Отодвинув край шторы, я глядел на спешащих по улице людей. До этого мне не бросалось в глаза и не раздражало, что народ у нас большей частью здо-ровый. Быть может, кого-то из проходящих и донимал зуб или насморк, но внешне это было незаметно.
В двух шагах от меня, на диване, изнуренная страшной болезнью, тихо лежала моя мама - самый близкий и дорогой человек на свете. Я знал, что она скоро умрет, и никому от этого не было так тоскливо, как мне.
Человек - существо странное. Промежуток времени, который ему отмерен, он проживает в спеш-ке, в иллюзии, что все лучшее еще впереди, но прихо-дит день и отрезвляющая горечь разочарования уже никогда не выпускает его из своих объятий.
С некоторых пор мне все чаще хочется вер-нуться в детство, где самыми значительными и глав-ными из людей были моя мама и бабушка. Вернее да-же, центром Вселенной были мама и бабушка, а все вокруг существовали неведомо для чего. Хочется про -
снуться и увидеть хлопочущих на кухне моих родных женщин, но, первым делом, надо успеть выскочить, и прямо с крыльца пустить нетерпеливую жаркую струйку на прохладную от росы землю. Утренняя свежесть наполнена щебетанием птиц и нежным запахом расцветших черемух, но это так обычно, что мало меня
занимает. Обжигающе жарко дышит раскаленная печь, на столе и табуретах противни с сочнями для шанег и пирогов, на полу чугуны с дымящейся картошкой. Больше самих шанег я люблю готовящееся для них пюре и точно знаю, что мама обязательно оставит на
дне кастрюли две-три ложки этого "деликатеса", но к этому времени уже проснется мой младший брат, и без слез эта дележка не обойдется... Только этого уже никогда не произойдет. В жизни, к сожалению, ничего не повторяется.
Моя мама (в девичестве Вдовина) переехала в Кизнер в 1948 году из села Бемыж вместе со своей овдовевшей матерью (дед пропал без вести на фрон-те) пятнадцати лет от роду. Ее трудовая деятель-ность, как и многих сверстников, началась в детские годы, а образование так и не превысило четырех классов начальной школы. Я часто перебираю немногочисленные семейные фотографии и не без гордости отмечаю, что в молодости мама была необычайно красивой и женственной, а женственность, в моем понимании, дается немногим представительницам прекрасной половины человечества. Это как дар божий и трудно поддается описанию, если поддается вообще.
И, несмотря на это, в замужестве мама никогда не была счастливой. Быть может, я перегибаю с тем, что никогда, только прожила она в браке лет шесть-семь. Отец, всю жизнь, проискав лучшей доли на стороне и ничего не "нарыв", вернулся под старость на родину, но мать его уже не приняла, не простив загубленной молодости. Только кажется мне, что любила она его всегда, потому и замуж вторично не вышла, хотя предложения такие были. Бабушка была малость деспотичной и, сколько я помню, мать никогда не смела сказать ей поперек хоть слово, не говоря уже о каком-то несогласованном поступке.
Бабка по-своему блюла чистоту нравов, и я по-чти не сомневаюсь, что в мамином вечном вдовстве она сыграла не последнюю роль. Время от времени я спрашиваю себя, сожалею ли об этом и, должен при-знаться , что больше нет, чем да. Возможно, это мой эгоизм, но, скорее всего, просто не могу представить себя пасынком, что рядом живет посторонний, не любимый человек, а может быть, и из чувства неоправданной ревности. Порой понять себя неодолимо труднее, чем проникнуться пониманием к совершенно не знакомому человеку. Однако допускаю, что повторное замужество могло значительно скрасить и облегчить жизнь моей мамы.
