ЧП в коридоре не стало откровением для Лизаветы: Король и раньше бил её. Впервые это случилось на макушке лета, в июле, когда они, сняв мансарду под Сестрорецком, почти месяц сгорали влюблённой парочкой. Лизавета бросила клиентов: "Должен же быть у меня отпуск!",--улыбалась она Чивилевскому. Пал Палыч повздыхал: жара выморила агентов, и он сам был вынужден бегать по заказчикам, чтобы газета не остановилась,--но Ленскую отпустил, когда решительно отказалась от самых заманчивых процентов, да и не мог не отпустить: всё равно б ушла. Король ездил за заказами, был умиротворён, в меру счастлив, работой не горел и спешил закруглиться, оставляя отвёрстанные полосы в богемной небрежности, что нарушало его стиль. Все всё понимали, меньшее рвение дизайнера справедливо объяснялось летней духотой и расплавленностью мозгов--общим для всех, кроме Сан Саныча, состоянием (да и Сан Саныч вскоре тоже из города уехал). Тогда, в июле, случилась первая размолвка Короля с Ленской. В одну из ясных звёздных ночей они выбрались на крышу мансарды и смотрели небо. Сначала Король поискал движущиеся точки, чтобы показать Лизавете настоящие НЛО. Он уверял, что есть такие небесные букашки, которые могут стоять на месте, потом передвинуться и встать у другой звезды, потом вновь сдвинуться, быстрее или медленнее, собраться в кучу или вовсе разбежаться, стремительно пересекая небосвод, и это поведение не согласуется с законами движения искусственных спутников. Он показал Лизавете спутник, потом другой: их светлячки ровно ползли по длинной звёздной дуге.
--Представь,--сказал он,--спят там покорители космоса, привязанные к кроватям, а вокруг мгла, пустота, и они одни на всю вселенную, часовые планеты. Земные боги дрыхнут, привязанные к кроватям, а их кровати привязаны невидимой нитью к земле, и чего стоит их свобода и единственность?
Лизавета наблюдала его сбоку, пытаясь угадать полёт мысли, а потом невинно спросила:
--Ты хотел бы как маленький принц, один на планете жить?
--Я бы умер с тоски,--помедлив, отозвался Король.--Он же бесмертный. Его маленькая планета тоже крутится на резинке, как цыганский шарик вокруг детского пальчика. Всё, что ему позволено--апогей и перигей, а дальше резинка не пустит. И это вечно и не изменимо.
--А я думаю, что ты и есть принц, один на весь космос, и со скуки разводишь кактусы...
Он ничего не ответил, но вскоре засобирался, стащил её с крыши, а в каморке с пустого места закатил скандал. Он выхватил из вазочки летний букетик и вышвырнул в окно.
--Коля!--ахнула Лизавета, а он с досадой выговаривал:
--Как ты можешь! Цветы, они чувствуют, когда их рвут. А теперь это не живые цветы, они убитые, букетик страха.
--Их коровы едят,--сказала она, но Король обхамил:
--Едят! А ты, чтоб украситься мертвечиной.
--Дурак!--Лизавета засмеялась, но Король ударил её больно в плечо и исчез. Вернулся он лишь к утру пьяный и просил прощения.
Ещё он набросился на неё две недели назад, как раз когда принял заказ на каталог. Лизавета ходила весь день сияющая, что могло вызвать вопросы, и улучив минуту, чтобы Король остался один, зашла в редакторскую, сзади обняла его, разбирающего фотографии, и влажно прошептала: "Я так счастлива, счастлива...",--но он вдруг оттолкнулся, и она увидела озверевшего человека. Псих!--взвизгнула Лизавета, а он ударил её по лицу, ладонью, схватился за голову и коротко взвыл. Вечером он объяснился:
--Червь меня точит.
И вот сейчас... Страшный, вздорный его срыв, бешенство человека, нуждающегося--она это знала, нуждающегося в поддержке; он оттолкнул руку помощи, сочувствия... неистовый сверлящими бурками--её, сопереживающую: Лизавета пришла в отчаяние; этот человек был для неё непостижим и--до помешательства дорог.
Она едва сдерживала рассудок в кабинете Сан Саныча, который, предлагая ей затянуть момент объяснений с президентом компании Т-он, сделал попутно гадкое условие-предложение: будущее Короля в редакции во многом зависело от её, Лизаветы, усилий; сделал без оговорок, как само собой разумеющееся,--она вдруг почувствовала себя голой, ничтожной, беззащитной, подвешенной за верёвки, механическим приложением для чьей-то забавы. Она вспомнила первую ссору с Королём и его рассказ о цыганском шарике. Выйдя от директора и отметившись Галине, Лизавета быстро прошла в агентскую, не отвечая на вопросительные взгляды, села за стол и стала перебирать бумаги, отзвонилась по попавшему под руку номеру и бросила трубку, хотя там ответили. Лизавета чувствовала, что потеряла опору; ей нечего было сказать, нечем оттолкнуться, и она не знала, что предпринять; она опустошённо смотрела на аппарат и сглатывала пустоту.
Ей следовало позвонить в Т-он и договорится о встрече. Её крупнейший клиент, Т-он приносил до трети дохода, без усилий, при любых обстоятельствах, во все времена--такими не бросаются. Она подняла было трубку, но бросила, не в силах произнести хотя бы слово: она поняла, что разрыдается на глазах у всех, детски, взахлёб... Лизавета ещё переложила бумаги, составила их в стопки и вышла, не зная для чего и кого.
