|
На столе валяются освежеванные мандарины.
Март.
За окном белесое небо в кракелюрах, серые потекшие разводы облаков, антенны на крышах домов похожи на перевернутые распятия.
"Господь, когда рассвет холодный, взойдёт над крышами села, и отзвонят колокола к заутрене, - во мгле бесплодной обрушь на мёрзлое жнивьё прельстительное вороньё...1"
- Прости, что ты сейчас сказал?
Тишина надламывается едким сигналом ионизатора воздуха. Я повторяю:
- Можно уже выключить это дерьмо?
- Нет-нет, до этого, - говорит докторша. - Там было что-то про колокола и ворон. Очень красиво. Сам придумал?
- Да... Я уже не помню. Бывает, такое находит... Вдохновение.
- Расскажи что-нибудь о своем отце.
- Я уже рассказывал о нем.
- Давай, - канючит. - Нам надо разговориться. Сегодня тяжело с диалогами.
Она закуривает iqos. Начинает пахнуть говном, но я ей об этом никогда не говорю.
- Какое-нибудь воспоминание из детства, - она кладет голову на ладонь, даже не пытается скрыть скуку. - Любое. Можно самое тупое. Без разницы.
- Ты заставляешь меня придумывать.
- Не правда.
Мой отец. Что я помню о нем?
Задыхающееся от кашля, потное тело. Вонючая вечно мятая футболка, выгоревшая USA California. Штаны со следами пепла. Желтые пальцы. Желтые зубы. Налитые глаза. Подергивание плечом, нервическое, судорожное. Словно перегоревшая лампочка. Среднестатистический провинциальный алкаш. Но...
Он говорит: "Сегодня я ехал в автобусе, и как думаешь, что произошло?"
"Пшик". Мой отец сворачивает крышку Балтики привычным жестом, так же, как он сворачивал шеи потаскушкам "девочка с вашего района хочет поразвлечься"
Он невозмутим.
Он говорит: "Конечно же, в автобус зашёл бомж. И мы встали в пробку"
Он делает глоток и добавляет: "Люди воняют дерьмом. Все"
От матери у меня осталось несколько фото: ничего особенного, такая обычная, невзрачная женщина за кассой. Я унаследовал от нее пустой, по-собачьи вопрошающий взгляд (так отец говорил). "Ты попрошайка".
Она сбежала прямо из роддома. Сказала, что пойдет в туалет, и больше не вернулась. Пуповина - единственное, что нас связывало. Иногда я думаю: почему? Почему она так поступила? Разве родители не должны любить своих детей? Разве это не самое важное в их жизни?
А потом я вспоминаю отца.
- Я рассказывал про болото? - спрашиваю, зная, что не рассказывал.
- Про болото? - докторша шарит взглядом по потолку.
- Да, про болото.
- Нет. Расскажи.
- Я учился в первом классе. Школа была в паре остановок от дома, но можно было срезать через заброшенную стройку на пустыре. Гнилое место, грязное... Машина милиции всегда стоял где-то поблизости, в кустах. Каждую неделю кого-нибудь вылавливали в болоте. Наркомана или должника...
- Постой, ты про ту стройку, что на отшибе? - перебивает она. - Там рядом еще стояли три уродливые "свечки" прямо посреди поля, и ходил один единственный маршрут раз в сто лет, автобус-призрак?
- Автобус-призрак, - это воспоминание заставляет меня улыбнуться. - Да, я часто наблюдал его задние огни, и сколько бы я не бежал, он никогда не останавливался. Я надеюсь, этот водитель сдох медленно и мучительно от воспаления геморроя...
- Ты часто опаздывал? - докторша подбирает ноги под себя. На ее голые колени ложится ровный квадрат холодного света из окна. На правой - маленький возбуждающий синяк.
- Отец никогда не будил меня вовремя, - неуверенно выхожу из-под гипноза бледных ляжек. - Я просыпался тяжело, в темноте, взмокший от духоты, потому что ему всегда было холодно, и круглый год у нас работала газовая плита в качестве обогревателя. Мы не заправляли кровать...
- Вы спали вместе?
Её пошлое любопытство что-то во мне неприятно задевает.
- Когда я был маленький. Да. Что это за вопрос? Хочешь знать, не трахал ли меня собственный папочка?
