Климычев Борис Николаевич : другие произведения.

Kavaler de vilnev

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Период: Бирон,Елизавета, Екатерина-2. Француз в России ищет счастье.Сибирь, война, коварство, любовь. Он стал комендантом города Томска, и был им 20 лет. Обрусел. И все это не вымысел, а история.


  
   КАВАЛЕР ДЕ ВИЛЬНЕВ
  
  
  
   1. ЖАРА В ИБРЯШКИНЕ
  
   Дворец Жеваховых располагался в уютном саду за Ивановским монастырем. Высоченные липы заглядывали в окна. Экипаж остановился у парадного крыльца. Томас позвонил и просил лакея известить обитателей дворца о своем прибытии.
   На парадной лестнице Томаса встретил величественный дворецкий в английском парике и с длинным жезлом в руке.
   Спустившись с парадной лестницы ровно наполовину, ожидал Томаса Пьер. Он простер к своему сокурснику руки, крепко обнял его. Взял под руку, повел.
   В большой парадной комнате ожидали гостя родители Пьера: княгиня Ксения Михайловна и князь Георгий Петрович.
   Пьер подвел Томаса к ним, улыбнулся:
   - Позвольте вам представить, дорогие родители, моего товарища Томаса Девильнева. Это с ним разделял я все тяготы студенческой жизни, все трудности постижения наук. Это с ним столько лет терзали нас Сорбонские профессора, словно злые гарпии, навсегда отравив нашу младость.
   Княгиня спросила:
   - Каково доехали?
   Томас поблагодарил, сказал, что доехал он великолепно и получил массу самых приятных впечатлений.
   - Рад вас видеть! - сказал старый князь, сделав приглашающий жест. А по-русски обратился к жене:
   - Сему французскому молодцу крепко надрал уши русский мороз! Уши у него, того гляди, отвалятся.
   Княгиня шикнула:
   - Вдруг он понимает по-русски!
   - Откуда? - сказал князь, - у них русского не изучают, хотя одна наша славянка была их королевой. Была в одиннадцатом веке такая королева Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого, вышедшая замуж за Генриха первого. Именно она построила аббатство Сансон. Осталась от неё древняя славянская библиотека. Рунические книги, написанные на деревянных дощечках и схваченные железными кольцами. Да вот еще сватали за Людовика Пятнадцатого нашу цесаревну Елисавету, дщерь Петра Великого. Да не сладилось. Я чаю, жители Франции русского языка не разумеют.
   Дворец подавлял своей помпезностью, обилием золотого тона. Были вызолочены витые колонны, искусные изваяния и даже изразцы печей и ступени лестниц.
   Сотни свечей горели в хрустальных люстрах. Огоньки бежали по паркету, похожему на чистые пруды. На полу там и сям стояли фарфоровые вазы в рост человека и в них благоухали огромные розы всех цветов и оттенков.
   В простенках тихо тикали и мелодично названивали часы, исполненные знаменитейшими швейцарскими мастерами. В центре одной залы была помещена ваза из уральской яшмы, с фонтаном высоких струй.
   Петр и Томас следовали за князем и княгиней. И высокие лакеи в белых пудреных париках распахивали створки все новых и новых величественных дверей. Наконец они попали в залу с огромным столом, заставленным бутылками и яствами.
   В углу этой залы сидел искусственный филин. Его глазами были крупные агаты. Неведомым образом сей филин громко ухал, махал крыльями, качал головой и мигал, когда вносили новые блюда. Пьер выпил за обедом много шампанского, чем вызвал неудовольствие родителей.
   На другой день Пьер и Томас отправились в дорогой княжеской карете осматривать великий город.
   Пьер, прежде всего, выразил сожаление, что не удастся показать другу настоящую боярскую Москву, какой она была до пожара 1737 года. Тогда Москва почти вся выгорела от свечи, забытой перед иконой. А сколько было многоярусных деревянных теремов, украшенных чудной резьбою. Всё улетело столбами дыма в небеса, от деревянных дворцов остались лишь кучи золы. Выгоревшие кварталы кое-где до сих пор не застроились. Но все равно в Москве в тысяча семьсот тридцать девятом году было на что посмотреть!
   Кремлевские башни были наверху украшены шатрами. Пьер показывал изукрашенный затейливо, словно праздничный хлеб, собор Василия Блаженного. На возвышенных местах сияли золотом главки церквей. С краснокирпичными строениями соседствовали остатки старинных известняковых белокаменных палат.
   - А это Ивановский холм! - указал вперед Пьер, - сие Ивановский монастырь, кирпичный, с белыми фризами, смешавший в себе европейское барокко и московскую готику. Главный собор тут посвящен усекновению главы Иоанна Предтечи, который считался ангелом Ивана Четвертого, Грозного. Место называлось Чертовы кулижки. Так и говорили:"На угоре, в старых садах у чертовых куличек!"
   Почему так? Была при монастыре нищепитательница5. Однажды повадился в сию нищепитательницу2 черный дух ходить. Озоровал. Нищих с полатей сбрасывал, камни в них метал, дверьми хлопал. Пришел митрополит Илларион, и давай кропить по стенам святой водой. Молитву читает, на кулички встал, на коленки, то есть, а дух-то ему под ноги подкатывается в виде черного кота, поклоны бить мешает. Илларион молитвой все преодолел, и духа от монастыря отвадил.
   Пьер на стоянке наемных экипажей заплатил возницам, с тем, чтобы они ехали все вслед за княжеской каретой. То же самое он проделывал и на других стоянках. Вскоре за каретой Жевахова тянулся такой длинный хвост из карет, дормезов, шарабанов, дрожек, таратаек , что и конца его не было видно. Кортеж перегораживал улицы и площади, озадачивая и конных, и пеших.
   Наездились они по Москве досыта. Заезжали в какую-то тратторию, где искусно пели и танцевали цыгане. Во дворец вернулись поздно, дома в Москве Пьер себя вел не лучше, чем в Париже.
   Прошла неделя, и Томас хотел напомнить товарищу, что его заботит приискание должности, не гулять же он сюда приехал. Но однажды, после обеда Девильнев не лег отдохнуть, как было здесь заведено, а забрел в дворцовый зимний сад. Там хорошо было сочинять стихи, он уединился на скамье в оранжерее среди цветов и грядок с огурцами. Он наслаждался теплом, ароматом, тишиной. Как вдруг раздались шаги.
   Томас услышал голос старого князя, ему отвечал Пьер. Князь говорил:
   - Я отлучен от жизни, мне запрещено бывать в Петербурге. Кругом за мной следуют агенты Бирона, фаворита императрицы. Он восстановил отмененную после смерти Петра Первого тайную канцелярию "Слово и дело". Этот недоучка, изгнанный за недостойное поведение из Кенигсбергского университета, переполнил страну шпионами и фискалами. Ты разве этого еще не понял? Посмотри! По городам и весям висят на колесах четвертованные. Москвичи уже боятся выходить на улицы. Как хищный ворон, Бирон выискивает себе все новые и новые жертвы. По улицам водят закованных в железо арестантов. Их лица закрыты капюшонами, и сквозь прорези для глаз они рассматривают всех встречных. На кого они укажут, крикнув свое "Слово и дело!", того тотчас забирают. Предполагается, что они указывают на сообщников, но могут указать на кого угодно, лишь бы отправить на муки и захватить на тот свет с собой как можно больше людей.
   И за мной очень прилежно следят. Ведь я был в дружбе с казненным недавно кабинет министром Артемием Петровичем Волынским. Единственная вина его в том, что выступил на заседании против помощи Польше, вечно нам враждебной. А именно о такой помощи хлопотал Бирон!
   Волынского схватили. Этого честного государственного мужа, обвинили в измене, и бог еще знает в чем! Приплели и такую вину, как избиение придворного пииты Тредиаковского. Долго пытали Артемия Петровича, отсекли руку, а затем и голову. А вместе с ним побили немало видных вельмож. Я ожидаю каждый день и час, что и за мной явятся. Вот! А ты наделал шума в Москве своим дурацким поездом наемных карет. Мне нельзя бывать в столице. Тебе можно. Тебе надо жениться на этой немке. Она родственница фельдмаршала Миниха. Это хотя бы отчасти снимет с меня опалу.
   - Батюшка, все, что угодно, только не это! - воскликнул Пьер, - я не могу жениться не по любви!
   - Для любви бывают любовницы! Знатные люди женятся чаще всего по политическому расчету. Возьми во внимание всех царских особ! Кто из них женился по любви? Да что царские особы, даже рабы-крестьяне женятся сообразно раздела имущества, или из других меркантильных соображений. А здесь речь идет не о деньгах, здесь дело идет - о моей чести, даже о жизни моей! И ты не хочешь помочь?
   - Не могу, это свыше моих сил! - отвечал упавшим голосом Пьер.
   - Вот как ты благодаришь меня, за мое доброе к тебе отношение! - воскликнул старый князь. - Мало тебе парижских куртизанок, ты и здесь решил ехать на перекладных...
   Два месяца Пьер не выходил из пьяного загула. Бесполезно было с ним говорить о делах. Князя и княгиню в эти месяцы Томас почти не видел. Он сидел в своей комнате и читал книги из княжеской библиотеки. На обед его теперь приглашали не в дворцовую столовую, а в нижний этаж, где харчевались слуги. Это было унизительно и до слез обидно. Он чувствовал себя зверьком, попавшим в капкан. Он не имел денег нанять экипаж, он не знал города, не знал языка. Он тысячу раз пожалел о том, что не раздобыл во Франции рекомендательные письма к осевшим в России соплеменникам. Такие письма, наверное, он добыл бы перед отъездом из Парижа. Но он был так самонадеян, так верил в помощь Пьера Жевахова!
   Между тем, зима сошла на нет. За окном буйно зазеленели кустарники и зажелтели вербы, словно армия гномиков зажгла свои желтые свечи. Снега стаяли, и солнце плескалось в лужах.
   И вот его друг во время одной из пьяных оргий простудился и слег в постель. Теперь он лежал, обложенный компрессами и грелками в своей спальне, и возле него хлопотали доктора. Вскоре Томасу удалось остаться с Пьером наедине. Томас мог с ним поговорить. Он просил денег взаймы и адрес какого-нибудь француза, проживающего в Москве или в Петербурге.
   - Наплюй ты на своих французов! - отвечал Жевахов, -Москву ты уже посмотрел, теперь пора тебе посмотреть и мое имение.
   - Но, друг мой, я ведь должен найти прочную опору своего существования. - С грустью ответил Томас.
   -Да я обещал тебе помочь через моего отца получить должность. Но обстоятельства переменились. Отец в опале. Более того, он теперь гневается на меня из-за того, что я не хочу жениться по его выбору. Я и пил-то с горя. Понимаю, что я вел себя, как скот бессловесный. Но я исправлю вину. Ей богу!
   И лучше тебе теперь не искать своих французов. Императрица и Бирон всюду ловят французских шпионов. Вышла в Париже, и печатается в других странах книжка "Московские письма". В сей книге автор разделывает в пух и прах и Бирона, и императрицу Анну Иоанновну, всё правительство, наши дикие нравы, и жестокие застенки. Говорят, что автор - итальяшка Франциск Локателли. Но он не мог знать в таких подробностях тайны нашего двора. Я слышал от верных людей, что книгу эту ему продиктовал покойный Волынский. За это его и казнили, а вовсе не за избиение поэта Тредиаковского, как думает мой бедный родитель. Сейчас агенты подозрительно смотрят и на всех французов. Чего это они в своих Парижах крамольные книжки печатают?
   Нынче агенты Бирона еще следят и за царевной Елисаветой, которая была невестой вашего Людовика, и они распускают слухи, что она якшается с французами. Этим хотят погубить принцессу. Могут заточить в монастырь, или еще что похуже с ней сделать.
   Лучше тебе сейчас забыть, что ты француз. Поедем в имение. На природе легче думается. Может, постепенно инквизиция обожрется кровью и устанет. Тогда я напишу письма некоторым своим друзьям. Может, где-то тебе хорошую должность подыщем. А пока мы подышим свежим деревенским воздухом. Согласен?
   Томас согласился. Почему не узнать еще одну из сторон российской жизни?
   Карета только выехала из Москвы, а на колеса намоталось столько грязи, что форейторам и вознице и Федьке казачку, приходилось то и дело прыгать по колена в грязь, и помогать вращению колес руками.
   В дороге их нагнала странная колымага с тремя крестьянами. В колымагу были впряжены цугом три немецких лошади. Жевахов выглянул из кареты и крикнул:
   - Эй вы! Помогите карету вытащить!
   Мужики ничего не ответили, они и не подумали помочь, но остановили лошадей. Выжидали. Тронулась карета Жевахова, поехала за ней и колымага. Так эти непонятные люди и ехали вслед за каретой Жевахова, до самого его имения. И вдруг, словно сквозь землю провалились.
   В деревушке Ибряшкиной за каретой Жевахова побежали мальчишки и девчонки, причем дети обоего пола до десяти лет были без штанов, в одних грязных и рваных холщовых рубахах. Все кричали:
   - Князь приехавши!
   На возвышенном месте стоял деревянный двухэтажный барский дом с колоннами. Из дверей дома выскочил длинный, лохматый, плешивый, синеглазый человек. Он кланялся, держа в руке весьма пыльный парик, который не успел надеть.
   Пьер Жевахов коротко пояснил Томасу:
   -Управляющий Еремей, пьет, скотина!
   Челядь перетащила из кареты в дом бутылки с шампанским. Жевахов предложил выпить с устатку. Велел Еремею отнести корзину с шампанским к водопаду.
   - Что? Здесь есть водопад? На равнине? - удивился Томас.
   - Есть, мой друг! Если князь Жевахов хочет, чтобы был водопад, он тотчас является. Ну, не такой, как африканская Виктория или же американская Ниагара, но все - водопад!
   Они пошли вслед за Еремеем, который хмуро тащил с собой корзину с бутылками. Зашли в беседку, к которой примыкала небольшая рукотворная скала, сложенная из привезенных специально для этого камней. Жевахов раскупорил шампанское, и сказал:
   - Вот! А закусывать будем устерсами .
   - Почему же устерсами?
   - Потому что нет фруктов. Я с этого Еремея шкуру сниму.
   - А не запьешь ли ты снова, друг мой?
   - С чего? С этого французского квасу? Нет, не запью! Еремей! Позвать сюда трубача.
   Еремей поспешил, и вернулся с губастым детиной в длинной вышитой рубахе и огромных лаптях.
   - Так! Бокалы наполнены! Играй сигнал! - скомандовал Пьер. Детина встал на карачки, задом к беседке, вдруг спустил порты, обнажив прыщавую задницу. Он приставил мундштук трубы к своему заднему отверстию и громко продолжительно пукнул, так, что труба произвела нечто похожее на сигнал: "Слушайте все!". Тотчас с вершины рукотворной стены зажурчал поток воды. Струи разбивались возле самой беседки, и журчали. Зазвенели бокалы. Трубач раскланялся и удалился.
   - Мастер! - вслед ему сказал Жевахов. Я его два года порол, пока не добился своего. Теперь он у меня задницей играет лучше, чем губами. А то ведь иных наших музыкантов или поэтов послушаешь, вроде бы губами играет, а звук, словно из задницы идет. А у этого - всё наоборот. Он перед каждым концертом полведра вареного гороха съедает, отсюда идет его музыкальная сила.
   Девильнев гадал: откуда взялся водопад? Подвели каким-то образом речку к скале и устроили подъемную систему?
   - Я зайду за куст по своим делам! - сказал он Пьеру. И пошел так, чтобы попасть к тыльной стороне скалы. И что же увидел? К скале с тыла примкнула лестница, несколько мужиков разместились на ступенях её, и поднимали наверх полные ведра, которые передавались от пруда по живой цепочке. Самый верхний мужик эти ведра опорожнял и передавал пустые обратно.
   И Томас убедился, что все эти мужики вполголоса повторяют уже известное ему слово мать, в сочетании с другими словами, которые пока ему неизвестны. Причем лица у мужиков были мрачные, если не сказать - свирепые.
   Томас вернулся к Жевахову и сказал, что хватит уже шампанского и водопада, что не худо было бы отдохнуть с дороги. Жевахов покорился. Он не совсем еще оправился от болезни, да и дорога его тоже утомила.
   - Ладно! - согласился он, - предадимся Морфею. А уж завтра займемся живописью. Не умеешь рисовать? И не надо. Я напишу твой портрет, я сделаю тебя в латах и шлеме, или ты хочешь в сутане? Я могу тебя даже в папской тиаре изобразить. Итак, Морфей. А утром - художества. Адью!
   Проснувшись в обширном мезонине, они стали там же и завтракать. Нечесаный повар принес яичницу с салом на громадной сковороде. Она шипела и брызгалась.
   Поев, они закурили трубки, и Жевахов пригласил Томаса вылезти из окна на крышу дома. Там была небольшая площадка, где было два кресла, и на особливой подставке была укреплена большая подзорная труба.
   - В сию трубу я в детстве любил разглядывать голых девок, когда они купались в пруду. И в двенадцать годов впервые ощутил желание. Однако тогда я к девкам подойти не смел, только глядел на них с крыши через сие стекло, и чувствовал жжение внизу живота.
   А подрос, и труба стала нужна и для других наблюдений. Вот посмотри-ка в трубу. Видишь там вдали лес? Вот! Это мой лес. А за лесом деревеньку можно рассмотреть. Там живет упырь, вурдалак. Его зовут Захар Петрович Коровяков. Служил в гусарах. Вышел в отставку и купил именьице Шараховку. Посылает ночами своих людей пилить мой лес. Даже рыбу из моего пруда ночами ловят.
   Сей гусар совесть с соплями съел. Он развел громадное число собак и охотится с ними в моем лесу. А что еще ждать от человека, который далек от просвещенности? Дикарь, он крестьянских баб заставляет выкармливать грудью его породистых щенков. Да так, что у сих баб не остается молока для собственных младенцев.
   Прежде я этому злодею спуску не давал. Мне было всего пятнадцать лет, когда я смастерил особые арбалеты, с острыми ядовитыми стрелами, и насторожил их на тропинках в своем лесу. Своих крестьян я предупредил, чтобы не ходили в лес. Я ждал, что моя стрела поразит мерзавца. Но вышло так, что мои арбалеты подстрелили пятерых шараховских баб, да троих моих же собственных, ибряшкинских. Этим дурам приспичило там грибы собирать! Ну, своих баб я кое-как вылечил, а его все подохли. Так ему, злодею и надо!
   А после я уехал на учебу, и пока я отсутствовал, он все поля мои повытоптал. Пьяница Еремей никак не мог от злодея оборониться. Но теперь все по-другому пойдет, если поймаю этого упыря в моем лесу, так я этого Коровякова самого прикажу выпороть, как самого последнего бродягу.
   Что говорить, дорогой друг! Скучно на таких людей смотреть. Они не знают искусства, не знают, как оно облагораживает душу. У меня даже дворня многим искусствам и прекрасным манерам обучена. И музыканты есть, и художники. А иные так просто философы древнегреческие! Погоди, мы с твоей помощью обучим всех наших мужиков французскому языку, на всех парики наденем! Такой политес заведем, как при дворе у Луи Пятнадцатого!
   А теперь сойдем-ка вниз, да сыграем на бильяре9.
   Они спустились в игровую комнату, но шаров не хватало, и они были выщерблены, сукно стола было порвано. Жевахов позвал Еремея, пригрозил выпороть его за нерадение, выругал за неприличный вид. Потом приказал позвать своего крепостного живописца Леху Мухина. Синеглазый, стройный, с льняными волосами, парень этот был одет в посконные штаны и рубаху.
   - В мастерской холсты грунтованные есть? - спросил Жевахов.
   - Как не быть? - ответил, кланяясь, крепостной художник.
   - Хорошо, постой тут, скоро в мастерскую пройдем, станем обнаженную натуру писать. Нимфу Ибряшкинских прудов. Кого же из девок позвать? Те, которых мы писали прежде, изрослись и постарели, пока я в Париже был. Их как отдадут замуж, да в тяжелую работу, да как они родят ораву детей, так страшней крокодила становятся. Вот сейчас нам Ефросиния на стол накрывала, так я её даже не узнал, уезжал, была красотка, а теперь - веник-голик. Измусолили всю. А это кто за окошком идет?
   Художник потупился и молчал.
   - Я тебя спрашиваю? Поди, позови её.
   Мухин и с места не стронулся.
   - Ты что? Плетей захотел? Еремей, кликни-ка вон ту девку.
   Костлявый управляющий, уже успевший надеть парик, и умыть физиономию, опрометью бросился в двери.
   Он возвратился, таща за руку девку. Стоя перед барином, она потупилась и спрятала руки под передник. Но Томас успел заметить, что эти руки не успел испортить тяжелый крестьянский труд. Узкие ладони, длинные изящные пальчики. Чистое лицо, большие темно-карие глаза, и брови - черными дугами. Это была очень молодая девушка, еще почти девочка.
   - Тебя как зовут?
   - Палашка.
   Она мельком взглянула на Леху Мухина, лицо стало наливаться румянцем.
   - Искусство живописи любишь? - спросил Жевахов. Она молчала.
   - Живопись надо любить! Сейчас ты прекрасна, но так будет не всегда. А художник своей кистью останавливает время. Он трогает полотно кистью, и на века оставляет тебя на полотне такой, какая ты теперь есть. Это единственный на земле способ вечной молодости.
   Леха Мухин невольно насупился. Князь посмотрел на него с иронией:
   - А ты вырос! Я помню, как ты еще совсем сопливым юнцом растирал у меня в мастерской краски. Кто, как не я, дал тебе первые уроки живописи?
   Сам я давно не пишу портретов. У меня есть мечта написать лунный пейзаж при помощи подзорной трубы. Как только будет свободное время, обязательно этим займусь. Ну, веди нас в мастерскую, и ты, Палашка, шагай за нами, будешь служить натурой. Это почетно - позировать художнику! Еремей! Подай в мастерскую шампанского!
   В мастерской Мухин бросился к мольберту, поспешно снял с него полотно, поставил на пол лицевой стороной к стене.
   Князь сказал:
   - Ну-ка, ну-ка, что там такое?
   Мухин смутился:
   - Картина не готова, вы сами наказывали, картину не вывешивать на обозрение, пока не будет на сем полотне сделан последний штрих.
   Барин молча отодвинул парня, взял полотно и поставил на мольберт. С картины глядела Палашка. Мухин тщательно выписал каждую черточку её лица, а складки сарафана незаметно обрисовали юную фигурку. Это был только намек. Но недосказанность говорила так много! Так дразнила, так звала!
   Жевахов воскликнул:
   - Ага! Она уже однажды позировала! А может, и не раз? Тем лучше! Значит, есть опыт.
   Он налил бокал шампанского, и поднес Палашке:
   - Пей! Оно сладкое!
   Палашка стала пить, поперхнулась, а князь протянул ей румяное яблоко:
   Палашка выпила вино, а яблоко лишь надкусила.
   - Ну, фея Ибряшкинских прудов, прекрасная моя, - проникновенно сказал князь, - сними сарафан свой, и всё, что под сарафаном, мы с тебя будем рисовать Венеру, а Венеры всегда бывают голыми, как в бане. Не веришь, так хоть француза спроси.
   Палашка покраснела до слез и сказала:
   - Никак невозможно, барин, помилосердствуйте!
   - Когда князь Жевахов говорит - всё возможно! Делай, что говорю, не то прикажу высечь на конюшне! Там уж тебя разденут силой, да еще всю шкуру спустят! Со мной шутки плохие, пора бы всем в Ибряшкине это знать.
   Палашке стало ясно: что князь вовсе не шутит. Она затряслась от рыданий, и с плачем проговорила:
   -Пусть иные особы мужеского пола все прочь выйдут.
   - Да зачем же они выйдут? Алексей ведь тебя рисовать будет, а я ему помогать в этом. А француз на своей родине столько обнаженных Венер видел, что ему это не в диковину.
   Палашка сняла сарафан, а рубаху снять не решилась.
   - Ну, милая, что за манерности такие, - сказал князь,- подойдя к ней, и снимая с нее рубаху, - ты нам нужна в натуральном виде.
   Палашка тотчас положила свою ладошку на определенное место, да еще и повернулась ко всем спиной.
   Князь застелил кресло ковром, поднял Палашку за талию, и усадил на ковер, развернув её фасадом к зрителям. И строго сказал Палашке:
   -Руку оттуда убери, подопри ею щеку, а другая твоя рука пусть на коленке лежит. Ну что ты слезы льешь, как воду из колодца? Алексей сейчас тебя писать будет. Алексей, валяй!
   Лицо художника пошло багровыми пятнами. Но он принялся писать. Редко взглядывал на Палашку и тотчас отводил глаза к холсту. Палашка проявлялась на холсте быстро. Жевахов развалился на старом диване и, довольный, поглядывал на работу художника. Томас стоял ни живой, ни мертвый. Сердце его колотилось где-то в горле. Впервые видел он такое прекрасное обнаженное женское тело. И то, что Палашка стеснялась до обморока, приводило его в особенное возбуждение. С этим трагически-милым выражением личика она была прекраснее многих Венер. Никогда высокое искусство не сможет состязаться с живой природой. Но в живом все постоянно видоизменяется, а в искусстве запечатлевается раз и навсегда.
   Мухин уже начал прорабатывать детали, когда граф вскочил, вырвал у него из руки кисть:
   - Все! Ступай! Это место я пропишу сам!
   Он вглядывался в Палашкины тайны так ощутимо и жарко, что она опять пыталась загораживаться ладошкой. Он гневно вскрикивал, и Палашка убирала руку. Он выписывал всё тщательно и вдохновенно.
   Девильнева уже не держали дрожавшие ноги, он рухнул на диван. Казалось ему, что на его глазах совершают насилие. Он нашарил откупоренную князем бутылку шампанского и начал жадно пить.
   Палашка была уже в изнеможении, когда барин бросил кисть на пол, развернул к Палашке холст:
   - Смотри!
   - Стыдно, барин, так над девицами изгаляться! - сказала Палашка, - можно, я оденусь?
   - Одевайся, не одевайся, ты ныне на века раздета! - воскликнул Жевахов.
   -Вот это мне и конфузно!
   Жевахов оборотился к Томасу:
   -Что? Какова картина?
   -Мне жаль девицу, она так смущена! - невольно сказал Томас.
   - Гран мерси, месье!- ответила из-за ширмы Палашка.
   - Однако! - воскликнул Жевахов, - где же ты научилась по-французски?
   - Здесь, в усадьбе,- отвечала Палашка, - еще маленькой девочкой ваш папа взял меня в дом, сказав, что я есть цветок, и потому буду приставлена ухаживать за цветами. Он учил меня говорить, читать и писать по-французски. И называл украшением дома.
  
  
  
   2. ЛИКИ В ОКНАХ
  
  
   Поля вокруг Ибряшкина зазеленели всходами. Возле барского дома все запестрело цветами. Гремели грозы и шли дожди. Потом вновь выглядывало солнце.
   Несколько раз Томас встречал в доме Палашку, она, то спешила с лейкой в оранжерею, то сидела с другими девушками за рукодельем. Никак не удавалось застать её одну, чтобы сказать комплимент.
   Однажды вечером Томас слышал, как Палашка пела под лютню. Он был поражен тем, как славно звучало её пение, в нем были и одаренность, и талант.
  
  
   Пробудитесь, я жду вас, красавица,
   Рощи новой листвою кудрявятся.
   И природа с искусством затеяла спор,
   Расстелив на лугах пестроцветный ковер.
  
  
   Девильнев продрался сквозь ветви шиповника, кашлянул. Палашка вздрогнула и оборвала пение.
   - Пардон, мадемуазель! Откуда вы знаете стихи Франсуа де Малерба?
   - Меня старый барин читать, по-вашему, обучил. Много книг. Я сама подбираю музыку на стихи. Мне видятся лазурные берега, напоенные ароматами роз. О, месье! Я думаю иногда о том, почему один человек рождается простолюдином, а другой благородным. Разве в моем сердце не может быть благородных чувств?
   - Конечно же могут быть у вас такие чувства! - поспешил её заверить Томас. - Ведь сам облик ваш благороден, а в прекрасной оправе должен сиять не менее прекрасный и драгоценный камень! Это я вам говорю, как потомок знаменитого алхимика. Вы, конечно, слышали об алхимиках, о людях, всю жизнь ищущих драгоценное и прекрасное? А о Малербе сам великий Буало сказал так:
  
   Но вот пришел Малерб и показал французам,
   Простой и стройный стих, во всем угодный музам,
   Велел гармонии к ногам рассудка пасть,
   И разместив слова, удвоил тем их власть.
  