В коридоре она подумала, что надо бы найти Короля, увести его,--и испугалась своей мысли. Правда случившегося начала проникать в неё, захватывая всю. Не ссора, а разрыв, жёсткий публичный--вот чем Король сыграл в коридоре; Лизавета лишилась сил даже подойти к нему, появись бы любовник, она почувствовала, как от одной лишь мысли, что увидит Короля, превращается в промороженный камень. Она решила было вернуться за плащём и уйти, но испугалась, что столкнётся с ним (что и случилось бы в сию минуту, Король как раз интриговал Гошу трусиками)... едва удерживаясь от рыданий, она пробежала в дальний, никем не посещаемый тупик, завёрнутый от коридора, где забилась в угол и плотно, обеими руками зажала рот: заглянувший сюда увидел бы распахнутые полные тоски и ужаса глаза, вместившие всё её отчаянье.
Она бог знает сколько пребывала без времени, давя рвущийся вон крик. Пережив приступ, осела и вытянулась по пыльному полу, ничуть не заботясь, во что превратится платье, и, припав к стене, отпустила душу без выкупа в небеса. Боль свитой струйкой сошла и развеялась, стало просторно, и она сама исчезла, как тупик, коридор, как исчезает в тумане город. Ей открыто привиделось легкое, как облако, накатывающее из зыбкой зелёной стены долгой волной--море. Она просеивалась безразличием к кошмарным событиям дня, ощущаемого уже как сон, и так проговорила:
--Сон...
Укрытым ватой звоном звенел гомон редакционных, вышедших от Сан Саныча. Солировала Залава. Властная тётка с низким грудным контральто, она громыхнула: "Девки, задирай юбки на канкан!",--и увлекла многошумную толпу в курилку. Потом возникли шаги и из далёкого далека кто-то быстро прошёл по коридору, тихо чертыхаясь, потом из курилки струйкой потянулись возбуждённые редакционные, потом по коридору нервно застучали каблучки Анны Марковны и стучали нестерпимо долго, прекращая и вновь производя треск, и вдруг из-под ваты загрохотал её голос, предвещающий разнос. Лизавета дремала, не чуя затёкших ног, не стыдясь прибежища и не в силах сдвинуться с места: и некуда, и незачем,--бессмыслица случившегося отплыла, растворяясь; Лизавете высветился одинождый утренний Король.
Он лежал на смятой постели, там, в мансарде, пёстрый от резного солнца, бьющего через вековые липы. Лизавета думала над плиткой, покачивая турку: от кофейного аромата Король и проснулся. Она чувствовала, что проснулся, и услышала:
--Лиза!
Она обернулась и словно наткнулась на него, обнажённого, строгого. Король пытливо высматривал лицо подруги, а ей послышалось--обречённо. Она решила, что он сейчас скажет что-то пугающее, и едва не расплескала турку.
--Что?
--Это был сон,--прошептал Король, не меняя ни взгляда, ни позы тела--рухнувший Икар,--будто уж не подвластного--ему--тела: будто он упал и вмёртвую впечатался в кровать, а дух вознёсся над оставленным сюжетом, скорбя.
--Тебе приснился сон?--рассеянно спросила Лизавета и вернулась было к плитке, но Король настойчиво призвал её:
--Лиза! Лиза! Я хотел принять тебя, а это был только сон.--Он метался по её лицу, будто ища невысказанного слова.--Ты входишь в мой сон, и мы как одна душа, одно чувство, оба, слитое, единое. Ты, я, наш сон или дух...
Лизавета присела к нему в ноги и сказала:
--Классно! Это не сложно?
--Нет. Ты летаешь во сне?
--Давно, в детстве. Хотя, и иногда бывает.
--Я хотел принять тебя--и принял.--Король о чём-то помечтал и удивился:--У меня это получилось.
--Я тебе приснилась?
--Больше, Лиза.
Она пробудила любовника поцелуем. Умытый, взъерошенный и солнечный, он поедал овсянку и оживлённо рисовал соблазны.
--Это как в "Блистающем мире" у Грина. Не читала? Блистающий. Там романтический юноша, Друд такой, умеет летать усилием воли, левитацинй бесплотного, и в цирке его сеанс, но не фокус с тонкими тросиками, а вправду летает. Перепугал всех, а одна безбашенная орёт, зовёт его--типа вспыхнул крутой любобль. А её папаша премьер-министр, папик из соображений госбезопасности вылавливает Друда и замыкает в камеру. Но любовь спасает и вместе улетают...
--И парили как птички...
--Я чувствовал тебя, Лиза,--он из возбуждения вывалился в меланхолию.-- Ты варила кофе, а я спал, я позвал тебя, и твоя... ты вошла в мой сон. Ты именно вошла, отдельно, как личность, и летала, как и я, но ты не удержалась в воздухе!
--Боже мой! Надеюсь, я не расшиблась.
--Я проснулся.
Лизавета тронула его за руку. Помятый, сломленный, Король впрямь был как Икар, чебурыхнувшийся с золотой колесницей, а теперь вернулся из поликлиники с больничным и чайной колбасой. Лизавета мягко пообещала:
--Мы это повторим.
--А что?--он с интересом посмотрел на неё, изучая.--Хочешь научиться летать--по желанию? Не случайно.
--Родненький, прошу тебя, научи! Ты же можешь!
Лизавета просила его, пожимая руку, и сама поверила в свою просьбу, но Король сощурился.
--Ты вправду этого хочешь?
Он шарил по её лицу, словно выискивая откровенность. Лизавета легко коснулась его губ и шепнула:
--Я жду,--на что он кивнул, закрыл глаза, подождал и снова кивнул, потом огладил ладонью в воздухе, будто слепил большой шар, и предъявил:
--Смотри, вот шар,--он был так серьёзен, что Лизавета едва не прыснула. Он очень похоже рисовал этот шар своими мягкими ладонями, шар зримо катался в его руках.-- Я беру его, и шар оживает в твоих глазах. Смотри: у него даже есть вес. Шара не было, но я создал--шар,--и теперь с ним приходится считаться.