"Свалилась" мама как-то неожиданно. Я и сейчас не могу сказать, что она блистала здоровьем, но и чтобы особенно "залеживалась" - такого тоже не было. Правда, сорвавшись с обледеневших "ле-сов" строящейся в поселке школы-интерната, долго пролежала в хирургическом отделении вся в бинтах, повязках и т. д. Без нее дома было тоскливо и пусто, и я несколько раз за день бегал повидаться с ней, но в палату меня почему-то не пускали, и "общались" мы через окно. Прильнув к стеклу, я разглядывал распростертое и до неузнаваемости залепленное и забинтованное тело, и только изрядно продрогнув, бежал домой отогреть сопли. Мне тогда и мысли не приходили, что я могу остаться без самого родного и близкого человека, но помню, что сникла при этом вечно хлопочущая и покрикивающая бабушка. Горе тогда минуло наш дом, обошло оно и лет двадцать назад, когда она после шприца многоразового пользования заразилась вирусным гепатитом, только печень после этого уже никогда не давала ей покоя: то отзываясь на пищу, то на простуду, а иногда "схватывала" вроде бы ни с того, ни с сего.
Конечно, сорок с лишним лет тяжелого фи-зического труда не могли не отразиться на ее здоро-вье, но, по-моему личному убеждению, "сжирает" че-ловека не столь сама работа, как хамское отношение к нему других людей. Боже, сколько мне довелось видеть горьких и безутешных слез моей родительницы? Сколько же ей вообще привелось "проглотить" при жизни незаслуженных обид и унижений, выжигающих душу, саму суть человека? Любого, затурканного жизнью, отказ в ничтожной просьбе может довести до грани отчаяния, тем более, если это - женщина.
Болезнь у мамы развивалась исподволь, и я не помню, чтоб, выйдя на пенсию, она хоть раз обра-тилась к врачу. Я не ставлю ей этого в заслугу, но глубоко сожалею, что ни разу не убедил её пройти полноценное обследование и не сводил сам, как когда-то в детстве она меня - за руку.
Так получилось, что на время болезни ма-тушки я в очередной раз остался без работы. Безработица, бесспорно дело дрянь, но эту тягость легче пережить, если тебя не шпыняют раз по сто на день. Человек без средств существования и так лишен всякого иммунитета, и любой выпад в его сторону - бессмысленная жестокость. Это ведь среди знакомых, коллег, друзей (у кого они есть) ты весел, любезен, беззаботен и прочее. Словом рубаха парень, но это личина, маска. Без забрала человек остается только сам с собой, или в кругу семьи. И если кто-то из близких людей нащупал твою слабость, он не упустит попользоваться ею в своё благо, разумеется, в ущерб тебе, как это не прискорбно. И парадокс в том, что слабость человека зачастую состоит из его добродетели. На порок обычно не зарятся.
В канун нового года мать почувствовала се-бя плохо, и сколько я не приглашал встретить новое тысячелетие к себе, она неизменно противилась, а мне было не удобно оставлять больного человека на праздник в одиночестве. Нет, она так и не согласилась, и я уплелся восвояси за полчаса до наступления нового века. В свои лета я уже и сам изрядно издерганный, и тогда, тащась домой, я приписывал ее несговорчивость к старческому капризу или к обоюдной неприязни с моей супругой, нежели к болезни.
Минул праздник и в первый же день будней, под руку (благо рядом) повел ее в поликлинику, а еще через несколько дней перевез к себе и уже не отходил от нее до последнего вздоха. Она искренне кручини-лась из-за моей невостребованности и утешала тем, что картошки накопалось нынче довольно, что с пен-сии каждый месяц можно купить мешок муки, а там, Бог даст, и работа подыщется...
Это я сейчас благодарен судьбе за беспре-пятственную возможность ухаживать за матерью в последние дни ее жизни, а жить ей оставалось полтора месяца.
Мы идем на прием, уповая на скорейшее вы-здоровление. Идем как многие в этот день, с той лишь разницей, что чуть медленнее других.
- Не торопись, потише шагай, дышать нечем, все внутри сперло.