   Неизвестно, какое продолжение мог получить этот разговор, но тут появился Пьер.
   Томас спрятался в кустах, и ревниво, с бьющимся сердцем, следил за этой парочкой. О, как это было горько, что с красавицей Палашкой гуляет другой! Как обидно! Но что же делать? Томас здесь только гость, хуже того, приживальщик. А князь со своей дворней делает, что хочет. Может убить любого из своих рабов и ничего ему не будет. О! Французские крестьяне такого с собой вытворять бы не позволили. Там быстро возникла бы Жакерия. Бывало ведь, что вооруженных до зубов рыцарей в их неприступных замках громили непокорные французские землепашцы.
   Томас опять вспомнил ту бурную ночь, когда в спальню Жевахова с ножом пробрался крепостной художник Мухин. Пьер Жевахов лежал в то время в постели с Палашкой, и разъяренный юноша нанес ему удар в грудь ножом. Жевахова спас, бывший на груди его, медальон. Удар пришелся именно в медальон, нож потом соскользнул и уперся в ключицу, сила удара была ослаблена.
   Крики Палашки и Жевахова, топот, разбудили тогда Девильнева. При свете луны он увидел бегущего по саду Мухина, за ним с пистолетом мчался обнаженный Жевахов, оставляя на траве следы крови, Палашка на бегу кричала срывающимся от страха и все-таки мелодичным голоском:
   - Петя! Не убивай его! Ваша светлость, Петечка, свет очей моих, не надо!
   Грохнул выстрел. В доме завопили, загорланили. Одновременно Томас увидел возле окон странные фигуры, на головах у них были конические колпаки с прорезями для глаз. Они молча глядели на Девильнева.
   Тут появился Еремей со свечой. Кряхтя и почесываясь, он недоуменно спрашивал:
   - Где? Что?
   - Там, на улице! - неопределенно махнул рукой Томас.
   В доме зажигалось все больше свечей. Люди выбегали в сад. Томас, накинув халат, тоже вышел из дома.
   Зажгли факелы. Из глубины сада слышались крики и стоны. При свете факелов Томас увидел мужиков, вязавших раненого в ногу Леху Мухина. Палашка заламывала руки и восклицала:
   - Господи прости! Прости меня, грешную!
   Пьер Жевахов приказал Еремею:
   - Мухина вылечить и выпороть на конюшне, потом сдашь его в полицию. Пусть в Сибири кайлом рисует!
   -Все в точности исполним, ваша светлость! - У вас кровь течет, ваша светлость, я сейчас же отправлю коляску за лекарем.
   - Никаких лекарей! У меня есть бальзам! Я этим коновалам не доверяю! - сказал Жевахов.
   С той памятной ночи прошло уже немало времени. Мухина выпороли. Заковали в кандалы и увезли. Жевахов показывал Томасу рану на груди, она кровоточила, но Пьер не обращал на это абсолютно никакого внимания. Когда Томас просил его быть осторожнее, Жевахов говорил:
   - Да ну! Заживет, как на собаке!
   Томас стал плохо спать, и не раз, неожиданно проснувшись ночью, замечал в саду возле окон странные фигуры с белыми колпаками до плеч, они смотрели на него сквозь прорези для глаз пристально и грозно. Он стал с вечера класть под подушку пистолет. Странные фигуры какое-то время не появлялись. Он уж думал, что это была галлюцинация. Но однажды ночью опять увидел в окне этих немых соглядатаев. Он вытащил пистолет, но окно вдруг окрасилось в черный цвет, и уже невозможно было что-нибудь разглядеть.
   Он рассказал о ночных видениях Жевахову, но тот отмахнулся: - Померещилось! На ночь полстакана водки - и будешь спать, как убитый. И еще есть средство. Выбери в моей дворне подходящую девку, она тебя так умотает, что и снотворного не потребуется.
   Не мог же Томас сказать другу, что самая подходящая - это Палашка. Это её глаза не дают ему спать по ночам.
   Теперь Пьер прогуливался с Палашкой, а бедный Томас глядел из своего зеленого убежища, и вздыхал.
   Он отвернулся и пошел к дому напролом сквозь кусты, обдирая в клочья одежду. Он в тот день не вышел к ужину, сказался больным. Пьер к вечеру был пьян, потому и не обратил внимания на состояние своего друга.
   А наутро пробуждение и Пьера, и Томаса было ужасно. Томас очнулся, оттого что на него навалилось нечто тяжелое. Он хотел, было, сунуть руку под подушку, где лежал пистолет, но ему и шевельнуться не дали. В усатом здоровяке, он узнал полковника с которым познакомился в экипаже, едучи от Варшавы до Москвы. Теперь полковник ударил его рукоятью пистолета по затылку.
   Из спальни Пьера раздался его разъяренный крик, он звал дворню на помощь. Здоровенные мужчины в серых камзолах выволокли его, в разорванной рубахе, которая была в крови, бежавшей из раскрывшейся раны.
   - Еремей! Зови крестьян с вилами! Пусть выручают!
   - Извини, батюшка, - отвечал Еремей, - что тебя волокут, то государские дела. Нам, темным, в эти дела влезать не приходится.
   -Засеку! - кричал Пьер.
   Между тем, незнакомцы обвязали Пьера веревками, так, что он ни рукой, ни ногой двинуть не мог. И понесли его, словно немецкий тюфяк, и затолкали в карету, в которой даже и малого оконца не было. Через минуту в ту же карету затолкали и Девильнева.
   - Иван Осипович! - сказал Томас, - помните, мы с вами вместе ехали от самой границы и до Москвы. Почему связан князь? Зачем меня связали? В чем дело?
   - Дело в шляпе! - сказал Иван Осипович. - Сиди, француз, и молчи, когда надо будет, тебя спросят, тогда и говорить будешь. Это, француз, тайна. И она велика есть. Тут тебе не Париж...
   Карета тронулась, и в её полумраке Иван Осипович запел странную песню:
  
  
  
   В тишине на Амстердамусе
   Мы с тобою повстречалися,
   На канале возле ратуши
   Темной ночью обвенчалися.
  
   Ты с арапов привезенная,
   А я русский, беглый каторжник,
   И душа моя спасенная
   До утра от счастья плакала.
  
   Под мосточком да под каменным
   Мы с тобою свадьбу справили,
   Нас с тобой лягуши славили
   И стрекозы нас забавили.
  
  
  
   - Ты, певец! - произнес в темноте голос Жевахова. - Славная песня. Но причем тут Амстердамус? Матросом был что ли? Если был матросом, значит, человек компанейский. Прикажи веревки ослабить, все же я - раненый человек.
   - Матросом я не был,- отвечал Иван Осипович, - но всегда хотел быть им. Вот и написал песню, в ней живет моя детская мечта. Я могу песни сочинять, могу мечтать. А развязывать тебя не стану. Ты сладко пил и ел. Мягко спал. Так испробуй теперь немного и жесткой жизни.
   - Ну, так ты сто раз пожалеешь, подлец, что так со мной обходился! -вскричал князь. - Я сделаю так, что с тебя живого сдерут шкуру и привяжут к муравьиной куче в моем лесу. Ты будешь хрипеть, и сдыхать, а я буду сидеть на полянке с юной девой и, глядя на твои муки, посасывать шампанское!
   Томас услышал несколько глухих ударов, словно хозяйка выбивала палицей подушку. Князь застонал и смолк.
   Томас расстроился. Что же будет с ним, с Томасом, если они своего, русского высокородного дворянина, светлейшего князя лупцуют без всякого сожаления? И что это происходит? Не зря, не зря были эти приведения возле окон в саду по ночам!
   Часа через четыре стало слышно, что карета трясется по бревенчатому настилу, потом колеса загрохотали по булыжной мостовой. Наконец дверца кареты отворилась, велели всем выходить. Томас вышел, радуясь, что удастся размять затекшие ноги. Сейчас выйдет из кареты Жевахов, надо будет спросить его, как он себя чувствует. Но спросить не пришлось. Томас сразу же получил мощный удар сапогом в заднее место, и его галопом поволокли по двору в темный каменный проем. Он успел заметить высокую выщербленную стену, железную дверь в темной нише.
   Его втолкнули в тесную сырую каморку, где не было ни лежанки, ни стола. И окна не было. Только в потолке была зарешеченная дырка, размером с подсолнух. Оттуда пробивался луч, улегшийся светлым пятном на каменном полу. Томас присел так, чтобы пятно оказалось у него на лице. От всего света мира ему остался лишь это жалкий клочок. За этим он и ехал в Россию?
   Через неделю его отвели на допрос.В подвальном помещении, имевшем единственное окошко, в грубом деревянном кресле за массивным столом, накрытом красной скатертью, сидел лобастый здоровяк. Перед ним была оловянная чернильница да жестяная банка с гусиными перьями. Лист раскрытой тетради был наполовину заполнен строчками. На столе еще помещались: прозрачный стеклянный кувшин с водой и стакан. К столу была прислонена тяжелая дубина с костяным набалдашником.
   Здоровяк уставился на Томаса своими выпуклыми глазами. Смотрел, не мигая, как змей. Потом налил из кувшина в стакан воды и выпил, сладко причмокнув, заговорил по-французски:
   - Ох, и водица! Свежая, родниковая, прохладная! Дать, что ли тебе попить? Поди, в горле-то пересохло? Слушай, как она булькает. Если хочешь пить, то давай всё рассказывай, когда Катьку собирались освобождать, и кто с вами в деле еще участник?
   - Я не знаю никакой Катьки! Я никого не собирался освобождать. Я требую сказать, зачем меня сюда привезли? Я буду жаловаться!
   - Ах, ты ругаешься? Ну, так не дам тебе воды, отправлю обратно в каземат и кормить тебя опять будут только соленой селедкой, ты ее уже неделю жрешь! И воды тебе по-прежнему не будут давать. Все равно ведь пардону запросишь, рано или поздно всё расскажешь, так зачем зря мучиться?
   Бессильный что-либо сделать, Томас скрипнул зубами. Он думал о том, с каким удовольствием перегрыз бы горло этому человеку. Он представил себе, как пьет теплую его кровь. Говорят, кровь солоновата на вкус, но все же это влага. Ох, какая сладкая влага! Какое удовольствие пить её, когда всё иссохло и свербит внутри! Ему показалось, что горло его орошается теплой жидкостью. Ссохшийся желудок размокает и по жилам разливается блаженство.
   Он закашлялся и прохрипел:
   -Я рад бы сказать, но я же ничего не знаю! Я был гостем князя Жевахова, я был у него во дворце, потом мы немного жили в его имении. Ничего плохого я не делал. Я хотел делать в России карьеру. Вот и все! Я не имею к русской политике отношения, как и к французской тоже. Я не жулик, я честный, образованный человек. Французский дворянин. Я хотел служить, и быть полезным людям, вот и все!
   Его собеседник выскочил из-за стола и замахал перед носом у Томаса бумагой с французскими словами.
   - Слушай! Это Катька Долгорукова из города Томска пишет Пьеру Жевахову. Слушай! -и детина постарался изобразить нежный женский голосок.
   - Шер ами! Вы и представить себе не можете, что нам довелось пережить за эти годы! Какая жестокая судьба! Откроюсь вам, что в юности я была влюблена в австрийского посланника графа Миллезимо. Он тоже любил меня, готов был увезти в Австрию, в Вену. Но брат Иван убедил меня обручиться с молодым Петром Вторым, чтобы затем стать императрицей.
   Как вы знаете, мой царственный жених пожелал обручиться со мной не в Петербурге, в этом городе царя сыноубийцы, но в Москве.
   Обручал нас известный поэт Феофан Прокопович, вы помните, какое мудрое напутственное слово он произнес. После венчания во всех храмах Российской империи пелась ектенья о благочестивейшем, самодержавнейшем великом государе нашем Петре Алексеевиче всея Руси, и обрученной невесте его благоверной государыне Екатерине Алексеевне. Меня славили, как обрученную невесту государеву. И что же было потом?
   Умер мой царственный жених. Меня объявили разрушенной невестой! Брата Ивана с женой графиней Натальей Борисовной Шереметевой с детьми её, моих сестер, других родичей, как арестантов, привезли в Тобольск. Здесь мы были отданы во власть людей грубых и невежественных.
   Здесь всех нас усадили в каменный мешок. Потом нас решили разлучить и заслать в еще более глухие места. Солдаты еле могли нас оторвать друг от друга. Как вы знаете, брат был казнен. А мы очутились в Березове, где еще влачила жалкие дни первая невеста Петра Второго - Мария. В крестьянском платье ходила она на могилу отца своего, князя Меньшикова. Когда-то был он всесилен, а теперь лежит в могиле со скромным крестом над ней. И думалось не зря на месте сем: "Так проходит мирская слава!" О! Не о славе всегда я пеклась, а о народе российском.
   Один из людей подлого звания подьячий Тишинин стал оказывать мне непристойные знаки внимания. Я его гнала от себя. Тогда он написал бумагу, дескать, Долгорукие за пьяным делом ругают Бирона и Анну Иоанновну.
   Нельзя в письме сем обсказать и сотой доли мучений моих.
   Много горя я узнала в Томске, где в декабре 1740 года меня поместили в монастырь. Здесь под ножницами иеромонаха Моисея мои прекрасные русые волосы упали на пол. Первое время не выпускали меня из кельи, где днем и ночью неотступно дежурил солдат, так что омовение свое я принуждена была совершать при сем свидетеле.
   Потом сделали послабление: стали из кельи выпускать всякий день. Монастырское начальство решило, что я должна зарабатывать себе на пропитание. Я стала вместе с другими монашками бродить по городу со свещой и просить на монастырь. Я обычно обращалась к горожанам со следующими словами: "Подайте Христа ради на пропитание нареченной императрице Российской!" Это имело успех. И я всегда приносила в своей суме больше всех и денег, и яиц, и хлебов. Тогда кто-то сообщил в Петербург об этих моих подвигах. Из столицы пришло указание. Ко мне явился караульный обер-офицер Петр Егоров и сообщил, что ему сказано снять с меня обручальное кольцо. Я не давалась. Я сказала, что не отдам ни ему, никому другому этой святыни. Кольцо дано мне высоким женихом моим императором Петром Алексеевичем, и не вам владеть им! Он пытался снять силой. Не вышло. Кольцо не снималось, как не дергал, чуть палец мне не вывихнул, так старался, бедняга. Я ему сказала: "Руби с перстом!" Тогда он отписал в Петербург, мол, если будет приказ, отрублю кольцо с перстом и пришлю. Да пока еще такой приказ не пришел.
   Я знаю, что ваш батюшка, и вы с друзьями хотите спасти меня. Мне только бы переехать границу. Отсюда ближе до Китая. А там дорога может быть морем, через Формозу и Черную Арапию... Свершил же подобное бегство бывший узник здешнего мужского Алексеевского монастыря. Мне показывали келью, в коей ночевал и дневал крестник императора Петра Первого Абрам Петрович Ганнибал. Бомбардир-поручик. Он сумел с дороги сбежать, потом и поселился в городе Пернове в Эстляндии. И если вы поможете и мне сбежать, то знайте, что я в долгу не останусь. Клянусь в том Господом Богом. Передаю письмо сие с верным человеком.
   Екатерина. Императрица российская".
   Здоровяк закончил читать письмо и спросил Девильнева:
   - Ну, французик, будешь ли ты все рассказывать и потом пить чудесную свежую воду или же желаешь подохнуть мучительной смертью?
   - Но я не только не был в заговоре, я вообще никогда не слышал о Екатерине Долгорукой, я вскоре после приезда в Москву отбыл в имение Пьера Жевахова Ибряшкино. Там мы только пили вино и любовались природой. Занимались живописью, стихами. Я готов поклясться на библии, что это так. И Пьер, и я учились вместе в Сорбонне, нас связывает студенческая дружба и ничего больше.
   - Катька пишет про друзей Жевахова. А ты - друг. Значит, соучастник. А это ведь твои пергаменты, где не по-латыни писано, и не по-французски, а непонятными тайными знаками? Разве же это не план заговора?
   - Это писал мой предок Арно де Виланов в 1300 году. Это записи алхимических опытов и философские трактаты. Это моя память о нём и единственное мое богатство.
   - Золото будешь делать?
   - Может, и золото, но нужны еще годы опытов, чтобы найти верный способ. И не в этом дело. Алхимики своими опытами открыли немало новых веществ, и многое узнали о свойствах металлов.
   -Ладно. Ты лучше скажи, где вы с Жеваховым спрятали зловредную книжку " Московские письма"? Молчишь? На дыбе, небось, заговоришь! Где записка от Сеньки Нарышкина, которую ты должен передать цесаревне Елисавете?
   - Помилуйте! У меня нет никакой записки. Господин Нарышкин мне ничего не передавал!
   - Ты еще скажешь, что ты с ним незнаком? С этим бывшим женишком Елисаветы, который хотел сделать государственный переворот, а теперь прячется от справедливого возмездия в Париже!
   -Он тоже учился в Сорбонне, как и мой друг, князь Жевахов. Понятно, что нам случалось встречаться с месье Нарышкиным на студенческих пирушках. Но там речь шла о делах амурных, кто с кем побывал в алькове. Друзьями мы с ним никогда не были, и даже рядом за столом не сиживали. И - никаких секретов и записок!
   - Сейчас тебя уведут, чтобы ты еще подумал. Я скажу, чтобы тебе давали одну лишь особенно соленую селедку. Захочешь все рассказать, скажи охранникам.
   Томаса вернули в каменный мешок. Потянулись ужасные дни. Селедку он не мог есть, а кроме нее приносили лишь малый кусочек хлеба. Воду ему давать было запрещено. Правда, был один сердобольный дежурный, Калистрат Калистратович Захаров, который тайком давал Томасу напиться. Он был родом из старообрядцев и не любил ту власть, которой служил. И давая Томасу запрещенную воду, он как бы отчасти мстил немилой его душе власти. Но караульный этот дежурил через два дня на третий. Томас чувствовал, что приближается к смерти.
   Раз в неделю выводили во двор на прогулку. Некоторые арестанты были полосатых одеждах. Томас был в ночном халате, в котором его забрали в Жеваховском доме, и в ночном колпаке, который свисал на одну сторону, и придавал Томасу смешной и жалкий вид. Во время прогулки, Томас нередко наклонялся, в надежде зачерпнуть ладонью хотя бы грязи из лужи, он надеялся, что во рту будет хоть какая-то влага. Часовой в таких случаях покрикивал:
   - А ну стой! Чего еще удумал?
   В келье, Томас стал думал: о странностях всего случившегося. Зачем он поехал в чужую страну? Похоже, тут и своих не щадят, и уж тем более иностранцев.
   Томас закрыл глаза и перед ним всплыла Палашка, такая, какой он увидел её во время сеанса живописи в Ибряшкине. Она была обнажена и груди её, с оранжевыми полукружиями сосков, вздрагивали от страха и напряжения.
   В камере стемнело, но вдруг в углу её зажегся крохотный огонек. Томас изумился. В углу стоял гномик в красном колпаке и с факелом в руке. Факел горел ровно, как маленькое солнышко. Карлик заговорил хриплым тоненьким голоском:
   - Я простыл по пути в Россию. Снега, снега! Но я не мог не прийти тебе на помощь. Я служил твоему деду, я служу и тебе. Я знаю, ты полюбил. И ты прав. В любви первоначальная космическая сила сливает все элементы мира! Красный цвет - востока, оттуда приходит заря. Красное - красивое. И ты прибыл на восток. Не тужи...
   Томас проснулся, оттого что дверь каморки отворилась, зашел солдат, сказал:
   - Айда, тебя требуют!
   И его опять привели к тому же человеку, имени которого он не знал, но который снимал с него допросы. Лобастый ему приветливо улыбнулся:
   - Ну вот, друг мой, теперь тебе и попить можно. Но только чуть. Сначала только оросить гортань. И не водой. Молочка вот полстакана выпей. Больше-то нельзя. Тут уже такие случаи бывали. Жрет, жрет бедолага одну соленую селедку, потом сразу напьется и умирает. Ну, а мне в твоей смерти резона нет. Ты же говорил, что хотел побыть на российской службе? Вот мы тебе такую службу и дадим. Так что вот, попей молочка, но потихоньку, малыми глоточками.
   Томас, дивясь происшедшей перемене в судьбе, стал пить молоко. Как жаль, что только полстакана. Но во рту и в горле всё отмякло, ему стало лучше.
   -Могу я узнать, что за службу мне предлагают?
   -Можешь. Будешь служить в канцелярии розыскных дел.
   - Но я к этому вряд ли готов.
   - Любой грамотный человек это может. А ты университетский курс прошел. Так что тебе и карты в руки. Не в учителя же тебе идти? У нас мучают школяров обычно бывшие парижские пирожники и сапожники, а ты все же кавалер старинного рода. Да в нашей службе получше узнаешь страну и народ ёё.
   - Но я более склонен к литературным и философским опытам. Да еще алхимией желал бы заняться.
   - У нас тут ты не один такой, почти каждый наш сыщик сочиняет, если не стихи, то прозу. А иные - такие философы, что и древним грекам стало бы завидно. Борьба со злом требует и ума, и сердца.
   -Но что же с моим другом Пьером Жеваховым?
   - Он отпущен.
   - Значит, он не имел отношения к письму Долгоруковой?
   - Ну, это теперь тебя не должно заботить!
   - Как же так?
   - Очень просто. Пока вы сидели произошло немало событий. Умерла императрица Анна Иоанновна. О! Из Петербурга приходили странные вести. В окнах дворца стали лопаться стекла. А потом императрица ночью встретила в зале самое себя. Крикнула стражу. Хотели арестовать дерзкую особу, устроившую недостойный маскарад. Но это был не маскарад, а призрак, и он растаял в воздухе.
   Анна Иоанновна стала все сильнее болеть. Наследником престола она давно определила сына своей племянницы- Иоанна Шестого. Императрица умерла. Регентом при малолетнем Иоанне стал Бирон.
   Он просто издевался над матерью наследника Анной Леопольдовной. По её просьбе фельдмаршал граф Миних арестовал презренного правителя Бирона. Теперь Бирон едет под конвоем в ту самую Сибирь, в кою этот супостат спровадил многих и многих весьма достойных людей.
   Повернулось небесное колесо, и началась новая эпоха. Но наша служба нужна всем царям. При любой власти мы будем иметь работу. И ты в том числе. Так что соглашайся.
   - Мне неловко отказываться, но я не очень силен в русском языке.
   - Для начала твоих знаний достаточно. А иногда и твой французский может пригодиться. Преступления ведь свершает не только подлое мужичье. Тут приходится иметь дело и с людьми дворянского звания. В Москве в немецкой слободке живет немало беглых гугенотов.
   Кстати, теперь мы можем познакомиться. Я Федор Фомич Левшин. В сыскном приказе я глава тайной сыскных дел канцелярии. Будешь под моим началом. Вот тебе бумага, получишь в нашей конторе на втором этаже аванс. Сними себе квартиру поближе к нашей канцелярии. Подожди! Сейчас я тебе какую-нибудь одежку выдам. А то на улице уже холода, куда же ты - в шлепанцах и халате?
   Томас вышел из ворот страшного учреждения, которое так неожиданно стало его служебным присутствием, размышляя о превратностях судьбы. Много в мире происходит больших и малых событий. Мы вроде бы от них не зависим, но они неведомым образом касаются всех нас, только одних они задевают легко, как дуновение зефира, а других или возносят ввысь, либо низвергают в пропасть.
  
  
  
   3. ТОЛЬКО УСОМ ШЕВЕЛИТ
  
  
  
   Крепостного художника Алексея Мухина привезли в Москву и упрятали в тесную камеру, где уже находилось несколько человек.
   Лицо Мухина посинело от побоев, раненая нога кровоточила. Но обитатели камеры встретили его громким смехом.
   - Ишь, красавчик! Кто-то его разукрасил и синей, и красной краской! А ну-ка, Глындя, пошарь у него кошель, чего там, на донышке, завалялось?
   Усатый мужчина, в сюртуке явно с чужого плеча, в полосатых штанах и в старых немецких ботфортах сказал:
   - Зря стараться станем. У него на роже написано, что крепостной. У таких кошелей не бывает. Вошь в кармане и блоха на аркане. Ты скажи, я правильно угадал? Как тебя, деревенщину, сюда занесло?
   -Барина ножом ударил,- хмуро сказал Мухин.
   -Гляди-ка! Убивца бог нам подарил! - невесть чему обрадовался мужчина.
   -Я не убивец, я его - не до смерти, а он мне ногу прострелил.
   -Эх! Я так и понял, что это деревенская квашня! - опять рассмеялся усатый. - Уж если резать, так чтобы все потроха разом выпустить, тогда барину, небось, стрелять расхотелось бы. Обучим! А пока пол подмети. Опосля пятки мне почешешь.
   - Подмести, подмету, а пятки чесать не стану! - сказал Мухин. И тотчас усатый хлопнул его ладонями по ушам. Все в каморе, словно только этого и ждали. Наскочили со всех сторон. Словно молотилка заработала. Мухин уже стонать перестал. Тогда усатый остановил избиение:
   - Эй, будет! Для начала хорошо поучили. Деревенские люди безвредные. Ну что с него - вреда? Ну, сеял, пахал.
   -Да не пахал я! - воскликнул Мухин, - я художник с малолетства.
   -Патреты можешь? - спросил усач.- Вот тебе уголек, делай с меня патрет на стене.
   Мухин утер с губ кровь, высморкался и стал рисовать усатого. Старался. Надо главному угодить, тогда его в этом узилище хоть живого оставят. И когда он закончил работу, все стали просить, чтобы и их парсуны сделал бы на стенах.
   Мухин принялся малевать и других. Делать все равно было нечего. Народ в камере от души веселился:
   - Глянь-ка, Митька - вылитый амператор! Вот утешил, так утешил!
   И орали, и реготали. Тогда дверной глазок открылся. А потом лязгнул и дверной запор. Зашли охранники:
   - Смотри-ка, этот, который с деревни, стены все попортил! Вот бы выпороть дурака, чтобы больше неповадно было! Перевести его в одиночку!
   И Мухин, избитый, голодный и холодный, просидел в одиночестве до самого суда. Барина Петра Георгиевича в суде Мухин не увидел. Но были там свидетели из ибряшкинской дворни во главе с управляющим Еремеем. Он-то и дело отирал красную лысину огромным платком и гневно тыкал пальцем в сторону Мухина:
   - Злодей! Убивец! Это вся дворня подтвердит. Барин ему столько добра сделал, в художники определил, выучил. А он барина - ножом. Июда! Вы любого дворового нашего спросите, все скажут! Чудо, что тот нож в медальон попал! Бог барина спас за его доброту. А этого злодея просим казнить лютой смертию!
   Мухин пытался говорить о Палашке, хотел показать раненную барином ногу. Ему и слова вымолвить не дали. Судейский чиновник Иван Семенович Топильский сердито сказал:
   - Молчал бы, разбойник. За твои дела казнить бы тебя на лобном месте. Но мы милосердны. По доброте своей сердечной наш суд решает тебя, разбойника, заслать в вечную каторгу! Ты там сгниешь, а может и раньше подохнешь, еще на пути в Сибирь, чего я тебе желаю!
   И через день Алексей Мухин, шагал среди других кандальников, в сером арестантском зипуне, с нашитым на спине красным бубновым ромбом. Такой знак видно издалека, если побежишь, то караульный тебе прямо в бубновый знак всадит пулю. За Рогожской заставой караульные дали Мухину вместительный крапивный мешок, и велели в больших деревнях возглашать на ходу о подаянии. Мухин шел с краю колонны и тряс мешком возле лавок и окон, и тянул с поникшей головой:
   - Ради Христа для несчастных кандальничков!
   Молоденький, с нежными и добрыми чертами лица, Мухин, вызывал жалость у деревенских старух и молодиц. И давали: кто хлеба краюху, кто вареную репу, кто сальца кусок, а кто и тыковку долбленную с домашней бражкой совал в мешок. На привале, часовые забирали из мешка выпивку, сало, шаньги, всё, что - повкуснее. Что-то оставалось и арестантам на пропитание.
   Получилось так, что рядом с Мухиным шагал тот самый усатый арестант, который в камере хлопнул бедного художника своими тяжкими ладонями по нежным ушам. Он вполголоса говорил:
   - Не кручинься, парень! Я пятый раз по Владимирской дороге в Сибирь- матушку иду, да всё никак не дойду. Оно и в Сибири в люди живут, да в Москве-то оно - вольготнее! Ну, знакомы будем. Я - Мишка Глындя, а ты будешь Леха Муха. Так теперь отзывайся, я тебя не хуже попа окрестил. Вот. А зачем же ты барина-то ножом пырнул? И еще и неудачно! Барин-то жив-здоров, кофей пьет, омаров лопает, а тебя по этапу гонят, уморить в каторге хотят.
   - Ладно, Леха! Тосковать не смей. Ты еще с этим барином посчитаешься. В деревнях ты шепотком напильничек у молодух проси. Кудряшки твои золотистые. Глаза голубые, лучистые. Теперь мы- как бы воины плененные. А будет напильничек, кандалы с рук и ног, как солому стряхнем.
   И шли через многие деревни. И везде Мухин шепотком с улыбочкой доброй просил у девок и у молодух дать ему напильничек. Не давали. Боялись. Да и в любой деревенской избе - напильник нужнейшая вещь!
   Глындя. Не унывал, хотя уже и белые мухи с неба стали лететь, и впереди были и первые морозы.
   - Ты песню про Уса слыхивал ли? - спросил Мухина, Тот только головой покачал. И Мишка Глындя подкрутил свой черный ус и запел:
  
  
  
  
   Эй, усы, эй усы, завелись на Руси
   За Москвой за рекой, за смородиновой.
   Высоки колпаки, и красны сапожки,
   И кричит атаман:
   - Есть уродина!
   Тот купчина-урод барахло продает
   На майданах, собака, куражится,
   Сладко ест он и пьет. Но пойдем мы в поход
   Ему небо с овчинку покажется.
  
   Вот в купеческий дом заскочили усы,
   А хозяин кричит:
   - Ой, Господь, нас спаси.
   Я бедняк: лишь топчан, да квашня еще!
   И тогда атаман так усам говорил:
   - Нужен лишь уголек, чтоб разжечь огонек.
   Пусть с хозяйкой хозяин поджарятся,
   Или пусть по сусекам пошарятся.
   Вот хозяин дрожит, за кубышечкой бежит,
   Вот хозяйка трясется, да с деньгою несется.
   Вот усы в челноке в даль плывут по реке,
   А река, словно ус завивается.
  