Он играл с шаром, ласкал его, и шар парил в воздухе, а поражённая Лизавета следила за волшебными ладонями.
--Возьми же, погладь. Во-от.--Он передал ей, и Лизавете впрямь почудилось, что она приняла весомое, а он, оглаживая сверху свой живой шар, наговаривал:--Смотри какие чудесные наши руки. Мы спасаем шар. Но он наш пленник. Без нас шарик упадёт и разобьётся. Мы прикованы к нему, мы его приручили.
Отстреливая хитрыми искрами, Лизавета попросила:
--Коля, давай пожалеем шарик и отпустим.
--Ну вот же...--он пожал плечами.--Ну-ка, дай... Ага... Во-от он, тяжёленький. Винный... Духмяный. Милый друг,--он будто заигрывал с этим круглым дурачком,--за тебя попросили. Такой добрый человек--это я о вас,--Король подмигнул Лизавете, потом шару:--Ты мне понравился, но раз я пообещал... Твоя вина теперь пусть будет моя... тяжёлая... Перед кем же ты так успел провиниться, братец, а? Кем-кем? Что?--Король запнулся, а Лизавета рассмеялась:
--Что?
Он недоверчиво смотрел на свой шар, будто ждал от него какой-то пакости, а потом, не отводя взгляда, объяснил:
--А-ах, шарик хочет сказать, что все сволочные лавры принадлежат мне. Кстати, ЮНЕСКО категорически настаивает, что тяжесть шариков происходит таки из их, совершенно их личной вины. Мда... И зачем ты крутился передо мной? А? Зачем дразнился, невиновный такой? Ага!--он тонко свистнул.--Но я тебя освобождаю... лети, пропадай где хочешь. Дурак. Смотри, Лиза, я его отпущу:
--Лети!--он подтолкнул, и шар, снявшись с ладони, тихо поднялся под потолок, а Лизавета завизжала.
--Ты видела?--кричал он вслед визгу.
--Гениально!
--Ну то-то!--Король победно свистнул матчиш.--Ага... а сейчас мы будем мастерить чудо с тобой...
--Только не в форточку! Ай!
--Ну что ты, визжать-то... Мы бережно. Готова?
Лизавета лихо мотнула чёлкой:
--Давай!
Она приподнялась на цыпочки, ожидая, что Король и её возьмет на свою волшебную ладонь. Но он свёл брови и приказал:
--Так... повесь плетью руку. Та-ак! Ох какая тяжеленная, чугуняка! Боже мой, какая жуткая тяжесть! Пальцем... даже пальцем не шевельнуть. А ты хотела ещё подметать, веником крутить... А теперь придётся к руке винтики подвёртывать, протез налаживать. Бессмысленная верёвка. Кончено, ты калека!--на что очарованная Лизавета заорала:
--Коля, это нечестно!
--Увы...--Король нахмурился, но не выдержал и разулыбался.--Да ладно, я сам виноват. Сейчас исправлю. Вот сейчас... сейчас я сделаю освободительные пассы глазами... не смейся! Теперь посмотрели за окно, что там видим... бог мой, какое сиянье солнца! Оно ляпает пластами, чисто же Ван Гог, и птицы трещат как сумасшедшие--ах, сегодня у птиц брачный день! И запах... запах...--Он широко повёл носом и сделался страшен.--Чем же это...--ужас, кофе!
Лизавета дёрнулась к плите и всплеснула руками--Надул!--а Король выплясывал в хохоте:
--Зато верёвка выздоровела!
Ночью они брели по кромке залива, лаская ноги в набегавших волнах. Они сплели руки и пятились спинами, страшась вдруг опрокинуться об лодку или корягу или провалиться в тартатары, и смотрели, как размываются, разравниваются, исчезают под упорной водой ямки их следов. Не было во всём мире ни души, лишь всплески рыб и шелест кустарников и огромное во весь обзор небо, глубокое извечно мерцающими огнями. Лизавета плыла в этом звёздном облаке, закинув голову, а Король был где-то рядом, и от него шло тепло. И стало тихо до головокружения, она летела в уплотнившейся пустоте.
--Коля, мне сейчас кажется, будто я... там...--прошептала она, заворожённая открывшимся объёмом.--Такое странное чувство, будто вижу звёзды где-то сбоку и спереди. Ты посмотри, какой восторг в небе: оно же глубокое...
--Глубокое...--отозвался Король.
--И близкое... Оно не тяжёлое, оно легче твоего шара, и оно... пустое и не пустое... Боже мой, это даже не воздух, а... плотный свет и невидимый, но я его чувствую, и звёзды--они как парящие зёрнышки, а небо всё ими перемешано и между ними туман будто. Можно по туману идти от звезды к звезде,--она бросила в бархатную даль:--Привет! И тебе привет!.. И крутятся, и крутятся эти планеты...
--Ты летишь...--издали отозвался Король.
--Нет, правда: я сейчас будто там... в звёздах...
--А если я скажу: нет, топаешь по мокрому песку и за твоей спиной дырявая лодка?
--Н... нет!
--Ты не летаешь, ты всё выдумываешь. Выдумщица ты с голыми коленками! Можно я тебя чмокну?
Небо стало плоским. Лизавета отняла руку и вышла из воды. Ей надоело таскаться по волнам.
--Давай устроим костёр,--сказала она и сразу ушла, бороздя остывающие пески босыми ногами.
Она подбирала освещённые звёздами и ущербной луной палки, сносила их Королю и сразу отделялась, уходила искать ещё хворосту, не желая быть там... с ним. Король поддерживал дохленький костерок, курил, и его играющее тенями лицо было хитрющее-хитрющее и какое-то... обещающее. Потом он принёс два трухлявых бревна, расколотил их и распалил целый пожар... и ссора выгорела дотла.