С трудом подымаемся по этажам. В нужный нам кабинет очередь, в коридоре шумно, суетно. Мать, бессильно поникнув, ждет своего часа. После осмотра нас отправляют в хирургическое отделение, где ей де -
лают прокол в брюшной полости и выпускают скопив-шуюся там жидкость. Асцид - то ли диагноз, то ли черт знает что, но нас отправляют домой без каких либо назначений, рецептов и наставлений. Единственное что нужно сделать - через неделю опять явиться на прием. В этот же день поинтересовался у знакомого врача, что это за заболевание - асцид?
Да, бабушка пережила ее на двадцать четы-ре года и умерла совершенно изношенная, по старо-сти. О господи! Почему в этой жизни все так неожи-данно, непредсказуемо, неуравновешенно? Боже мой, Боже мой!
Время от времени у нас со старшим сыном возникают споры на предмет воспитания. Он имеет смелость заявить, что его воспитанием, видите ли, не занимались вообще, и приводит при этом, варвар, убедительные примеры с аристократией, дворянством и прочее. Так ведь и я вырос без нянечек, дядечек, гувернанток, дворецких, сокольничих... Печально, конечно, что довелось, родиться не во дворце, а в халупе. Но еще обидно ей, что подавляющее число семей в России, во все времена не живет, а выживает. И какие у меня могли возникнуть претензии к моей полуграмотной матери и вовсе безграмотной бабушке, которые кроме нужды ничего больше не видели?
- Бьешься вот всю жизнь, как хрен об кочку и толку нет, - бессильно сокрушалась моя бабка, озадаченная очередной проблемой в быту. К стыду ли, нет ли, но я не понимаю балета, оперы, направлений в живописи и т.д. Для меня навсегда сокрыта и недосягаема масса вещей, но это не вина моих предков.
Мое воспитание было примитивным и до-ходчивым. Еще дошкольником я спер игрушечный пи-столет у своего друга Тольки. Стреляло сие оружье пистонами с селитровой начинкой. Я его весь вечер
прятал и перепрятывал (в страхе от содеянного), но ребенок есть ребенок: так уж, видимо, не терпелось поиграться и... оно стрельнуло! Нет, меня не пороли. Меня одного ночью отправили вернуть украденную игрушку, признаться во всем и попросить прощения! Любви к чужим вещам я не испытываю по сегодняшний день.
Ну, хорошо: нас не воспитали, нас вырасти-ли. Мы в свою очередь вырастили своих детей. Пусть основы понятия о воспитании привиты мне, где рем-нем, где навернувшимися от обиды слезами моих ро-дительниц, где примером, где как придется... Я не в обиде. Земля им пухом.
Можно в полной мере завидовать тем, порог чьего жилища не переступала нога онколога. Визит этого доктора почти всегда приговор. Я запомнил на всю жизнь, как встрепенулась при его появлении мама, какой мольбой и страхом были наполнены ее глаза, и с какой заискивающей улыбкой отвечала она на его, в общем-то, простые вопросы.
- "Кандидат", да? - робко спросила она после тщательного осмотра.
- Ну, что за люди-человеки! В поликлинику ходить боятся, а как врач на дом с обходом, так сразу в панику! А ведь у вас даже диагноз не поставлен. По-болеть придется, а как же? Вовремя надо ходить в больницу, а то дотянут до последнего,..- простодушничал он, обтирая вымытые руки.
Я помог ему одеться, и на мой вопросительный взгляд он только печально покивал головой. Характер заболевания уже не вызывал сомнений у этого про-фессионала.
Мать после ухода приободрилась, и мы прого-ворили с ней почти до полночи.
-Какой ведь хороший человек. Дома-то жена, наќверно, ждет, ребятишки, а он ходит тут, из-за нас, мается. Дай Бог ему здоќровья, милому!
Все мы смертны, и я наќмеренно не называю его фамилии, чтоб визит этого замечательного по суще-ству человека преждевременно не вверг вас в ужас, и так же, как и мама, жеќлаю, чтоб его человечќность зачлась ему еще при жизни.