- А что в этом такого? - отзывается докторша как ни в чем не бывало. - Между нами не должно быть секретов.
Мой отец говорил: "Ценность человеческой жизни сильно преувеличена.
Но никогда не трогай детей".
Детей он любил.
Он был очень плохим человеком, но он не мог разочароваться в них. "Они такие глупые". Иногда он мог часами крутиться возле школы и ждать меня, наблюдая за занятиями первоклассников на стадионе, словно за игрой ангелов. Я замечал его из окна класса, внизу, сидящим на лавочке. Он был похож на педофила, который выслеживает жертву. Я знал, что он не сделает ничего подобного, ведь у него были шлюхи, но переживал за то, что могут подумать учителя и другие родители. В детях он видел единственное спасение.
Но людей он ненавидел.
- Утром чаще всего я обнаруживал его на кухне, перед телевизором, он смотрел новости, - продолжаю. - Я всегда знал, если он куда-то ходил ночью, потому что на обратном пути он покупал семечки. Он постоянно бросал курить. Он всегда сообщал мне погоду. В тот день он сказал, что будет дождь, что надо взять с собой зонт. И я, конечно же, забыл его взять. Когда я вышел из дома, было ещё темно. Осенние промозглые утренние сумерки. Порывистый ветер разносил по округе тошнотворный запах от мусорных баков. На улице никого, но в окнах соседнего дома горели огни, и я всегда спрашивал себя: есть ли еще кто-то такой же безумный, или такой же нищий, как мой папаша, чтобы жить в этой дыре? На детской площадке скрипели качели. Я побежал на остановку, надеясь успеть до дождя, но еще издалека заметил, что автобус уже заходит на поворот. Он сделал круг на конечной и поехал дальше, даже не остановившись...
- Эй, все в порядке?
- Да, - говорю я, но чувствую, что нет. - Да, в порядке.
- Не будем больше про автобус. Расскажи про болото.
- Это место...
Я делаю паузу. Делаю жадный глоток воздуха. Ворошу трупы в памяти, переворачиваю один за одним, заглядываю в их лица с отвращением и любопытством. Есть ли в этом какой-то смысл?
- Стройка, - продолжаю, - она стояла на болоте. Прямо в воду были врыты сваи. Везде торчали ржавые штыри арматуры. Вокруг мусор, помойка, черные пластиковые пакеты набитые всяким, воронье... Жуткая вонь, но я тогда привык и не находил в этом ничего особенного, ведь мы жили в этом дерьме постоянно. Бетонные лабиринты фундамента тянулись сквозь болото, по ним можно было добраться с одного конца карьера на другой, прямо к школе. Я хорошо знал это место и путь. Но в то утро поднялся сильный ветер, начался дождь, меня шатало из стороны в сторону, капюшон налипал на глаза, поэтому, когда моя нога соскользнула, я даже не удивился, что падаю. Рюкзак за плечами тащил вниз на дно. Помню омерзительную тухлую, густую воду, привкус ржавчины, скрип песка на зубах, цветение каких-то гниющих растений, схлопнувшуюся тьму над собой, и блеск пакета из-под чипсов маячивший на поверхности. Я тогда подумал: может быть, я все еще сплю?
Я не стал говорить ей, что перед этим в голове у меня пронеслось: "мамочка". У меня никогда не было мамочки. До сих пор не пойму, почему вспомнил ее.
- Как ты выбрался?
- Там было неглубоко, - пожимаю плечами. - Метра три, четыре. Может и того меньше. Я кое-как освободился от рюкзака. Нащупал бетонный блок и начал выкарабкиваться. Содрал все ногти. Мерзкие мутные водоросли, тина, покрышки и бутылки из под пива, - не знаю, как я это рассмотрел в той темноте, но я боялся только одного: только бы не вляпаться в труп. Когда я выбрался на поверхность, то увидел человека. Он сидел на корточках прямо передо мной и курил. В одной руке над собой он держал зонт с двумя сломанными спицами. Ливень был такой, что это его не особо спасало. Он был сырой насквозь, как и я. Меня со всех сторон облепил мусор. Я думал, что отец убьет меня за рюкзак и учебники. Но он протянул мне зонт и сказал только: "Вот ты где. Я принес тебе зонт". Такой был мой папаша. Можно я пойду подышу на балкон?