   - Хороша песня?- спросил Мишка Лешу Мухина. Ничего не ответил Мухин.
   А через неделю, уже и напильник был у Мишки в кармане. Ночами, на привалах пилил Глындя кандалы, хоть и тихо, да сноровисто. Свои попилит, потом - Лехины. И шепчет:
   - Нам ночку потемней, да часовых подурней, может, удастся убежать, а уж там: куда кривая вывезет.
   Осень уже готовилась сдать все дела зиме. Однажды вечером разыгралась такая буря, с ветром и снегом, что все из сил повыбились. Конвойные решили устроить ночлег на крытом току возле леса. И дождь долбил, и снег сыпал, и шумел лес. Сыро, промозгло. Конвойные прикорнули у догорающего костра. И он погас, а разжигать его дежурный не стал, сном его разморило.
   - Теперь пора!- шепнул Мишка Глындя. Поднялись они, кандалы руками придерживая, тихонько ступая, пошли в овраг
   Долго не могли отыскать хоть какой-нибудь камень. Мухин ощущал на лодыжках железную хватку огромного и безжалостного существа. Что за существо это? Здесь его железная лапа, а голова где-то в Петебурхе. Голова-то там, а лапы-то - по всей стране, людей за ноги цапают.
   И вот набрели на речушку. И когда нашлись камни, Мухин с великой яростью стал бить камнем по кандальному обручу в том месте, где было пропилено. Оковы вскоре упали. Глындя свои подпиленные кандалы разбил двумя ударами. Сказал:
   - Бросать свои железа не будем! Какое никакое орудие, во-первых, а во-вторых, правило есть: свое каторжное железо сберечь. В Москву вернемся, выточим себе с него по браслету и по кольцу. А можно и по крестику выпилить, чтобы Господь помогал. Милое дело! Такие памятки у многих бывалых каторжников есть.
   Прислушался Глындя, и сказал:
   - Сдается мне: дорога рядом. Едет кто-то. По стуку чую, что не мужик на телеге, господский экипаж, он всегда мягче идет. Вон кусты на бугорке, там залечь, так можно будет прямо на облучок прыгнуть. И прыгать будешь ты, потому что полегче меня. Ага! Так и знал - карета! Как поедет мимо, прыгай на кучера, старайся с облучка сбить, а я помогу.
   - Не могу я! - прошептал Мухин.
   - Ну, брат, не трусь! У нас другого пути нет. Или пожизненная каторга, или в этой карете улизнем!
   - А если в карете баре сидят?
   - Они дремлют сейчас. Я с ними слажу, твоя забота с кучером управиться. Сам подумай, что нам терять? Прыгай!
   Кучер был сбит с облучка, но тотчас вскочил со страшными ругательствами, накинулся на Мухина, и стал гнуть его через оглоблю, брызгая ему в лицо горячей слюной. Концом вожжи мужик перехватил Лехину шею, и душил его, дыша ему в нос густой зубной гнилью. И Мухин уже задыхался, когда вдруг почувствовал, как тело кучера ослабло, и борода его, колючим веником царапнула Лехину шею. С бороды этой закапало нечто густое и красное.
   - Что это? - спросил Мухин, выпутываясь из вожжей.
   - Что, что! - передразнил его Глындя, - это я мужичка каменюкой по затылку угостил, да и вовремя, не то ты уж задохнулся бы. А камень хорош! В руке хорошо лежит и увесистый!
   - Убивцами стали! - сказал Мухин.
   - Ну и стали. Не мы их, так они нас. Тут выбирать не из чего. Ты же своего барина резал? Резал? Из-за зазнобы. А тут - не баловство, жизнь спасаем. Кровушки испугался? Чем не краска? Густая, яркая! Бог нашему горю пособил. Экипаж пустой. А то еще неизвестно, что было бы.
   Давай-ка, помогай раздевать мужика, его одежка нам пригодится. Нам в наших бубновых сюртуках далеко не уйти. Так! Ни хлеба с собой у него, ни пирогов, я уж не говорю про деньги. Правда, вот табачок самосад в кисете.
   Теперь я кучером наряжусь, а ты в карете спрячешься. Только, давай, сначала закинем тело в кусты. Бери его за ноги, а я за руки возьму. Раз-два, взяли! Эх, беда, Леха, что у нас тобой головы наполовину обриты. Но я-то в шапке на облучке буду сидеть, никто не узнает, что у меня под нею такое. А ты сиди в карете, и без нужды из неё не выглядывай.
   Повезло тебе, будешь ехать за барина. До пруда или речки доедем, я кровушку замою, тогда уж экипаж этот до самой белокаменной погоню со свистом. Кони добрые. Поедем не Владимирской дорогой, а окольными путями. В Москве - к атаману придем. Жеребцов перекрасят, и карету продадут. В Москве затеряемся, как иголки в стоге сена. Пока волосы отрастут, парики носить будем.
   Мухин молчал. Его свобода забрызгана кровью убитого кучера. Разве она должна покупаться такой ценой? Да и вообще - свобода ли это? Может это - свобода зайца, за которым охотится рысь? Что делать дальше?
   Качание в карете убаюкало. И снилась ему Палашка. Он опять писал её. Но на фанерке была только одна красная краска. И запах у неё был такой, что кружилась голова...
   Темные тучи стремительно неслись над куполами церквей и кремлевскими башнями. И сеяли на лету, то дождь, то снег. Ветер сбивал с ног прохожих, сваливал на бок экипажи. В такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит. В такую погоду покрепче запирают ставни и зажигают перед иконами свечи.
   А под каменным мостом в арочном пролете притаились люди. С моста их было не углядеть. Кучи мусора и устои моста надежно укрывали их.
   Кто-то костюмом напоминал кучера, кто-то был одет почти прилично. Одни были одеты в легкие зипуны, другие имели на себе шубейки. Все эти люди не обращали ни малейшего внимания на посвист холодного ветра, на непогоду.
   Был тут странный человек с длинными черными волосами, спускавшимися на щеки и на нос. Когда он встряхивал головой, волосы на миг разлетались, так, что были видны его жгучие глаза. Сверкнут дикие зрачки, и вновь скроются под волосяной завесой.
   - Ну, Глындя, - сказал этот человек, - ручаешься ли ты головой за нового брата? Смотри, ежели что! Пусть он платит взнос, да повторяет за мной клятву.
   Жесткой рукой атаман ухватил Мухина за ухо и скороговоркой произнес:
   - Уха два, язык один, слухай ухом, господин! Тихарю и сиварю, никому не говорю. Не имаю сроду страху, не продамся за жермаху. Скажи - аминь!
   -Аминь! - сказал Леха.
   Атаману подали бутыль, он нацедил из неё стакан зеленого хлебного вина.
   - Теперь ты наш! - торжественно сказал атаман, посверкивая сквозь волосы глазом. Выпей! А ежели клятве нашей изменишь, с тобой будет то же, что с Каманей. Как раз будут с ним разборы. Каманя сремизил пять царских, когда ходил к фартовой маме.16 Все, что мы у Рогожской заставы взяли, она поставила в десять, а он мне принес только пять. Что за это полагается?
   - Карачун! Лахман! - воскликнули сразу несколько человек в один голос.
   - Правильно! Лахман!Каманя, будешь молиться, али так попрощаешься?
   - То неправда! Она дала только пять! - заговорил Каманя.
   - Зачем морок пущать, когда и так темно? Марью знают все честные воры в Москве. У нее обману и в заводе нет. Мы ведь можем её сюда позвать.
   Каманя отчаянно замотал головой:
   - Братцы, простите, бес попутал, я... завсегда! Вы же знаете, на какие дела ходили! Я же свой!
   - Бес тебя попутал, к бесу и иди! На вот покури трубочку, бедолага.
   Каманя принялся курить, из глаз текли слезы, лицо покрылось красными пятнами. Он выдохнул вместе с дымом:
   - Атаман! Прости, отслужу!
   -Каманя! Ты же сам знаешь, что простить нельзя. Я прощу, браты не простят. Верно, браты?
   -Верно! - взревела вся ватага.
   - Ну, браты, попрощайтесь! Поцелуйте его. Каманя, ты не дрожи, мы тебя - быстро!
   - Атаман! Дай напоследок вы-ыпить! - взвыл Каманя. Атаман подал ему стакан и бутыль. Каманя очень медленно, но один за другим опорожнил в себя четыре стакана. Этого хватило бы свалить с ног слона. Но вино его не взяло, хотя было очень крепким. Это поразило всех. Подождав немного, атаман сказал:
   - Выпил? Выпил! А теперь - до свиданьица Ты, значит, там, у бога, всё обскажи, что мы не виноваты. Скажи не от злого нрава, от мук тяжких ушли в вольную жизнь. Баре-господа нас измордовали, а мы тоже божьи твари, и жить хотим. Всюду грозят нам топором да плахой. Татями зовут. Лютуют, а мы только отмахиваемся. Сами они первые начали, сами перед богом в ответе.
   Мухин потихоньку отошел в сторонку, но атаман его вернул:
   -Куда? Вернись!
   И стал шептать ему на ухо, горячими губами:
   - Сейчас его на колени поставим, а ты, вот, кистень возьми. Как он молиться станет, заходи сзади, бей по затылку, да так хорошо, чтобы он прямо к богу летел, без перемены лошадей.
   - Не смогу, - сказал Мухин, бледнея.
   - Ты этого не изрекал, я этого не слышал! - сказал атаман, вкладывая пест ему в руку,- ты ведь не хочешь вместе с ним отправиться?
   Атаман пнул Каманю в зад:
   - Падай на колени! Молись!
   Каманя неохотно встал на колени, но не молился, а оглядывался. Заметив, что Мухин держит руки за спиной, Каманя, видно, все понял, и заковылял на коленях от него подальше.
   - Стой! Что же ты за мужик такой, что же ты за разбойник?! Ты -трусливая мышь! Гнусь лесная! Даже умереть по-человечески не можешь! - заругался атаман. - Стой, говорю! На тебе еще стакан хлебного! Пей!
   Каманя только поднес стакан к губам, как Мухин ударил его пестом. Попал не по затылку, а по подбородку. Каманя хрюкнул, упал на спину, задрыгал ногами.
   - Для первого раза - сойдет! - сказал атаман, - отобрав у Мухина кистень. И страшным ударом добив Каманю, ухмыльнулся:
   - Вот так надо! Учись!
   В это время мощный порыв ветра загудел в пролетах моста, и завыло что-то, словно заплакало.
   Один из бандитов указал перстом небо:
   - Ей богу что-то черное ввысь полетело. Не Каманина ли душа?
   - Сие может статься! - сказал атаман. - Душа у каждого есть. Она-то и скорбит, мучается, А телу теперь все равно. Одежку с него не снимайте, она ветшаная. Забросайте сучьями, да кровь присыпьте землицей, да скоро расходитесь в разные стороны. После пошлю других людишек, они его прихоронят, царствие ему небесное! Да только попадет ли он в него? Всем нам, видно, одна дорога - в ад! Ладно! Обычай наш знаете, если в ком из вас мне надобность будет, позову.
   Атаман поднял воротник собачей шубейки, нахлобучил сильнее шапку. И неслышно ступая, ушел, исчез, словно и не было его никогда.
   Тело несчастного Камани было забросано хворостом. Следы крови засыпаны так искусно, что, заглянув под мост, никто не увидел бы здесь следов только происшедшей здесь печальной пиесы.
   Мухин уходил с сего места вместе с Глындей. Спросил:
   - Как зовут атамана? И почему он так волосат?
   - Теперь тебе можно поведать, теперь ты - свой. Зовут его Бир. Непростой человек. Бойся ему не угодить. А волосат он оттого, что в каторге ему на щеках и на лбу выжгли раскаленным клеймом надпись "Вор". Слово сие никакими силами с лица теперь не сведешь. Вот он и напускает волос себе и на щеки и на лоб. Лютый-прелютый.
   -А на что нам - с ним якшаться? Жили бы сами по себе!
   - Мы где жеребцов продали? В яме около Москвы. Там все его люди сидят. А попробовал бы просто так жеребцов продать, быстро бы узилище оказался. Бир тебя и из сыскного вынет, ежели что. У Бира друг есть, приятель. Он в печатне самые настоящие "виды" делает.
   Что Каманю под мостом убили, так не он первый, не он последний. За лето там уж человек десять под этим мостом угрохали, укаючили.19 А всего под этим мостом похоронено, может, сто воров, а может и двести. Только это кладбище невидимое. Мы ведь крестов не ставим. Даже камня на могилки не кладем. И самих могилок нет. Одно ровное место. Но мы помним, где и кого похоронили. И - когда.
   Но ты не хмурься, не думай, летом там очень для сердца отрадно! Что твой рай небесный. Ветлы свои ветви над водой склоняют, по угору шиповники и боярышники цветут. Там и добро дуванить удобно, и пить, гулять. А если, погоня будет, так на реке следов не бывает. У нас летом лодки в кустах спрятаны. Крючки явятся, прыгай в лодку и - беги. Река никому не скажет, не выдаст. Лишнее можно утопить, концы в воду.
   Пойдем-ка в ночлежный дом, переночуем, а утром во Всесвятской частной бане всё обдумаем, обговорим. Там воры собираются, Может, с кем в дело войдем!
  
  
   4. ВРЕМЕННЫЙ БАРИН
  
  
   После ареста Пьера Жевахова, Еремей остался в поместье полноправным хозяином. Он ездил в Москву, но князь Георгий Петрович дал понять, что теперь не до деревенских дел. Граф хлопочет о судьбе Пьера. Шут с ними, недоимками, порубками, неурожаями. Пусть Еремей делает всё, как сам знает.
   Теперь Еремей ходил по поместью с хлыстом. Лупил им встречных и поперечных. С парика его сыпалась пудра, попадала в красные, воспаленные глаза. Но всё надоело. Все книги о путешествиях, индейцах, колдунах и магах были давно перечитаны. Он столько знает! И- что? Его не примут в хорошем доме, и уж тем паче не попасть ему в масонскую ложу, в которой, как он знает, состоят и старший, и младший Жеваховы. Обидно!
   Он продал на сторону зерно, и заготовленные для ремонта бревна. Ему хотелось съездить к соседу Захару Петровичу Коровякову. Там, знал он, собираются со всей округи картежники. Бары-господа? Он ничем их не хуже.
   Вечером Еремей велел запрячь лучших жеребцов в княжескую коляску, и покатил к Коровякову, усадив на козлы самого бородатого и рослого в Ибряшкине мужика Нефедыча. Еремей был одет по моде, и опрыскан лучшими французскими духами. Когда подъезжали к Шараховке, Нефедыч перетянул кнутом вороных. Жеребцы взъярились, в пене, в мыле, понесли, казалось, умчат на небо. Бубенцы и шаркунцы забренчали, колокольчик захлебывался. Пыль взлетела до солнца.
   Выбежав на крыльцо, гусар Захар Петрович Коровяков следил из под руки: кого бог дает? Коровяков был в халате, из под которого выглядывали чикчеры, а в руке его дымилась трубка с длинным чубуком, И он расправлял кончиком чубука свои длинные черные усы. Когда из экипажа вышел Еремей, Захар Петрович не мог скрыть насмешливого недоумения:
   - Еремешка? Ты? Опять насчет порубок? Эким ты франтом разоделся! Что с тобой?
   Еремей сделал вид, что не заметил насмешки. Поправил нашейный бант и парик, солидно ответствовал:
   - Вовсе я не насчет порубок, просто по-соседски. Поговорить, трубочку выкурить, может, в картишки перекинуться?
   -Ты как в лужу глядел! - отвечал Захар Петрович. - Проходи, проходи! А! Так ты еще и корзину с бургундским прихватил? Чудно, брат, право слово, чудно! Тащи-ка, Нефдыч, эту корзину в дом! Вот это я уважаю. Это по-соседски! А то споры из каждой поломанной палки! Ягодку с куста сорвешь, кричат, - уворовал! Зайчишка в петлю попадет, кричат - наш зайчишка! Нешто зайцы меченные? Они скачут, где хотят! Эх, и погуляем!
   Попав в дом гусара, и Нефедыч, и Еремей закашлялись. Табачный дым плавал под потолком парадной залы наподобие грозовой тучи. На большем обеденном столе в полнейшем беспорядке были расставлены тарелки со снедью. Скатерть была вся в бурых винных пятнах. Рыбные головы и индюшинные кости валялись и на столе и под столом. В центре стола лежал великовозрастный копченый поросенок с пучком голубых цветков в зубах. Приподнявшись на задних лапах, борзые собаки, рыча, вгрызались в живот поросенка. А седоусый господин от этого же поросенка зубами, по-собачьи, рвал заднюю часть, и тоже урчал.
   За ломберными столиками сидели люди с картами в руках. Всё здоровяки с военной выправкой, и пели самозабвенно и зычно:
  
  
   Бес проклятый всё затеял,
   Мысль картежну в сердце всеял,
   Руки к картам простирайте,
   С громким плеском восклицайте,
   Дабы слышал всяк окрест:
   - Рест!
  
  
   Слово "Рест" эти господа кричали громовым хором, так, что стекла в окнах дрожали. И на сердце у Еремея сделалось тревожно, и даже бородатый великан Нефедыч, побледнел, и пошел на двор, к лошадям.
   - Играть будем на деньги или на живот? - вопросил Коровяков, оторвавшись от горлышка бутылки с Бургундским.
   - А как это, на живот? - поинтересовался Еремей, снимая с головы парик, и отирая им пот с лица.
   - Проще простого, мы тут удумали правила. Выиграешь, со всех нас получаешь по сотне. Это несколько тысяч будет. Состояние. Проиграешь, из трех пистолетов выбираешь один. Причем, из трех только один заряжен. Потом компанией идем в ближайший лес, и ты там себе стреляешь в живот. Если пистолет холостой - дальше живешь, если нет, - извини, игра такая. Да ты не хмурься! Мы уже раза три играли. Я дважды проигрывал, брал пистолет, выпивал пару бутылок доброго вина. Шли в лес, стрелял. И оба раза мне попались пистолеты с холостыми зарядами. Достался бы - заряженный пулей, я бы теперь с тобой не говорил. Что наша жизнь вообще? Случай! Ты, Еремей, мог бы не родиться. Родился - выиграл, а мог и проиграть, Так ведь?
   - Так-то оно так, но у меня есть деньги, почему на деньги не играть?
   - Ну, смотри, на деньги, так на деньги. Я же тебе, как лучше предлагал, как дешевле. Ни за что, ни про что и - богат! Это у меня деньги не держатся все равно, а ты - мужик прижимистый.
   - Я бы просил вашу милость, не называть меня мужиком, я не мужик и у меня есть имя и отчество! - сказал Еремей, краснея.
   - Да будет тебе, Еремей Иванович! - воскликнул гусар,- Право, порох! от каждого слова так и вспыхивает! Садись за третий ломберный стол, я сам за него сяду, а то за другими столами тебя враз обштопают, там такие разбойники сидят, не приведи господь! Скажи, что тебе подать? Кофею? Или, может, отужинаешь сперва?
   - Отужинали уже, спасибо! - ответствовал Еремей. - Вот, если бы трубочку выкурить!
   Он не привык к обществу. Смущался. И все же ему хотелось побыть здесь равным среди равных.Они уселись за столик. Захар Петрович Коровяков с треском раскупорил новую колоду, залихватски перетасовал её. Игра началась! Еремей начал выигрывать. Это ему придало бодрости. Он изредка стал кидать взгляды по сторонам. Примечал, что мебель у Коровякова вовсе не богатая. Очень много было собак. Высоких, тонконогих, с длинными мордами. Собаки свободно вбегали в залу, опять убегали. Некоторые кобели пристраивались к ножке стола или стула, делали лужу, никто на это не обращал внимания. Игроки пили вино, кто из горлышка бутылки, кто из бокала. Один усач потребовал подать ему пиво в ночной вазе:
   - Не люблю мелких сосудов! - пояснил он,- пить, так пить так!
   Странная прихоть этого гостя была тотчас исполнена.
   Еремей не знал никого из гостей. Но то, что ему везет в игре, его успокаивало.
   - Свобода - великая вещь! - сказал Коровяков, в очередной раз сдавая карты. - Вот вашего князя Пьера заарестовали, и вы, Еремей Иванович, сразу стали свободным. Пришли в гости, играете. Это ли не отдых, для души и тела? Ваш сатрап, ваш, можно сказать, мучитель, в узилище, а вы здесь - среди благородных людей.
   Еремей побагровел, даже лысина, казалось, у него начала потрескивать от жара. Он прохрипел:
   - Я сам - благородный! И не зовите меня боле Еремеем Ивановичем. Дурацкое мне дали имя, хамское: Еремей Иванович Еремеев. Но отчество мое достойное. Я -Георгиевич. Я сын Георгия Петровича Жевахова. Я - княжеский сын! Жевахов! Они меня нарочно Ивановичем величают, чтобы никто не догадался, чей я сын. Я такой же благородный, как и Пьер. А, может, и достойнее его во всех отношениях. Но мать моя была крестьянкой. Она родила меня от князя, и во время родов умерла. Теперь вы знаете!
   Еремея колотила дрожь. Он задыхался.
   - Ого, как вы взволнованы! - я понимаю вас! - воскликнул гусар.- Так вы - бастард! Но дорогой Еремей Георгиевич, ваше имя можно и переделать на библейский лад. Я буду вас величать Иеремия Георгиевич! Идет? Сейчас я скажу, чтобы нам подали моего прекрасного хлебного вина. Вы хлобыстнете стаканчик, это восстановит ваши душевные силы!
   Поверьте, что перед вами сидит ваш друг. Я очень рад тому обстоятельству, что этого зазнайку упрятали в клоповник. Тоже мне, парижанин! Ни с кем из соседей не желает общаться. Привез какого-то французишку. А теперь их обоих взяли за шкирку. И поделом! Наверняка фальшивые деньги печатали! Или еще что-то такое творили. Вот тебе и князь! В нем и княжеского-то ничего нет, одно название.
   - Вы знаете, Иеремия Георгиевич, я вам даже помог!- сообщил Коровяков. - Как? Очень просто! Ко мне приехали люди из сыскной канцелярии. Прибыли на простой телеге и в мужицких одеждах. Показали бумагу, попросили приюта на время сыска. Они ходили в мужицких одеждах вокруг вашей усадьбы. Высматривали. А по ночам надевали на лица маски и заглядывали в ваши окна. Я их кормил и поил. И в карты с ними играл, не то бы они тут с тоски сдохли. Вот! Выглядели, что хотели, потом вашего мучителя и сцапали! Ну, как? Благодарны вы мне?
   Еремей закивал. Выпив домашнего хлебного вина, он почувствовал блаженство. Все хорошо. Он принят в обществе, он развлекается господской забавой. И так теперь будет всегда! Хороший друг этот гусар!
   Но почему-то к Еремею пошла плохая мелкая карта. Он стал проигрывать.
   - Уже темнеет! - напомнил он Коровякову, - приказали бы свечей подать?
   - Свечей в особенных канделябрах! - возгласил Захар Петрович Коровяков. Тотчас в зале возле столов стали загораться свечи. Света в зале становилось все больше. Еремей на миг оторвался от карт и остолбенел. Вокруг столов девки встали на руки и головы, вздев вверх оголенные зады, скрюченные ноги их молочно белели. И из щелей, предназначенных природой совсем для иных целей, торчали длинные свечи. И горели эти свечи ровным пламенем, освещая, то потаенное, что обычно тщательно скрывают под одеждами.
   От такой картины Еремею стало не по себе. Какие уж тут карты! Он то и дело оглядывался, и стал проигрывать все больше. Девки долго простоять в такой замысловатой позе не могли, потому через некоторое время заменялись по команде Коровякова:
   - Подать свежих канделябров!
   Еремей хватил подряд пару стаканов хлебного вина, протягивал руку то к одной свече, то к другой, пытаясь не то вытянуть свечку из заветного отверстия, не то заткнуть её еще глубже. Девки уклонялись от его рук, теряли равновесие. И тогда на их нежную белую кожу, и на розоватую кожицу щелей, капал раскаленный воск, и девки издавали дикий визг!
   - Ну, довольно, Иеремия Георгиевич! - сказал, наконец, Захар Петрович Коровяков, - так ты мне все канделябры перепортишь! Пора тебе домой, баюшки-баю. Да ты не противься, завтра, будь добр, приезжай снова. Приезжай вообще всегда, хоть каждый день! А сейчас, во-первых, ты пьян сильно, во-вторых, у тебя деньги кончились. Ты проиграл мне уже и дубовую рощу, а расписку написать не можешь, Но у меня полная зала свидетелей. Да я знаю, что ты - честный человек, не откажешься. Так, что пока поезжай! И знай, что у тебя есть тут верные друзья.
   Еремею не очень хотелось удаляться от игры с "канделябрами", но Захар Петрович Коровяков с ним говорил дружески, приглашал заходить, это ему льстило. "Действительно, перебрал",- подумалось ему, он вышел под руку с Захаром Петровичем на крыльцо, и крикнул Нефедычу, чтобы подал лошадей. В этот самый момент в открытую дверь вырвались звуки дикого хора:
  
   Бес проклятый всё затеял,
   Мысль картежну в сердце всеял,
   Руки к картам простирайте,
   С громким плеском восклицайте,
   Дабы слышал всяк окрест:
   - Рест!
  
   В дороге Еремею казалось, что коляска едет слишком медленно. Он вырвал у Нефедыча кнут, и принялся хлестать своего кучера по чему попало:
   - Как смеешь, скотина, ползти, как черепаха! Поняй!
   Нефедычу терпеть удары хлыста было невмоготу, но лошадей погонять ему было теперь нечем. Он ухватился за козлы и ударял жеребцов в зад носками сапог.
   - Рест! - орал Еремей. - Окрест-рест!
   Раза два Еремей вываливался из коляски, набил себе огромную шишку на лбу. Все же прохладный воздух вечера произвел на него некоторое отрезвляющее воздействие, он отдал кнут Нефедычу, и отряхнул от пыли сюртук.
   Коляска подкатила к барскому дому. Еремей сказал Нефедычу:
   - Езжай на конюшню, пусть конюх, распряжет жеребчиков. А ты возьми у него хорошие тонкие вожжи. Узлы, чать, вязать умеешь?
   - Как не уметь!
   - Ну, так поспеши!
   Нефедыч вернулся, они вошли в темный дом. Еремей принес из своей комнаты канделябр. Сказал:
   - У них свои канделябры, а у нас свои. И ступай потише, не как слон, а не то убежит.
   - Кто?
   - Канделябр.
   Нефедыч подумал, что управляющий рехнулся. Но пошел на цыпочках. Пришли к комнатам, в которых Пьер Жевахов разместил Палашку, с той поры, как она стала его любовницей. Она жила теперь, как барыня, в её комнатах были цветы в горшках, диваны, картины, книги. Голландская раззолоченная лютня и статуя Аполлона Бельведерского украшали её жилье. В клетках резвились щеглы и канарейки. Кровать в спальне была застелена простынями и покрывалами с рисунками русских пейзажей.
   Еремей рванул дверь, она оказалась заперта изнутри задвижкой. Это было особенно обидно: безродная крестьянка, а барыню из себя корчит! Еремей рванул дверь, и оторвалась дверная ручка!
   - Отопри! Хуже будет!
   - Ни за, что не отопру, барину пожалуюсь!
   - Барину? Я сам теперь барин! Нефедыч, тащи топор!
   Палашка отперла дверь:
   - Стыдно вам, Еремей Иванович, среди ночи так врываться. Вы же в нетрезвом состоянии.
   Еремей ударил Палашку кулаком в подбородок, она рухнула на пол. Он поднял её, возложил на постель, начал в остервенении срывать с нее одежды. Приказал Нефедычу привязать её вожжами за руки и за ноги, к спинкам кровати. Нефедыч это исполнил, Палашку было жалко, но Еремея злить было нельзя.
   - Так! Растягивай её, как лягушку. Вот, теперь можешь уйти, без тебя управлюсь.
   Палашка, напряглась, задергалась, пытаясь освободиться от пут. С жалобным звоном упала лютня, защебетали, запрыгали в клетках птицы.
   - Врешь! - сказал Еремей, от меня не уйдешь. С братцем моим спала? Ну, и со мной поспишь, от тебя не убудет! Ишь, ты! Канделябр! Я те свечу-то вставлю! Она у меня, слава богу, не маленькая, гореть долго будет!
   Он ушел от нее под утро. Развязал, заплаканную, тихую. Вожжи забрал с собой. Кто её знает, еще повесится. У баб, известно, волос долг, а ум короток.
   Утром Палашка в простом сарафане и в старой душегрее пошла с корзиной в руке на окраину деревни. Там были амбары и рига. Мужики таскали мешки и складывали на телеги. Палашка отозвала одного из них в сторону:
   - Фомка! Я тебе по-прежнему люба?
   Фомка почесал затылок:
   - Мало кому ты люба. У тебя вон художник был, да сын княжеской.
   - Ты хочешь мне помочь?
   -Как же это?
   - А вот я пойду сейчас к большому логу калину собирать. А вы, когда с обозом поедете мимо, меня захватите. Довезете до Москвы. К старому князю хочу в дом в работу проситься.
   Фома глядел разочарованно:
   - А я-то думал! Но как же я тебя с собой возьму? От Еремея указа такого не было! За самовольство он и на конюшне выдерет. Я ведь не один еду. Нас четверо мужиков. Топоры с собой берем, дубины. Теперь на дорогах шалят. Мужики скажут, чтобы не брал тебя, раз дозволения не было.
   - Я мужикам по два ефимка дам, а тебе целых пять.
   - Тогда дело другое! Жди нас у лога. Сейчас овес да муку погрузим и тронемся. Жди.
  
  
  
   5. ЭТО - У МЕНЯ В ШТАНАХ!
  