Они сидели в кругу маятного света, слушали море, потрескивающие дрова, деревья, волнующиеся за спиной, и две алмазные сильные точки пробились сквозь охватившую их тёмную плотную пустоту.
--Я думаю, ты пережила хорошие минуты,--заговорил Король.--Ты взлетела. Как Друд, твой дух поднялся к горящим огням цирка и ты... увидела звёзды--близко.
--Да, да! Это правда!--обрадовалась Лизавета, а Король, удивляясь, объяснил:
--Конечно, тебе же дано. Это каждому дано, но тебе... тебе повезло: ты была там и знаешь это чувство, как взлететь, когда хочешь. Ты уже знаешь, как это делать... хотя нет, не делать--ты же никак не старалась?
--Нет...--эхом удивилась Лизавета.
--А потом я сломал это чувство, правда?
--Правда...
--И ты испытала... почти боль, ведь так?
--Так...
--И рассердилась на меня...
--Убить готова была!
Они расхохотались, и было им хорошо.
Потом Король вышел к берегу и пустил по воде голыш. Было слышно, как длинно шлёпает прыгающий камень. Он кричал от берега, заполняя собой весь космос:
--Летать! Все летают в детстве, но случайно, как сюрприз. А я захотел своей волей, свободно, когда захочу. Я понял, что надо поймать миг, когда засыпаешь, и приказать себе--лети! Однажды ночью мне было чудо, я услышал, что сплю!--я осознал это и побежал по кругу, исполняя своё вечернее желание, медленно, как сказочный Друд, и стало невесомо, я потерял вес. Я задел ногой землю, будто расставаясь, и даже не удивился, что земля отвалилась куда-то. Я парил. А потом, чтоб подняться выше, я просто направил себя и быстро-быстро пошёл вверх. Я завис, как лист... и долбанул такую скорость, что вспузырились штаны и чуть не сорвались. Ах, как я долбанул, воздух! И с тех пор каждую и в любую ночь. Я разбегался, а земля сбегала из-под меня, и я летел. Я чертил пространство как астроном, резал его стрижом или парил чайкой, петлял между деревьями и проводами, взлетал в облака и уворачивался от птиц, я догонял самолёты и стучал в стёкла, пугая обалдевших лётчиков. Я чудил, забирался куда нельзя, в кабинетах пускал веером бумаги, вытряхивал секретные папки и улетал, а начальники топали на меня короткими ножками и превращались в исчезающую точку...
Он подошёл к костру и кинул в огонь гладкий камень.
--Это яичко. Пасхальное. Оно тоже умеет становиться красным--лишь бы в костре хватило жару.
--Коля, ты счастливый,--признавалась Лизавета.--Переживать такое чудо.. каждую ночь... Наверное, это самый большой восторг в жизни!
--Умереть на месте. Из меня пучит такая огромная--и лёгкая--сила--я землю отталкиваю, как пушинка отлетает, я как бог. Ты знаешь, кажется ещё немного, мне скинуть веса, и душа полетит в путешествие--прижизненное парение души, уже не во сне. Надо лишь чисто жить, это будет чудо невыразимое. Я уже утром почти так летал... и ты ко мне... но меня что-то стянуло, я передёрнулся--и проснулся. Лиза--в страшный час я себе говорю: всего лишь дождусь ночи и полечу... я улечу! Я был в небе, а потом что-то скрипучее, и вот я расшмякан, как давленная лягушка на песке.
Король подкладывал в огонь дрова, и они смотрели, как пламя охватывает, впитывает и принимает в себя дерево, и дерево исчезает с огнём, сгущаясь на языках, и с дымом сходит в тёмную сферу собравшейся тьмы.
Лизавета поджала коленки и охватила их горячими руками.
--Мне кажется, сегодня бог может взять маленький отпуск от трудов. Он создал на земле огромадное счастье и до утра уже ничего сильнее создать не сможет...
--Ну так уж... Его возможности... без-гра-нич-ны...
--Всё равно... Нет, Коля, пусть я буду последней дурой, но, помирая, я вспомню этот костёр... тебя... я скажу, у меня была эта ночь и я счастлива--убивайте на здоровье!--Она порывисто обернулась к нему:--Правда, Коля! У меня такая чистота в душе, будто какой-то всесильный добрый бог, он где-то рядом, смотрит на меня своими чудными глазами и улыбается. Он будто трогает меня и я его тоже... не руками, а душой, и ничего-ничего от него не хочу. У меня сейчас так много жизни, что я ничего прибавлять не хочу. Коля, я счастлива, и это счастье--такое тихое и... большое.
Король ворошил костёр и украдкой смотрел на Лизавету, будто подглядывая. Где-то за спиной возился жук, тревожа сухой лист; редко пересвистывались по прилесью его летучие жители, пропадая в быстрый июльский сон. Солнечная Лизавета шаманила над костром, и золото огня блудило в её сумасшедших волосах.
--Я не знаю, как это называется, но эта минуточка сейчас, она самая дорогая. Ах,--золотая дева жгла глазищами и колдовала,--что бы не случилось в жизни, моей или твоей, я никогда её не забуду, эту ночь и эту минуточку. Я не знаю, научусь ли летать в твоих снах--может быть, там вообще сил нет как,--но это чувство сейчас... я не знаю, как с ним справиться.
--Иди ко мне...
--Ты...
Лизавета скрылась в его руках.