- Конечно, - говорит она, все еще обдумывая мою историю.
Она думает, что я перенервничал или расчувствовался, но на самом деле это из-за iqos, который она снова достала. Меня тошнит.
Балкон ее квартиры не застеклен. С восьмого этажа вид на дом по соседству. "Класса люкс". Прилежная поделка под югендстиль: кованые ворота, лепнина с кричащими маскаронами, башенки, пилястры, мансарда. Как-то она говорила, вздыхая, что квартиры там стоят около сорока пяти миллионов. Тоже мне люкс...
- У тебя голуби засрали весь балкон, - сообщаю ей, наблюдая, как две взъерошенные тушки трясутся рядом друг с другом на карнизе.
- Я в курсе. Это все из-за мужа, - она протискивается в дверь, откидывает с пола носком тапка таз и встает в единственное чистое от голубиного помета пятно. Буднично растрепанная, с чашкой чая в руках. - Он был ужасно жалостливым, поэтому подкармливал их.
- На тебе он женился по этой же причине?
- Эй, держи себя в руках, сынок.
- Сынок?
- Почему ты злишься?
- Могла сказать мне про таз раньше. Не пришлось бы пачкать обувь.
- Ты слишком брезгливый для человека, который плавал в сточных водах, - улыбается. - И не слишком-то сообразительный.
- А ты не слишком много себе позволяешь для докторши?
Я знаю, что это ее задевает. Поэтому она молчит и опускает глаза, поджимает губы. Что-то вроде: я не знаю, что тебе ответить на это. Просто у тебя плохое настроение сегодня. Но я уверен, что в следующий раз я приду, и она будет в брючном костюме, в своих глупеньких очочках, сидеть за письменным столом, обложившись Берном и Саксом2, и говорить мы будем на "вы".
...
Два года назад я впервые убил человека.
Об этом никто не знает.
Это была случайность: ночью он выпрыгнул прямо из-за отбойника и впечатался в бампер моего внедорожника, словно саранча. Машина охотно перемолола его кости, прожевала и выплюнула позади, напротив горящего огонька "Магазин 24". Я убеждал себя, что это была собака или какое-то другое несчастное животное, и это делало меня таким же несчастным. Однако после того, как аффект спал, я выдохнул: это был человек. Вряд ли собака волочила за собой белую майку-пакет. Скорее всего, это был какой-то поехавший алкаш, решивший срезать посреди трассы, чтобы не идти до пешеходного перехода.
Облегчение. Вот, что я почувствовал.
Я произнес мысленно: "Слава богу!"
Хорошо, что это была не собака.
Я даже хотел развернуться, подъехать поближе и убедиться, что он действительно мёртв. Может быть, стоило проехаться по нему еще разок, чтобы избавить этого несчастного от мучений.
Тогда я говорил себе, что смерть лучше инвалидности.
"Смерть лучше инвалидности" - это была фраза моего коллеги. Как и все топ менеджеры, он был лощеный кокаинщик с замашками рок звезды на пенсии "Давайте как следует потусим до десяти часов". Его старшая сестра страдала чем-то вроде синдрома Дауна или шизофренией, и он рассказывал о ней разное ("Я могу ходить перед ней голым, прямо со стояком, и ей будет насрать"), вычерчивая ровные дорожки за столиком на пустом фуд-корте, куда мы обычно приходили после статусной попойки в каком-нибудь "W***", где все присутствующие дамы и господа томно рефлексировали над тем, куда бы ещё потратить немного денег: все инвестировали в развитие нейронных сетей, эко продукты для Африки, и программу колонизации Марса. Я считал это спусканием денег в унитаз и покупал наркотики.
Это не было прихотью, погоней за трипом или данью моде.
Это было мое лекарство от ненависти.
Никто не знал, что так я спасаю людям жизнь. Спасаю их от самого себя.
Мои коллеги. Знакомые. Соседи по апартаментам. Консьержки. Случайные прохожие.
Один за одним. Один за одним.
В моих мыслях все они были давно мертвы.
Прекрасные, молчаливые неподвижные тени.
...
Однажды я спросил у отца: как понять, что это "твой" человек?