Изнурял не уход, изнуряло сострадание и бес-поќмощность. Прием пищи день ото дня становился все более мучительным. Ей хотелось то одного, то друќгого, но уже ничто не усваќивалось организмом. Ле-жать она могла только на боку. Все чаще стали наве-щать соседи, знакомые, подруги и даже те, чей при-ход был
полной неожиданќностью. Эти посещения и радовали, и раздражали. Раздражало то, что так ходят только к обреченному человеку. Мама, мне каќжется, это понимала. Ну, конечно, понимала, ведь и разговоры эти старушки вели все больше о смерти и, уходя, просили зачем-то прощения. Меня это убиваќло и стоило большого труќда и изворотливости переќвести ее мысли в другую плоскость. Я, как никогда до этого, вдохновенно врал и ловко уходил от прямых ответов.
- Лечение-то зачем мне не назначают никакого?
- Так ждут, когда жидќкость перестанет копиться.
- А долго ли еще?
- Да говорят у всех по разному, от организма заќвисит. Вон ведь тебе табќлетки от изжоги выписали.
- Нет, меня с них тошнит, я лучше соды выпью.
- Сода слизистую разъеќдает и не лекарство это вовсе.
- Так я немного, чуть-чуть только.
- Есть будешь?
- Нет, ты мне лучше грелку приготовь, ноги мерзнут... Умереть бы уж скорей, что ли...
- Ну, опять завелась! Люди вон годами болеют и ничего...
- Так это люди...
Некоторое время ее отќвлекал телевизор, но вскоќре и это занятие стало утоќмительным.
- Выключи, ничего хороќшего нет, все реклама, рекќлама...
И мы пускались в восќпоминания. Помню, что у
нас не было своей бани и мыться приходилось то тут, то там, в общем, где приќдется. Ну, как говорится: не Бог, так добрые люди. Одна соседская семья "приютила" нас надолго. В субботний день бабушка топила у них баню и мыла хозяйские полы, а мама полоскала на речке белье. Услуга, понятно, за услугу. Мылись мы,
разумеется, последними. И все бы ниќчего, только го-рячей воды не всегда хватало. Парни у них были взрослыми и редќко когда не приводили поќмыться дру-зей. Или вдруг заявлялись родственники, и баня ино-гда сводилась к тому, что помыл голову, окатился и все. Ну, не своя, чего обижаться? Но я поќмню, как при-ходила мать с речки зимой с обледеневќшим подолом и рукавами, а бабушка заставляла ее лезть на печь и подавала стакан бражки...
После разговоров я присаживаюсь на пол по-менять на ней носки, и мне на голову ложится ласко-вая мамина ладонь.
Не спится. Мать, скорее всего, тоже не спит, просто лежит молча. И я лежу, хотя хочется встать, покурить или попить чая, но лежу, боясь потревожить этот мнимый покой. Интересно, сколько она не "добра-ла" сна из-за нас с братом, ведь когда и откуда не вер-нись, а она всегда на ноќгах.
- Ну, чего ты не спишь, не маленькие ведь уже...
- Вот пойдут свои дети, узнаешь.
Узнал. Понял, что настоќящий покой - когда все
дома, когда ничего не слуќчилось, когда никто не бо-лен, когда беда ходит где-то стороной. Нет, не спитќся, и я на цыпочках крадусь на кухню за спичками. Если мать не спит - окликнет и я напою ее чаем. Тишина. Видимо, все-таки уснула. Бесшумно прикуриваю и пялюсь в темное окно, что напротив парка.
В парке, в пору моего детства, убили парня, ка-жется, фамилия его была Загуменнов. В то время там
был летний кинозал и танцплощадка, и мы, безбилет-ники, умудрялись смотреть фильмы сквозь щели его дощатых стен. Такой просмотр был всеќгда рисковым: нас, шантрапу, отгоняли более старшие и хулигани-стые пацаќны, и запросто можно было "зазевавшись" схлоќпотать пинка или подзаќтыльник, в общем, как по -
везет. Вот только после этого убийства ходить в парк вечером мать строго-настрого запретила, но в память о тех временах осќтался лучший фильм моего отроче-ства - "Человек-амќфибия", который я впервые увидел сквозь щелку в стеќне летнего кинозала.