Не стало ей ночи, и не было всего света, лишь Король, и игра, и счастье, и рождалась сказка, выпевала чудеса Лизавета, удивляясь себе и смеясь:
--Когда-то очень давно, когда динозавры вырастали не выше кошек, а сами кошки питались одуванчиками, тогда люди летали как эльфы, а на земле царствовала неземная любовь. Было так хорошо, что все думали, что рай продлится вечность. Но пришли археологи и доказали, что эльфы летать не могут, потому что у них нет хрящевидных перемычек. И эльфы стали ползающими тараканами. А самые крупные стали прямоходящими обезьянами, потому что у них мозг большой. Только принц эльфов не слышал новость: он летал выше всех и был поэтом. Так он летал в одиночестве, летал целый миллион лет, а когда вернулся на землю, его народ превратился в воюющее человечество. Люди вырастили динозавров размером с Кунсткамеру, а поделить не сумели.
--Бедный принц!--улыбался Король.
--Маленький принц, скажу краем уха. Да, тот самый, который с горя улетел на астероид и основал новый рай. Но из подданных с ним согласился лететь только баран, поэтому вечный рай у него таки получился. Любить, правда, в его раю некого--не любить же барана, в самом деле! Поэтому принц регулярно слетает на землю и вселяется--сказать в кого?
--Боже мой, неужели в твоего папу?
--Не угадал.
--Тогда я просто теряюсь.
--Я тебе шепну страшный секрет,--Лизавета поинтриговала и задышала загадками:--Этого принца зовут... слушай, его зовут Исус Христос.
Король откинулся.
--Это не хорошо, так не надо.
Он отвел её руку, отвернулся и затих. В нежданной размолвке они сидели и раздувались шарами, и даже тьма словно смазалась от неприятности. Лизавета не выдержала и возмущённо заговорила:
--Странно, почему к этому герою такой страх? Ты сам, Коля, ты считаешь, что он реально был? Если его не было--то ведь это литературный герой! Евгений Онегин в колорите песков. Или тебя путает традиция? Коля, для чего нужно так рисоваться?
--Не знаю...--Король словно отталкивался от неё.--Не хочу. Это очень сложно.
--А что тут сложного!--Лизавета требовательно развернула его и улыбнулась с каким-то хищным прищуром:--Король!
--Нет... Нет.
--Христос...--она сильно повела плечами, словно сбрасывая мантию.--Я вот подумала--Христос. Бог... Когда люди счастливы, бог не нужен. А когда трагедия, говорят, нас бог оставил. На земле миллиард христиан, и каждый верит в Христа бога с плотью и кровью, а иначе все они будут называться--лицемеры, о которых говорится в священном во все века писании. Лицемеры!--с чувством вдолбила она, а Король внимательно переспросил:
--Миллиард лицемеров, да?
--Два миллиарда!
Король улыбнулся:
--Христос, это не предмет веры, а пример истины.
--Ах как умно! Король, боже мой, как это глупо!--Лизавета зашлась от возмущения.--Живут себе тихо люди, любят друг друга, а потом появляется какой-нибудь поп, и вся жизнь к чёртовой матери летит вверх тормашками, потому что один пальцы скрещивает, а другой ноги. Убивают друг друга сто лет, потом два дня пьянствуют и опять пятидесятилетняя война.
--Человек от скотины отличается тем, что им руководят идеалы,--сказал Король, а Лизавета захохотала.
--Шик-карные идеалы! Ноги поотрубают для маскировки до коленок, а в футбол играют трофейными бошками. Столько народу перемолотили, уже праздновать некому. Лучше клопов завести, чем идеалы.--Она замолчала на мгновение и спросила:--Вот ты против обмана... Откуда? Человеку разумному свойственно немножко врать, это развивает мозг. Хитрость, интрига, логика, любовь и коварство, гамма чувств, тёмные страсти, полнота жизни, смерть и кровь, искусство на острие шпаги, фантазия как побеждающий выверт лжи! Другая жизнь, Король, высшая реальность, эталон поведения, бритва, срезающая лохмотья! Король! Искусство--это ты, или ты навсегда останешься простодушной обезьяной.
--Только вот бог не держит лжи,--вставился Король и окончательно взбесил подругу.
--Не кричи, Лиза, здесь криком не напугаешь.--Лизавета остановилась, а Король сказал:--Я под богом вижу то пространство истины, где...--он сипло посвистел вверх:--там всё однородно, а любая флуктуация есть ложь, и она уже вне бога.
Лизавета захлебнулась глухим внутренним рыданием, утробным и зверским, но лишь на мгновение: она лишь прочертила горе и сразу замерла. Удержавшись внутренним усилием, она надрывно сказала:
--И это очень? применимо к тому, что мы сейчас отсобачились?--и в её голосе была открытая трагедия. Король ужаснулся.
--Прости!--он схватил её, словно укрывая от падающей бомбы, и сотрясался от взрыва, и впитывал её долгие и сильные судороги. Лизавета рвано дышала, сопела, а он подумал, что пролетел какой-то драгоценный миг.
Тьма сгустилась и разошлась туманом, проступил горизонт, костер рассыпался и уснул, укрываясь пеплом. С небес спустилась ознобная ночь. Лизавета подумала вслух:
--Пойдём?
--Да, пожалуй...
Они брели домой, чуть отстранившись друг от друга, и слушали треск песка под ботинками.
--Да ну тебя,--Лизавета засмеялась и тесно взяла любовника.--Я сейчас ка-ак расскажу биографию Шопенгауэра, чтоб ты знал!
Король ущипнул её.
--Всё, молчу,--она отвернулась, и, осенившись, переменила:--Или по другому. Я тебе расскажу, как однажды родился самый настоящий бог. Жила-была девушка. Она была красивая и несчастная...
--Именно красивая и несчастная?
--Ну не мог же родиться бог у счастливой и некрасивой, как я!