Он сразу сообразил, о чем я. Мы были на кухне, готовили завтрак. До сих пор помню этот прогорклый табачно-яишенный смрад, клубы дыма под потолком, треск телевизора. Он подошел, взял из моих рук ножичек, которым я резал хлеб, и оценивающе покрутил его перед глазами, проверил, не тупой ли.
- Нет никаких 'твоих'. Все одинаковые.
Тогда я уже знал, чем занимался отец.
Как-то я вышел ночью в туалет, открыл дверь, и увидел его, справляющим нужду. Вся его одежда была заляпана кровью. Только носки светились, пожелтевше-белые. Он оглянулся на меня, и произнес, не выпуская сигареты изо рта: "Погоди, я почти закончил".
Я плакал в темноте, забившись на кровати. Всхлипывал в тяжелое одеяло, чтобы вдруг он не услышал. Мне не было страшно. Я уже догадывался, что с ним может быть что-то не то, слишком много на это указывало обстоятельств: исчезающие кухонные ножи, женское белье в мусорном ведре, неизвестно откуда берущиеся деньги. Он никогда не работал. Только пил и убивал.
И он никогда ни от кого не прятался.
Мне не было страшно.
Я плакал, потому что был один.
Потому что все равно любил его.
- Привет, меня зовут Кристина.
- Кристина, - говорю, - у тебя такое красивое лицо. Твоя голова будет отлично смотреться отдельно от туловища. Хотя, туловище у тебя тоже ничего.
Она хихикает и отвечает что-то невразумительное про оригинальный подкат.
- Кстати, ты из "Я***" или из "М***"? - спрашивает. - Просто сегодня тут тусовка для тех, кто из "Я***" или из "М***"
- Я из "Ж***", - отвечаю.
- Ясно. И из какой её части? - улыбается.
- Можно сказать, из глубинки.
Опять смеётся как маленькая тупая тварь.
Крис идеально подходила на роль жертвы.
Я хотел ее убить.
Честно.
Но как-то так случилось, что мы начали встречаться.
Где-то около месяца назад.
Мы до сих пор не спали.
Она делилась со мной всякими глупостями о себе. О том, как она в студенческой общаге пила гликодин и ее никогда не брало. Я клал на её язык маленький квадратик марки, словно облатку, и говорил, что отпускаю ей все грехи.
Как-то она рассказала мне про своего отца (он где-то на Дальнем Востоке барыжил крабами), а я рассказал ей про своего: мой отец был серийным маньяком. Убивал девочек с сайтов знакомств для бдсмщиц.
Ей нравилось мое "специфическое чувство юмора"
Гораздо больше ее беспокоило другое.
Однажды она встретила меня с тем самым выражением лица, которое обычно не предвещает ничего хорошего, и сказала: нам надо серьезно поговорить.
- Ответь честно, ты колешься?
Я знал, что ее бывший сторчался до смерти, заразил ее какой-то трудновыводимой болезнью напоследок.
- Нет, - честно ответил я.
Но она отнеслась к этому с сомнением. Позже я слышал, как она жаловалась подруге по телефону:
"Меня беспокоят его вены. Мне кажется, он балуется сама-знаешь-чем. К тому же, ему всегда холодно... Нет, он, конечно, странный. Ну, ты знаешь, говорит, что его отец маньяк. Да, на сайтах секс-знакомств. Да, мне тоже кажется, что врет. Все сейчас хотят быть такими оригинальными. Вообще он ничего. Но знаешь, он рыбы, а им свойственно все драматизировать"
Обычно мы неплохо проводили время и без секса. Закидывались чем-нибудь умиротворяющим и смотрели как дискобол гуляет под потолком серебристой аквариумной тенью. Меня это успокаивало. Ее острые коленки, на которых лежал мой затылок, и туповатое выражение лица, засохшая зубная паста на халате.
Но сегодня я понял, по ее чрезмерно гладким и намасленным ногам, по запаху сандаловых арома-палок из китайского магазина, что она готова.
Пока она в пятый раз бежала в ванную, интригующе виляя бедрами, я приземлился на кровать и набрал докторшу.
- Привет, - говорю несколько растерянно. - Мы с Кристиной собрались переспать.