  
   Когда карета въехала в Петербург, Пьер Жевахов приказал вознице остановить её возле первой же встреченной церкви. Агенты, следовавшие за каретой Жевахова от самой Москвы, тоже остановили свою карету. И поспешили в ту же церковь. Но Жевахов, как в воду канул. Долго метались между прихожан и прихожанок бедные агенты. Один был наряжен матросом, другой мещанином, третий крестьянином. Заглядывали всем мужчинам в лица. Жевахова не было.
   Служба кончилась. Прихожане стали расходиться. Вышла из церкви и стройная красавица с копной русых волос, выглядывавших из под дорогой темной шали. В руке она держала изящный зонт, дорогое платье её при ходьбе шелестело и обнажало прелестные щиколотки.
   Красавица наняла извозчика, что говорило о её невысоком положении в обществе, ибо не имела собственной кареты.
   Шпики следили за каретой Жевахова и не обратили на красотку ни малейшего внимания. А она назвала извозчику адрес и томно откинулась в коляске, над задним сиденьем которой по случаю дождя, был раскрыт кожаный веер.
   В переулке за каналом показался каменный дом, в котором жил французский посланник маркиз Жак Иохим де ла Шетарди. Сей муж давно вел тайную борьбу с засильем немцев, возле российского трона, кои мрачно сеяли здесь вражду к прекрасной Франции. За ним следили. Возле дома его днем и ночью вечно бродили переодетые агенты, запоминая всех, кто входил в дом посланника и всех, кто выходил из него. Чаще всего агенты Ушакова изображали из себя продавцов сбитня. Они таскали на ремнях пузатые медные сосуды, каждый такой сосуд имел два крана и назывался "казаком". В него был налит горячий сбитень. В центре сосуда в специальной трубе шаял древесный уголь, не давая напитку остыть.23
   Агенты, видимо, неплохо зарабатывали на продаже сбитня, с пряными травами и приправами, ибо погода в эту пору в Петербурге чаще всего была промозглой, холодные ветры задували от финского залива, летели над Невой и каналами. Красивая женщина тоже попросила себе сбитня. Выпила и сказала, что у неё нет денег, и она отдаст потом. Сбитенщик-агент остолбенел от неожиданности. Потом заулыбался:
   - Вот ежели бы поцелуй за сбитень получить, так можно было бы налить еще!
   Женщина шлепнула его зонтом по заднему месту, мелодично сказав:
   - Подожди, милый, может, еще и два поцелуя получишь! - и вспорхнула на крыльцо дома французского посланника.
   "Наверняка, новую горничную нанял проклятый французишка!" - завистливо подумал агент. - "Вот жеребчик, так жеребчик! Женщин меняет ежедневно, сколько фрейлин познал, говорят, с самой принцессой Елисаветой путается".
   А незнакомка смело вошла в дом и сказала мажордому:
   - Доложи-ка маркизу де ла Шетарди, что прибыла Марианна! Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? Иди выполняй, что сказано! По одежке встречают, по уму провожают! Слыхал такую русскую пословицу?
   Француз-мажордом пожал плечами и неохотно пошел выполнять приказание странной незнакомки. Вдруг попадет от хозяина? Девка-то явно не того круга!
   Маркиз, услыхав о приезде Марианны не рассердился, а быстро спустился по лестнице, схватил незнакомку за руку и потащил в свой кабинет.
   Когда они остались одни, незнакомка задрала платье и сказала:
   - Один момент, дорогой маркиз, сейчас я сниму панталоны и вы будете полностью удовлетворены!
   - Ни минуты не сомневаюсь! - воскликнул маркиз, обнажая ровные белые зубы.
   Прелестница приспустила панталоны и вытащила из них увесистый сверток:
   - Вот маленький подарочек для нашей принцессы от кардинала Флери и Семена Нарышкина. Эти денежки еще больше поднимут престиж Елисаветы среди славных гвардейцев. Им же надо побаловать содержанок, приодеться. Деньги вообще никому не мешают.
   - Уверяю вас, дорогой Пьер, - сказал маркиз, - дело не только в деньгах, гвардия и народ - за принцессу. Вот и Бирона в ссылку отправили, а всё едино - всем управляют немцы. Да и нынешней наследник, в нем и крови-то русской почти нет. А принцесса Елисавет все же дочь великого Петра! И как она щедра и красива! Народу это нравится. Конечно, ей теперь нужны деньги весьма. Весы ведь могут качнуться и в ту, и в другую сторону. Я и не чаял получить от вас эту посылку, ведь вы были в застенках Ушакова!
   - Был! Но у них не было ни малейших улик против меня. Я увидел слежку за собой сразу, как возвратился из Франции. И я отводил им глаза: пьянствовал, дебоширил. Потом уехал в имение. Они меня взяли без каких-либо улик.
   - Милый Пьер! Вы же не хуже меня знаете, что этим костоломам даже и улики не нужны. Под пытками люди наговаривают на себя.
   - Клянусь, что выдержал бы любые пытки, но, очень вовремя умерла Анна Иоанновна. Новые правители пока себя не чувствуют на твердой почве. Вот меня и выпустили. Но я не сомневался, что за мной следят. Трюк с переодеванием в церкви совершенно сбил филеров с толка. Как хорошо, что там служит мой бывший крепостной!
   - Но где же вы прятали такую сумму денег, когда были под допросами? Говорят, были строгие обыски и в вашем дворце, и в имении.
   - При обысках ничего не нашли. А где я прятал письма и деньги, этого я даже вам, маркиз, ни за что не скажу. А теперь дайте мне грим и костюм старухи. Я переоденусь и оставлю вас. Скоро прибудет с деньгами новый посланец из Парижа с такой же суммой или большей. Эти деньги на одной из почтовых станций попадут к моему человеку. А я после явлюсь к вам облике нищего. Вы уж не велите меня гнать. У меня будет большой чирей на правой щеке...
   Через несколько минут из дворца Шетарди вышла безобразная старуха, она несла корзину с выстиранным бельем. И агент Ушакова подумал, что посланник мог бы себе нанять прачку помоложе и покрасивее. Агент ждал до конца смены: когда же выйдет из дома посланника красивая куртизанка, обещавшая поцелуй за стакан сбитня, но её он так и не дождался.
   Ворота распахнулись, и маркиз Жак Иохим де ла Шетарди выехал из них в раззолоченной карете, которую тянули кони, запряженные цугом. Это были изумительной красоты лошади. Кучера на передке были в белых перчатках, а сзади стояли мальчики точно так же одетые, и тоже - в перчатках.
   "За Смольною деревню попер, к принцессе!" - отметил про себя агент.- Ну, там другие глаза за этим французским прохвостом доглядят. И что это начальство на агентов гневается? Ведь дело знают, кажись?"
   Елисавета в это самое время томилась, глядя в окно. Рядом с ней был верный друг Жанно. Несмотря на свой уже далеко не юный возраст Жанно был горазд на всяческие забавы. С юношеским пылом готов был участвовать в разных проказах. Он всегда хорошо знал, чего хочет Елисавета, изучил ею всю до последнего мизинчика. Да и немудрено. Герман Лесток прибыл в Россию много лет назад, и был личным врачом Екатерины Первой. На его глазах малютка Елисавет росла и расцветала.
   Правда, одно время Петр Великий приревновал лекаря к своей царственной супруге Екатерине, и сослал Германа в Казань. Но после смерти мужа, Екатерина Первая вернула Германа ко двору и сделала его лекарем своих дочерей.О! Жанно не уподоблялся лекарям императрицы Анны Иоанновны, которая, бывало, позволяла себя ощупывать лишь через специальное покрывало. Лесток обычно говорил Елисавете:
   -Я вам почти отец, к тому же я врач, вы можете меня не стесняться совершенно, это поможет вашему телесному и душевному здоровью.
   А принцессе скрывать от мужских глаз свое тело не было нужды. Она знала, что тело её прекрасно. И Жанно не раз причмокивал от восхищения во время врачебных осмотров.
   Елисавета с детства завораживала всех красотой. В детские годы она была ангелочком, амурчиком. По-французски она говорила с раннего детства. Так, что поболтать с французом, для неё всегда было истинным удовольствием. И о первой же своей отроческой любви она советовалась со своим преданным Жанно Лестоком. А потом и по всем другим любовным связям. И Жанно давал медицинские советы: как и что сделать, чтобы не повредить любовью своему здоровью. И как сделать так, чтобы достичь в постели наивысшего блаженства. Нет, он не варил любовных эликсиров, он знал, что в организме каждого человека достаточно волшебных токов любви, нужно только уметь их использовать.
   Любовников у принцессы перебывало уже немалое количество. И много раз её сватали. Но свадьба с французским дофином была расстроена по тайным причинам. Другой её высокородный жених умер перед самой свадьбой, что очень ранило её чувствительную душу. Многих она отвергла. Совсем недавно её попытались сплавить в Персию, только бы подальше от русского престола. Надир-шах прислал богатые подарки, много драгоценных камней. Елисавета не хотела даже слушать о подобном замужестве. Друг Жанно не уставал повторять ей:
   - Зачем вам зарывать свою красоту в дикой азиатской стране, где никто вашей красоты и образованности не оценит? Вы говорите по-французски лучше любой парижанки, вы - тонкий знаток французской литературы и театра. Кому в дикой Персии нужны ваше остроумие, знание политеса, умение одеваться, ваши великолепные манеры? К тому же, российская корона, это корона величайшей страны мира, повелительницей которой вы должны стать по праву. Вы боитесь, что вас заточат в монастырь, либо вообще уничтожат? Правильно боитесь. Чтобы этого не произошло, вам нужно действовать первой, а мы вам поможем.
   Теперь, заметив карету Шетарди, Жанно сказал:
   - Наверняка он везет еще один кирпичик для здания нашей победы!
  
  
   6. НОЧЬЮ В ОДИНОКОЙ КЕЛЬЕ
  
  
   К стенам Ивановского женского монастыря примыкают сады и строения господских и купеческих усадеб. Все возле стен заросло деревьями, кустарниками, цветами. Летом из зеленой травы проглядывают камни с именами великих страстотерпцев, схимников и послушников. Деревянные и каменные кресты стерегут их покой. Нагреется камень от летнего солнышка, приложит к нему монахиня худую ладошку, почувствует ток чего-то неведомого. Вздохнет перекрестится, пойдет дальше.
   Летом в здешних кущах отрадно душе! Над полянами деловито гудят шмели, по тропинкам катят свои огромные шары жуки-скарабеи. Говорят, что земля имеет форму шара. Доказано в немцах. Может, оно и так. Для жука его земля - навозный шар. Может и нашу матушку-землю катит по небу неведомый жук? Но это одному господу-богу известно.
   За монастырскими стенами великое множество больших и малых строений. Тут амбары с зерном, каретники с лошадьми, сараи с разной хозяйственной животиной, сеновалы, кладовые. Есть шорные, кузнечные и прочие мастерские.
   Глубокие подвалы с кривыми темными ходами, хранят тайны, навек укрытые от непосвященных. Между службами и келейными корпусами, между храмами, и часовнями множество лесенок, переходов, запутанных коридоров.
   По одному из коридоров быстро шла ясноокая монахиня Досифея. Сподобил господь! Чудесной ясности глаза, голубые лучики-колечики мерцают, как круги, расходящиеся в прохладном колодце. Какая совершенная чистота, незамутненность взора, какая голубиная невинность. Идет, и смотрит сквозь мир, куда-то далеко, далеко. И никакие молитвы, никакие посты не смогли замутить красоты необычайной этой черницы. Лицо молочной чистоты дышит здоровьем и свежестью, ни прыщика, ни морщинки на нем. Не может монастырская мешковатая одежка скрыть стройный стан монашки. Что же заставило красоту такую укрыться за здешними стенами?
   Монахинь здесь зело много. Но известно, что Досифея не пропускает молитв и служб. Молится истово и страстно. Идет Досифея с загадочной улыбкой на медовых устах. И встречные монахини думают, что душа её где-то далеко летит на встречу с ангелами небесными. О, как были бы поражены они, если бы узнали бы подлинные мысли её! А она думала о том, что скоро станет... отцом. Странно? Может быть. Но жизнь так устроена, что все странное и необыкновенное, если его изучить и вдуматься в него, станет и обычным, и понятным.
   Пять лет назад Досифея была Федькой Вербовым. Да для себя-то таковым и теперь осталась. Федька был казачком при отставном полковнике Самофорте в его собственном Самофорта поместье. Отчаянно пил вино Семен Иванович Самофорт. И бил двенадцатилетнего Федьку смертным боем. То сапоги плохо вычистил, то трубку не так набил. Напившись хлебного самодельного вина, Семен Иванович сваливался в постель, кричал казачку, чтобы прилег, и погрел ему спину своим телом. И Федька влезал в постель и привалился к жирной барской спине своей худенькой спинкой, где можно было пересчитать все позвоночные косточки.
   И барин иногда разворачивался в постели, и считал эти его косточки, больно надавливал их пальцами. А однажды спустился пальцами ниже копчика, и, сопя, надвинулся на Федьку, и пронзил его утробной болью. Боль эта хрипела и подвывала, надвигалась и откатывалась, терзая и мучая худенькое тельце.
   Федька не имел силы вырываться. Но была в нем не телесная, а другая сила. Она велела не вырываться, не плакать. Мольбы только больше раззадорили бы барина, доставили бы ему больше удовольствия, а Федьку заставили бы дольше страдать. Федька вытерпел всё. И боль отступила. Барин оттолкнул его, сказав:
   - Дурак ты, Федька, я стараюсь, а ты, дрянь, бесчувственная, хоть бы шевельнулся ответно! Ладно! После обучишься, войдешь во вкус, тогда уж наверстаем.
   - Ваша правда, Семен Иванович, - отвечал ему Федька. - Я потом постараюсь, как смогу, но не сразу же...
   Когда Семен Иванович уснул, Федька плотно запер замком его спальню. Неслышной тенью скользнул он в девичью, украл рубаху, сарафан. На кухне он запасся калачами. Взял свечей, веретенного масла, дегтя, пакли. И все, что могло хорошо гореть, разлил и разложил у дверей спальни, и подо всеми дверями дома. И двери подпер кольями. Разбросал всюду подожженную паклю. И кинулся бежать.
   Тайными тропами пробирался Федька к Москве. Оборвался, перемазался в грязи и саже. Просил, Христа ради, в попутных деревнях. Так и до Москвы добрался, и до Ивановского женского монастыря. Почему решил в женском монастыре укрыться? А очень просто. Сгорел барин с усадьбой и со всей дворней. Преступление важное! Но ищут-то отрока, а тут пришла отроковица. Пусть ищейки-крючки по мужским монастырям порыскают!
   Игуменье пришедшая отроковица понравилась: чудо, как красива, взор кроток, глаз поднять не смеет, всё всегда готова исполнять. Являвшихся в монастырь особо-то не расспрашивали, что сами расскажут, то и ладно. Готовы требования устава исполнять и - ладно. А там - видно будет. И отроковицу Феклу (так назвался Федька) нарекли Досифеей.
   Игуменья приставила Досифею к своей заместительнице, к монахине Евпраксии. Она была старожилкой монастыря, пережила несколько игумений. Великого ума и великих познаний женщина. Знала библию и весь греческий устав, читала и по латыни. И себя блюла, тысячи поклонов била, и обливалась зимой и летом колодезной водой до пояса, и растиралась платами белыми. На полях и огородах работала, как одержимая. Посты все, до единого, твердо стояла. И старость её не брала. Сколько жила, ни морщин на челе не добавилось, ни огрузла, ни одрябла. Только лицо с годами слегка потемнело, словно загаром вечным покрылось.
   Лишь одна слабость была когда-то у Евпраксии. Сердце её, бывало, тянулось к юным миловидным монахиням. А и грехом её увлечение назвать было нельзя. Если наставляя молодую сестру во Христе, приобнимет её за талию, что ж с того? Если похристосуется с сестрой более крепко, чем другие монахини, так, может, это без умысла, а просто по горячности характера своего? Точно никто не помнит, но теперь Евпраксии около семидесяти, а может, и все восемьдесят. Это возраст уже трезвый и чистый, это годы, когда все мирское уходит с горизонта, и взор человека сам собой устремляется к вечности. Вот почему игуменья направила Досифею в помощь своей почтенной товарке.
   Досифея, конечно, сразу поняла, что Евпраксия любуется ею. Не жалко, не убудет. Пусть и за талию подержит, рукой своей старой, но твердой, пусть по волосам, словно нечаянно проведет, что с того? Евпраксия стара, но не отвратительна, пропиталась ладаном, запахом древа кипариса, свежестью воды колодезной, травяными, медовыми настоями. Одежда черна, а белье под ней тонкое, чистое. Это всё Досифея успела заметить.
   А когда однажды в келье своей Евпраксия не удержалась и прижала к себе Досифею слишком крепко, глядя в глубину её родниковых глаз, у той неожиданно взбугрилось спереди нечто. И Евпраксия, хоть и была в свои года девственницей, сразу же поняла, что это такое.
   - Так ты не Досифея?! - прошептала старуха. - Ты... ты...
   - Какая разница! - оборвал её Федька, - ты прижала меня к своему месту, значит, хотела чего-то. Чего-то того-то! И оно у меня есть! А раз тебе охота, и мне охота, значит, сам бог велел.
   - Не кощунствуй! - сказала, тяжело дышащая Евпраксия,- ты найдешь тут сколько угодно молодых. Я то ведь даже не среднего возраста.
   Федька вспоминал все свои мучения, унижение в постели барина, всю свою жизнь непутевую.
   - Брось, ломаться! - сказал он старухе. - Молодых еще надо искать. Я к ней, молодой, полезу, а она вдруг да заорет! А ты - вот она, и я чую, как тебе хочется, аж дрожишь, даром, что старая. Накопилось в тебе, натерпелось, а теперь вырвется.
   Он толкнул Евпраксию на постель, и закрыл дверную задвижку. И была ночь полная всхлипов, криков восторга и ужаса. Евпраксия была застарелой девушкой, и Федьке удалось лишить её сей невинности не без труда. И он еще и еще удивился её способности к юношеским восторгам, горячности, крикам и слезам. И еще она боялась бога. И Федька боялся, Но он шептал тогда богу: "ни один волос не упадает без воли твоей, значит ты этого пожелал. И это не так подло, как-то, что сделал со мной барин. Я её утешил, я это чувствую. Она плачет от радости, разве же это плохо?"
   Прошло с той поры четыре месяца. И вот теперь шел и думал о том, что Евпраксия понесла от него. Это она ему сама только что сообщила. Ребенок. Конечно, она скажется больной. Не будет выходить из кельи, он сам примет младенца, когда придет срок. Но ребенка в монастыре держать нельзя. И он не простой. Его родит старая дева! Это чудо. Это тайное знамение. И он решит, что с ребенком делать. Еще девять месяцев, но надо все обдумать, надо ко всему подготовиться.
   Надо, чтобы были еще люди. Здесь много таких, как он. Эти монахини, которые идут навстречу и с любопытством заглядывают в его лицо, они же чувствуют его превосходство? Без сомнения это - так. Он может влиять. Он слышал от одного немца о том, что не все здешние обряды угодны богу. Попы переврали, люди обмануты. Вот отчего столько мук на Руси.
   Вот он идет в образе Досифеи, и встречные тонут в его лучистых глазах, И он видит: они ждут от него чего-то. Им тоже не хочется жить так, как они живут. Но кто же их жизнь сможет изменить? Он это сделает. Они ждут истины, которая их освободит, он её добудет.
   Есть тут шорники из немцев, есть и кузнецы из Литвы и Польши, Они объяснят, обскажут. Надо будет все разузнать, как там у этих аглицких квакерий бывает. Английский королевский человек. У забора есть лаз. Заросла яма шиповником, чертополохом, ягодой- кислицей, пролезть там трудно, но можно. Он пролезет. Пойдет к иностранцу в дом. А уж если англичан полезет к нему под юбку, то получит неожиданный афронт! Посмеемся вместе. Истинная вера нужна, настоящая! Вера в то, что нельзя мучить людей, но нужно давать им радость. Воскресения Христа не нужно долго ждать, он рождается именно здесь, именно сейчас, сейчас и здесь!
  
  
   7. МЕРТВЫЕ ВОЗНИЦЫ
  
   Томас навсегда запомнил лекцию, которую прочел ему Федор Фомич в этот день заступления в должность. Левшин держит в руках агентуру. Агенты есть в кабаках и банях, в постоялых дворах и ямах, Есть агенты среди извозчиков, есть агенты и среди арестантов. Есть нарочитые агенты. Их нарочно подсаживают в узилища, нарисовав им краской синяки и ссадины. Они знают воровской язык.
   Левшин взял Томаса под руку и повел из канцелярии через двор к арестантскому помещению. И они пришли именно в тот каменный мешок, где Девильнев не так-то давно принял многие муки. Дверь узилища отпер тот самый Калистрат Калистратович Захаров, старообрядец, спасший Девильнева от смерти, теми глоточками воды, которыми ссужал его тайком.
   - Здесь мы держим знатных людей, это хорошее помещение! - пояснил Федор Фомич. - Но у нас есть и китайский кабинет. Каменный мешок, где человек помещается только стоя, а на голову ему день и ночь каплет из дырки ледяная вода. Там люди сходят с ума, или просто сдыхают.
   Затем они прошли в общую камору, где на полу, на постилке из грязной соломы лежало человек тридцать арестантов. Одни из них были в ручных кандалах, другие в деревянных колодках, третьи были без оков. Все они были грязны и страшно чесались.
   - Не приближайся к ним слишком близко! - сказал Федор Фомич, - не то наберешься хорошо откормленных бекасов! А ну, встать, рвань непотребная! Постройтесь в ряд!
   Арестанты неохотно поднялись, стали, как попало, никто и не подумал выстраиваться в ряд. Всем своим видом они выражали полное безразличие к пришедшим. Кто стоя дремал, кто доругивался приятелем на своем воровском языке. Левшин выравнивал строй при помощи пинков и ударов своей массивной трости и сказал:
   -Они большие затейники. С этапов бегут. Нужно хорошо запоминать их лица. У кого-то нос выдается, у кого-то уши. Голова у одного может быть тыковкой, а у другого может быть и арбузом. Так что, запоминай. Слушай, как говорят, заучивай их язык.
  
   Вышли из душного помещения на двор, Левшин продолжал пояснения:
   - У тебя будет подьячий. Он будет на каждого арестанта писать формуляр. Новых арестантов надо сличать с формулярами, а если его в бумагах нет, тотчас заносить в бумаги. Скоро ты узнаешь их воровские притоны, где они сдают для продажи краденое, пьют вино и любят своих грязных красоток. Узнаешь их секретные дома, узнаешь о воровских титулах и должностях. У них ведь есть свой высший свет, есть свои короли и свои придворные. И свои трубочисты и лекари. Есть, которые только грабят на мосту, а другие грабят только под мостом. Одни при помощи сверл и крючков, отпирают запертую хозяевами на ночь дверь. А хозяева спокойно спят, и просыпаются в дочиста обобранной квартире. Другие могут днем или ночью проникнуть в дом через форточку. Есть похитители лошадей, и потрошители карманов. Много всяких. Игроки в карты и зернь. Всё и за год не пересказать. Дело наше, можно сказать, военное. Надо и саблей владеть и пистолетом, да и просто дубиной махать и то придется учиться. Смотри, твой кабинет, здесь будешь вершить допросные дела...
   В новой службе при немалой молодой отваге своей, изрядной сметке и привычной добросовестности, Девильнев стал делать успехи. Начальство посылало его на самые трудные дела.
   Осенью 1741-го года всё чаще стали находить в московских улицах и переулках возки, телеги и экипажи с удушенными седоками. Лошадей же при экипажах не было, их уводили вместе с упряжью. В своем кабинете, где на стене висел писанный маслом портрет главнокомандующего Москвы его сиятельства графа Салтыкова, Федор Фомич Левшин сказал Девильневу:
   - Надо найти разбойников, во что бы то ни стало. Больше всего экипажей с мертвяками случается на окраине, где горелые дома. После великого Московского пожара окраины еще не застроились. Там мазурики и прячутся, да там их и черт не найдет, Ванька и тот ничего путного про эти горельники не знает. А может, лукавит. Так, что ты, Томас Томасович, расстарайся, слухи о страстях наших уже и до Петербурга дошли. При последних словах Левшин взглянул на портрет главнокомандующего, и Томасу показалось, что Салтыков недовольно нахмурил брови.
   Днем Томас ездил к тем горелым домам на окраине. Тянутся они на многие версты. Так, видимо, должен выглядеть Аид, царство мертвых. Все черно, глухо, обуглившееся стропила, полусгоревшие дома, и полностью сгоревшие, когда торчат одни лишь печные трубы. И тянутся эти руины далеко, далеко. Там и сям кружатся вороны над обгорелыми развалинами. Кто-то вспугнул птиц?
   И то ли говор в глубине этого гигантского пепелища слышен, то ли это ветер, пролетая сквозь пустые печи и трубы, гремит вьюшками и разговаривает? Бесконечно глухо, уныло и страшно. Ни один честный человек не рискнет углубиться в эти мертвые закоулки. И люди, вынужденные проезжать сей черный некрополь, видимо невольно побыстрее погоняют лошадей. Каково-то здесь ездоку в вечерней темноте или в предрассветных сумерках?
   Томас вспомнил охоту на уток и вальдшнепов. Подсадные чучела. Сделать чучело! Одеться в крестьянскую одежку, да - через горельники. Ехать в возке, запряженном хорошими, завидными лошадьми, там, где чаще всего бывают нападения. Они позавидуют, наскочат, а тут ему пистолет - в зубы. Вот и получится: искал дед маму, да сам попал в яму!
   Девильнев решил позвать Калистрата Калистратовича. Охранника, старообрядца. Медвежьей силы мужчина. Вот кого с собой взять! Да еще пару таких богатырей найти.
   Девильнева окликнул писарь:
   - Вашему благородию новое сообщение поступило. Снова удавленника с экипажем нашли.
   - Где?
   -У горельников, в закоулке.
   - Едем!
   Когда подъехали к месту происшествия, там был лишь будочник, испуганный и хмельной. Карета Девильневу показалась знакомой. На облучке полулежал мертвый дворецкий Жеваховых. По шее его шел синевато-красный рубец от веревки, кончик языка был высунут.
   - Никто тут ничего не трогал? - строго спросил Девильнев будочника.
   - Никак нет! - отвечал тот, испуганно тараща глаза. - Только веревка валялась, значит, возле колеса, обрывочек небольшой, так я подобрал, в хозяйстве сгодится!
   Девильнев обругал его самым крепким русским ругательством и потребовал отдать веревку. Будочник пожал плечами, отдал барину веревку, сказав с некоторой обидой:
   - Было бы доброе что? А то обрывок, козу к колышку привязать - и то не хватит.
   Мертвый дворецкий князей Жеваховых, продолжал показывать язык, словно дразнился. Томас вздохнул и накрыл лицо оставшегося без души бедолаги-дворецкого своим клетчатым платком... Куда гнал порожнюю карету дворецкий? Неудобно идти к Жеваховым, расспрашивать. Они и не знают в какой конторе он теперь служит. Но надо было во что бы то ни стало распутать это дело.
   Поздно вечером мимо горельников двигалась тяжелая немецкая фура с сеном, в неё были впряжены два ухоженных жеребца. На облучке, сгорбившись, сидел Девильнев. Он был одет в крестьянское женское платье, и под зипуном прятал заряженный пистолет. Глупо и смешно быть в женском наряде, но что же оставалось делать? Эта фура с сеном в позднее время проезжала здесь уже не в первый раз. Два прошлых раза её никто не тронул. Разбойники увидят женщину и подумают: "вот легкая добыча". Таков был расчет. А может, и в этот раз только зря потратят время.
   Ветер выл и свистел в пустых печных трубах на разные голоса. Черное небо низко надвинулось на мир и сеяло противную морось. Стук копыт в ночной тишине, отдавался в сердце Томаса, как гром. Внезапно жеребцы заржали и замедлили движение. Белые саваны замелькали, закружились вокруг фуры. Они с тихим воем вцепились в оглобли, мелькнули в полумраке клинки, перерубившие гужи и супонь. Лошади ошалело заметались.
   Девильнев хотел выстрелить, но и шевельнуться не успел. Его шею обвила петля. Перехватило дыхание, мир затуманился и стал исчезать. Последним приветом мелькнули виды далекого Лез Авиньона, и все покрылось сплошным мороком. "Так вот как это бывает!" - мелькнула мысль и погасла. Томасу стало все равно. Но тотчас из сена грянуло три выстрела, отчего три белых приведения окрасились красными пятнами. А другие бросились бежать.
   Рассыпая по земле сено, спрыгнули с фуры, прятавшиеся до поры в сене, охранник Калистрат Калистратович и трое дюжих солдат.
   - Держи татей! - крикнул Калистратович, перерезая душившую Томаса петлю. Томас вздохнул и открыл глаза, думая о том, что, видно, душа его улетела не слишком далеко, раз так быстро возвратилась в тело. Воры, убегая, скинули свои белые балахоны, и теперь уж их было не разглядеть на фоне обгорелых домов. Все же Калистратович, сумел захватить одного. Вор был ранен в плечо, и все же отчаянно сопротивлялся, утробно рыча, как зверь.
   Наутро Калистратович отпер Девильневу ту самую камору, в которой когда-то Томасу довелось посидеть в качестве арестанта. Теперь здесь сидел один из вчерашних воров. Был он длинноволос, угрюм. У этого человека сквозь волосы на щеках и на лбу проглядывали клейма "Вор". Видно было, что это отпетый каторжник. Плечо его было перевязано окровавленным полотенцем.
   - Куда лошадей продаете? - спросил его Девильнев, - буланых барских жеребцов в последний раз увели, где они?
   Волосатый глянул насмешливо и сказал:
   - Мурза Мецуок, серый конь между ног, если брови хмурит, задом трубку курит!
   - Понятно! - сказал, Девильнев, посиди, подумай, может, еще чего придумаешь.
   И закрыл железную дверь. А из-за двери было слышно, как вор поет:
  
  
  
   Из кремля, кремля крепка города,
   Тут ведут вора, татя грешного,
   Там, где плаха на красной площади,
   Отсекут ему буйну голову.
   Вор шагает, не оступается,
   И в усы себе улыбается
   А за ним идут и отец и мать,
   Молода жена, малы детушки.
   Они плачут, как река течет,
   Покорись, покорись царю батюшке,
   Он оставит на плечах твою головушку.
   А злодей идет, улыбается,
   Он над плахою наклоняется,
   И кладет свою буйну голову!
  
   - Оторвать тебе голову не помешало бы! - крикнул ему в сердцах в дверной глазок Томас. Все равно всё раскроется.
   Ночью в своей каморке, Томас прихлебывал из кофейника густой отвар Мандрагоры. Сердце билось мощнее, чаще. И глядел Томас вглубь себя, и, одновременно, куда-то вдаль. Томас крутил в руках кусок веревки, которой был удавлен бедный дворецкий. Веревка превратилась в змею и поползла по московским улицам, за ней едва поспевал внутренний взор Девильнева. В центре горельников, в глуши был пруд, а возле пруда был небольшой каменный дом. Он не весь выгорел, и в нем жили люди. И там был другой конец этой веревки.
   На другой день Девильнев, солдаты и унтеры верхами въехали в горелые кварталы. Томас скакал впереди, и указывал дорогу, хотя был здесь впервые.
   И они увидели каменный дом с полуподвалом, верхняя его часть белела свежим тесом. Ограда была каменная, и пахла известкой. С цепи рвались сторожевые псы.
   - Чего господам надо? - спросил детина в болотных сапогах.
   - Хотим знать твое звание, да чем ты промышляешь? И сколько вас в доме?- сказал Девильнев.
   - В доме нас трое, все мы Иваны, родства не помнящие. Горелые дома разбираем на дрова, тем и живем..
   Обитателям дома скрутили руки. Старший из обитателей этого дома, угрюмый бородач говорил:
   - Ни за что берете! Это Бир приказывал людей на дороге давить. Мы только приказ выполняли. Да попробовали бы не выполнить, он бы нас зарезал. А так, мы дровами торгуем! Мы смирные! Вы Бира покрепче держите, страшный человек!
   - Хватит и вам, и Биру! - пообещал Девильнев.
   А в приказе Томаса ждал сюрприз. Бир сбежал из камеры. Там остались распиленные ручные и ножные кандалы, обломок пилки, которую, видимо, передали в калаче. По каменному полу были рассыпаны хлебные крошки, и еще лежала на полу смятая записка: " Мантелка зарела, лапуть дюр-дюр, тытырка мара клап-чибирик".
   Накануне какая-то старушка передала для Бира два калача. Добрый Калистратович не разломал калачи, как следовало бы, на мелкие кусочки.
   После этого Левшин приказал выпороть Калистратовича и уволить из службы, сказав:
   - Вот тебе и мантелка зарела!
  
   8. Я САМ - ЕВАНГЕЛЬ!
  