Лизавета улыбалась ему и словно осыпалась жемчугами, и Король воскликнул:
--Это восторг! Колоссальная версия!
--Ну вот, жила она была, и однажды приснился деве сон. Будто идёт она по полю, заросшему цветущими розами--это обязательное условие, чтобы розы,--нет, по саду, чудесный такой королевский сад. Одуряющие ароматы, птицы заливаются--просто с ума сошли, и голубое-преголубое небо, и золотое-презолотое солнце заливает сад кипящими брызгами, как из огромадной лейки. Дорожки чистеньким морским песком посыпаны, розовеньким таким, как Аврора, на углах стоят фиолетовые негры со сверкающими топорами... эти, секирами, в красных тюрбанах... нет, негров уберём, она одна гуляет, и вот в этом великолепии ей хочется беспричинно плакать.
А всё потому, что выдают замуж за очень знатного, богатого, молодого, красивого заморского принца (а сама она тоже принцесса, очень недурственного, кстати, королевства). Принц--просто сказка, ну нет ни одной девушки во всём свете, которая бы в него не влюбилась. Высокий, мускулистый, с такими гусарскими усами, а ухаживает--умереть на месте. Но ей дела до его мускулистости никакого, потому что... обыкновенный, нет в нём новости, и все анекдоты из вчерашней газеты. И всё расписано по годам. В двадцать пять он женится, в тридцать завоюет бургундское королевство, в сорок завоюет нормандское королевство, в семьдесят шесть финляндское, а в семьдесят семь умрёт императором.
И вот назавтра свадьба, банкет уже оплачен, платье примерено--нигде не морщит, и бриллиантами обвешано--в полглаза бриллианты, такие огромадные. Ей, конечно, хоть топись, и вот добралась она до самого дальнего уголка сада, в который сто лет никто не заглядывал. А деревья такие там огромадные, всё небо закрыли, листья--как лопухи, а трава...
--огромадная...
--не, зелёная, ярко-изумрудная, гладенькая как Уимблдон, она так на эту траву и упала и залилась слезами.
И вдруг слышит--осторожные шаги.
Протирает она глаза и видит: огромадный ворон стоит и переминается с лапы на лапу, и на неё смотрит.
--Чего ты плачешь, красна девица?--каркает, совсем не противно, а так... приемлемо.
Ну она ему как родному рассказывает свою беду. А он погладил её по голове, утешил, а потом как начал хлопать крыльями, аж ураган поднялся, ветки летят, листья, всё замело, ничего не видно, а ворон огромадными своими крыльями такого намутил, что...
Короче, она стала беременной.
--Потрясающая версия!
--Да... Ну он ей все инструкции оставил, упорхнул, свадьбу сыграли как положено, и стала она королевничать. Понятное дело, королевчик родился как положено, вылитый.. ну не коршун тот, а... ангелочек, он просто переодетый был...
--Коршун...
--Какая тебе разница! Слушай самое интересное. Исполнилось её королевчику двадцать лет. Брюнет обалденный, глаза...
--Огро...
--Не, нормальные глаза, но такие пронизывающие, а сердце...
--...
--угу, такое самое огромадное. Условия для воспитания подходящие, вырос он честный, добрый, отзывчивый к людям--мама-королевна постаралась. А тут война. С Бургундией и Нормандией и Лифляндией сразу. А поскольку папа-король по уши занят войной с Финляндией, сын возглавил войска...
--И на войне погиб.
--Как ты догадался?
--Сама проговорилась...
Она помолчала и сказала:
--Однажды в детстве я прикоснулась к Солнцу--во сне, конечно. Мне было такое видение, будто мне дали шанс--однажды--круто исправить жизнь кому-то. Правда, кому--не сказали. Есть человек, которого я должна найти--или родить... с которым у меня такая параллельная жизнь, что он даже сможет воскресить деву--нашедшую своего героя,--меня.
--Он может не знать об этом и помрёт раньше.
--Тогда она его воскресит...
Король сделал несколько шагов и сдавленно взвыл:
--Как бы я хотел, Лиза... Ну пусть бы объявился хоть какой бог и разрешил меня!.. Я не вынесу...
--О, мой...
Лизавета обрывала его крик, погружаясь в его изломанные руки. Кружилось небо и плыла земля, а Лизавета молила:
--Ну что же мне ещё сделать, чтобы ты не уходил...
и звёзды устали ждать, когда закончат шептаться их губы.
--Ты мой бог...
Лизавета, обезумев, стискивала дымящуюся шелками голову и покрывала невыразимо родное лицо быстрыми поцелуями.
Король сильно оттолкнул её:
--Нельзя!
Он отвернулся, и Лизавета поняла, что он беззвучно плачет. Она стояла в растерянности.
--Прости!--Король обнял её, и они лунной дорогой шли от звезды к звезде, напитываясь этой ночью.
--Однажды умер мой друг, я приехал уже на похороны. Это был мой самый близкий друг, можно сказать единственный. Я долго не мог к нему подойти. Литра два, наверно, разбрызгал у него в огороде--обревелся как малолетка. Уж думал в Питер обратно: чего мне с него, мёртвого... Речи ещё заставят говорить. Потом его повезли закапывать. Я видел, как гроб выносят из дома, а из-за крепа торчал Мишкин нос. Это был обыкновенный пластмассовый нос. Я даже успокоился. Всё идёт как надо: на кладбище вырыта яма, тут же землекопы, родственники, друзья, падающая с ног мамаша, море водки и бутербродов с колбасой,--жизнь скрутила очередной завиток. Я тоже забрался в автобус, спрятался в углу, и меня завалили венками. Так в ёлках и подошёл к нему... там... у ямы...
...
Мишка мне улыбнулся и...
...