Я слышу звук ее напряженного дыхания на обратном конце.
- Понятно. Как ты себя чувствуешь? Все будет в порядке?
- Вполне.
- Хорошо. Послушай, дам тебе один совет. Постарайся не рассказывать ей некоторые подробности... Ты понял, о чем я. Обо мне и вообще.
- Хорошо, не расскажу. Я думал, ты попросишь ее не убивать.
- Это не смешно.
Я замечаю, что Крис выходит из ванной, вытирая волосы полотенцем. Говорю "пока" и кладу трубку.
- С кем ты разговаривал?
- Со своей докторшей.
- И от чего она тебя лечит?
- От навязчивого желания убивать людей.
- Ясно. Она молодая? - подсаживается. Закидывает на меня свои тощие загорелые ноги.
- Нет.
- Ясно, - я слышу в ее голосе облегчение, как будто чужая молодость одна единственная причина для беспокойства. - У неё есть семья?
- Нет. Был муж, но он умер.
- Печально. Она до сих пор носит траур? Детей нет?
С кончиков ее волос все ещё капает вода на ключицы, кожа блестит и источает приятный, теплый жар.
- Послушай, - говорю, аккуратно исследуя руками ее тело на предмет наличия нижнего белья, - тебя это действительно волнует?
- Это... - она закусывает губу, начинает дышать чаще, и это меня всегда удивляло в женщинах, как ими можно управлять с помощью пальцев. - Это интересно... как она может... с тобой...
- Давай не будем об этом. Лучше спой мне, - прошу на ушко.
- Я не умею петь...
- Умеешь, - я резко погружаю пальцы ещё глубже и кусаю ее за сосок, и она отзывается умилительно сладким стоном, выгнувшись дугой у меня на коленях.
А потом произносит, задыхаясь:
- Об этом никто не знает, но меня чуть не изнасиловали в детстве.
Я замираю. И судя по ее изменившемуся выражению лица, взгляд у меня не самый сочувствующий.
- Знаешь, - говорю, - тебе не кажется, что не самое подходящее время рассказывать об этом, когда собираешься с кем-то переспать?
- Но ты же признался, что ходишь к врачу...
- И что?
- Я просто хотела тебя поддержать, - блеет. - Хотела чтобы ты знал, что проблемы есть не только у тебя.
Да, проблемы. Одна большая проблема в моей голове: получится ли у меня засунуть руку в ее промежность по локоть, чтобы разорвать ее к чертовой матери. Очень. Очень плохие мысли. Будет ли она при этом петь мне иначе? Не знаю, что произошло, но Кристина резко дернулась в сторону, взвизгнула, забилась в угол кровати: ты что, больной? В уголках ее покрасневших глаз, полных недоумения, собрались слезки. Я смотрю на два своих пальца и замечаю маленькую дразнящую капельку крови.
Ну вот. Как же неудобно вышло.
- Послушай, - произношу собравшись, - мне действительно жаль, что с тобой такое произошло... Это правда ужасно. Я лучше пойду.
Она смотрит и моргает, все ещё не зная, что сказать. Потом все-таки догоняет меня в дверях, пока я завязываю шнурки, и говорит: прости, я сама виновата. Увидимся завтра?
Два часа ночи. Меня накрывает уже в машине. Смесь из воспоминаний. Жалость к себе. Бессилие. Пагубные привычки. Папочка.
Я судорожно нашариваю рукой в бардачке таблетки в баночке из под орбита. Съедаю их.
Папа, что это? Кто-то кричит?
Не обращай внимания. Просто тетя поет мне колыбельную.
Я припарковался на обочине, избегая пятен фонарного света. Морось бьет в лобовое стекло, разлетаясь искрами. Блестят от луж пустые тротуары, но я слушаю машинально, слушаю внимательно все окружающее меня пространство: мягкий стук капель о крышу, щелчки каблуков вдалеке, шелест проезжающих машин по влажной дороге. Пульсацию крови в собственных висках. Голос на заднем сидении: это все мои гены.
- Да пошёл ты! И твои сраные гены.
Врубаю музыку. И как нельзя кстати, это оказывается The Doors.
All the children are insane
Waiting for the summer rain, yeah...