   Евфимия молилась истово, исполняла все монастырские уроки, отгоняла от себя мирские мысли. Но утром из туманов выплывала улыбка Леши Мухина, первые встречи у пруда, первые этюды в мастерской, когда она увидела себя отраженной глазами художника, еще в одежде. А потом был тот бесстыдный портрет, созданный по приказу молодого князя. По приказу её Петички. Жестокий. Он уж и забыл её давно, наверно! Забыл, забыл! Кто она такая, чтобы помнил её князь?
   Да ведь он где-то в заточении. Оказывается, и князей мучают. И Алексей, где-то в каторге, и его ей не увидеть никогда. Вот горькая судьба! А она, как вспомнит свой голый портрет, так и захолонет вся! Там в поместье, может, сейчас, проклятый Еремей перед её голым портретом стоит, каждую родинку, каждую ямочку рассматривает! Она словно на себе чувствовала этот взгляд, и по телу шли пятна, как от ожогов крапивы.
   Тихо шла монастырская жизнь Евфимии, но молодость давала о себе знать. Что-то у левого соска тянуло, ныло по утрам, когда соловьи бесстыдно засвистывали в монастырском саду. И яркие цветы на поляне манили сплести венок, да прилично ли то монахине-отшельнице? И звуки города за стеной тоже будили воспоминания. То колеса кареты простучат по мостовой, то пропоет немецкая труба. Завелись уж и подружки в монастыре. Акилина-белокурая, с ямочками на щеках, не по-монашески сдобная, иногда и шепнет на ушко, что, мол, без толку молиться, только зря лоб разбивать.
   - А как с толком молиться? Научи!
   - Есть правильная вера, есть и наука, если хочешь, свожу тебя к этой правильной молитве? Только богом клянись, что никому не скажешь.
   - Если запретно, зачем идти? От бога ли это?
   - От бога, от бога, от самого правильного бога! Да ведь и Христос тайны имел, и ученики его!
   И вот уж Евфимии любопытно. Что-то есть. И эта белокурая, улыбчивая не по-монашески, Акилина это знает. А почему ей, Евфимии, этого не знать? Акилина говорит, что это хорошо. Может, не так скучно жить в монастыре станет.
   Иван Купала, летнее солнцестояние. Черемухи и сирени отцветали, аж голова кружилась. И тревожно было на душе. Ближе к двенадцати часам ночи позвала Евфимию из кельи Акилина. И скрипучими лесенками, переходами пошли они бесшумно с Акилиной. Петляли, петляли по коридорам, спустились в темный подвал. Там Акилина стукнула по стене костяшками пальцев, особливой дробью. Стена обнажила узкую щель, это камень в ней повернулся. Протиснулись в щель, камень повернулся и - сплошная стена за ними, даже страшно стало Палашке-Евфимии.Еще долго шли они подземными коридорами, поворачивали незнамо куда, спускались ниже, поднимались выше. Впереди забрезжил свет.
   И увидела впереди Евфимия большую залу с закопченным потолком и каменным полом. И было там много людей, они сидели на каменных лавках. Среди них Евфимия заметила и многих мужчин. Это её смутило.
   Монастырь еще при первом знакомстве поразил её своей обширностью. Каменные подвалы, древние подземные переходы, много закутков, келий, ниш в стенах. К древним монастырским стенам выходили каретники и сараи дворцовых усадеб. В монастыре служили дворниками и истопниками дворцовые крестьяне. Днем на монастырском дворе работали и косари, и кузнецы, и пильщики дров, и каменщики, и плотники. Но с заходом солнца они все удалялись, с монашками им говорить было запрещено, разве только по делу. Но здесь люди собрались молиться? Что же это такое? Не губит ли она душу свою?
   Евфимия увидела овальный чан с темной водой, подымавшийся посреди залы из ямы. По краю чана были расставлены зажженные свечи. И тихий голос прозвучал:
   - Восстаньте!
   И все, кто был в зале, собрались вокруг чана. И пошел из него голубой пар, запахло пряной травой, замелькали зеркальца по стенам, и кто-то невидимый затянул песню:
  
   Лутуна атану, полуна полану,
   Понеми, понема, анама-даси,
   Полуна помара, рудара, рудара
   Дулана ротара, лузина, лузи..
  
   И огромный барабан где-то у потолка грохнул, и из чана, из пара вынырнула женщина в маске с прорезями для глаз. На ней ничего не было, только длинные черные волосы спускались до колен.
   - Кто это? - спросила пораженная Евфимия.
   - Мать Сыра Земля это! - шепнула Акилина. - Сейчас она будет одарять всех плодами своими, и надо есть.
   Пение звучало из темноты, от стен, куда не доставал свет свечей. А Мать сыра Земля протягивала всем поднос, на котором лежали грибы, ягоды и коренья, каждый присутствующий должен был съесть пару ягод, один гриб и один корешок.
   Съела ритуальный корешок и Евфимия. Ей стало легко и свободно, как от хорошего вина, к которому её успел приучить Пьер Жевахов, виденья прошлой жизни замелькали перед ней. А невидимый барабан ударил еще раз, и в центре чана не было уже Матери сырой Земли, а стояла там монашка Досифея, и глаза её сияли сильнее обычного.
   Досифея обводила глазами собравшихся людей, и сердце её наполнялось гордостью. Она объединила их и дала им радость. Все больше их приходит сюда с каждым разом. Её учение правильное. Рожденный от старейшей монахини ребенок. Кто его мог вскормить здесь в монастыре, если мать через две месяц умерла? И Досифее стало ясно, что это бог послал ребенка-Христа, чтобы напомнить людям о себе.
   И теперь Досифея подняла перед всеми на медном подносе маленькое существо. Ребенок был опоен дурманом, он недвижно лежал на золотом вышитой подушечке.
   - Вы слышали, что Евпраксия родила? - звучно спросила Досифея. Знаю, слышали не все. Но вы все знаете, что её уже отпели и похоронили. Почти столетняя родила. Разве сие не чудо божие? Чудо! И вот её ребенок, чудом рожденный, Ребенок сей - есть маленький Христосик. Он не рожден чтобы жить, он рожден, чтобы людям было причастие. Вас попы причащают телом Христовым. Но разве то, что они дают - это и есть тело Христово? Обман! Вот настоящее тело Христово, мы причастимся, и удостоимся святой благодати и бессмертия. Все ли готовы причаститься и сохранить тайну нашего причастия?
   - Все! - прошелестело в ответ, как вздох.
   - За разглашение тайны нашего причастия- смерть! Согласны?
   - Истинно так! - прозвучало в ответ.
   И опять где-то вверху громыхнул барабан. В руке Досифеи сверкнуло трехязычковое копийцо, по её просьбе его сковал неделю назад, находившийся ныне в этой же зале коваль. Досифея ударила копийцом ребеночка в затылок, и тотчас ей подали медную чашу, в которую она слила кровь.
   - Подходите, причащайтесь помалу! Каждый должен хоть губы омочить!
   Подходили, причащались все, до единого. И не дико было, а благостно.
   А Досифея передала блюдо с умерщвленным ребеночком двум монахиням, и сказала:
   - Сейчас они тело Христово расщепят и запекут с тестом для дальнейшего причастия. А вы все разбирайте пруты и плети. Помолимся, попросим у господа, чтобы Христос вошел в нас, и сделал нам жизнь благую. Скинем одежды, и станем, как были рождены!
   С этими словами Досифея первая скинула с себя платье и рубаху и все, при свете догорающих свечей, увидели перед собой прекрасного юношу! Евфимия уже ничему не удивлялась, после долгой скучной жизни, она попала в мир, где все было наоборот, и все было удивительно. Глядя на обнаженного Федьку-Досифею, Палашка-Евфимия ощутила отчаянное желание.
   Она слышала, как поют: "Боже наш, выйди на нас!" Дым над чашей поднимался, дурманил, а затем из кипящей красной воды крест воссиял. Все пали ниц, и находились так, пока туман не начал медленно рассеиваться. Тогда восстали, стеная, обнимались, ликовали. Приобщение к великой тайне! Кровь богомладенца Христа! И на сердце стало так благостно, как будто ангел взошел, и взыграли воды в силаамской купели в Иерусалиме. Все запели, и закружились по зале, хлеща себя плетьми и прутьями, все запели вслед за Досифеей:
  
  
   Хлыщу, хлыщу, Христа ищу,
   Сниди к нам Христос
   С седьмого небеси
   Походи с нами Христос,
   Во святом во кругу,
   Сокати со небес.
   Сударь, дух святой!
  
   И вот уж кто-то истерически завопил:
   - Катит! Катит!
   - Полуна помара!
   Еще ударил барабан. И мужчины стали хватать женщин, валить их на каменный пол, где придется, Евфимия взвизгнула и рванулась к Досифее, к юноше великому и ангелоподобному.
   Содрогания тел вокруг заставляли Евфимию бесноваться. И Федька вспомнил, что не раз встречал эту красивую послушницу в переходах монастыря. Да не замечал как-то. А в ней таилась удивительная сила, и Федька пытался эту силу укротить, да не получилось, чем сильнее укрощал, тем больше она бушевала.
   - Ты мой волшебный Христос! - шепнула Евфимия Федьке, когда уже совершенно изнемогла в его объятиях. Федька и сам обессилел. Они дольше всех соединялись, потому Досифея поспешила встать и огласить:
   - Стряпухи принесли тело Христово! Причастимся и подкрепимся, братья и сестры!
   Все собрались возле блюда с хлебами, отщипывали, жевали. Потом Досифея всех их кропила кроваво-красной водой из чана. И пела непонятные молитвы. И опять ударял барабан, и опять все совокуплялись. Иногда пары менялись, но Палашка Федьку не хотела отдавать никому. Во время одной из передышек она спросила Федьку:
   - А точно ли истинная это вера, ведь в Евангелии об этом не сказано?
   Он высокомерно ответил:
   - Что тебе - Евангелие? Я всем вам сам есть живой Евангель! Смотри! - Федька взял с полки у стены Евангелие, принялся вырывать из него листы, жевать и проглатывать их. - Видишь? За неделю всё съем! Будете молиться моему животу! У меня в нем отныне будет всё Евангелие!
   - Будем! - отвечала она, - прижимаясь к его животу своим животом, и ощущая божественную твердость внизу Федькиного живота. И опять прозвучал барабан, и Досифея облеклась в свои одежды и возгласила:
   - Оденемся, братья и сестры, и разойдемся с миром. Помните, все мы приобщились великой тайны, и отступника ждет смерть, где бы он ни укрылся. Божий огненный меч повсюду найдет его и покарает! С богом!
   Уходили из залы потихоньку, по одному и парами. Евфимия шла с Акилиной, одурманенная. Она спросила подружку:
   - Мы еще вернемся в эту залу?
   - Вернемся! Это называется корабль.
   - Почему корабль?
   - Потому, что мы плывем на нем к счастью!
   - К счастью?
   - Ну да! Разве мы его ведали в своих деревнях? В городах? Кто от счастья большого в монастырь ушел? Тут половина беглых. Кто от барина бежал, кто от голода, кто от смерти. А счастья-то хочется.
   - Хочется! - вырвалось у монахини Евфимии.
  
  
  
   9. КОНЕЦ СКОРПИОНА
  
  
   Грузинский царевич Бекар был красив и изнежен. Каракулевая шапка была крыта алым шелком. Голубая черкеска сияла золотыми газырями. Кинжал его был тоже в золотой оправе. Спокойно глядели его серые глаза с томной дымкой. Черные усы и бородка оттеняли шелковистость и гладкость кожи, покрытой золотистым загаром.
   Царевич бежал из родных мест из-за угрозы попасть в персидский плен. Взял с собой самое ценное, что легко было навьючить на лошадей и верблюдов. Был в караване даже один индийский слон. Он волновал воображение всех, кто только встречался с поездом Бекара на его пути в Россию.
   Караван сопровождали двадцать всадников, все молодые и красивые, на легких грациозных скакунах. Верхами ехали и грузинки, лица которых прикрывались шалями. Женщины, а с лошадьми управлялись привычно, гарцевали, позвякивая массивными монистами и браслетами.
   Бекара предупреждали, что на Руси на лесных дорогах много бывает разбойников. Его спутники всегда были на чеку. Уже вечерело, когда караван подошел к последнему перед Москвой яму. Комиссар почтовый станции Гаврила Насонович, узнав о том, что просится на ночлег такой огромный караван, вышел сам на крыльцо, изумился, увидев слона. И сказал:
   - Верблюды еще - так сяк, но эту скотину я во двор завести не дозволю. Для неё и корма нет. Да еще лошадей мне затопчет.
   Но явился начальник стражи царевича, высокий, властный и вспыльчивый грузин и сказал комиссару:
   - Мы гости императрицы российской, как смеешь ты, грязный шакал, указывать нам насчет слона, или чего другого? Делай, что тебе велят! и моли бога, чтобы я не прирезал тебя вот этим кинжалом, как худую овцу!
   Гаврила Насонович, уж и не рад был, что с таким человеком связался.Слона провели во двор, и поскольку в конюшне он не помещался, плотники тотчас отгородили часть двора, куда была постлана солома. Грузины разожгли во дворе костры, принялись варить кашу, жарить шашлыки и печь лепешки. Как не убеждал их Гаврила Насонович, что в доме есть печи и там пищу готовить удобнее, все было напрасно.
   Гаврила Насонович вернулся в дом, стал нюхать нашатырный спирт и тереть виски английской солью. Сгорит станция, идти Гавриле Насоновичу в Сибирь.
   Грузины развьючили одного верблюда, расстелили во дворе ковры, Нацедили в кованные серебряные кувшины вина из бурдюков, похожих на жирных баранов. Выпили и затянули гортанные песни. В это время во двор вошли два священника и дьячок с ними. Увидев пирующих горцев, благообразный длинноволосый поп перекрестил всю компанию и, тряся седыми кудрями, звучным и раскатистым голосом возгласил:
   - О! Пресвятая Владычице Богородице, небесная Царице, спаси и помилуй грешных рабов сих путешествующих. От напрасные клеветы спаси и от всякие беды-напасти и внезапные смерти. Помилуй в дневных часах, утренних и вечерних и во все времена. Сохрани их - стоящих, сидящих, на всяком пути ходящих, в ночных часах спящих, снабди, заступи и защити. От всякого злого обстояния, на всяком месте и во всякое время буди им Мати Преблагая необоротимая стена, крепкое заступление всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь!
   Второй поп махал кадилом, и прекрасный аромат ладана смешивался с запахом шашлыка. Дьячок звонким тенором подпел попу:
   - Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй нас!
   Сидевший в раскладном деревянном кресле, царевич благодарственно поманил священников:
   - Выпейте с нами, божьи слуги, берите кувшины и наливайте себе вина, кому сколько надобно.
   Попов и дьячка долго уговаривать не пришлось, они сразу же взялись за кувшины, предварительно перекрестив их, а старший поп сказал, что надо благословить и бурдюк. Грузины не возражали. Никто не заметил, как попы подсыпали в кувшины и в бурдюк порошок.
   Веселый привал продолжался, гортанные песни огласили округу. Догорали костры, их пошевеливали палками, и ночной тьме взлетали и таяли искры. Во дворе становилось всё тише и темнее. Укрывшись буркой, уснул Бекар, задремал рядом с ним начальник охраны, захрапели красавцы-наездники, и сомкнули прекрасные глаза юные грузинки. Тут же прилегли и священнослужители. Старший поп сказал другому шепотом:
   - Ну, Глындя, валите в дом, свяжите начальника станции, всех мужиков. А Ворохнутся, - режьте сразу. Лучше не стрелять. Нам барабанить вредно. как там Управитесь, начнем царевича потрошить. Грзинцы будут спать до второго пришествия. Мы им изрядно порошка в вино натыркали.
   Глындя и Мухин потихоньку отправились в дом. Мухин играл роль дьячка. В одежде священника был Глындя, надевший кудрявый парик.
   Люди Бира давно следили за караваном. Решили переодеться во все церковное, и потрошить караван на станции. Здесь нападения никто не ожидает. Поп и дьячок зашли в помещение станции. Спросили комиссара. Служанка сказала, что барин у себя в кабинете. Зашли. Поп обратился к Гавриле Насоновичу:
   - Если тут у кого-нибудь оружие? Возле яма подозрительные мужики бродят, кабы разбойники на царевича не напали.
   - У меня есть пистоль, да еще один чиновник ночует, у того - сабля.
   - Мужиков в доме много ли?
   - Да всего четверо. Я, чиновник тот, два конюха.
   - Тогда получи благословение мое! - Глындя оглушил Гаврилу Насоновича пестом, обмотанным тряпицей. Затолкал ему в рот кляп и обыскал. Без шума отобрали саблю у чиновника. В людской Глындя предложил конюхам выпить наливочки, достав из под рясы синий штоф. Те обрадовались дармовой выпивке:
   - Это, батя, по-божески. Благодарствуем, значит!
   Они не знали, что Бир самолично на прошлую ночь ставил упревать в печь горшок, замазанный тестом. Настой трех дурманных корешков настоянных на вине, запаренных в печи, мог бы свалить с ног и слона. Всех женщин на станции связали, и каждой заткнули в рот кляп.
   Атаман запалил факел, и тотчас во дворе появились люди в масках и в капюшонах с прорезями для глаз. Опоенные дурным порошком грузинские воины, не сразу смогли и глаза продрать. Отчаянный визг подняли грузинки, они вина не пили, потому сразу и проснулись. Проснулся и недоуменно озирался царевич, голова его была свинцовой, его мутило. Но не зря он был царского рода, он нашел в себе силы шепнуть ближайшей служанке, чтобы она и её сестра поскорее бы проглотили бриллианты и другие драгоценные камни из его шкатулки.
   Грузинки принялись глотать драгоценности. Разбойники между тем, рубили и кололи пиками охранников, вспарывали тюки, Глындя отрубал у грузин и грузинок перстни вместе с пальцами.
   Царевич Бекар и еще один грузин изловчились и выстрелили в эту толпу из пистолей. Кто-то обронил факел, и запылали сеновалы и конюшня. Дико заржали и забили копытами погибающие лошади. И тут случилось непредвиденное: взбесился слон. С гневным трубным звуком он разломал свой загон и помчался, топча всех, кто попадался на пути. Визг, вой, рев!
   Но и в этой суматохе Бир не растерялся. Он своим огненным оком углядел пожиравших драгоценности грузинок. И крикнул сквозь огонь и свару, Мухину и Глынде:
   - Вон тех двух дур хватайте! Вон ту - в голубом, и эту - в розовом! Да хрен с ним, с царевичем, тащите этих двух дур! Мать вашу!
   Мухин и Глындя, рискуя головами, ухватили указанных грузинок и поволокли в ночь со двора. Грузины, постепенно приходили в себя, даже исколотые, изрубленные, опоенные дурманом, они не спешили сдаваться. Гремели фузеи, мушкеты, пистоли, а один грузинский юноша метко и бесшумно стрелял из лука. Казалось, в этом дворе дерется сам герой грузинского пииты Шота Руставели. Вот он сам - "Витязь в барсовой шкуре"!
   Но Бир этой поэмы не читал. На лесной поляне, при свете факелов, он приказал связать грузинкам руки. С одной позабавился сам, с другой позволил сделать это Глынде. Мухин отошел со света. Он не мог на это смотреть, его подмывало вмешаться. Но нельзя было. Разбойники - стая волков. Бир - вожак. Разорвут!
   Когда Мухин вернулся на поляну, он увидел, что животы у грузинок разрезаны. Бир в красном свете факелов красными от крови руками рылся в животе одной из грузинок. Он извлекал драгоценные камешки и ругался:
   - Азиаты, что придумали, камушки жрать! Сережки и те поглотали. Дикари, мать вашу!
   За болотом на опушке Бира ждала карета, усаживаясь в неё, он сказал:
   - Разбегайтесь в разные стороны! Кто куда. Затаитесь пока. Добычу только Марье сдавайте. Через месяц под мостом встретимся.
   И нахлобучил шапку по самые глаза. Кучер взмахнул хлыстом, только Бира и видели.
   В это же самое время Захар Петрович Коровяков вместе с другим бывшим гусаром и тоже страстным охотником Гансом Гансовичем Шнадером выехали из Шараховки на конях в охотничьих шляпах с перьями, с ружьями, с рожками и пороховницами.
   - Вот так и надо выезжать до света! - сказал Захар Петрович, - в наших лесах дичи почти не осталось, проклятый Еремешка-сосед всю её без разбора пострелял. Ну, теперь кроме нас, никто тут не охотится. Старый князь, слыхать, болен, а молодой в Петербурге службу правит. Может, теперь и дичь в наших лесах появится. Может, нам уже сегодня повезет.
   За охотниками с визгом и лаем бежала свора собак. Захар Петрович осматривал поля и леса из под руки:
   - Хоть бы зайчишку какого загнать.
   Вдруг Ганс Гансович Шнадер простер вперед руку:
   - Смотрите, это есть медведь, там, у озерка, отшень бистро бежит!
   - Это не медведь, а черт знает что! - удивленно воскликнул Захар Петрович Коровяков, - это... чудовище! Ату его! Раззай! Ату!
   Шнадер затрубил в рог. Свора, с бешеным лаем, бросилась вперед.
   В ответ раздался как бы голос громадной осипшей трубы. Потому что перед охотниками был убежавший из горящего яма индийский слон. Он несся по русской равнине, как сказочный великан. Собаки кинулись ему под ноги, и некоторые из них были сразу же раздавлены. Слон рассвирепел, готовый крушить все на своем пути
   - Какая удачная охота! - вскричал Захар Петрович Коровяков, - изготавливая ружье. - Стреляйте Ганс! Слон! Сколько будет жаркого! Мы сделаем из сего слона прекрасное чучело для моего дома! Об сей охоте будут вспоминать мои внуки и правнуки!
   Слон обхватил Захара Петровича за талию хоботом, поднял и швырнул в кусты. Ганс Гансович Шнадер бросил ружье и пустил своего жеребца галопом в сторону Шараховки.
   Слон с победными воплями и хрипом пронесся мимо рощи пруда и скрылся в утреннем тумане. Если, кто его из крестьян и видел, то принял, конечно, за демона посланного на землю за грехи наши тяжкие...
   А на другой день Левшин созвал своих сыщиков и стукнул кулаком по столу:
   - Бир караван царевича Бекара раздербанил! Достать Бира! Хоть из под земли выкопать!
   Переодевшись нищим, Томас обошел десятки воровских притонов. Притворялся глухонемым, мычал, протягивая ладошку за подаянием. Зашел он и во Всесвятскую баню. Там ему повезло, он узнал в одном из посетителей Мухина! Банщик хотел, было, прогнать оборванца, но Мухин сказал:
   - Пусть немтырь погреется, тебе жалко, что ли?
   Поскольку Томаса приняли за глухонемого, то и говорили при нем, не стесняясь
   - Черт его знает, зачем атаман зовет, говорил Глындя.- Может, распознал, что я один камушек из грузинской добычи за щеку спрятал? Тогда - конец мне. Но зачем-то и тебя велел прихватить. Делать нечего, сейчас нарядимся, как ходят люди старого обряда, бороды прицепим, медные кресты наденем и пойдем. Он ведь под старообрядца рядится, Бир-то, вот и не могут его взять.
   Глындя пошептался с банщиком, и тот выдел им нужную одежду и парики. Вскоре Томас уже следовал за Глындей и Мухиным. Но осторожно, прячась за деревьями, останавливаясь и выжидая, чтобы они отошли подальше. Они свернули в старообрядческую слободу. Старообрядцев в Москве теперь не трогали, если они открыто не выступали против главенствующей церкви. Самых ярых давно уж выслали в далекую Сибирь. Да еще много их окончило дни самосожжением в годы правления Великого Петра. Нынче они тихо жили в добротных каменных домах, за высокими заборами, пили воду только из собственных колодцев. Никогда в дома свои посторонних не пускали. Резали ложки на продажу, держали пасеки, и за закрытыми ставнями крестились двумя перстами перед черными иконами.
   Бир выдавал свою усадьбу за старообрядческую. Дома его в усадьбе были сложены из особо крупного камня, смотрелись настоящими крепостями. Между двумя заборами бегали голодные сторожевые собаки, каждая ростом с телка. Усадьба была на отшибе, среди старых лип, ставни на этажах и в полуподвалах были всегда закрыты. Зная нелюдимость старообрядцев, соседи не очень удивлялись отгороженности от мира сей усадьбы. И обходили её стороной. А этого Бир и добивался.
   Не дойдя до усадьбы шагов двадцать, Глындя широко перекрестился двуперстием, а затем воздел вверх два перста, словно указывал в небо. Тотчас в массивных дубовых воротах отворилась небольшая калитка и из неё выглянула старуха, неопределенных лет, одетая в нелепую хламиду, вполне похожая на ведьму. Она поманила их крючковатым пальцем. Первым в калитку юркнул Глындя, Мухин последовал за ним. Калитка захлопнулась. Старуха принялась лязгать крючками и щеколдами. Затем сказала пришельцам противным визгливым голосом:
   - Стойте здеся, молодчики, да не шевелитесь, если не хотите, чтобы из вас кишки вместе с вашим дерьмом выпустили! Сейчас атаману о вас доложат, а уж он решит, что с вами делать. То ли вас в выгребной яме утопить, то ли шкуру с вас на барабаны содрать.
   - Ты поговори мне еще! - дернулся к странной старухе Мухин, и тотчас получил удар в переносицу, от которого зашатался, и замер, ухватившись рукой за частокол, причем сразу две собаки кинулись к нему и заклацали зубами, стремясь отгрызть пальцы. Он едва успел отдернуть руку.
   Сопровождаемые сей старухой, прошли к дому. Она обвела их вокруг дома, указала девять каменных ступенек, ведущих в полуподвал. Глындя с Мухиным застыли в нерешительности, но старуха наставила на них пистоль. Спустились по ступеням, открыли дверцу, вроде чуланной, Мухин отшатнулся, увидев, что навстречу ему летит окровавленная человеческая голова. Она все же стукнула его в плечо, и полетела обратно.
   Где-то в глубине мрачноватого полуподвала послышался смех, похожий на детский. Навстречу разбойникам прилетело сразу две отрубленных человеческих головы. Они стукнулись о пришельцев и отлетели. Но Мухин успел заметить порезанные щеки и носы этих несчастных голов.Пообвыкнув в темноте, Мухин и Глындя увидели, что человеческие головы привязаны волосами к веревкам. Другие концы этих веревок были прикреплены к крючьям на потолке. Два подростка: мальчик и девочка развлекались тем, что оттаскивали головы к противоположной стене, а затем резко отпускали их, они и летели в направлении двери, а затем - обратно.
   Девочка сказала:
   - Хороши качельки! Ай, не понравилось? Если вы тяте много денежек не дадите, он вам тоже головы отрубит и даст нам играть.
   Старший мальчик сказал:
   - Может, я сам вам дурные башки и срублю. Тятька мне за такое дело всегда ефимок дает. Да нечасто это случается, вот беда-то!
   В этот момент в полуподвал через открывшийся вдруг проем в стене вошла дородная чернобровая женщина. Её лицо, и её фигура излучали здоровье и добродушие. Погладила ребятишек по головам, сунула по прянику. Потом сказала Мухину и Глынде:
   - Просим покорно, наступив на горло! - и показала белые мелкие зубы.
   Глындя поспешно снял картуз, начал кланяться:
   - Я чаю, се атамановы чады? Вроде как лицом смахивают на него?
   - Наши! - еще раз улыбнулась женщина. - И уж такие озорники. Им хоть говори, хоть нет, все в подвал этот лезут. - Ну, проходите, атаман ждет вас в соседней палате!
   Они прошли в другую полуподвальную комнату, а там топился громадный камин, и висел на дыбе могучий мужик, в бархатном камзоле, руки его были вывернуты, он хрипел и ругался. Возле дыбы стоял с кнутом сам Бир. Еще Мухин и Глындя увидели массивную, дубовую скамью возле стены. К той скамье веревками были прикручены девица, и мальчик, весьма похожие на мужчину, который теперь был под пыткой.
   Рядом с Биром стояли две непонятных старухи. Они были в балахонах, напоминавших платья, в смазных сапогах, рамена25 их были не по-женски широки, лица грубы, а голоса были тонки и противно писклявы.
   Бир отер пот со лба и сказал Мухину и Глынде:
   - Вы как раз вовремя подоспели! Мы с Кондратием Селиверстовым и Петрой Демьяновым уже умаялись сего рыжего злодея пытать. Верно бают, что рыжий человек обязательно - бесстыжий! Так оно и есть. То - купец. И богат, шельма, несметно. В трактире на Яузе подслушали наши послухи его разговоры. Похвалялся он перед своими знакомыми богатеями тем, что золото и камни дорогие со шкатулкой в своем доме так запрятал, что хоть весь дом разломают, а шкатулку ту сроду не найдут.
   Что же нам, бедным, делать? Вот лупим его и кнутами, и палками. Устали так, что уже все члены ломит, а у него никакого милосердия к нам нет, не сознается. Можно было бы прут накалить, да прижечь его, как следует. Так ведь у меня-то сердце доброе. Я ведь всегда по-хорошему хочу все дела улаживать, сами знаете! Нет, не буду я его жечь! Да у меня и баба суровости не любит. Ну-ка, Глындя да Муха, вы со свежей силой теперь пришли, подержите-ка куманька за задницу и за ноги, а Кондратий с Петрой его окрестят по-своему, в свою веру скопческую обретут.
   Глындя и Мухин подошли к дыбе, ухватились за мужика, не понимая еще, как его держать надо, и что с ним теперь делать будут.
   Похожий на громадную старуху, Кондратий вытащил из-за голенища сверкающий кривой нож, изогнутый так, что даже был похож отчасти на серп, и затянул визгливым дискантом нечто вроде молитвы:
  
  
   Шатыр-матор
   Губернатор!
   Шапка плисовая,
   Пыська - пысовая,
   Посередке кисть,
   По болталке - хвысть!
   Не трясись меж ног,
   Того хочет бог!
   Только шерсти клок,
   Сшибли черту рог!
  
  
   Кондратий ухватил мозолистой шершавой дланью купца за мошонку и член, и быстрым круговым движением отсек эти предметы мужского достоинства, а Петра тотчас провел по этому месту раскаленной в камине ложкой, у которой была длинная костяная ручка. Кровь на месте раны в момент подернулась коркой ожога. Мужик нутряно зарычал.
   Кондратий Иванович продолжал петь с подвыванием:
  
   Древний, змий,
   Древний змий,
   Не склоним
   Пред змием вый
   И рык, и брык,
   И мык, да и тык.
   Змия древнего нет,
   Только Боженькин свет!
   Чистота, лепота
   Нет у черта хвоста!
  