... Была одна искра в моей жизни, когда он из гроба улыбнулся живой человеческой... и... будто весь мир схлопнулся во мне. Это пространства всех людей с кладбища, всего города, зулусов, японцев, космос, зелёные тараканы с планеты Тибур... вся их жизненная сила собралась во мне, и я почувствовал, что я--Бог. Я не мог поднять руку--боялся, что снесёт кладбище; я мог жестом расколоть планету, на которой стоял, как орех. Страшно тяжёлая это сила. Всесильный, всетяжелый. Я стоял свинцовый и знал только одно: сейчас надо на него дунуть, он чихнёт, сядет и спросит:
--А помнишь, Колян, мы спорили, что я без копья денег проставлю водяры на всю компанию, с закусоном?
Счастье... вся чугунная сила выхлестнулась в мои губы... губища... больше чем счастье--такого огромадного восторга не бывает, я идиотски лыбился, наверное, наискось до ушей. И вот этот бешеный восторг уже колыхался на губах, осталось сказать пару слов, и я почуял, что не могу оторваться от земли, не взлечу, чуда не будет, и я подумал:
--А копчик-то не болит!--
и всё рухнуло.
--Что за копчик?
--Я сломал ему в детстве копчик, пинка дал. Лет пять ещё дрались, выясняли кто виноват. Он мне всегда этот копчик припоминал.
--И ты не дунул?
--Говорю ж тебе, рухнуло. Сила спорхнула, а я будто вскипел. Каждая клетка тела будто вспузырилась и страшенная боль в ней каждой: ну воткни иголки под ногти или в коленку и постучи. Короче, я там коньки отбросил: пережить такую боль невозможно.
--Ты умер?--ужаснулась Лизавета.
--Хуже, хуже. Я просил смерти, но, видно, мне было рано. Меня затолкали, вытолкали, наливали стакан, потом я шастал по кладбищу, выл и--умирал, умирал, умирал--без смерти. Знаешь... будто книгу жизни читал, раздел пакостей и подлянок, и каждая дрянь вставала передо мной злющим бесёнком, дрянь, бесёнок щипал, отрывал от меня и лопался, и я ещё сильнее вскипал вслед за ним. Бесы скалились мне и лопались и растаскивали меня кусками, энергию отрывали от живого--воистину по делам. Очнулся я только ночью, валялся между могил, пришпиленный иголкой жук, к земле, обессиленный--будто всю кровь и влагу из меня высосали насосом. Кривой кол вколотили в меня и вывернули душу. Не рассчитал я, мудрый, силёнок, встал с Богом лоб в лоб и не было мне в ту ночь иного судьи. И тогда я взмолился, чтоб не оставил Он меня своим милосердием, чтоб закончил страшный урок.
Король замолчал.
--И что случилось?
--А ничего. Повалялся, потом почуял ноги-руки, встал и пошёл домой.
Они слушали себя, а потом Лизавета сказала:
--Страшное видение...--но Король вскричал:
--Нет, счастливое! Великолепнейшее! Жизнеутверждающее! Спасительное! Это ж сколько народу сгубили себя, взявшись за дела всевышние. И внушают им и наказывают, а они всё лезут в мудрейшие учителя, зажав брошюрки в зубах, как ножи,--он закричал вверх, звёздам:--Вы, всесильные! Вы, лжецы, умствующие рабы, слепцы, калеки сердца. Вы схватились за ниточки и наматываете их на палец, и карабкаетесь, не зная их конца. А как станет разматывать, так юлой взвинтитесь, разбрызгиваясь мозгами. Одна вам надежда--милосердие Господа, принимающего вину у гроба. Господи, моя душа от Тебя и к Тебе вернётся, и будешь Ты смотреть на меня и скорбеть, и может быть, пожалеешь.
Небо тронулось призрачным светом, и они увидели, что на востоке родился слабый ещё, но уверенно набирающий силу костёр нового дня. Петербургская летняя ночь сошла с неба на землю и растворилась в ней.
* * *
Лизавета открыла глаза и уткнулась всё в ту же зелёную стену тупичка с облупившейся краской. Где-то далеко хлопнула дверь, торопливые каблучки простучали в сторону лестницы. Надо ехать, ехать к нему--не подумала, а порывисто поняла Лизавета, к нему домой, выяснить окончательно, поставить точку, и там будь что будет. Она вскочила, стряхнула ударом ладони запылённое платье, заодно и расправив складки... вскоре уже бежала к метро. На N-ской улице должна быть таксофонная будка совсем без стёкол, одна рама--иные ночные страдальцы, выкрикивая в трубку, будили Королей. Ещё он говорил о заставленном цветочными горшками окне с "розовыми очками"--сплошными шторами; Лизавета искательно рассматривала окна первого этажа... переходя от будки к будке, наталкиваясь на прохожих и извиняясь, и издали взбившимся сердцем почуяла, где этот дом и это окно, даже не заглядывая в стекло, и почему-то вновь сорвалась на бег.
Ей несколько раз пришлось давить клавишу звонка, отзывавшуюся рваным дребезгом, всякий раз заставлявшим обмирать, пока внутри не послышалось движение и развязный женский голос спросил:
--Кто там?
--К Королям...--ответила Лизавета, и сердце её обрушилось.
--Три звонка,--недовольно ответил тот же голос. Щёлкнул замок, и дверь раскрылась. В проёме стояла голенастая заспанная девушка; недовольно оглядев Лизавету, она ушла, ничего более не сказав. Лизавете открылась квадратная прихожая без окна в основательно обтёртых красных обоях, с тремя заваленными одеждой и обувью вешалками; ей пришлось самой закрывать дверь, которую она и не сразу поняла, как закрыть. Налево была дверь, в которую вошла девушка, далее светлел коридорчик с другой дверью. Лизавета прошла на свет; коридорчик утыкался в третьей дверью, а справа оказался проём на кухню; она встала в нерешительности, как на развилке. Её охватил стыд, она ощутила нелепость своего прихода, вообразив: вот сейчас постучит, к ней выйдут... и что, что она скажет его жене?