Черт. Черт. Черт. Руки сводит и отчего-то очень смешно, потому что с заднего сиденья тоже доносится колючий смех. Очень смешно, некуда деть эти гребаные руки.
Я помню, недавно мне было также смешно:
Мы с моим кокаиновым другом гуляли по торговому центру, бестолково разглядывали витрины. Потом он сказал, что устал ходить, поэтому мы залезли в пустой детский паровозик и, заплатив женщине за рулем, велели ей не обращать на нас внимания. На заднем сидении, пока никого не было, мы аккуратно раскурили травку, а потом к нашему размеренному сафари по этажу присоединились дети, и нам пришлось все свернуть. Мы разговаривали ни о чем.
- Чем ты балуешься? - спросил он. - Золли, ксанни, может быть, китаец3?
- Я что, по твоему, похож на Lil Peep'a?
- Ладно, - ржет он. - Я все равно угадаю что за наркотики...
Маленькая девочка через пару сидений от нас оглядывается и пищит:
- Котики? Где котики?
К ней оборачивается мама и говорит: милая, тут нет никаких котиков.
- Хочу котиков! - начинает капризничать девочка и спустя пару секунд заливается слезами.
Мой бронебойный белоносый товарищ, сутулясь, перевешивается через переднее сиденье и ласково обращается к матери: попробуйте завернуть ее в ковер.
Он, конечно, кретин. Но меня прорывает, и я смеюсь, прикрывшись воротником пальто, неловко поглядывая на мамашу, которая смотрит на нас с таким омерзением, словно мы два обдолбанных братца-педика.
Она берет орущую девочку и сваливает из нашего поезда.
- Что за херня? - спрашиваю я, когда топ довольный приземляется рядом.
- Я детей терпеть не могу. Спасибо за все моей сестренке. В детстве она иногда так орала, просто не заткнуть. Долбаная тупая скотина. Я заворачивал ее в ковер, чтобы не слышать этот поросячий визг. И тогда она успокаивалась, - он смотрит на меня иррационально серьезно. - Вот и все.
...
Спустя два дня.
Докторша встречает меня в дверях и проводит в комнату. Она в костюме, и даже потрудилась сделать укладку. Когда мы только начинали, я настоял на домашних сеансах. Никаких больниц и клиник.
Я себя больным никогда не считал.
Она садится за стол, кладёт руки перед собой. Нервничает?
- Как все прошло? - наконец-то спрашивает дружелюбно.
Это раздражает.
- Хорошо, - отвечаю. - Лучше не бывает.
- Хорошо.
Наступает неприятное молчание.
- Что? - спрашивает, изображая проницательность. - Я вижу, что ты что-то хочешь сказать.
- Что вас раздражает?
- Незакрытые предметы, - с легкостью отвечает она. - Крышечки шампуней, средства для мытья посуды, коробки, унитазы, гештальты. А тебя?
- Брючные костюмы а-ля "спивающаяся бизнес-вумен 90х"
- Это Валентино! - восклицает она.
- Это не значит, что он не может быть уродливым.
- Продавец в магазине сказал, что он мне идёт, - массирует переносицу и косится в мою сторону оценивающе.
- Продавцы в магазинах последние, кому стоит доверять. После меня. Теперь твоя очередь.
- Что?
- Спрашивать. Я вижу, что ты что-то хочешь сказать.
- Хорошо. - сдаётся она. - Это может показаться странным, но можно я измерю твой череп?
- Череп?
- Ну да. Я пишу исследовательскую по работам Чезаре Ломброзо4... Было бы неплохо, если бы ты согласился.
Я соглашаюсь, хоть и без особого энтузиазма, а лишь потому, что до сих пор чувствую себя в чем-то виноватым.
- Мак... - произносит она, пока скачет вокруг с измерительной лентой. - Твой отец тебя так называл?
- Да, называл.
- Это необычно, - констатирует она. - Почему мак? Почему не нарцисс? Мне кажется, это может быть связано с некоторым наркотическим эффектом. Может быть, ты был для своего отца чем-то вроде морфина. Но если смотреть ещё глубже, уйти в греческий символизм, то мы увидим мак одним из атрибутов Морфея, и он, кстати говоря, - она не выпускала из зубов кончик ленты, - являлся одним из олицетворений смерти.