   Плевался и рычал мужик. Привязанные к скамье, девушка и мальчуган зашлись в крике. Бир окатил мужика на дыбе ведром холодной воды и спросил:
   - Ну? Теперь-то скажешь, где клад лежит?
   Мужик хрипел, ему было не до разговоров, но было видно, что он отрицательно мотает головой.
   - Ах ты сволочь! - осерчал Бир. - Сколько с тобой, дураком, можно возиться? Вот уж рыжий, так рыжий! Ну, ты, рыжий, знай, что не только сам больше детей не будешь иметь, но совсем у тебя потомства не будет! На тебе все кончится! Понял? Я ведь не зря в своем доме секту скопческую приютил. Дом большой, для хороших людей места хватает. Все их гонят, а люди славные. Они грешников в святых превращают. Вишь у них на груди висят вместо крестов серебряные полтинники? Это от чистоты и доброты. Они всё округлое любят. Кондратий Иванович, наиглавнейший в Москве и во всей России скопец! Он столько уже людей побелил, поголубил, очистил и к истинному Богу привел! Сейчас он и твоему мальчишке все отчекрыжит, за милую душу. Так, что внуков тебе не дождаться!
   Мужик сплюнул кровью и прохрипел:
   - Небось, дождусь! Марья вон родит кого.
   Бир изо всех сил хлестнул его кнутом, стараясь попасть по раненому месту. И сказал:
   - Брось свое упрямство! Повыдрючивался и хватит! Рассказывай, где клад лежит. Ты, что же думаешь, что Кондратий одних мужиков скопит? Он и баб убеляет за милую душу! Скажи, Кондратий!
   Мужик, старушечьего обличия, подошел к скамье, разорвал на девушке платье и панталоны, мгновенно обнажив её всю. Гадливая улыбка перекосила его лицо, когда он сунул пальцы меж её ног:
   - Здесь малый змий похотливый обретается. Ишь, как пружинит, ишь, как краснеет! Ишь, как маслится! А нам не впервой! Это мы побелим в момент! И грудочки отхватим, как гниль с яблока вырежем! И щель зашьем. И желания лишим.
   Девчушка мелко дрожала, мальчик пытался освободиться от ремней. Но привязали их прочно.
   - Последний раз спрашиваю, где клад? - вскричал Бир. А Кондратий Иванович, тем временем, уже приготовился отрезать брату и сестре, все, что, по его мнению, было лишним. И уже нож занес над парнишкой.
   В этот момент из горящего камина сами собой просыпались на пол горящие поленья и угли, затем из камина потекла вода пополам с сажей. И вдруг оттуда выскочил черт с рогами, длинным красным хвостом, и белым оскалом зубов!
   Кондратий, Петра, Леха и Глындя кинулись вон из комнаты, черт не обратил на них внимания. Он выстрелил в Бира из пистолета, пробил ему правое плечо. И стекла зазвенели, и двери затрещали, и завывали подстреленные собаки на дворе. В полуподвал ворвались вооруженные люди, во главе с Томасом Девильневым. Черт и Бир катались и хрипели, пытаясь задушить один другого. Биру мешала кровоточащая рана, но сила его была слоновья. Сыщики принялись его вязать. Во время борьбы все переместились к камину, огороженному решеткой, в виде перекрещенных копий с острыми наконечниками. Почувствовав, что ему не вырваться, Бир бешено мотнул головой. Одна из пик каминной решотки вонзилась ему глубоко в глаз. Могучий человек этот дернулся несколько раз и затих.
   Бир лежал на полу в крови и грязи, в золе и чадящих головешках. Девильнев поднес к его губам перстень, с вделанным в него крохотным зеркальцем. Глянул. Сказал:
   - Главного живьем не взяли. Это всем нам укор! А как там - другие?
   Дверь отворилась, и в полуподвал ввели крепко связанных Мухина, Глындю, Кондратия Ивановича, Петру и других обитателей дома.
   Девильнев приказал побыстрей отвязать от скамьи девчушку и мальчика, снять с дыбы рыжего купца.
   - Гудошниковы мы! - сказал он, отирая лица пот, кровь и слезы, охая и стеная. - Ты, старшой, не сомневайся... ой жжет низ живота! Ой-е-ёй! Болит-то как! Но ништо, заживет! Я вижу, что ты нерусской нации, но ты мне теперь роднее родного. Я тебя награжу за спасение. Как же ты разведал, что здесь деется?
   - Видение мне было! - отвечал Девильнев. И подумал, что вовсе и не соврал. Действительно, ему снилось это место, снился Мухин, снилась кровь. А обнаружив Мухина и выследив, в какой дом зашел он с дружком, Девильнев вызвал солдат. Отыскал и пожарника, который обычно чистил в том доме каминные трубы. Он нарядил парня чертом, взял шесты и веревочные лестницы, да прихватил для собак отравленного мяса. Шесты позволили перепрыгнуть через заборы, веревочная лестница помогла пожарнику взобраться на крышу. Крики Гудошниковых помешали Биру услышать шум осады.
   Теперь он лежал бездыханный. Девильнев приказал отвезти всех обитателей дома в арестантскую. Он горел нетерпением допросить Мухина. Пусть скажет, где же теперь Палашка. Ему-то теперь не видать её никогда. Вечная каторга! Вот, что ждет крепостного художника. Сам виноват. Не надо было с бандитами связываться.
   Арестованных усадили в экипажи, возле дома выставили охрану. Гудошников всё целовал Девильневу руки. И говорил о щедрой награде. На что Девильнев отвечал:
   - Я выполнял свой долг, месье!
  
  
  
   10. ПЕЛИКАН ПРОСНУЛСЯ
  
   25 апреля 1742 года состоялась коронация императрицы Елисаветы Петровны. В Москве на площадях, где прежде стояли эшафоты и виселицы, плотники сооружали длинные столы для пиршества. И настал день, когда из Петербурга прибыл длинный поезд дорогих карет. У собора, где проходила коронация было столпотворение. Звонили колокола, стреляли пушки. Крутились колеса фейерверка. Повара прямо под открытым небом на огромных вертелах жарили целиком быков и баранов. На уличных столах уже стояли двенадцативедерные чаны с вином. Служки ждали сигнала, чтобы отвернуть их краны, и начать наполнять кружки.
   Вечером Томас с еще несколькими агентами присутствовал в кремлевском дворце на торжественном обеде. Сияли бриллианты в прическах красавиц, ленты и ордена на мундирах кавалеров. Великолепна была императрица Елисавета. Сверкало её платье, сверкала маленькая корона в волосах. Лицо её с нежным румянцем дышало молодостью и здоровьем, она весело всем улыбалась. Возле нее находился чернобровый красавец граф Алексей Григорьевич Разумовский. И неважно, что он еще недавно был простым певчим. Этот прилетевший с Украины птенец взлетел так высоко, как многим знатным, за всю свою жизнь никогда не подняться.
   Неожиданно Томаса сзади окликнули. Он обернулся и увидел Пьера Жевахова рядом с французским посланником маркизом Жаком Иохимом де ла Шетарди. Пьер обнял Томаса и сказал Шетарди:
   - Маркиз! Позвольте вам представить моего университетского товарища, Томаса де Вильнева! Получается, куда ни плюнь, попадешь во француза!
   - Не надо никуда плевать, дорогой Пьер, - улыбнулся де ла Шетарди,- тем более что французы всегда добры и веселы. Приятно мне встретить в России еще одного соотечественника. Чем вы занимаетесь здесь?
   Томас, смущаясь, ответил:
   - Служу в канцелярии розыскных дел. Попал туда случайно.
   - Вот как! - воскликнул де ла Шетарди. - Вашей канцелярии повезло. Посланник Франции в Турции маркиз де Вильнев, это ведь наверняка ваш родственник? Он очень помог России заключить выгодный мир с турками, за что и получил от Анны Иоанновны орден Андрея Первозванного, высшую награду Российской империи.
   - Да он мой родственник, это мой дядюшка, - сказал Девильнев, но я о его подвигах слышу впервые. У моего отца было много братьев, я не со всеми близок.
   Посланника позвала императрица, он еще раз поклонился Томасу, сказал, что рад был познакомиться, что при случае подумает о дальнейшей судьбе Томаса, и отошел. Пьер взял Девильнева под руку:
   - Как живешь, дорогой друг? Не думал ли ты, что я тебя забыл? Нет, я всегда тебя помнил, но обстоятельства складывались так, что после нашего освобождения я не мог с тобой встретиться.
   - Я тоже о тебе часто вспоминал! - сказал Девильнев.- Да и как мне забыть тебя, если даже моя служба о тебе напоминает. На окраине города есть горелые дома, там часто проказили разбойники. И там мы нашли вашу жеваховскую карету с вашим дворецким. Старик был задушен. Ты знаешь об этом?
   - Знаю. Скажу еще и о том, чего ты, сыщик, не знаешь. Задушить должны были меня. За мной шла охота. Но у нас несколько одинаковых карет. И я наряжал в свои костюмы своих слуг и заставлял их выезжать в разное время, в разные концы города. Так и сбивал с толку шпионов Ушакова.
   Я помогал Шетарди готовить трон для Елисаветы. Люблю риск и азарт! Вот почему я не давал тебе знать. Скоро в Петербурге состоится заседание ложи вольных каменщиков, тебя известят. После все решим.
   В этот момент с шелестом, подобным шелесту лесных дубрав во время сильного ветра, опустились шторы всех окон, и в зале стало темно, будто разом настала ночь. Где-то заиграла флейта, потом другая, потом грянул оркестр, и разом вспыхнули тысячи свечей белого воска. Зеркала были обрамлены подсвечниками, свет в них дробился и множился. Пары выстроились для полонеза и впереди были императрица и граф Разумовский.
   А на площади люди кидались к бочкам, пили кружку за кружкой, пока могли стоять на ногах. Рвали руками куски жареного мяса. Кричали- виват. Все небо пылало от потешных огней. Прямо на берегу Яузы была поставлена опера под названием "Опечаленная и вновь утешенная Россия". Был также поставлен балет: "Радость народа, или появление Астреи, и восстановление золотого века". Все это было в постановке итальянца Ринальдо Фузано.
   Москва давно не видела столько веселого и пьяного народа на своих площадях. В небо летели шапки...
   После праздников Томас долго ждал вестей от Пьера. Их не было. Чтобы отвлечься от дум, Томас ночами колдовал в Сухаревой башне над своими колбами и ретортами. Однажды из стены вышел старый Брюс и сказал:
   - Вам скучно, друг мой без любимой? Не возражайте! Я знаю! Но я подскажу, как избавиться от тоски. Под старость я был очень одинок. Я хандрил в своем имении. И тогда я стал собирать вокруг села цветы и делать из них девушку. Я создал её из цветов! Глаза сделал из васильков, груди из лилий, всё, всё у неё было из цветов, и всё было, как настоящее! Это была сладчайшая и ароматнейшая из всех девушек, каких мне довелось познать в своей жизни. Все в ней было прекрасно. Единственное, чем она отличалась от прочих женщин, так это тем, что не умела говорить. Но, может быть, для женщины это вовсе не такой уж недостаток?
   Всё лето я прожил в угаре любви. Все мои диваны и кровати пропитались её ароматом. Я забыл, что я стар. Никогда до этого я не знал подобных сладчайших любовных утех. Я целовал её без конца. Но однажды заметил, что она начала отцветать и вянуть. На дворе была осень. И вот, цветы засохли, осыпались, и от неё остался лишь пучок серых сухих стеблей, веник, которым - хоть пол подметай.
   Я решил сделать на следующий год новую цветочную девушку, и попытаться сделать её неувядаемой. Но я заболел и умер. Я советую вам продолжить мои опыты. Сделайте весной себе девушку из цветов. Потом облучайте её разными драгоценными камнями. Вы добьетесь! Она станет неувядаемой. У вас будет любимая, которая не просит есть, не требует денег и вина. Идеальная любовница, всегда чистая и нежная. И еще. Чаще читайте вашего гениального земляка Шарля Перро, у него вы найдете подсказки своего дела. Помните: Золушка превратится в принцессу в алхимической печи. Но прощайте! Скоро запоют петухи! Мне надо уходить!
   Якоб Брюс завернулся в плащ и исчез в стене. А Томас заглянул в реторту и увидел, что все в ней перегорело, и превратилось в серый, безжизненный порошок. Золото опять не удалось получить. А Брюс? Действительно ли Томас видел его? И вдруг Девильнев увидел кусок черной кожи на полу. Видимо, Брюс в спешке зацепился за тот вон торчащий из стены железный крюк, кусок полы и оторвался, но это был кожаный мешочек, старый, потертый.
   Девильнев задумался. Однообразие жизни угнетало. Если ты не стар, то хочется перемен, движения. Девильнев ждал вестей от Пьера. Но их всё не было.
   И вот к дому, где жил Томас подъехала карета. В дверь постучал незнакомец и сказал, что он послан Жеваховым.
   - Куда мы едем, сударь? - спросил встревоженный Томас.
   - В Петербург!
   Они помчались. Было слышно, что карета въехала под какие-то своды, стук копыт отдавался очень гулко. Спутник Томаса, вышел из кареты, распахнул дверцы. Томас шагнул в полную тьму, удивляясь тому, как быстро стемнело, и, нащупывая под камзолом пистоль.
   Они вошли в тоннель. Увидели слабое мерцание. Девильнев различил колонны свод, эмблему: пеликан разрывает грудь, кормит детей своим собственным сердцем. В полутемном зале на Томаса надели хитон, масонский фартук. Лопатка каменщика, белая перчатка. В капитуле, в глубине стоял стол с красной скатертью. Сидели люди в черном. Была раскрыта библия, рядом с черепом, у которого мерцали глазницы.
   Стало светлее, и он увидел ковер с изображением глобуса, солнца и луны, знаков зодиака. Красный алтарь с троном, над которым между солнцем и луной блистает пятиконечная звезда Люцифера. Мастер отпил из чаши и пустил её по кругу. Дали хлебнуть черной жижи и Томасу. У него закружилась голова. Мастер. Слово о духовной сущности человека, о торжестве над материей. Маски. Ожил человеческий череп. В пустых глазницах вытаращились похожие на кошачьи зеленые глаза. Томас почувствовал, что ему опалило брови.
   Из черепа прозвучал громоподобный голос:
   - Мыслью можно долететь за секунду до самой дальней звезды, Помни об этом. Чувствуй и повинуйся ложе. И ты возвысишься!
   Человек в черном обратно вывел Томаса во тьму. Молча сел рядом с ним в карету. И когда Томас вышел из неё, то вновь увидел дом, в котором была его квартира. Он только мог догадываться, что побывал в подвале какого-то из Московских дворцов.
   И служба пошла своим чередом. Из своего не очень давнего присутствия на коронации, Девильнев не мог вывести никакого мнения о новой властительнице великой страны. Нет двух одинаковых характеров на свете, есть только похожие. А от характера человека зависит, ой, как много! Если меняется властитель, то вся держава ждет: а что будет? Каковы будут перемены? Каков есть характер человека сего?
   Вскоре стало известно многое. Дщерь Петра Великого Елисавета Петровна, нрава была живого. Говорили, что танцует хорошо и верхом ездит отменно. Мать наукам и искусствам. Поручила графу Шувалову открыть в Москве первый в России университет. Говорили еще, что она покровительствует театру. Много платит актерам и певчим. Истинно верует. Сходила пешком на богомолье. Установила, чтобы библия на славянском языке стоила не дороже пяти рублей. Вернула людей из ссылки.
   Вернулась "порушенная" царская невеста Екатерина Долгорукая. Говорят, на приеме императрица Елисавета сказала ей:
   - Твой царственный жених, мой племянник, умер, а я тебе даю жениха из королевского шотландского рода!
   И выдала Екатерину замуж за Александра Романовича Брюса, племянника умершего фельдмаршала. И получилось, что она вернулась в свое родовое имение, где её детство прошло. Ибо фельдмаршал Брюс, купил это имение за бесценок, когда всех Долгоруковых отправили в ссылку или казнили.
   После свадьбы племянник Брюса нередко приходил к Девильневу в Сухареву башню, чтобы пить вино, и жаловаться на жену:
   - Она меня считает недостаточно высокородным. Мучения испортили её вконец!
   Томас говорил молодому Брюсу о том, что занимается в Сухаревой башне алхимией. И рассказывал о цветочной девушке. Вот бы обзавестись такой! Но младший Брюс только отмахивался:
   - Не морочьте мне голову, лучше приезжайте к нам, может, вы как-то оживите эту, несчастную!
   И Девильнев однажды навестил Александра Романовича в его имении. Старинный парк с оранжереями был великолепен. Но нелюдимая супруга Брюса даже не пожелала выйти к Девильневу. Он видел её мельком в парке. Видел, как было желто её лицо, как тусклы глаза. Невольно думалось о том, как больно ранит людей уязвленная гордость, Могла бы стать императрицей, да не стала! Стоит ли горевать о несбывшемся и теперь уже несбыточном? Странно устроены люди! Она прожила в замужестве всего лишь год и умерла в возрасте тридцати трех лет. Упокоилась в фамильном склепе, оставив мужу шкатулку с китайским жемчугом.
   Да, у нынешней императрицы золотой характер. Милосердна к бедным, вызволяет из заточения униженных напрасно. Чего уж желать лучшего? Но в московском сыскном приказе и в тайной сыскной канцелярии были одним из указов новой императрицы встревожены. Хорошо-то оно хорошо, но получается, что ничего хорошего! Вслух этого никто не говорил, но все друг друга здесь и просто по глазам понимали.
   Императрица отменила смертную казнь. Человеколюбие Богу и людям приятно, кто спорит? А только в той же Москве обыватели теперь боятся и на улицу выходить. Богатых людей даже собственная охрана не в состоянии уберечь. В канцелярии считали, примерно, конечно, и получилось, что за последний год только в Московской губернии от помещиков сбежало сто тысяч крестьян. Куда девались? А никуда не девались. Бродягами бродят, без бумаг, без поручных записей. А бродяга вечно голоден, и волей- неволей надумает что-то украсть, или кого-то ограбить.
   Дошло уж до того, что шайки на деревни нападают, выкуп со старост берут. А в конце зимы под Москвой на винокуренный завод напали, бревном ворота выбили, охранников топорами зарубили, управляющего в бочке с вином утопили. Все перепились, с собой в ведрах и флягах много вина утащили. А то, что в заводе осталось - подожгли, чтоб никому не доставалось. И завод сгорел, и селенье при нем сгорело.
   Девильнев привык спать вполуха, одетым. Ночь-полночь поднимали и приходилось скакать с пистолетами и шпагой, куда прикажут. А то шел в каком-нибудь рядне, изображая нищего, и тоже держал пистоль под кафтаном наготове. Носил рыжие, черные, и седые парики, приклеивал то усы, то бороду. Бывал во многих побоищах трактирных, и в опасных перестрелках.
   Всякого насмотрелся. И уже забылось обещание братьев-масонов о переменах в его жизни. Думал он, что Пьер Жевахов уже и забыл о нем напрочь. Но однажды его неожиданно вызвал Левшин:
   - А ты, брат, хитер!
   - Почему вы так решили?
   - Решил от меня сбежать и молчал столько времени? Я ведь знаю, как долго такие дела под сукном лежат. Ну что ж. Кто-то перед самой императрицей о твоем переводе в армию хлопотал. Теперь уж нам тебя нельзя не пустить. Но ведь теперь война начинается, там тебя убить могут. Откажись!
   - Не смею отказываться! Вы же сами сказали, что о моем переводе известно самой государыне.
   Получив подорожную и другие бумаги, отправился в вояж. И вот он сидел за чаем в Петербургском доме Пьера. Жевахов пояснил Томасу:
   - Ведомство твое своих чиновников отстаивает до конца. Отступников оно даже уничтожает. Можешь умереть, скушав чего-нибудь за обедом, либо обрушится на тебя дерево на бульваре, либо кирпич с крыши упадет. Не так-то просто тебя оттуда выцарапать. Служить будешь под началом полковника Петра Александровича Румянцева. Знаешь ли ты, кто это такой?
   - Даже не слыхал о таком.
   - Его отец, Александр Иванович Румянцев, никто иной, как внебрачный сын Петра Великого. Так вот, полковник Петр Александрович, будет теперь твоим начальником. Это он выхлопотал тебя из сыска. Сам он еще недавно учился в Берлине, но преуспел там лишь по части совращения с пути истинного высокородных немецким дам. Да это и неудивительно. Мужчина это стройный, высоченного роста, великой силы, настоящий лев! Кулаком быка убивает! После нескольких скандалов, вернули его из Германии в российскую столицу. Он очень понравился императрице Елисавете, и она сделала его полковником. Он стремится набирать в свой полк богатырей. И я рекомендовал ему тебя. Ты ведь роста не малого, и красив в меру, и в своей трудной службе сильно возмужал. Завтра поедем к полковнику, я тебя представлю.
   Поговорили еще об общих знакомых, вспомнили Сорбонну. Томас не выдержал и спросил у Пьера:
   - А давно ли ты был в своем поместье? В Ибряшкиной? Помнишь, как ты писал обнаженную натуру с одной девицы. Кажется, её звали Палашкой? Она по-прежнему живет в вашем имении?
   Пьер удивленно глянул на друга:
   - Палашка? Понятия не имею! Может, и живет. В Ибряшкине я с тех пор, как нас арестовали, не бывал. Некогда. Все занимаюсь политик! Никогда не занимайся политик, шер ами! А то и у тебя не будет ни капли времени. Мне предлагают службу по внешним связям. Скоро я буду занят еще больше. А уж если я выберусь когда-нибудь в Ибряшкину, то первое, что я там сделаю, выпорю, как следует негодника Еремея! Он опять не прислал мне денег! Вот уж скотина, так скотина! Таких скотов и свет не видал!
  
  
   11. ВЕНЕРЫ И АПОЛЛОНЫ
  
  
   Гуляла по Летнему саду, разглядывая статуи, юная баронесса Матильда фон Танненберг. Она прибыла с мужем из Москвы, чтобы осмотреть достопримечательности Петербурга. Муж задержался в адмиралтействе, и юная особа прогуливалась одна. Остановилась возле статуи Аполлона, солнце просвечивало сквозь листву, мраморный юноша был прекрасен. Вдруг из-за статуи появился высокий, статный офицер, и сказал:
   - Неправда ли, мадам, Аполлон великолепен?
   Матильда кивнула.
   Офицер продолжил беседу:
   - А знаете ли мадам, что вас обманывают?
   - Кто и как? - изумилась Матильда.
   - Вас, и все дамское общество, уже несколько столетий обманывают эллины и греки. Они же клевещут на нас, мужчин, злонамеренно изображая вот это место! - и офицер указал на фиговый листок. - Настоящее мужское приспособление, мадам, никаким фиговым листком не закроешь, в чем я вас призываю немедленно убедиться.
   С этими словами, офицер обнял железными руками Матильду, крепко прижал к себе, успев высвободить из белоснежных рейтуз то, что у Аполлона было столь слабо выражено. Матильда и опомниться не успела, как оказалась прижатой задним местом к Аполлону. Она только ахала, да всхлипывала:
   - Нас могут видеть! О, Боже мой! Нас могут видеть!
   Офицер сурово делал свое дело. И их, действительно увидели. Когда взаимное их обогащение подходило к апогею, в аллеи вошел муж Матильды. Он не сразу понял, что происходит, а когда понял, возопил:
   - К барьеру!
   Офицер, закончивший занятие с Матильдой, приподнял этого господина за воротник и сказал:
   - Умолкни, слизняк! Я полковник Петр Александрович Румянцев.
   И гордой поступью полковник удалился. О! Барон был не одинок в своем несчастье! Молодой Румянцев брал женщин приступом в самых неожиданных местах. Он грешил с ними в кустах, лодках, бочках, в подвалах, на чердаках, в канавах, в каналах. В казармах, в частных домах, и в императорских дворцах. На балах и торжественных обедах, во время театральных представлений, и катаний на санях. Стоя, лежа, сидя, на четвереньках, на корточках. В удобных и неудобных положениях. Сдержать наступательный порыв Петра Румянцева было невозможно, да и мало было охотников эти порывы сдерживать.
   К императрице Елисавете постоянно поступали устные и письменные жалобы на Румянцева. Однажды она его спросила, играя веером:
   - Дорогой полковник, неужто всё, что пишут мне в жалобах на вас - верно! Вы же еще так молоды!
   - Все там неверно, государыня! - ответил Румянцев, - потому, что во сто крат преуменьшено!
   - Шалун! - сказала Елисавета, - с удовольствием оглядывая фигуру полковника, его дышащее здоровьем приятное лицо. - Смотри, не перебарщивай! Возьми эти жалобы себе, чтобы ты знал, кого тебе надо теперь опасаться.
   - Хорошо! Я выучу наизусть их имена!
   Он, действительно, прочитал все жалобы, всех ревнивых мужей, переписал адреса их домов.
   Лето в северной столице выдалось жаркое. Румянцев выводил свои батальоны к Неве для омовения и стирки. Солдаты мылись и купались, стирали белье. Затем белье увозили на телегах для развешивания и просушки.
   По команде Румянцева батальоны выстраивались около Невы в чем мать родила. Перед каждым батальоном - голый батальонный командир. Впереди всего полка шагали и выбивали дробь шесть голых барабанщиков. Перед всей этой процессией шагал полковник Петр Александрович Румянцев. Причем мужское его естество находилось в положении полной готовности.
   Возле домов, где жили мужья-жалобщики полк выстраивался в несколько шеренг, и по команде полковника, делал непристойные движения своими мужскими премудростями. Вместе со всеми проделывал эти движения и, только что произведенный в поручики, Томас Девильнев. Вообще-то он характер имел скромный. Но не зря говорят, что на миру и смерть красна. В такой большой компании ему было совсем не стыдно стоять голым.
   Таким грандиозным образом, среди прочих несчастных мужей, было оскорблено и несколько важных сановников. И они, конечно, высказали свое возмущение императрице. Отец буйного полковника, Александр Иванович Румянцев только, что возвратился из Швеции, где заключил выгодный для России мир. Императрица Елисавета устроила по этому поводу торжественный обед. Во время обеда по одну руку от нее сидел граф Разумовский, а по другую - Румянцев, которому она только, что пожаловала графский титул.
   Елисавете было весело. Возле широкого и длинного пиршественного стола не было прислуги. Но каждый обедавший мог написать на грифельной доске названия блюд и напитков, которые ему надобны. И блюда и вина эти из особых отверстий сами собой немедленно появлялись возле обедающего.
   В этой затее сказалась, видимо, душа Петра Великого, продолжавшая жить теперь в его дочери. Петр Великий любил все необычное, новое, разные приспособления и усовершенствования. Теперь Елисавета весело поглядывала на Александра Ивановича, который подобное чародейство видел впервые.
   - Я чаю, ничего подобного при шведском дворе нет? - спросила она Румянцева.
   - Ничего подобного нет, государыня-матушка, ни при шведском дворе, ни при гишпанском, ни при французском. Это только в твоей империи могут быть всякие чудеса. Румянцев воспользовался случаем, чтобы польстить. А она с лукавой усмешкой сказала своему незаконному, тайному братцу:
   - Ты прав. Только в моей империи могут быть такие удивительные полковники, каков есть твой Петька! Ведь, что творит? Целый полк нагишом перед окнами знатнейших людей потрясает своими детородными органами! И сам твой Петька - впереди всех! И кто видел, говорили, что эта штука у него преогромнейших размеров! Весь полк, и сам полковник своими мужскими приборами среди белого дня посреди столицы потрясают! Где и когда, в какой империи это было? Распустил ты своего Петюшку!
   - Матушка-государыня! - воскликнул Александр Иванович, - сама знаешь, по делам служебным полжизни по разным городам и весям мотаюсь, по заграницам езжу. Без моего призора возрастал, разве ж я виноват? Но, ты, матушка, не сердись, я его, обормота, запорю до смерти! Вот, как бог свят, запорю! Сегодня же!
   Елисавета милостиво сказала:
   - Ну, уж так и до смерти! Чай жалко будет такого фантома! Но поучить по-отцовски не помешает. Он же всех моих фрейлин в список своих амурных побед вставил. Куда годится? Экий, прости господи, жеребец неуемный!
   - Сегодня же выпорю, негодника!
   Вечером того дня Девильнев был приглашен к Петру Александровичу Румянцеву. Они договорились о том, что Томас будет давать своему полковнику уроки французского языка.
   Петр Александрович встретил его с бокалом в руке:
   - Пей, поручик! Учить и учиться удобнее будучи немного выпивши. По себе знаю. У нас на парадах и приемах по-французски говорят почти все, Я и сам этот язык разумею. Но императрица требует, чтобы говорили чисто! И часто от сего карьера зависит. Так, что я буду говорить, а ты поправляй произношение.
   Петр Александрович начал говорить по-французски, но произносил большей частью матерщинные слова. Он пояснил Томасу, что хочет уметь ругаться по-французски лучше всех других россиян. И бедный Томас вынужден был учить его самой похабной ругани.
   В разгар этих занятий в комнату быстро вошел граф Александр Иванович Румянцев с десятком дюжих телохранителей и лакеев, державших в руках пучки розог.
   - Валите негодяя на диван! - скомандовал граф Александр Иванович, -пороть его, пока не обделается!
   - За что, родитель? - басом вопросил Петр Александрович.
   - За то, что своим непотребным буйством матушку-государыню в скорбь ввел! За то, что грешный член у тебя чересчур длинный!
   - Ну, это я восприму, как зависть!
   - А вот, как спустят шкуру с задницы, так тогда, как хошь воспринимай!
   - Батяня! Меня пороть нельзя! Я полковник! Я в мундире российской империи! - завопил Петр Александрович.
   - А мы пороть будем не мундир, а того, кто прикрылся сим мундиром. Сдирай с него одежу!
   Девильнев хотел потихоньку уйти из комнаты, но Александр Иванович его остановил:
   - Стой, поручик! Учись тому, что чины от порки не защитят!
   Первые розги с оттягом прошлись по голому заду полковника.
   Петр Александрович понял, что уговоры на отца не действуют, и теперь можно применить силу. Но надо это сделать так, чтобы казалось, что ему удалось вырваться только случайно:
   - Держите меня крепче, держите, не то убегу!
   С этими словами он поднялся на диване во весь рост, и крутанулся, разбрасывая вцепившихся в него дюжих лакеев. Спрыгнув с дивана, он вышиб ногой оконную раму, и выпрыгнул в сад:
   - Держите меня, держите, не то убегу! - вопил он, летя быстрее ветра по аллеям парка. Никто не смог его догнать, да лакеи не сильно-то и старались. Догонишь, да получишь такую плюху, что не встанешь, сила у мужика медвежья.
   Петр Александрович укрылся в казарме. Всю ночь он там пил со своими офицерами. Пел песни и плясал. Политические события предрекали скорые походы и баталии. Война всё спишет!
  