Нет, меня не убили в парке, не убили в каком-то другом месте, но можно ли признать волнения матери
пустыми? Наверное, нет, ведь я жив, благодаря, воз-можно, ее многочисленным запретам и беспокойству, молитвам и ожиданьям.
А парк умирает. Он уже умер, не считая не-скольких старых покалеченных беќрез. Умирают люди, видевќшие эти березы молодыми и средь них, почему-то, моя мать.
Надо же, все мои друзья, так или иначе, были безотцовщиной и потому, наверное, это меня не так уж и угнетало. Жили мы более чем скромно, но зато весело. Кажется, не было такого дня или вечера, что бы к нам не завернул кто-то из соседей или знакомых, и мы с братом, развесив уши, внимали, о чем толкуют взрослые. И нередко засыпали под эти байки. Учеба
обоим давалась легко и мать была горда тем, что ей не приходилось краснеть из-за нас на родительских собраниях. Наш дом стоял у проезжей части, и в тем-ноте свет фар проходящих мимо машин сквозь окон-ные стекла освещал избу и,пробегая по стенам, заборке, печи, наполнял ее каким-то таинственным уютом. У матери с бабкой разнарядка приходилась на вечер. Уже лежа в постели, они планировали работу на зав -
тра и составляли более долгосрочные проекты, и мы всегда были в курсе всех предстоящих дел. Когда настроение у родительниц было хорошее, мы по баб-киной просьбе пели с братом их любимые песни. По-том они и для нас стали любимыми, живыми и всегда отождествлялись с образами матери и бабушки. Бабка
была уже на пенсии, и все хозяйство, в основном, держалось на ее плечах: куры, утки, гуси, поросенок. Посильное участие в этом принимали все, но главная заслуга бабушки, конечно, бесспорна. Она была очень расстроенной и сердитой, если что-то (не приведи бог) было не по ней. О-о, тогда доставалось всем! Но гнев ее быстро сходил на нет, и согласие вновь вселялось в стенах нашего дома.
Но, как говорится, старый старится, молодой растет. Как-то незаметно кончилась пора невинных шалостей, стоившая моим родителям больших усилий, незаметных для глаз, если не считать седины и морщин.
Человек в муках родится и в муках умирает, но мне подчас казалось, что легче умереть самому, чем ежечасно видеть, как затухает близкий человек. Мать все реже и реже присаживалась, и все чаще приходи-лось перекладывать подушку с одного края постели на другой. Какая-то старушка заронила в ней нешуточную надежду, пообещав излечить по весне травами. Она и сомневалась, и утверждалась в этой мысли несколько раз за день, и серчала на врачей, что до сих пор не могут поставить диагноз, не ведая, что свой вердикт медики ей уже вынесли...
Однажды во время "ВЕСТЕЙ" ощутил на себе ее пристальный взгляд, очень схожий с физическим при-косновением. Я медленно повернулся в ее сторону, но она не отвела глаз, и продолжала так же цепко раз-глядывать меня. Это было так необычно, даже жутко -
вато. Мне кажется, так можно смотреть на человека, желая запомнить его навечно, или навечно же с ним прощаясь.
Я всегда испытываю неловкость, когда вижу в фильмах или нахожу в книгах идиллические сцены встреч детей и родителей, когда благополучные от-прыски заваливают своих предков шикарными подар-ками. Господи, я за всю жизнь не смог подарить своим родительницам ни одной стоящей вещи! Так мелочев-ку, и не по скупости вовсе, а все какие-то нехватки, недостатки...
Во время болезни, аккурат за две недели до кончины, маме исполнилось 68 лет, и я спросил, чего бы она желала в подарок?
- Ничего не покупай, сынок, не надо, - тихо прошептала она, то ли щадя мое самолюбие, то ли со-знавая запоздалость радостного мгновения, и канун этого дня провела в печальной задумчивости.
