Аннотация: Введение к новой книге, посвященной миру игры s.t.a.l.k.e.r от компании GSC Game World
Графомания узнала себя во мне в тот прекрасный период жизни, когда над разумом преобладал юношеский максимализм, каждая весна вызывала просто-таки взрыв эмоций и порой мысли занимались не столько проблемами общества, сколько оценкой и неким "зачетом" в школе. Особо остро пристрастие к писательству проявилось, как ни странно, именно весной и именно в период сдачи экзаменов. Это было время, когда я вставал с мыслью о том, что домашнее задание снова простаивает, и двоечка в дневнике не заставит себя ждать, а засыпал, воображая себя на месте бравых ребят вписанных, как мне казалось, в гениальный сюжет. Были времена, были идеи!
Прочитав модную по тем временам книгу "Как писать как...", бывшую за авторством Стивена Кинга, я стал работать по принципу "закрытой двери", так умело описанной в ней. Я запирался в своей комнате; обустраивал рабочее место, рождая тем самым нужную мне атмосферу и гармонию (в последствии по такому принципу родилось не мало рассказов и даже книга), погружал комнату в трепетный и отчасти сакральный (для меня) полумрак и работал. Увы, я не мог долго держать себя в форме и, расслабляясь на неделю, бывало на месяц, я впадал в депрессию - некоторые называют это творческим кризисом,- а потом снова, возбужденный каким-то происшествием или свершением, что на те времена являли себя особенно часто, я приступал к созданию новой рукописи. И, как правило, она оставалась недописанной и пылилась где-то в ящичке, дожидаясь так и не пришедшего часа. Это продолжалось довольно длительный период моей литературной жизни; быть может, слишком длительный и пора бы его прекратить. Эта книга некоторый крик против застоя, сформировавшегося в моей некогда светлой душе.
Всякий раз, когда я садился за свой запыленный компьютер - а уборка в комнате была последним делом, за которое я когда-либо брался, если вообще брался,- захламленный дисками и книгами именитых писателей стол, притом забрызганный чем-то липким и пахучим, как помойка в разгар летнего лета, ловил себя на мысли, что пора бы уже. Вот именно сейчас.
И всякий раз сникал, не понимая, а что именно "пора"?
Электрический свет лился по комнате, выхватывал пыль из пустоты. Он освещал сочинения Иэна Макьюэна, что стояли за спинкой кресла на полке. Выкраивал среди общего мусора, зиждущегося на письменном столе Стругацких, Кинга устало облокотившегося на деревянную колонку. И исчезал где-то чуть дальше, обрисовывая островок среди полумрака как занавес от слишком назойливого мира раскинувшегося вокруг. Я печатал. Собственно, что я еще мог делать? Пальцы, по началу легко скользившие по кнопкам, выбивая какой-то незамысловатый, но при том размеренный ритм, теперь ложились тяжело и удары их были сбивчивы. Идея, как основоположник истинны, ложившейся в основу каждого произведения, теперь была откинута куда-то в небытие и на ее место приходил сюжет - молодой сподвижник бесталанного проявления обычной графомании.
И только сейчас я понимаю, что шел по неверному, лживому и устланному иллюзионными розами пути. И заучиваю, как "Отче наш", то правило, которое пришло ко мне потом.
Только вот "Отче..." мало кто знает, в том числе и я.
Печаталась моя первая книга "Чистое небо". Трактат о том, как молодой мальчик видит игры взрослых, смерть и как вынужден бороться с тем, что по какому-то вразумлению ему не подвластно. Книга, которой впоследствии предстоит отправиться в долгий и томительный путь, итогом которого будет забвение.
Подчас жара, стоящая за окном - а было лето,- подгоняла меня заканчивать работу чуть ранее обычного. Вместо двух отведенных на то часов, я проводил за рукописями сначала полтора часа, а потом и то, вдвое меньше положенного.
Однажды, в школу я принес рукописи общим весом в два с небольшим килограмм. Тщательно вычитывал их и гордился тем написанным, что лилось в моем сознании. Я, конечно же, давал читать их своим знакомым и как Вы думаете, каковой была их оценка? По-мальчишески радовался, слушая шелест листов, перебирая их руками, и радость моя была оттого, что держу в руках я плод своего труда. Да! Вот он - материя, наполненная некой мистической силой сознания, толикой телепатии если хотите. И пройдет еще много времени, прежде чем я вразумлю ту структуру вещей, которая сложилась как в книге, так и в моем сознании.