- Нет, - говорю я. - Просто он не выговаривал букву "р".
- Это все объясняет, - она начинает смеяться.
Таким искренним и добрым смехом, словно понятия не имеет, кто был я. Кто был мой отец.
- Ты что, улыбнулся?
- Тебе показалось.
- Выглядело мило.
- Что случилось с твоим мужем?
С ее лица за долю секунд соскальзывает радость.
- Попал в аварию, - отвечает после недолгой паузы. - Я тебе уже говорила.
- Расскажешь?
- Да ничего особенного. Попал под колёса. Быстрая смерть.
- А водитель?
- Понятия не имею, - она смотрит, так, словно говорит: я это пережила. Я могу говорить об этом спокойно. Но я чувствую, как изменился ее голос, как изменился взгляд. - Надеюсь, карма его настигла.
- Не сомневаюсь...
- Но, знаешь, он и сам виноват. Этот дурачок (так можно говорить про покойников?) мы тогда подобрали собаку, она ужасно выла под окнами, но у нас даже мяса не было, веганство, все дела. Была уже ночь, и он решил добежать до круглосуточного. Тут в такое время обычно не бывает машин... ну и вот. Добежал... сам умер, собака сдохла, все, блять, умерли... и, слушай...
Я встаю и обнимаю ее за плечи, потому что она начинает всхлипывать, обнажая свою слабость и больше не произносит ни слова. Я не знаю, что делать. Добить ее? Или оставить в живых.
- Прости, что заставил тебя об этом вспомнить.
Собаку и правда жалко.
Она утирает рукавом пиджака нос, встаёт на цыпочки и прикладывает свои влажные от слез губы к моим, и я чувствую соль и волнующее возбуждение, и смущение и страх, от того, что мне это нравится.
Наконец она отстраняется, и, не смея смотреть мне в глаза, уходит в сторону ванны.
На сегодня сеанс окончен.
...
Мой отец все-таки смог остановиться. Правда он сделал это по-своему: повесился на полотенцесушителе в ванной гостиницы. Болтался на коленях, когда его обнаружила уборщица.
Все говорили, что это ритуальное убийство.
Шестой этаж. Шестьсот шестой номер.
Чушь собачья. К тому времени я был уже совершеннолетний и жил отдельно. Единственное, что у меня спросили тогда полицейские: не состою ли я в какой-нибудь секте. Я сказал, что нет, и они ушли. Мой отец никогда не прятался. Он знал, как сделать так, чтобы никто не искал.
...
В следующий раз наше общение с докторшей случается спустя неделю. Она звонит в тот самый момент, когда я только закончил разговор с риэлтором. Он оказался весьма сговорчивым, стоило ему услышать мои скромные требования: застекленный балкон (никаких летающих крыс), и можно с мансардой.
И тут звонит она.
И, может быть, прямо сейчас она смотрит со своего засранного балкона на мое будущее окно.
- Привет.
- Привет, - ее голос звучит удивительно бодро. - Звоню напомнить, что скоро заканчивается наша терапия. Год прошел. Завтра последний сеанс.
- Понятно.
- Я думаю, тебе нужно будет сменить специалиста. Это рекомендуют делать время от времени.
- Понятно.
- Хорошо. Завтра еще поговорим?
- Конечно.
- Милый, что-то случилось? Выглядишь хреново, - Крис прыгает по комнате, примеряет какие-то трусы в духе Готье.
- Моя терапия заканчивается.
- Ясно, - тянет она. Во взгляде читается категорическая безыдейность. - Хочешь пойти со мной на вечеринку? Там будет много хороших ребят из отдела. Твой друг, кстати, тоже там будет.
- Конечно.
...
- Ой, это же он? Это же твой ручной маньяк?!
Кристина смотрит на меня заискивающе виновато: ну блин, извини, я не знала, что он будет таким придурком.
Я улыбаюсь в ответ очаровательно.
- Вы такой шутник, мистер. Надеюсь, вы убрали все острые предметы?
Групка, окружившая нас, посмеивается, кто-то даже, изображая сочувствие, поглаживает по плечу: боже, это самый милый маньяк. Ну смотри, будь паинькой...
Кто-то все-таки в сторонку интересуется, понизив голос: у нас есть ложки?
|