Не знаю почему, но сам я вообще равнодушен к вещам и вряд ли способен расточаться из-за какого-то презента. В свой день рождения, приняв теплые поздравления от всей семьи, я спешил к маме. Здесь меня ждало несравнимо большее. Здесь меня ждала задушевность, то, чего не может дать ни один человек на свете. Я понимал, что отныне уже не прозвучит для меня отпущением грехов и верхом признательности: "Дурак да свой, умный да чужой".
Жизнь состоит из поступков и проступков, и
тем насыщеннее, чем больше в ней того и другого. Я говорю насыщеннее, но не счастливее. И вообще сравнивать эти два понятия или поставить знак равен-ства можно лишь под занавес дней (если судьбе будет угодно представить для этого какой-то определенный срок), а пока мы живы - имеем право спотыкаться, грешить и каяться.
Часто, уже лежа в постели, когда матери не нужны были какие-либо услуги и помощь, я мысленно пытался представить ее отсутствие. То, например, как, шагая по родной улице, уже никогда не встречу идущей мне навстречу матери, или до боли знакомую походку спешащей куда-то по делам моей дорогой женщины. И все без нее становилось серым, бессмыслен -
ным, пустым, и удушающий ком, подкатив к горлу, ни сглатывался никаким усилием. Я отгонял эти прежде-временные видения, но бессилие перед надвигаю-щимся, упрямо рисовало в моем воображении безра-достные картинки моего одиночества.
Я почти не отлучался от нее, но в один из дней, в это самое "почти" я выпил, а точнее сказать напился. Впервые я напился в 26 лет, в день своего рождения, а потом,.. впрочем, потом я уже никогда не был убежденным трезвенником. В этот раз, как бы пьян я ни был, а предстать в таком виде перед мате-рью не посмел, и еще никогда не чувствовал себя по-следней сукой, как на утро следующего дня. Она не отозвалась на мое приветствие, как не отзывалась на любое мое предложение в течение двух-трех после-дующих дней.
Наверное, не счесть тех неблаговидных по-ступков, которые я совершил в своей жизни, но это было самое омерзительное, самое подлое, на что во-обще, мне кажется, способен человек. Мы грешим и каемся, грешим и каемся. И, наверное, все-таки хуже не раскаяться, чем согрешить, но раскаяние, к сожалению, действие всегда запоздалое.
Мать день ото дня слабела и, если недавно до ванной или до туалета добиралась сама, то теперь ее приходилось сопровождать, что ее, конечно, сму-щало.
- Прямо хуже маленького ребенка...
- Это потому что ты почти ничего не ешь.
- Так я бы больно поела, да не могу.
- А ты по глоточку.
Она, силясь улыбнуться, смотрела как на не-разумного, и вяло отмахивалась, не найдя более убе-дительного аргумента. Иногда неожиданно ей вдруг хотелось того, чего нет под рукой, но, пока я бегал до магазина, желание у нее пропадало.
- Потом поем, попозже.
Мне кажется, она просто боялась пищи, пото-му как единственная ложка или пара глотков какого- либо напитка через несколько минут мучительно от-торгалась организмом и, совершенно обессилев, она припадала к подушке, чтобы через несколько минут вновь испытать не менее мучительный приступ тошноты и рвоты. На разговоры у нее почти не оставалось сил, и наши короткие диалоги сводились к каким-нибудь просьбам и исполнению.
-Бока болят, будто колотушек надавали, - из-редка жаловалась она и я, как мог, делал ей массаж, что несколько уводило ее от привычного постоянства. Ее добивал голод, а мне было неудобно ходить на кухню и звякать посудой, и я старался обедать или ужинать, лишь убедившись, что она спит.
- Полжизни ты у меня унес! - приведя когда-то меня домой за ухо, плакала она, не зная, что со мной делать дальше, а я стоял с головы до ног мокрый и особой вины за собой не чуял. Мы просто катались в половодье на льдинах и все, а какой-то гад нажало-вался и теперь из-за этого попадет!
Полжизни. Не счесть, сколько раз я уносил по столько же. Уносить легко, вернуть - невозможно!