Она подалась было обратно, но дверь слева распахнулась, и какая-то старушка, увидев Лизавету, радостно рассыпалась:
--Вы из Красного Креста? А мы вас ждём. Только Танечка понесла Виталика в поликлинику на процедуры, но она скоро будет, проходите, проходите, пожалуйста! А я-то старая не догадалась, что это вы--к нам-то три звонка, и думаю: кто ж это звонит так настойчиво, к нам штоль, да нет вроде, а к соседке молодой...--словоохотливая старушка не давала Лизавете и слова вымолвить.
--Я к Королям...--пискнула она и услышала согласное:
--Ну да, а к кому же ещё... мы и есть--Короли... Моя то фамилия Метелина, Ксения Григорьевна, а Танечка--Король и Коля Король, и Виталик, всё правильно. Вы проходите, не стесняйтесь, у нас тут конечно беспорядок, я неделю назад только переехала сюда, вы знаете ли, скоро будем меняться, и вещи я даже не разбирала--а зачем, всё равно узлы придётся связывать, так пусть полежат пока, чем перекладывать из узла в узел, правда ведь, правда?
Лизавета, более влекомая острым любопытством, вошла в вытянутую вдоль улицы комнату на четыре окна, второе из них закрытое старинным обветшалым шкафом, действительно заваленную узлами, загромождённую мебелью, чрезмерно насыщенную вещами комнату. На стене против окон висела яркая, примерно метр на два, абстрактная картина: динамическое смешение крупных пятен холодных синих и пурпурных тонов, с угадываемым женским и двумя мужскими лицами, боле о ней ничего нельзя сказать. Дальний конец комнаты был отгорожен высоким, до потолка, выкрашенным в цыплячий пух самодельным глухим шкафом с проёмом, за которым виднелась кровать; у стены шкаф превращался в квадрат книжной полки, забитой разносортными книгами на две, по крайней мере, смежные стороны.
--Вы посидите пока,--старушка подвела Лизавету к приставленному под картиной дивану с журнальным столиком,--я сейчас чайку, это быстро, извините, пожалуйста, у нас всё так по-чемоданному, мы скоро переезжаем. Давайте ваш плащ, как ваше имя-отчество...--она едва не силой заставила Лизавету скинуть плащ и унесла его.
Лизавета ещё не осмотрелась, а старушка вернулась и запела:
--Ну вот и чаёк сейчас согреется! И не отказывайтесь, Елизавета Александровна, я вас без чая не оставлю! Вы знаете, у Виталика в августе было такое обострение, такое обострение, мы уж думали его в больницу везти, но что больницы сейчас--там только накормят, и то как, а лечить-то и не вылечат. Если б не Красный Крест, а то и где бы мы взяли лекарства? И не отговаривайтесь, слушать не хочу! А Виталик-то тяжёлый, какой тяжёлый! Врач сказал в среду,--она интимно приблизилась к Лизавете,--что если не давать этого, как его... ну вот, и забыла! ну Танечка вернётся, скажет,--если эти таблетки не давать, то может начаться деградация. А мальчишечка-то какой хорошенький, даже жалко, а с мамой--вы увидите, ну вылитая мадонна с младенцем...--Ксения Григорьевна всплакнула, но тотчас высушила глаза.--У Виталика-то две недели уже припадки, и ничего не помогает, никакие средства, только эти таблетки, врач сказал... как же они... я сейчас посмотрю, у меня записано!--и Ксения Григорьевна полезла было к ветхому шкафу, но Лизавета остановила её: "Я, может, позже зайду...", на что хозяйка всполошилась, решительно вернула её за стол ("с минуты на минуту Танечка с Виталиком вернутся, и Коля должен подойти с работы, а вот и чаёк согрелся"), и ушла на кухню. Вслед за ней проследовала голенастая девушка, Лизавета узнала её по хрипловатому с подвизгиваниями голосу--Бабксень, скажите Николаю, чтоб собрал ванну, а то разобрал и не собрал, а мне надо мыться!--Соберёт, деточка, соберёт,--рассеянно отговорилась старушка и поспешила к гостье.
--Ну вот и чайник согрелся... Вам покрепче?--она стала разливать чай в чашки.--Может, руки хотите помыть, пойдёмте на кухню... У нас вчера что-то в ванне лопнуло, Коля обещал деталь купить и сегодня поставить, так что на кухне пока... ну как хотите. Что ж я! и печенье забыла поставить! сейчас, одну только минуточку,--радостно выпевая, она снова уплыла на кухню, и тотчас в прихожую вошли, стуча коляской:--А вот и Танюша с Виталиком!--нарочито громко крикнула Ксения Григорьевна и поспешила встречать.
Новость о существовании сына и его болезни раздавила Лизавету. Король никому в редакции и даже ей в интимные, доверительные часы не открылся о сыне и намёком. Лизавета слышала, как Ксения Григорьевна вполголоса говорит Татьяне о ней, но более привлекло гуление ребёнка, среднее между мычанием и речью. Очевидно, он что-то говорил и Татьяна ему отвечала; минуту спустя она вошла в комнату, держа на руках мальчика лет четырёх ошеломительной красоты. Лизавета, сердце которой бешено колотилось, готовое разорваться, вытянулась как на эшафоте перед невысокой крепкого сложения женщиной, приветствовавшей её с сулящей недоброе ухмылкой:
--Здравствуйте, Елизавета Александровна! Я вас ждала!