Вечерело. Как много в этом предложении! Когда мы читаем что-то подобное, то сразу же представляем себе закат, непременно багровый, льющийся какой-то особенной теплотой. Добрый, но слегка грустный. Под такой закат, хорошо сидя на лавочке размышлять о чем-то своем, притом не обязательно важном. Главное размышлять. Человеческое сознание и создано для того, чтобы созерцать плоды наших размышлений. Выводов. Достаточно одного слова, чтобы явить в сознании легкий ветерок, по всей видимости, схожий с бризом, который трепет сонные и слегка запыленные деревья в городском парке. А может быть свежую листву - что можно видеть в деревне,- переливающуюся всем спектром зеленого. Фантазия безгранична. Но позвольте я уточню.
Вечерело. За окном накрапывал наполняющий воздух весенней свежестью дождь. Спасительные капельки, пришпиливающие к земле тот свинец, которым мы, горожане, дышим, легонько барабанили по асфальту и плескали лужицы. Я сидел в самозабвенном состоянии; руки лежали на клавиатуре и слегка поглаживали ее. Непременно нужен был новый образ. Гром, явившийся в тот момент, когда все вокруг затихло - даже дождь вроде бы замер, предвкушая, и часы занялись переменным сном,- заставил меня вернуться. Зажег сознание, искавшее ответы на некоторые вопросы где-то в бездонной яме моих глаз.
Я встал, небрежно отодвинув кресло на колесиках, и потянувшись, подошел к окну. Мой застекленный балкон освещался всполохами молний, пронизывающих небесную твердь где-то за деревьями. Ветки березы, растущей прямо под окном, в какой-то прямо-таки агонии бились в балконное окно, вопрошая меня впустить. Я непреклонно стоял, наблюдая эту картину, и мыслями был где-то в прошлом. Минутами ранее, когда еще сидел, не шелохнувшись за столом.
Неожиданно сквозь полумрак, царствующий в городе, и яркие вспышки гневящийся погоды я разглядел поначалу еле различимый из-за отблесков оконного стекла образ. Он приближался медленно и некоторым временем позже я смог уловить в нем человека, закутанного в кожаный коричневый плащ, изъеденный толи растворителем, толи запятнанный более светлой, переходящий на блеклый цвет краской. Кожа плаща местами протерта до дыр. Он подошел ближе, так, что свет, вытекающий из моей комнаты, падал на его лицо тенью, скрывающей за собой угрюмые и непременно зеленые - я чувствовал это - глаза, бровь, пересекающую краснеющий шрам (второй попросту не было) и опущенные вниз уголки губ, слегка дрожащих от легкого озноба.
"Опять не то".
И вернувшись, я неудовлетворенно плюхнулся обратно в кресло.
Идея этой книги пришла ко мне относительно давно. Я вынашивал план ее написания, убаюкивая и взращивая, пренебрегая здоровой логикой. Сразу хочется предостеречь вас, что книга эта, как бы вам не казалось, ни столько автобиографичная, сколько сюжетная и ведает о другом. И рассказанная в ней судьба - не моя.
Снова электрический свет заливает мне глаза, и я сижу, опустив руки вниз. Так и хочется, хорошенько матюгнувшись, смести бардак, так долго царивший на моем письменном столе. Но предрассудки мешают разгрести эти горы одним, по общему счету, легким движением; убраться и в душе, извлекая чернь из самых ее глубин. Очень хочется пить, и я выхожу на кухню, чтобы утолить жажду холодным квасом. Достаю запотевшую бутылку из холодильника и ставлю ее на стол перед собой. Наблюдаю. По ровной пластмассовой поверхности капля за каплей скатываются вниз, повторяя контуры и очертания объекта. Я заворожен и увлечен этим действом. И когда вокруг круглого донышка ширится водяное кольцо, я прихожу в себя и, отвинтив крышку, извлекаю содержимое бутылки в стакан, чтобы затем осушить его, потакая потребности. Приземленной, скажу я вам, потребности. Прохлада разливается по сосудам, но это не унимает головной боли, что мучает меня уже четвертый день к ряду.
Еще с детства подъем температуры сопровождался нестерпимой головной болью. Сейчас же природа ее другая - почему-то я почти уверен, что и тогда была иной,- и оттого я мучаюсь еще больше. Кровь, пульсирующая в висках; неведомый миру дикарь, бьющий у меня в голове в набат - я не смогу сконцентрировать свое внимание на чем-то определенном и вынужден ласкать этот мир лишь утомленным болезненным взглядом.
Кто-то когда-то сказал, что мой взгляд устремлен вперед: к новым свершениям, какой-то постижимой лишь для меня цели. И это, говорил он, прекрасно и очень сильно. К сожалению, я не помню имени того человека, но я нескончаемо благодарен ему за его слова. Каждый раз, засыпая, я перебираю у себя в голове образы, воссозданные в книги "Чистое небо". Они вертятся там, словно неудержимые гоготающие от удовольствия дети, которых наконец-то посадили на карусель. Предстают ко мне в нелепых ситуациях и абсурде самой книги, что появилась на свет когда-то в годы моей бурной графомании. А изучение графомании как социального явления привело меня в сакральный и по истине тревожный трепет. Вообще писательство это научная деятельность.
