Сука ощенилась в последний день лета и не-дели через две сдохла. Голодные щенки отчаянно скулили под дровяником, и хозяин порядком намучился, пока не выгреб их оттуда. Слепо тычась, собранными в гармошку носами, они мелко дрожали и расползались в разные стороны помеченного курами двора. Одного из них хозяин предложил мне, и отказаться было как-то неловко, не по совести ...
К весне щенок вырос и, кажется, не подозревал вовсе, как он оскорбительно мал. Но все равно это был красивый пес. Пышный и вьющийся темно-коричневый мех выделял его среди обыкновенных дворняг. Впрочем, к тому времени я уже оценил и его недостатки.
Во-первых, он не годился в сторожевые собаки потому, что лаял только с перепугу. В том числе и на меня, когда я заставал его врасплох спящим на крыльце. Внезапно разбуженный, он шарахался с него, на ходу заливаясь каким-то виновато икающим лаем. Во-вторых, едва почувствовав цепь, приходил в дикое безумие: безостановочно рвался и метался, одичавшие в ужасе глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Смотреть на это было просто невозможно. По
причине своего малого роста терпел от собратьев много неприятных моментов, и мне самому частенько доводилось разрешать собачьи конфликты. В общем, пес был настолько бездарным, что вызывал только чувство досады и сострадания.
В вечной спешке я не всегда успевал накормить его поутру, и, завидя при выходе из дома поднявшегося мне навстречу пса, оправдывал себя тем, что это сделает за меня жена, и пес, словно поняв, потянувшись, не спеша, покидал двор. Однако если я как-то и справлял ему завтрак или ужин, то совесть жены из-за голодной собаки нисколько не страдала.
Жестока морозная январская ночь, особенно когда скоротать ее натощак, и хорошо, если только одну... Наверное, это и есть собачий холод. К стыду, я видел своего пса, промышляющим на помойке и, искупая вину, кормил его в такие дни до "упора".
У всех различно чувство дома. После короткой или длительной разлуки дом для меня начинался в переулке, когда тихой, безмолвной ночью из-под плет -
ня выкатывался и смаху кидался в ноги мой бестолко-вый кобель и радостно визжал, изгибаясь всем телом, очумело забегал вперед, потом быстро возвращался и путался в ногах, мешая передвигаться. Эта востор-женная признательность придавала настроения, и я был взаимен, только что не лез лизаться. Но кончался праздник встреч, и снова текли будни, трудно отличи-мые друг от друга.
Тем утром он не поднялся проводить меня до калитки и остался сидеть на снегу с видом нахохлив-шейся курицы.
- Э-э, да тебе крепко досталось, браток, - поду-мал я, отнеся его состояние к очередной встрепке от соплеменников. К пище он не прикасался, и я в кото-рый раз сердился, выбивая из плошки превратившее -
ся в лед содержимое. На третий день этого его за-шибленного состояния я наблюдал, как мучительно, несколько раз, его "стравило" на снег и к вечеру весь двор был в желтых кляксах блевотины. Болезнь быстро делала свою страшную работу. Некогда пышный мех свалялся в клочья, при ходьбе его заносило, он падал и долго не мог поднять свое непослушное тело.
Слишком поздно я кинулся отпаивать его молоком и напрасно тыкал в чашку, он даже не слизывал стекав-шие с морды капли.
К ночи мороз покрепчал и подул ветер. Я не-сколько раз выходил проверять - жив ли? Рваный свет спички выхватывал из темноты неподвижное тело собаки, и каждый раз веки его размежались, открывая покрасневшие и, казалось, ненавидящие меня бельма глаз. Ветер зло гасил спичку, и я шел в дом, толкаемый в спину его сердитыми порывами.
Он лежал у поленницы. Последнее тепло, вы-жатое из него морозом, серебром куржевелось на впа-лом боку. Двор был пуст и неприветливо холоден в се-
ром свете последнего зимнего дня. Тоскливо и пусто было на душе, пса больше не было... В просвете меж домов угадывался плетень, как укор за неоплаченную верность.