Удивительно, что мать никогда не жалова-лась на боли, а тут с утра начала корчиться, и ни чего из имеющегося не помогало. Жена спешно собралась
и умчалась в больницу за наркотиками. Страдания матери становились невыносимыми, и я поминутно глядел на часы, "подстегивая" время.
- Ой, долго ходит, ой долго ходит...
Процедура получения этих препаратов не проста, а мне, по понятной причине, не хотелось гово-рить о наркотиках вслух, и я оправдывал ее задержку всякими разными способами.
- Ты бы быстрее сходил, чего не пошел-то?
- Так ведь она медик, знает чего надо взять, а я -то ни бельмеса в этом не понимаю.
- Понимаете вы, чего не надо! - неожиданно сердито отозвалась она на мое вяканье, и я бестолко-во смотрел на нее, разинув рот.
- Ой долго, ой долго, - вилась она, не находя себе места.
После укола она почти моментально уснула, и я облегченно вздохнул, но ясно осознал, что без наркотиков "нам" теперь не жить. Все самое страшное нам еще предстоит.
День клонился к вечеру, а она все спала, и мы тихо передвигались, боясь ее потревожить. Насту-пила ночь и жена, выразив удивление, сказала, что должна бы уж и проснуться, действие наркотика, по времени, кончилось. Отправив меня вздремнуть, по-обещала разбудить, как только очнется мама. Но по-спать мне не пришлось. Примерно через час у нее начался бред, а часом позже агония. Я держал ее го-лову
в ладонях, чтобы она ее не запрокидывала. Дыхание у нее стало прерывистым и редким, и приходилось напряженно ждать, когда вздохнет следующий раз. Она так и умерла на моих ладонях, не предупредив, не попрощавшись. Вдоль тела лежали безжизненные, побелевшие руки, которые пеленали и баюкали меня в беспамятном детстве.
Я сидел на полу и скулил, как побитый щенок, и никак не мог остановиться, хотя пора уже было чего-то делать.
Апрель уже не оставил зиме никаких надежд, хотя кругом еще лежал снег. Странно, что новый год приходит лютой зимой, а жизнь - с наступлением весны. Удивительно, что эти явления несовместимы по времени, а впрочем, эта несовместимость из-за гео -
графических координат, широт, в которых мы прожи-ваем. Сегодня уже 40 дней со дня смерти мамы, и мы после поминок, держим с женой путь на кладбище, впервые после похорон. Теперь я буду бывать здесь много чаще, чем прежде, и это место навсегда оста-нется для меня святым.
Я слышал, что в церковь и на погост надобно ходить пешком. Мы идем пешком. Весеннее тепло влечет людей на улицы, и потому очень много встречных, знакомых и не знакомых, но меня уже не раздражает, что среди них никогда не будет моей матери. Печально, но так устроена жизнь. Волнует, что в живых еще остались соседи, на чьих глазах я вырос и которые незаметно на моих глазах состарились. Если напрячь память, я могу вспомнить много самых различных эпизодов, связанных именно с ними: забавных и сердитых, смешных и курьезных, а ведь именно из этого соткано полотно жизни. Мне даже приятно, что это - живые памятники сбежавшего от меня детства, прошедшей юности и зрелых лет.
Смахнув с крестов снег, раскладываем (по обычаю) на их перекладинах конфеты и печенье, ку-сочки стряпанных дома пирожков. Мама и бабушка лежат рядом. Кладбище относительно новое, но уже изрядно "заселено". Теплый ветерок шевелит еще голые макушки деревьев, потом, слетев с них, остудив и взъерошив мои непокорные седины, перекидывает по
насту вытаявшую на обочинах солому. Высоко над деревьями, крестами, над нами сияет пронзительно голубое небо. Я никак не могу собраться с мыслями и направить их в нужное русло. Стараюсь и не могу. Ка-кие-то бессвязные отрывки воспоминаний, стесненное дыхание, непроизвольные и не облегчающие слезы. Низко поклонившись, отхожу от двух печальных хол-мов, под которыми лежат два моих крыла, вознесших меня к жизни.