"Господи, да где же..."
И снова я у монитора, созерцаю невидимое мерцание кристаллов. Словно заколдованный, жду какого-то сигнала из вне; готовый сорваться для работы и закончить ее в срок, предписанный где-то выше моего понимания. Узник замка, запертый в самой высокой башне и ждущий, когда толстые дубовые двери, запертые на засов, отворит перерождение первоначальной мысли, чтобы выльется наружу. Чтобы увидеть свет и передастся следующему слепцу, и дальше по цепочке уходящей в полумрак.
А за окном барабанил дождь, взрывал гром и молния, пестрая веточка длани, рекламировала дорогу на небеса. И в перерывах между приходом вожделенной идеи по моему телу разливается прохлада пенного кваса, извлеченного из пустышки пластмассовой бутылки, сошедшей с конвейера. Пальцы все так же привычно для комнаты вразноряд ударяют подушечками по кнопкам, играют уже странноватую для этого мира мелодию, впоследствии непризнанную, но неимоверно высокую. Высокую для этих самых пальцев.
Когда мои руки написали первый в жизни рассказ, я находился в какой-то высокой степени радости и блаженства. Вкушал плоды собственных трудов и наслаждался по истине райской жизнью. В первый же вечер я выложил свою работу в Интернет и стал ждать. В ожидании вышел на улицу, уповая на то, что свежий воздух заставит растянувшееся подобно "баблгаму" время вернуться в свое приемлемое русло и, возможно, ускориться хотя бы чуть-чуть. Погода, как сейчас помню, была ясной и собирающиеся тучки, накапливающие в себе силу для какого-то подлого удара по городу, не умеряли моего лучистого настроения. Я прошелся по парку, разбитому невдалеке от дома. Там под сенью раскинувшего свои ветви дуба я самодостаточно восседал на лавочке подобно царю на троне и наблюдал за тем, как молоденькие мальчонки что-то рисуют мелом на асфальте. В воздухе преобладал штиль, лишь изредка нарушаемый приятными и долгожданными порывами ветра. Солнце уже скрылось за домом, стоящим позади меня и имеющим не менее десяти подъездов. Он был двенадцатиэтажным и являлся тем мерилом, что позволял сказать - уже вечер, а именно часов этак ближе к восьми. Тень нависла над парком и удрученные данным обстоятельством мальчишки вскоре ушли, так и не довершив свои рисунки, которые в последствии смыл дождь, пошедший этим вечером. Сидел я беспредметно еще с час, а может и больше и в конце концов меня посетила мысль: "Чего же собственно я жду". Так потеряв какую-то, пусть даже незначительную, часть своей жизни я вернулся домой. Вскоре, утомленный прогулкой заснул, а на следующий же день перечитал написанное и понял.
Писателем мне не быть.
Собственно как и не быть кем-то другим. Почему-то в тот день, уверившись в своей безграмотности и бесталанности, я решил, что непременно хочу стать писателем. Должно быть, известная поговорка стала в моей жизни куда более уместной, чем, находясь просто в библейском мотиве? Запретный плод сладок... И я хочу непременно откушать его. И сейчас, затуманенный воспоминаниями о том прошлом, что было у меня, я в ностальгическом порыве создал эту книгу. Книгу о том, что испытывает молодой автор, работая над идеей.
Суть этой книги мне не понятна до сих пор, когда она уже написанная и вычитанная лежит передо мной находясь в бумажном экземпляре формата "А4" и говорит со мной о том, чего я, пожалуй, пока что разобрать не могу. Свет от лампы, все это время струящийся и изучающий каждую написанную мною рукопись, теперь так же познает новое сотворенное мною и не порочит ничего хорошего. Он не говорит со мною, не дает рецензии на созданное, быть может, что-то ужасное. Он просто стелиться по бархатным белым страницам, испещренным чернилами, и уходит далеко за пределы моей рабочей зоны, туда, где непроницаемой для чужих глаз стеной вздымается мгла.
Эта книга не о том, как пишутся книги и не о тех, кто их пишет. Она ни в коем случае не о сталкерах, изучающих и погибающих в Зоне и некоим образом не относится ко мне. Но она о другом, чем-то пока скрытом даже для меня.
Если вы смогли прочесть это вступление, то я прошу вас проследовать дальше за мной вглубь, быть может, моего, но чуждого для остальных сознания.