  
   12. ПЕТЕР-УЛЬРИХ ВОСКРЕС
  
  
   Сколько он пробыл в беспамятстве, Томас не помнил. Очнулся в Ибряшкине, в мезонине, весь обложенный подушками. Мир долгое время был, как бы закрыт темной шторой. Её теперь открыли, но от кровати не отвязали. Он был к ней привязан не веревками, а болью. Пахло карболкой, целебными травами, отварами и настоями.
   Туманно вспоминались прусские редуты, которые встречали русских солдат огнем. И Девильнев видел сам себя со шпагой на бруствере, когда он увлекая за собой солдат, оборачивался и кричал ободряющие слова. В том бою ему не повезло, ему разбило осколком ядра голову, его искололи штыками.
   Девильнева лечили знахарки-старухи, которых приводил обрюзгший от запоев управляющий Еремей, и врач, которого привез из Москвы Пьер Жевахов. Ежедневно приезжал сосед-помещик Захар Петрович Коровяков, он презентовал бальзам, составленный им самолично. Травы, настоянные на медово-спиртовом растворе.
   Штыковые раны быстро затянулись, даже и шрамов не видно. А голова болит, не вся, а только правая часть затылка. И ноет, и ноет. И, вроде, свет в ней какой-то вспыхивает. И мерещится Томасу, что цветы друг с другом разговаривают, и ветер шепеляво сообщает им что-то свое, тайное. А уж гром-то гремит, так все понять можно, а если зима, то даже в скрипе снега живут слова. Он врачам об этом не говорит, сочтут умалишенным. Пусть врачи тело лечат. И подставлял Томас то одному, то другому врачу свое обнаженное исхудавшее тело.
   - Плюньте вы на эскулапов! - говорил сосед Захар Петрович, - когда меня изувечил слон, которого какие-то негодяи завезли в наши края, я только этим бальзамом и вылечился. А ведь у меня были сломаны три ребра, рука, нога, и было тяжкое сотрясение головы. Но теперь, благодаря бальзаму, вишневым и прочим наливкам, я жив, здоров. Думаю, и вы скоро поправитесь.
   В те дни Девильнев значительно пополнил альбом стихами.
   И однажды в конце лета приехал в Шараховку Пьер. Он прибыл из северной столицы. До Ибряшкиной уже дошла весть, что императрица Елисавет на Рождество Христово, 25 декабря 1761 года почила в бозе. Подробностей не знали, кроме того, что царствовать стал Петр Третий, племянник Елисаветы. Но Пьер рассказал, что его царствие Третьего Пети необычайно быстро кончилось.
   Жевахов пил шампанское и рассказывал доверительно больному Девильневу:
   - Мой царственный тезка был, что говорится, не рыба, ни мясо. Бывший фаворит покойной императрицы Елизаветы граф Разумовский вконец споил этого юнца. Получив наконец-то корону, Петя Ульрих только гулял, да пыжился. А этого для императора маловато. Своим пристрастием ко всему немецкому восстановил против себя и двор, и народ. Отошел от дел. Сидел в Ропше. Отречение подписал. Только и хватило ума.
   Явились к нему с визитом в Ропшу Федя Баратянский, да братья Орловы. Алексей и Григорий Орловы - изранены зело в битвах геройских. Воевали с пруссаками. Ну и противно им. Думали: отрекся-то он, отрекся, а вдруг в Голштинию кинется, войско собирать? Для того ли мы немцев били, чтобы они снова нам не шею сели? Ну, сели играть в карты, обвинили в плутовстве, затеяли драку, да и придавили под шумок. Я потом с Федором, как с тобой, доверительно говорил. Шутейно его спрашиваю:
   - Чего ж ты, голубь, императора задавил?
   А он смеется:
   - Много ему в карты проиграл, отдавать не хотелось!
   Так что сын дочери Петра Первого Анны Петровны и герцога Карла Фридриха Голдштейн-Готорпского, Петя Ульрих, голштинец так называемый, правил даже меньше года. На большее - ума не хватило! Вот и взошла на престол супруга убитого Пети, София Фредерика Августа, под именем Екатерины Второй. Эта женщина - великая мастерица политики, и полная сил. Всегда в действии.
   Пьер рассказал о столичных новостях. О сказочном возвышении братьев Орловых. О том, кто теперь в чести, кто в опале. Потом таинственно сказал Девильневу, что пеликан отщипнул еще крошечку своего сердца, для одного из своих сыновей.
   - Врачи сказали, что ты через два месяца будешь вполне здоров. Я пришлю карету, чтобы тебя привезли в Петербург.
   - Зачем? - спросил Томас.
   - Там узнаешь! - ответил веселый Пьер, - но поверь, что тебя ждет нечто приятное.
   Пьер уехал. Томас чувствовал себя всё лучше, однажды он позвал Еремея и попросил подать свой мундир. Еремей посмотрел на него сумрачно и сказал:
   - Указом нашего императорского величества, ты, французский шпион, арестован, и к тебе будет приставлен мой гвардеец!
   - Еремей Георгиевич! Охота вам так глупо шутить?
   - А я не шучу! Очень скоро ты поймешь. Ты будешь выслан моим указом обратно во Францию, вместе с прочими французами, а подлого лазутчика Петьку Жевахова я прикажу четвертовать вместе со всеми сородичами его.
   Девильнев подумал, что Еремей сошел с ума. Нужно как-то сообщить в Москву старому князю. Но тут вошел здоровенный мужик, и на этом мужике был мундир Девильнева, Томас узнал свой мундир по штопке на обшлаге.
   - Пленного не выпускать даже до ветра! Пусть ходит в ночной горшок, хоть днем хоть ночью! - приказал Еремей этому верзиле. Причем мужик ответил по-военному четко:
   -Исполним всё в точности, ваше императорское величество!
   Мужик стоял на часах с саблей на боку и с пистолем за поясом. Смотрел сурово. На вопросы Девильнева не отвечал. Когда в комнату Томаса пришла горничная Дуняша, Девильнев спросил её шепотом:
   -Зачем мужик стоит у дверей в моем мундире? И что с Еремеем?
   -Я, барин, не знаю, - сказала Дуняша, - а только теперь это не Еремей, а государь амператор Петр Федорович. А мундир твой отдан самому крупному мужику во всей Шараховке, Гавриле! Он назначен капитаном. А еще по подобию твоего мундира девки шьют много других и разных размеров. Будут обряжать всех мужиков. Стало быть, будут одевать ампираторскую армию.
   Девильнев тут же незаметно засунул за корсаж Дуняше записку к Захару Петровичу Коровякову. Там было всего четыре слова: "Выручайте с людьми, оружием!"
   Еремей между тем облачился в один из праздничных мундиров князя Жевахова, из тех, что хранились на случай в княжеской гардеробной. Все пальцы новоиспеченного императора были унизаны перстнями. Он объявил ибряшкинцам, что все они по его императорскому указу до конца дней своих будут свободны, ни податей, ни поборов не будет, рекрутов верстать боле не станут, а вино курить будет свободно любой человек, сколько ему захочется. Как тут было ибряшкинцам не признать в Еремее императора?
   Из жеваховских подвалов выкатили три бочки вина, вышибли днища, Еремей отмерял черпаком каждому в его посудину вино. У кого посудины не было, тому новоявленный император выливал вино в ямку возле бочки. Пожалованный поданный лакал свою порцию, лежа на животе. И потом вылизывал ямку, причмокивая при этом. Вот вино уже не зачерпывалось. Два мужика взяли третьего за ноги, опустили головой в бочку, и он сопел там, внутри, вылизывая днище.
   Еремей, хоть и исполнял роль императора, успел и сам изрядно откушать из черпака. И повеселел сильно. Наградив, тренькавшего на домре, Кондратия своим царским пинком, Еремей потребовал:
   - А подать сюда немецкую музыку!
   Из господского дома ибряшкинские мужики сволокли по лестнице, отделанную резным дубом и перламутром дорогую немецкую фисгармонию. Еремей уселся на бочонок из под соленых груздей, растопыренными пальцами принялся стучать по слоновой кости клавиш. Гармония сипела, словно кто-то душил змея Горыныча, но музыка не получалась. Девки подсказали управляющему-императору, что старый барин при игре нажимал ногами бронзовые доски.
   И вот инструмент задышал, из возвышавшихся над ним серебряных труб вырвались протяжные вибрирующие звуки. Под завывания и рокот труб, Еремей распростерся как хищный беркут над клавиатурой, стараясь захватить пальцами как можно больше клавиш. Он изо всех сил колотил сапогами по ножным педалям. Фисгармония ревела. Ревел и Еремей.
  
  
   - Разом-двазом, трикуазом
   Шиндер-клиндер, транбабай!
   Эйн-цвей-дрей аруйдруазом,
   Бундер-клундер траперай!
   Юцы-ацы-теликацы,
   Квентер-мендер,пендер-жец,
   Тица-саца, заикаца,
   Абалкаться-пепермец!
   Перпермец-пепермец
   Нашим ворогам конец!
  
  
   Как раз в это время из Шараховки примчались трое друзей и охотников: Захар Петрович Коровяков, Ганс Гансович Шнадер, и дворецкий Коровякова Осип Петрович. Они получили записку Девильнева. Все трое имели при себе ружья. Увидели веселую толпу мужиков и баб, несколько человек в офицерских мундирах, Еремея в странном одеянии. Ничего не поняли. Стали спрашивать: что тут происходит.
   - А вот связать их мошенников! - приказал Еремей-император. И люди в мундирах тотчас стащили всадников с коней. Еремей приказал их раздеть догола и накрепко связать. Это тотчас было исполнено. Затем всех троих вымазали дегтем, вываляли в пуху, и принялись бить кнутами. Бедолаги могли только ползти, и они поползли в сторону Шараховки. Скоро они всем надоели, их оставили лежать на дороге, воткнув каждому в голый зад раскуренную трубку. Вдоволь нахохотались мужики, глядя на дымящиеся зады противников, и направилась в имение Коровякова. Там разграбили коллекцию ружей и пистолетов, перестреляли всех собак. Забрали из конюшни лошадей. Шараховские крестьяне, узнав о доброте нового царя, присоединились к процессии.
   Еремей возвел нескольких мужиков в ранг князей и графов, и все их называли светлостью, либо сиятельством. Шараховского попа Мефодия Еремей объявил митрополитом. А тот пропел Еремею многие лета.
   Вскоре за Еремеем, ехавшем на белом породистом жеребце, тянулась уже не одна сотня конных и пеших. Впереди скакали скороходы-глашатаи, трубили в трубы, и извещали всех встречных и поперечных, что царь Петр Федорович не умер от геморроидальных колик, как было официально объявлено, а жив. Вот он красивый, кудрявый (Еремей надел великолепный парик), обещает людям новую жизнь легкую и сытую. Люди кидались целовать полы его плаща, ноги. Даже некоторые помещики засомневались, а вдруг это вправду царь Петр Федорович?
   Отряды Еремея росли, в селах его встречали уже с колокольным звоном. В колоннах шло уже несколько попов с крестами, иконами и хоругвями. "Ампираторская гвардия" грабила все попадавшиеся ей по дороге обозы, все встречавшиеся кареты и дилижансы.
   Тем временем Девильнев смочил тряпицу в воде, наложил себе на лицо. Затем смешал в колбе несколько порошков, и сунул туда фитилек с огнем. Из колбы повалил густой ядовито-зеленый дым. Стоявший на часах в мундире Девильнева могучий Гаврила, закашлялся, и завопил:
   - Ай, батюшки! Горим! Ничего не вижу!
   Томас прошмыгнул мимо него, побежал на конюшню. Оглядываясь, он видел, что барский дом окутали темно-зеленые клубящиеся тучи. Он знал, что пожара не будет. Хоть и говорит пословица, что нет дыма без огня. В конюшне Девильнев нашел только одну худую, бельмастую кобылку. Оседлал и поскакал окольной дорогой. Странно выглядел сей всадник в халате. Но на первой же ямской станции он сказал начальнику, что требует доложить в Москву государево дело и предъявил документ. Ему дали лошадей и провожатых. Вскоре уже навстречу "императору" Еремею мчались гусары, ехали в карете Левшин и Девильнев.
   Толпа не пожелала выдать своего кумира, который был зело пьян и выкрикивал:
   - Руби их, ребятушки в куски!
   Но гусары, есть гусары. И военная наука, есть наука. Всего троих мужиков порубили саблями, да двоих ранили из фузеи. Остальные разбежались. Левшин самолично дал такую затрещину Еремею, что тот упал в грязь и запричитал:
   - Каюсь, я не император, каюсь я - не он!
   - Да оно и так видно, что ты дерьмо вонючее, чего же и каяться? - сказал Левшин. - Вот уж доставим тебя в Москву, там будет тебе коронация!
   А Девильневу Левшин посоветовал ехать в Ибряшкину и спокойно долечиваться.
  
  
   13. И СНОВА ПЕЛИКАН
  
   Пьер Жевахов прибыл в Ибряшкино осенью. И Девильнев весело рассказывал ему о том, как в его имении объявился император, и как бесславно кончилось его недолгое правление.
   - Ну, его! Мне этот плешивый давно надоел! Давно надо было сменить управляющего. Ладно, теперь уж я его богомерзкую рожу больше не увижу. Еще и мужиков некоторых за глупость сбыть за решетку не мешает. Я рад, что ты поправился, им приглашаю тебя в Петербург в гости.
   . По приезде в столицу весь день они отсыпались, а вечером Жевахов пригласил его поехать в гости. Но не сказал, куда именно поедут. В карете опять были зашторены окна. И лишь по гулкому стуку копыт Томас догадался, что въехали в подвальное помещение.
   А там, в подземелье, женщины и мужчины дивно наряженные. И у каждой женщины - по цветной высокой восковой свече. Дамы и рыцари. Одна, в красном платье, Саломея, дочь царя Ирода Великого. Она сказала Девильневу с адской усмешкой:
   -Я потребовала себе голову Иоанна Крестителя.
   Другая - Астарта, соблазнила в грех израильтян в Ханаане, третья говорила:
   -Я взамен сокровищ завладела мудростью царя Соломона. Нравлюсь ли я вам?
   А один мужчина, потеребив уши Девильнева, сказал:
   -Я Агасфер вечный жид, проклятый Христом.
   Еще один кривлялся и хохотал:
   - Я царь Ирод великий, избивший четыре тысячи младенцев, думая, что между ними будет младенец Христос.
   Были тут: Понтий Пилат прокуратор Иудеи. Император Нерон, сжегший Рим, гроза христиан. Тут же и -Асурбанипал, Иуда Искариот, предавший Христа.
   Все они поклонялись идолу Бафомету, украсившему свой лоб перевернутой звездой Люцифера. Рядом с идолом его жена, Мелита, обнаженная, в короне с рубинами, сидящая на диком кабане. Рыцари и дамы целуют части тела Бафомета. Его огромный зеленый член с золотыми прожилками, с мокрым глазом вместо головки члена.
   Между ними поставлена католическая дарохранительница, из нее, как бы невзначай, рассыпали облатки с изображением Христа на пол. Девильнев оторопел, разглядывая столь вольную и странную ложу. Такого он и во Франции зреть не мог. Он шепнул Пьеру, что хочет немедленно покинуть сие собрание.
   Пьер шепнул ответно:
   -Замри и умолкни! Они хотят пережить ужас прошедшего, чтобы отринуть всё темное и грязное в будущем.
   Девильнев мысленно перенесся во Францию четырнадцатого века. Тамплиеры. Магистр де Молэ. После разгрома ордена Филиппом Красивым и сожжения де Молэ, прах магистра сначала вывезли в Шотландию, затем в Америку. И вот давним чадом повеяло в этом российском подвале.
   Действо закончилось тем, что Бафомет благословлял всех желающих ударом своего чудовищного члена по голове. Потом каждый причастился напитком, вытекавшим из-под хвоста Бафомета.Девильнев только сделал вид, что глотнул сего напитка. Вскоре они с Пьером покинули залу, уселись в свою зашторенную карету.
   - Зачем было ездить туда? - спросил Девильнев, когда возвратились в дом.
   - Затем, что сила любит представиться слабостью, - ответствовал Жевахов.
   Еще через день был торжественный обед у графа Румянцева. Там Девильнев узнал о присвоении ему маиорского чина. За участие в боях против Пруссии ему вручен был орден святого равноапостольного князя Владимира.
   Герой этой войны Петр Александрович Румянцев, весело говорил ему:
   - Мне сказали, что ты погиб! Я уж очень жалел, что нет больше моего славного учителя французского языка. И только после войны я случайно узнал, что ты хоть искалечен, но все-таки жив. И я сказал государыне императрице, что твои раны должны быть вознаграждены, хотя бы и с опозданием. Поверь, что я нашел бы тебе славную должность в Петербурге. Но вон Антошка де Скалон назначен служить на Алтае, и он хочет взять тебя к себе.
   Девильнева представали генералу Антуану де Скалону. Он, как и Румянцев, отличился в войне. Предки его, гугеноты, бежали после Варфоломеевской ночи в Россию. Антон Данилович де Скалон родился в России и был полностью обрусевшим французом. Отлично воевал, брал Берлин. Теперь он был назначен военным комендантом Бие-Катунской крепости.
   - Католики и гугеноты в России делаются просто французами. Не правда, ли, майор? - сказал он Томасу. - Предлагаю вам послужить на Алтае. Её императорское величество озабочены нападением Китая на Джунгарию. Племена джунгаров вытеснены со своих земель и движутся на запад. Они вступают в борьбу с подвластными России народами. Там нужно поставить прочный заслон. Понимаю, что вы еще не совсем окрепли. Я еду в те края завтра же. А вас жду зимой. Зимний путь в сибирские края проще, все реки и болота застынут. Дорога будет прямее. Жду. Хоть будет с кем поговорить на родном языке.
   Девильнев возвратился в Ибряшкину полный надежд. Узнав о предстоящем путешествии Томаса, явился к нему с визитом Захар Петрович Коровяков. Он уже оправился после огорчительного происшествия. Выпорол всех своих деревенских поданных подряд, не считаясь ни с полом, ни с возрастом. И объявил, что будет пороть их до конца их жизни, всякий раз, как настанет годовщина бунта.
   Теперь он принес Томасу свою бобровую шубу. Подарил еще немецкие пистолеты и английское ружье.
   - Молодой человек! - воскликнул Коровяков, - если бы вы знали, как я вам завидую! Вы будете в краях, где не ступала нога человека. Вам придется сражаться с дикарями и чудовищами. Вы будете весь в шрамах и орденах!
   - Спасибо! - отвечал Томас.- Шрамов и орденов с меня достаточно. Но долг превыше всего. И новые страны посмотреть будет полезно.
   Вызов и проездные бумаги он получил в разгар зимы. При прощании плакали крепостные сиделки, выхаживавшие Девильнева. Им нравился тихий, ласковый барин-француз. Но не было здесь Палашки. И жители Шараховки и окрестных сел ничего не знали о её судьбе.
   Из Москвы Томас выехал в шлафвагене. Это была такая огромная карета, имевшая внутри печку для подогрева. Но с ней он смог доехать лишь до Казани. Дальше пришлось ехать обычными каретами. Томас сочинял и читал вполголоса стихи, они помогли ему переносить тряску и качку, холод и жесткость сиденья. Он поглядывал в заиндевевшее оконце кареты, чуть раскачивался и бормотал:
  
  
   Трепет длинных желтых струн
   Твой венок из мертвых трав
   череп мертвый им украшен
   в подземелье свет погашен,
   Твой венок из мертвых трав,
   Разве в этом я не прав.
   Кто ковал, в какой ночи
   Эти лилии болота?
   И осоки, как мечи,
   Здесь расставил всюду кто-то
   Вкус вина и яда вкус
   И бездонный глаз удава,
   Сердца к нам подвешен груз,
   чтобы мы не убежали
   Мысль, как ящерка
   скользнула
   и остался только хвост.
   Плащ, клюка, свеча, молитва,
   там где стелется мираж,
   И свеченье золотое,
   Что такое, что такое
   Эта времени частица?
   Это времени частица?
   Или только был мираж?
  
  
   Полтысячи дорожных станций. Подорожные документы должны были свидетельствовать, что проезжающий оплатил "прогоны". Обычно на российской почтовой станции первый этаж - ямщики, бродяги, арестанты, запах сивухи, прелых онуч. Утеха - коптящая сырой осиной печь, большой самовар, полати и лавки, на которых спали вповалку. На втором этаже тепло дарили украшенные изразцами печи-голландки. В буфете звякал фарфор, источали запахи горячие закуски. В спальне широкие кровати были застланы немецкими пуховиками.
   На каждой такой станции купцы доставали свою снедь. Иногда некоторые из них угощали Девильнева. Заночевали раз в ямской избе в Барабинской степи, молодой кареглазый и русобородый купчик сказал Девильневу:
   - К нашим дорогам надо привыкнуть. Я вот вожу с собой мороженые пельмени, и мороженые щи. И в Москву с ними ездил, и обратно мне на всю дорогу своего питания хватит! Мне никакой трактирной пищи не надо. Везу щи в мешке, вроде бы - кусок льда. А вот сейчас разморожу и поснедаем!
   Томас убедился: щи были совершенно свежими и чудесно пахли жирной наваристой говядиной.
   Купец представился:
   - Шумилов я Петр Федорович. Из славного города Томска. Вы не к нам едете? В Алтай? Ну что же. Может, когда к нам в город завернете, так милости прощу. Всегда будем рады!
   -В отличие от вас, я в своих делах не волен! - отвечал Девильнев, - я человек военный, еду, куда прикажут. Но если буду в вашем городе, непременно зайду. За щи огромное спасибо. Очень оригинальный способ сохранять пищу свежей всю зиму! А чем ваш город знаменит более всего?
   - Приезжайте, сами увидите! Есть и воины, есть и торговцы, и крестьяне. В Сибири жить вольнее, пока что это не все поняли. И слава Богу!
   В этой дороге Девильнев ознакомился с музыкой бескрайних просторов. Они пели голосом железа и меди. Это звалось бубенцами, которые привешивались за ушки к хомутам, дугам, кистям на уздечках, к седелках и оглоблям. Были колокольцы величиной с кулак, и назывались они "болхарями", а были поменьше: "глухари", "гремки", "шаркунцы". Они подбирались по тону. Изготовлялись кустарно, имена мастеров склонялись на все лады на почтовых станциях. Так тревожно и сладостно было услышать вдалеке в снежном тумане звон бубенцов встречной тройки. Вот чья-то неведомая жизнь мчится тебе навстречу, разминется, и умчится в неизвестность.
   И во тьме почтовых станций, и в каретах ему светили глаза Палашки, глядевшие сквозь пургу. Впрочем, если она жива, то, наверное, совсем не та. Нет, никогда не вернется её первозданная свежесть. Никогда она не будет такой, какой он увидел её впервые. У него самого поредели кудри, появились в них первые сединки.
   Он ехал. Удивлялся перемене пейзажей. Могучие горы сменялись болотами. Потом тянулись бескрайние степи. За ними зелеными морями шумели леса. Потом вставали вновь отроги и причудливые вершины гор. Так он встретил в дальнем пути 1765-й год.
   Не нужно было украшать елочными ветвями дом, ибо дом его теперь был кибиткой. И она проплывала мимо океанов хвои. А иногда поднимался снежный ураган и пел во след ездокам:
  
   Мрака страна
   Сердцу нужна,
   Сердцу любезен холод,
   Камень, стена,
   Вот сторона,
   Где я всегда молод.
   Кто-то орехи грызет,
   А я
   Грызу черепа людские,
   Эта страна
   Сердцу нужна
   И не нужны другие.
  
   Отверзались просторы. В горах летели камнепады, сверкали молнии, валились вековые ели и кедры. А на севере мерцали северные сияния, словно оборки платья сатанинской подруги. И всё это была Сибирь, бескрайняя и пока не очень понятная. У Томаса сильно болел проколотый прусским штыком бок.
   Много километров кареты и кибитки тащили Томаса Девильнева по сплошной тайге. Потом дорога повернула к югу, всё чаще налетали снежные бураны. И, наконец, впереди показались горы.
  
   14. ЩЕМЯЩИЕ ЗВУКИ ЦИНА
  
   В крепости в обед, как бы в подражание столице, выстрелила пушка. Не так давно получивший генеральское звание, и назначенный командующим всей алтайской крепостной линией, Антон де Скалон вышел на крыльцо нового каменного дома и сверил с выстрелом свои золотые часы, подарок императрицы.
   В это время пропела сигнальная труба, извещавшая, что на горном пикете появились дымы. Наблюдатель на ближнем к крепости пикете, заметив дым дальнего пикета, дал отмашку. И тогда сорвался с места всадник-скороход. И вот он уже в Бие-Катуньской крепости, рапортует у крыльца командующему: на горной дороге замечен караван в два десятка повозок.
   Бой барабана. Казаки с фузеями в руках поднимаются на стены крепости.Конные ватаги вылетели из ворот с пиками на перевес. Генерал глядит со стены в подзорную трубу. Караван подошел к Бие-Катуньской крепости. Уже видно, что это мирный караван. Несколько саней с русскими крестьянами-переселенцами, карета, в которой, видимо, едут чиновники, верховые казаки, волокущие на арканах несколько нерусских мужиков. Петли захлестнувшие шею, заставляют их бежать и хрипеть. Но они лица их выражют бесконечное терпение: раз надо, значит, надо! Из обитых кошмой санных кибиток выглядывали неведомые загорелые люди в теплых синих ватных халатах и остроконечных колпаках.
   Карета остановилась у крыльца комендантского дома. Из неё вылез, разминая онемевшие ноги, Томас Девильнев. Внимательно оглядел он несколько приткнувшихся к горе домишек, длинную казарму, плетни, частоколы, церквушку, казарму и замысловатое строение восточного типа. Удивляло, что солнце здесь пригревало совсем по-летнему. С возвышенных мест здесь уже сочились снеготоки. А еще недавно в степях Барабы Девильнев видел на дороге замерзшего насмерть ямщика.
   С крыльца комендантского дома навстречу Девильневу шагнул улыбающийся Антон де Скалон.
   - С прибытием в страну золотых грез! - господин майор!
   В доме Томаса поразило обилие цветов из оранжерей, запах парижских духов. Девильнева приветствовали красивые женщины, и два мальчика и девочка - дети генерала. Одна из женщин была женой генерала, другая была её, подругой, компаньонкой, француженкой, бог весть, зачем пожаловавшей в эти края. Звали её Франсуазой.
   Обед был простой, но сытный. Копченое мясо дикого кабана, пироги с рыбой и клюквой, наваристый китайский чай, домашние настойки и наливки. После обеда Антон де Скалон рассказывал Девильневу:
   - Каковы здешние народы? Рябит в глазах! Пестрота! Ты видел синехалатников на санях? Это беглые. Джунгарская знать передралась за престол. Цинский император Хун Ли под шумок огнем и мечом прибрал Джунгарию к рукам. Степи и горы заполнены беглыми. В горах и степях бродят шайки хунхузов.27 Тысячи кибиток откочевали в Сибирь и на Алтай. Есть среди беглых соглядатаи, шпионы. И еще есть отряды в горах. Приходят неведомые люди и требуют дань. Двенадцать алтайских зайсанов обратились к матушке-императрице с просьбой принять их под её высокую руку. Нами получено повеление исполнить это.
   Еще недавно в моей крепостной линии было очень мало солдат. Несколько крепостей было разгромлено. Но я создал пешие и конные отряды из беглых раскольников, это как бы здешние гугеноты. У меня хорошие кавалеристы из донских казаков и ссыльных украинских казаков. Я строю новые крепости. Не хватает людей. И такой славный офицер, как ты - большая подмога. Идем в караван-сарай, посмотрим на приезжих.
   Они прошли в темноватое здание, возле стен были устроены галереи, а в двух залах размещались экипажи, тюки с товарами, верблюды, кони и люди. Дервиши, коричневые от вечных ночевок под открытым небом и степных ветров, и в юбках из грязного рядна, привлекли внимание Девильнева. Они выкопали в караван-сарае яму, насыпали, туда горящих углей, разулись, окунули ноги в тазы со святой водой. И вот они стали прогуливаться по углям. Шли не спеша, но как бы пританцовывая. Зрители сгрудились возле ямы, многие глазели сверху с лестниц и галерей, что-то восхищенно покрикивая.
   Девильнев подошел к тазу со святой водой, сунул палец в таз, потом понюхал его, лизнул. Соль! Ага! Надо будет когда-нибудь самому попробовать пройти босиком по углям. Дервиши закончили свое хождение, вылили воду из медного таза в кувшин. Протерли таз полами своих юбок. Один из дервишей зазвонил в колокольчик, призывая к подаянию, а второй стал обходить с тазом зевак, сгрудившихся вокруг людей. Кто кидал в таз кусочек лепешки, кто горстку риса. С галерей и лестниц прилетели две монеты. Одну из монет дервиш попробовал на зуб. В этот момент, верблюд, меланхолично жевавший обломок веника, брезгливо сплюнул и попал прямо в священный таз!
   Дервиши поспешно скрылись. Антон де Скалон и Девильнев вышли из караван-сарая и стали осматривать крепостные укрепления. На крепостной стене сидел синеглазый, золотоволосый юноша, в расстегнутом мундире, с однострунным инструментом с необычайно длинным грифом. Под рукой музыканта жильная струна вибрировала и издавала щемящие звуки, способствовавшие грусти. Юноша пел:
  
  
  
   Мне грудь твою не мять уже, Сесиль,
   И лепестков не рвать тончайшей розы,
   Из глаз моих текут немые слезы,
   Мне грудь твою не мять уже, Сесиль.
   Все кончено, печальный этот май
   Принес с Зайсана - смерти хризантему
   И оборвал любви моей поэму
   Все кончено, печален этот май.
   А завтра с императором Хун Ли
   В горах Алтая предстоит сражаться,
   И навсегда в глухой степи остаться,
   Лежать костьми в бурьяне и пыли.
   Мне грудь твою не мять уже, Сесиль.
   И лепестков не рвать сладчайшей розы,
   Из глаз моих текут немые слезы,
   Мне грудь твою не мять уже, Сесиль,
  
  
   - Это поручик Жак Сорель, - шепнул Антон де Скалон Девильневу. - Он недавно по моей протекции переведен сюда из Петербурга, конечно, у него есть там подружка, и в этом диком краю без привычки скучновато.
   Поручик вдруг заметил начальство, отложил свой инструмент и поспешно вскочил, застегивая мундир.
   - Что за странный инструмент у тебя, Жак? - спросил Антон де Скалон, я впервые в жизни вижу такую штуку.
   - Сие, господин генерал, китайский однострунный цин. Я подобрал его после одной стычки с вражеской шайкой в горах. Его обладатель был мной зарублен в палатке, когда он звуками сего инструмента вдохновлял нашего неприятеля. Это мой трофей!
   -Что ж ты владеешь им по праву, и уже неплохо его освоил.
   - Так я же музыкант, ваше превосходительство!
   - Это хорошо, что у нас есть свои музыканты. Музыка - это голос бога. Можете продолжать свой концерт, поручик, но помните, что в любой момент может прозвучать боевая труба.
   Антон де Скалон и Девильнев пошли к центральным воротам, над которыми на башне были видны жерла гаубиц. Бастионы, надолбы, палисады, заостренные бревна в два ряда. Под защитой стен - обширные цейхгаузы.
   Антон де Скалон указал на синевшие за стенами крепости леса:
   - Там наши форпосты, маяки и полумаяки. Сигнальная система. И все же этого мало, чтобы создать надежный заслон. Нам нужно срочно ставить новые крепости, форпосты, и пикеты. Её величество Екатерина Вторая посылала посольство в Китай и получило от Хун Ли дерзкое письмо. Она требует от нас поставить такую линию, чтобы воспрепятствовать проходу неприятеля по суше, и пресечь планы выхода его судов из озера Зайсан, в Иртыш. Разведчики доносят, что на сем озере стоят корабли, а на них тысячи отборных воинов ждут команды.
   Я понимаю, милейший Томас, что вам хочется отдохнуть с дороги, но время не ждет. Вам завтра придется готовить отряд для похода в горы. Через день вы выступите на встречу с зайсанами, и будете потом ждать прибытия Амурсаны к горному озеру страны Телесов. Амурсана - один из претендентов на ханский престол. Великий гунн, великий князь монголов, вот каков его титул! Возит его по степям и горам волшебный конь марал-баши светло-саврасый.
   Говорят, он умеет летать по воздуху. Что вы скоро сможете подтвердить, либо опровергнуть. И может, воспользуетесь случаем, и научитесь у него летать? Нам не помешал бы майор, летающий по небу, - пошутил Антон де Скалон. И продолжил. - В этой экспедиции вы должны быть не только воином, но и дипломатом.
   За ужином у Антона де Скалона Томас подивился тому, что генерал в сей глухомани устроился вполне по-городскому. Печь была с муравленными под траву изразцами, с рельефными изображениями жар-птицы и львиных личин. Киоты с иконами, зеркала, портреты Екатерины Второй, графа Григория Орлова. Персидские ковры, дубовые столы и стулья, голландский фарфор.
   К ужину было подано много варений и печений. Были - канарский сахар и жулярский чай. Вделанные в стену над камином большие часы, отмечали тихой музыкой каждую четверть часа.
   Франсуаза играла на клавесине и пела песенки далекой Франции. Девильнев глядел, как вздымалась ее грудь, как крошечный рот, изображал букву о, когда Франсуаза брала высокие ноты. Он испытывал противоречивые чувства. Это была женщина с его родины, красивая, и по-французски немножечко развязная. Она ему нравилась, но он невольно сравнивал её с Палашкой.
   Через два дня он повел свой отряд в поход. Франсуаза стояла на крепостной стене, и махала большим белым платком. На встречу с зайсанами отряду идти пришлось долго. Звенящий воздух, ели в распадках, освободившиеся из ледового плена чистые, гремучие реки. Дальние вершины гор напомнили Томасу Альпы. Но была непонятная пока особливость этого горного края. Здесь больше было величия и тайны. Огромный камень был на пути отряда, казалось, вот он, рядом, но отряд был в пути и час и другой и третий, а камень как бы отодвигался, не позволяя приблизиться к нему.
   Лишь через два дня подошли вплотную к этому странному стражу гор. И было слышно, как в глубокой расселине шумит река. Дальше пришлось вести лошадей в поводу, навьючив на них снятые с телег тюки.
   Двенадцать алтайских зайсанов собрались в маленьком таежном аиле. Вокруг них стояли шаманы с бубнами. У каждого - на груди по девять кукол, символизирующих девять священных вершин Алтая. Важные старцы с длинными трубками, завидев приближавшегося к ним Девильнева, зацокали языками, поклонились, подали Томасу раскуренную трубку. Он глотнул дыма и чуть не задохнулся. Крепкий табак курили зайсаны! Затем все расселись под елями на камнях, покрытых коврами. Камни стояли полукругом, в центре горел костер, и жарилось мясо дикой козы. И пеклись лепешки.
   Старший зайсан заговорил, и алтаец толмач перевел:
   - Велик Алтай. И мы, двенадцать зайсанов, им правим. Было так, что мы не платили никому. Теперь приходят многие и требуют дани. Бегут люди из разоренной Джунгарии, хотят кушать, и нападают на наших людей. Приходят люди Хун Ли, убивают нас. И беда каждый день идет с другой стороны. Мы делали письмо императрице Елизавете Петровне, прося великодушно принять нас со всеми нашими улусными людьми в подданство. Она писала ответ. Согласна. Она обещала нас оборонять от всех бед. И сегодня мы преломляем хлеб и на нем клянемся: на русских людей лука не натягивать, стрелы не накладывать, саблей не замахиваться, из фузеи не стрелять, никакого другого лиха не делать. Ежели кто с улусом своим изменит, то шею его рубить!
   Зайсаны28 отщипнули от лепешки по кусочку и сжевали. Затем каждый подполз к Девильневу и поцеловал лезвие его сабли. После этих церемоний зайсаны приложили печати к бумаге, в которой была записана их клятва на верность российскому престолу. Бумагу эту Девильнев поручил своему помощнику Жаку Сорелю упрятать в особливый ларец и беречь, как зеницу ока.
   Затем состоялся торжественный обед. Мясо дикой козы запечено было так искусно, что образовалась мягкая хлебная корка. Лепешки излучали аромат, туеса с медом и брусникой переходили из руки в руки. В чашках дымился китайский чай. Был и хмельной напиток, необычайного вкуса. Вскоре всем стало весело, и тогда Девильнев обратился к зайсанам:
   - Достопочтенные! Мы теперь должны вас беречь и охранять. Для этого нам надо знать страну. Дайте нам доброго проводника.
   - О, подобный грому и стреле, посланец великой императрицы!- сказал старший зайсан, - у нас есть человек Шегереш, который знает все тропинки всех гор, все озера и реки. Возьми Шегереша в проводники, мы ему верим, как самим себе и ты тоже верь ему!
   И вскоре отряд Девильнева двинулся дальше в горы, распрощавшись с гостеприимными властителями горной страны. Шегереш ехал на маленькой лошадке рядом с Девильневым и говорил:
   - В горах ваши большие лошади не годятся, они не умеют ходить над пропастью, ломают ноги о камни. Поменяйте своих больших лошадей, на наших маленьких, вам же будет лучше!
   Девильнев спрашивал Шегереша, какую должность правит он при зайсанах.
   - Никакой! - сказал Шегереш.- Я подчиняюсь только солнцу, луне, огню и воде. Я охотник и путешественник, вот и все. Я обошел весь Алтай пять раз по пятьдесят! И все равно я не прошел и десятой части Алтая!
   Девильнев опять живо представил, как, прощаясь, Франсуаза вложила в карман его камзола листок свернутого в трубку пергамента.
   - Это вы должны прочесть, когда будете в горах! - шепнула она. Он счел это дамским капризом. И вот они идут к Алтын-ту - золотой горе, к Алтын-кель - золотому Телецкому озеру. А его карман жжет пергамент, в котором написано крестовым, секретным шифром: "Дорогой Брат, с нашей помощью вы попали в места известные, как кладезь ртути и золота. Это вернее всех ваших прежних изысканий, которые нам хорошо известны. И ложа велит вам пройти по легендарной Золотой горе, взять пробы породы для амальгации!"
   Девильнев думал о том, что трудно будет ему жить, связанному принципом священной монархии и еще -клятвой и ритуалом посвящения в рыцари тайного ордена.
   - Говорят, по берегам здешних рек можно найти красные глины, а по берегам озер водится серебро и золото? - спросил Девильнев.
   Шегереш долго молчал, потом ответил на вопрос Девильнева легендой:
   - В голодный год некий алтаец решил выменять огромный самородок на мешок ржи. Никто не стал менять хлеб на золото, и тогда отчаянный человек бросил свой кусок золота в озеро с горы. С тех пор гора и зовется золотой.
   А Девильнев вспоминал, что неподалеку около водопада Корбу в 1633 году томское войско боярского сына Петра Сабанского разбило войска Телецкого князька Мандрачки. Тогда телесы признавали себя поданными России. Сабанский поставил здесь Телецкий острог, зимой обмерил озеро, пройдя на лыжах по льду. Назвал он озеро Телецким, потому, как ночью ему приснился белый телец. Но и острог разрушен, и алтайцы вновь присягают на верность. Мир вечно бурлит и изменяется, как сплав в тигле алхимика
   - Так ли здесь ценные металлы? - повторил вопрос Девильнев.
   - Я покажу! - ответил Шегереш, я покажу это, чтобы туда не пришли другие. Теперь оставь здесь коней, повозки и охрану, возьми с собой двух верных людей, мы пойдем в пещеру.
   На склоне поросшей лесом горы Шегереш отвалил камень, обнажив дыру.
   - Лезь за мной! - сказал Шегереш, - остальные пусть ожидают здесь, пусть разобьют лагерь, и будут настороже, ибо ходить будем долго.
   Девильнев оставил за себя Жака Сореля. И полез за Шегерешем в темноту. Шли, прислушиваясь к дыханию друг друга в полной темноте, неведомо куда, чувствовалась, что тропинка идет наклонно.
   Тем временем, наверху казаки расположили тюки так, чтобы получилось ограждение. Часовые спрятались в кустарниках в четырех сторонах от лагеря. Одни участники похода осматривали коней, другие варили кашу, третьи размещали в удобных местах маленькие походные пушки и боеприпасы, копали землю, насыпая брустверы. Ибо первым приказом Сореля было сделать надежный ретраншамент.29
   Томас думал, что проводник заблудился, но впереди забрезжил свет. Пещерное озеро недвижно лежало у подножия терракотовой скульптуры всадника-воина. Шегереш шепнул:
   - Он стережет дорогу к озеру духов.
   Густые клубы пара поднимались от странного озера. Глаза слезились, голова кружилась.
   - В этом озере нельзя плавать, из него нельзя пить. Тут даже и задерживаться нельзя! - сказал Шегереш. -Духи сделают наши головы свинцовыми, и мы останемся здесь навсегда. Здесь много погибло глупых людей.
   Он осветил своим факелом, лежавшие возле пещерной стены скелеты. - Они тоже были любопытны! - усмехнулся охотник, - им тоже понравилось это красивое озеро.
   Девильнев сунул конец сабли в бассейн, вынул, поглядел: конец сабли матово засеребрился. Это была ртуть.
   - Ходи! Ходи! - торопил Шегереш. -Над нами гремит не гром, там пушка гремит. Там напали!
   Бежали и слышали топот многих ног. Ход сузился. Шегереш повернул камень. За спиной у них загрохотал камнепад. И преследователей уже было не слышно. Вылезли они из пещеры, и сразу увидели китайских стрелков, с луками и старинными пищалями. Шегереш накинул на шею одного из стрелков аркан. Девильнев с двумя казаками схватился со стрелками в рукопашную. Сине-халатные люди в треухах кинулись бежать, лишь одного из них удалось задеть саблей. Эти воины были босыми, удивляло то, что они могут так ловко ступать по острым камням.
   - Суспиция30 принесла нам успех! - доложил Сорель.
   Теперь предстояло допросить пленных. Девильнев спросил Шегереша - понимает ли тот по-китайски. Шегереш ответил, что может говорить не только с китайцами, но и с уйгурами, монголами и прочими людьми.
   Трое пленных оказались джунгарами. Они гневно жестикулируя, тыкали пальцами в четвертого пленника, даже плевались и ругались. Шегереш перевел их слова. Они были крестьянами, которых насильно отправили в этот поход. Четвертый пленник был китайцем. Джунгары требовали немедленно им всем обрезать косы. Оказывается, косы им приходилось носить в знак покорности китайскому богдыхану. Если кому-либо со зла во сне отрезали бы косу, то уже утром он был бы казнен китайскими властями, как бунтовщик.
   Джунгары так мотали головами, и так вопили, что Девильнев милостиво приказал тотчас отрезать им косы. Тогда один казак и сотворил сие дело своей острой саблей. Косы он забрал себе в качестве трофея. Джунгары сразу заулыбались. Видимо оттого, что сумели насолить поработившему их китайскому императору. Их усадили у костра, дали трубки. Дали покурить и китайцу. И Шегереш о чем-то спросил его по-китайски. Китаец лукаво улыбнулся и неожиданно сказал:
   - Мне переводчик не нужен, я сам говорю по-русски, вот вам крест святой! - и широко перекрестился.
   Ван Суслонов, так звали китайца, рассказал, что он был солдатом личной императорской гвардии. В гвардии служат исключительно выходцы из России. Когда-то давно китайцы захватили Албазинский острог. Это была крепостца на Амуре, основанная в 1649 году Ерофеем Павловичем Хабаровым. Китайцам понравились сильные и смелые русские воины, которые хотя и были изранены, но не просили пощады. Их увезли в Китай, вылечили. Императору понравились светлолицые здоровяки. Предложил им службу. Они согласились с условием, что им дадут сохранить свою веру.
   Среди них был и отец Ван Суслонова. В Пекине у русских гвардейцев - отдельный городок. Часовня. Гвардия имеет желто-голубой флаг. Постепенно эта гвардия желтеет всё больше. Жены-то китаянки. Первые гвардейцы были понятно, русыми, их дети - с небольшой желтизной, а уж внуки в большинстве своем - вылитые китайцы. Вот и Ван Суслонов желтоват, и немного раскос, но язык не забыл, и крест на груди имеет. Кому - Лао-Цзы и Конфуций, а нам - Христос!
   Закончив свою речь, Ван Суслонов вновь перекрестился.
   - Как же ты, императорский гвардеец, попал в сию экспедицию? - спросил Девильнев.
   - Очень просто, на меня стала заглядываться жена одного из наших мандаринов, он-то и послал меня в этот отряд, в надежде, что меня здесь убьют.
   - Скорее всего, тебя послали в качестве лазутчика, раз ты знаешь русский язык, - сказал Девильнев. - И теперь тебе долго придется быть в плену. Ломать камень в каком-нибудь руднике. Вот как перелопатишь, братец, гору руды, так обратно посветлеешь, и глаза у тебя косить перестанут.
   Вскоре взяли в плен еще несколько китайских солдат. Эти были настоящими китайцами.-Что это вы жуете, мерзавцы? - спросил Девильнев.
   - Корень буху! - перевел Девильневу ответ Шегереш. И пояснил, что буху-корень означает силу. Маралы копытами выбивают его из земли, жуют. И у них добавляется сил. Оттого корень этот иногда прозывается маральим. Соцветие его бывает лилово-розовое.
   И Девильнев сказал тогда парнишкам свою речь:
   - Жуйте, жуйте! - теперь вам сила понадобится в рудниках! - Строитель великой китайской стены император Цинь ши-хуанди однажды изрек: судьба решенная ночью, несчастливая судьба. И тогда ваш мудрый император велел строить только днем, обязательно при свете яркого солнца, по границе великую китайскую стену. И в свете восточного солнца стена встала огромной и прекрасной! Зачем же вы выходите с оружием за её пределы?
   Один из парнишек сплюнул зеленой слюной и ответил:
   - Нас ведут старшие! Они знают! А нам хочется видеть родителей и сестер, и братьев. Мы жуем буху, чтобы дожить до того дня, когда мы их увидим вновь.
   Гремели обвалы, парили высоко в небе орлы. Изредка встречались маленькие аилы. И, наконец, с вершины высокой горы открылась перед путниками панорама лежащего среди гор озера. Телесы! Чуть заметные тропы ныряли в распадки и снова вели вверх. Выскочивший из под ноги Девильнева малый камушек полетел, сшибая на пути другие малые камушки. Вскоре вниз летела уже лавина .
   Заметили на берегу озера дымы. Вперед ускакали разведчики. И вот возвращаются. Здесь остановился отряд великого Амурсаны, на том самом месте, у той самой скалы, стоя на которой когда-то осматривал здешние места Будда Гаутама великий Ботхисатва.
   Подошли ближе, увидели ало-черный шатер у самой озерной воды. Возле него на многих подушках сидел человек, темный лицом, с глазами-щелками, с коротко стрижеными волосами. Неподалеку от него стояли приближенные и воины с копьями и мечами. Темнолицый крутил молитвенный барабанчик, отрешенно глядя вдаль. Шегереш сказал Девильневу, что это самый Амурсана и есть. Он перехитрил самого себя, попросив китайцев помочь ему занять престол. Китайцы дали ему вести в Джунгарию армию, которая и осталась в его родной стране. Армия стала истреблять джунгар, отбирать их земли и скот. Амурсане ничего не оставалось, как бежать из разоренного отчества. Теперь его ненавидел собственный народ, да китайцы не жаловали. Шегереш представил Амурсане Девильнева, назвав его самым большим на Алтае урусским начальником. Амурсана хлопнул в ладоши, и тотчас из шатра принесли еще кучу подушек, усадили на эти подушки Девильнева. Слуги принесли также маленький столик из слоновой кости китайской работы. Поставили на столик пузатые фарфоровые чайники, чашки для чая, вазы с фруктами. Амурсана заговорил, а Шегереш перевел:
   - Раз ты самый большой на Алтае человек белой царицы, то я тебе даю письмо. В нем я прошу принять меня, с моей страной и моим народом, в высокое российское подданство.
   Девильнев принял письмо, заметив при этом:
   - Письмо будет доставлено государыне императрице, так скоро, как это только возможно. Вам же придется ждать её решения у нас в гостях. Ведь российскому правительству известно, что ваша земля занята китайцами, а ваш народ вытеснен с этой земли. Так что пока мы принимаем только вас. Но мы надеемся, что великое сияние вашей высокой персоны поможет вернуть Джунгарию джунгарам. Поскольку вы тот факел, который единственно может осветить путь вашему народу, мы будем вас тщательно охранять.
   Может, не все в речи Девильнева понравилось знаменитому Амурсане, но лицо его оставалось бесстрастным. И он пригласил жестом Девильнева отведать чая и фруктов. Затем сказал:
   - Благодарю вас за заботу обо мне. И доверяюсь вам полностью. Мой народ всегда со мной, вот здесь! - указал Амурсана на свое сердце. -Я и знаю, что я тоже живу в сердце моего народа. И только мое имя позволит великой императрице освободить мою землю, а затем и принять в подданство её народ!
   Амурсана приказал подать кожаный мешок, развязал его и извлек деревянные резные дощечки.
   - Здесь записана родословная Чингизидов! - торжественно сказал он, - я дарю это тебе!
   Томас рассмотрел резные надписи, это был санскрит, но Девильнев в его чтении был не силен. Девильнев не удержался и спросил Амурсану:
   - Говорят, вы имеете великую способность перемещаться во времени и пространстве? Я сам причастен к тайным наукам, мой дед был французским шаманом, потому мне это интересно.
   - Я перемещаюсь! - кратко ответил Амурсана. - Только силой духа я оказался возле этого озера, при этом я еще перенес сюда и своих слуг. Они это могут подтвердить. Еще вчера мы были в Китае.
   Когда отправились в дальнейший путь. Амурсану несли слуги на носилках, опахалами из страусиных перьев отгоняли от него мух и комаров. Девильнев думал о том, что было великолепно, если бы Амурсана сейчас перенес бы весь отряд и самого себя в Бийскую крепость. Но великий почему-то не захотел медитировать и предпочел качаться на носилках.
   В пути встречались реки, в которых Шегереш советовал искать самоцветы. Были пещеры, в которых он советовал искать железо. Шегереш вдруг вскрикнул:
   - Двухголовый китаец!
   Девильнев глянул в ту сторону, в которую была простерта рука проводника. Странное существо скакало по камням через узкую горную речку. Две головы. Широчайшее туловище, обтянутое синим с цветочками сукном. Существо скакало боком, оглядываясь сразу двумя головами.
   -Стой! - завопил казак Данилка Хват, - стой, мать твою! Обе голову ссеку!
   Кинулись вдогон еще казаки, взметнулись арканы, и наделись сразу на две шеи. Существо заревело двумя басами.
   Казаки быстро обкрутили арканами тулово невиданного чудища. И потащили его к отряду. Двухголовый упирался. И ругался не по-русски. Многие солдаты испуганно крестились
   Девильнев и Сорель подошли к добыче.
   - Близнецы! - воскликнул Девильнев. - они срослись боками, получился как бы один человек. У него две головы, две руки, но четыре ноги, Причем две крайние развились, а две другие как бы обмякли и уменьшились в результате бездействия.
   Двухголовый яростно говорил что-то обеими головами.
   Шегереш был тут как тут, но не переводил
   -Что говорят эти люди? - спросил Девильнев.
   - Не буду переводить, - сказал Шегереш, он ругается, очень грязно ругается.
   - Он? - сказал Девильнев,- но их два, они просто срослись еще в животе у матери, и теперь так живут. Я видел нечто подобное в старинной книге.
   - Пусть будут они, - согласился Шегереш, - но они оба злодеи, что-то они тут замышляли. Я уж вижу по глазам. Кому это они знаки делают?
   Шегереш оглянулся и крикнул Девильневу:
   - Там баба им что-то на пальцах показывала. Надо её поймать!
   Женщина скрылась в кустах, за ней кинулись казаки. Некоторое время был слышен только треск кустов, потом раздался визг. Потом из кустов показался казак Данилка Хват.
   - Вот ведьма! - за палец укусила! - ругался он, волоча за собой женщину, маленькую, но толстую. - Да иди же ты, колобок! - заорал Санька, не то так пну, что под гору покатишься до самой Бие-Катуньской крепости!
   - Уведите близнецов, чтобы женщина их не видела! - приказал Девильнев, - а эту мадам или мадемуазель мы допросим. Спроси её, что она там показывала близнецам на пальцах? И кто они такие, все эти трое?
   В этот момент из кустов выломился казак Прошка Дон:
   - Господин майор! У них там шатер, а в том шатре каменные доски с не нашими буквами. Много!
   - Идемте, Сорель, - сказал Девильнев, - посмотрим что там. Казаки тащите бабу к тому шатру, там её и допрашивать будем. Шегереш, за мной!
   Около шатра были таган, и котел. В шатре валялись кошмы и подушки. В углу аккуратно были сложены продолговатые каменные доски, с выбитыми на них иероглифами.
   - Шегереш! Прочесть сможешь? - спросил Девильнев.
   - Трудно! - ответил Шегереш, - это не те иероглифы, которые мне известны. Но можно понять, о чем написано.
   Он брал каменные доски своими огрубелыми руками, внимательно рассматривал буквы, соображал. Наконец Шегереш сказал:
   - Тут написано на каждой доске по-разному. На одной пишут, что эта земля принадлежала к Китаю в тысячном году, на другой, что в тысяча двухсотом, и на каждой доске - имя императора, правившего Китаем в указанное на доске время. Доски есть всех столетий, на одной стоит даже тысяча семьсот шестьдесят пятый год.
   - Спроси красотку, что они с этими досками делали? - приказал Девильнев.
   Шегереш спросил. Женщина отрицательно замотала головой.
   Казаки ткнули толстушку пятками в золу.
   - Кын Сон, Сон Кын! - пронзительно завизжала женщина.
   Шегереш подскочил к ней и огрел по заду хворостиной. Женщина быстро залопотала.
   - Отпустите её! - сказал казакам Шегереш, - она всё расскажет.
   И женщина рассказала, что близнецов зовут одного Кыном, а другого Соном. Поскольку это как бы один человек, то она его зовет иногда Кынсоном, а иногда Сонкыном. Этот человек её муж. Китайцы поручили ему закапывать в разных местах Алтая эти памятные доски. Поскольку Кынсону одному в тайге было скучно, хоть у него и две головы, то он решил жениться. Девушки-алтайки боялись идти замуж за двухголового. А вот Айгюль согласилась. И очень довольна. Что с того, что у Сонкына две головы? Зато у него и два мужских достоинства. Двухголовый все время кочует по Алтаю. У него много денег. Что еще надо женщине?
   Айгюль рассказала еще, что Кынсон - порядочный мужчина. Он может бодрствовать круглые сутки. Пока одна голова у него спит, вторая - курит трубку. И - наоборот. Правда, ходит он плохо, но у него есть лошади и повозки.
   - Немедленно арестуйте Кына и Сона, как китайских шпионов! - распорядился Девильнев, - пора нам продолжить путь. Заберите эту женщину Айгульку, и все имущество Кына и Сона, да не сломайте каменные доски, это ценное свидетельство.
   Кын и Сон вежливо кланялись головами, так что косы их мотались из стороны в сторону.
  
  
   15. ПРИВЯЗАННЫЙ К ПЛОТУ
  
   Антон де Скалон о результатах похода Девильнева отписал в Тобольск и Петербург. В доме генерала был устроен прием в честь великого Амурсаны. Пили за его здоровье. Амурсана выпил бокал шампанского.
   Антон де Скалон поинтересовался, как оно понравилось живому божеству. Амурсана сказал, что напиток хоть и неплохой, но с кумысом все равно не может сравниться. Шампанское все же произвело некоторое действие в его седой коротко остриженной голове. И Амурсана с большой важностью объявил всем присутствующим, что скоро в небе засияет царская звезда, и он явится на землю в новом воплощении, и освободит свой народ от манжуров и китайцев.
   Франсуаза при этих словах обратилась к Шегерешу:
   - Узнай-ка у старикашки: в новом воплощении он будет юным и красивым? Может, мне теперь выйти него замуж? Я до его перевоплощения как-нибудь перебьюсь. Очень хочется стать женой царя и живого бога!
   Антон де Скалон подарил великому старцу серебряные часы с цепочкой. И объявил, что ему и его слугам будет отведена в крепости отдельная изба. Потом играли на клавесине, и пели, Амурсана стал задремывать, и его со свитой проводили в отведенные для него покои.
   Антон де Скалон присел на диван рядом с Девильневым, чтобы поговорить о делах:
   - Дорогой Томас, теперь вам предстоит еще более сложный поход в Беловодье. Надо срочно строить Усть-Бухтарминскую крепость в тех местах, где живут так называемые каменщики. Но нет, не франкмасоны, как вы можете подумать. Каменщики с Бухтармы, это русские поселенцы, укрывшиеся в глухих скалистых недоступных местах. Они рыбачат, бьют маралов и диких коз, соболя и белку. Живут в одиночку или мужскими компаниями. Хотя встречаются и семейные. Это все беглые каторжники, или из крепостных. Отчаянные люди.
   Пушнину и шкуры меняют на зерно, скот. Одежду берут у китайцев и русских, тайно приезжая в чужие селения. Они никому не платят налогов, не признают ни русских царей, ни китайских. Сами обороняют себя. И зовут свои места Беловодьем, сказочной страной свободы. В их края нет дорог. Призвать к порядку их будет непросто. Вы встретите ожесточенное сопротивление. Но что же делать? У меня в крепостной линии более полтора сотен солдат и казаков из числа освобожденных колодников. Они не отличаются служебным рвением. Приходится пороть, и опять заковывать в колодки. И вы с малым отрядом должны добиться большой суспиции.
   Девильнев отвечал, что он сделает все, что велит долг.
   После обеда Франсуаза повлекла Томаса к реке. Там в хитросплетениях вербы, талин, и сребролистых тополей были уютные полянки, усыпанные цветками, над которыми гудели шмели. Франсуаза прильнула к Девильневу всем телом. Он невольно отстранил её. Спросил:
   - Где вы взяли письмо на пергаменте, негодница?
   - Кавалер! В такую минуту вы говорите со мной о безделице! Где взяла? Письмо передал для вас незнакомый мне господин, зачем-то приезжавший в крепость. Я даже имени его не знаю. Здесь так божественно пахнет цветами, а вам со мной больше и поговорить не о чем, как о каком-то пергаменте. Неужели вы бесчувственный чурбан?
   Они слились в долгом поцелуе. Но им помешал Жак Сорель, неожиданно появившийся на полянке.
   -Все живое теперь стремится к воде, - сказал он, - жара.
   Они долго слушали плеск и рокотание реки.
   Поздно ночью Девильнева позвали в барак, где содержались пленные:
   - Беда, барин! - сказал казак Данилка Хват, - генеральская Франсуазка пролезла в барак. С Кынсоном стала грешить.
   Девильнев с неохотой пошел в барак. Когда он вошел туда, Франсуазы там уже не было. Айгуль хлестала веником Кынсона по обеим головам, что-то яростно крича по-китайски. И он двумя головами отвечал ей не менее сердито.
   - В чем дело, шпион? - спросил Кынсона Девильнев, раздосадованный тем, что был нарушен его отдых.
   - Моя твоя понимай нету! - ответил Кынсон, мотая двумя длинными косами.
   А наутро Томас Девильнев выехал из крепости во главе большого отряда. И Франсуаза опять стояла на стене, как Ярославна, и махала ему белым платком. Вслед за всадниками шагали пешие, тянулись телеги со строительным железом, провиантом и пушками.
   Отряд пересекал степи, карабкался по холмам и скалам, приходилось наводить мосты через узкие, но бурные речушки. В горах встречалось много ягодников, речушки кишели рыбой. Девильнев и Сорель то и дело сверялись с картой, но она была неверна, многого из того, что встречалось на пути, на той карте не было. Сорель доставал чернильницу и перо, вырисовывал на карте то озерко, то скалу. Шегереш и тот не знал здешних мест. Он говорил:
   - Где-то должна встретиться нам быстрая река Бухтарма. В порогах её каменщики и прячутся, но уж злые мужики, это я от многих людей слышал. Китайцы по сравнению с ними, как ангелы небесные.
   Девильнев в подзорную трубу увидел на одной из окрестных гор обелиск. Кто поставил его? Что это значит? Отряду была дана команда приготовиться к бою. Разведчики стали осторожно подниматься по склону сопки, через несколько минут они просигналили надетыми на штыки фуражками: путь открыт! Девильнев и Сорель тоже влезли на вершину. И удивленно уставились на обелиск. Он представлял собой вырубленный из ели гигантский фаллос!
   - Спилить! Пригодится в построении крепостцы! Доброе дерево. И что за искусник делал скульптуру! Все натурально, подлец, изобразил! Говорят, дикая страна, а тут - такие искусности!
   Скульптуру спилили, погрузили на телегу, но на следующем холме вновь увидели такой же знак. Опять пришлось поработать пилой. Солнце припекало, дикая жара томила. Встретились солончаки, которые сначала показались озерком. Но впереди замаячили купы дерев. Тут и был устроен привал, на берегу быстрой порожистой реки, среди зарослей вербы, боярки, калины и шиповников. И здесь из скалы торчало такое же изваяние!
   - Срубить! - приказал Девильнев, - его стало удивлять настойчивое повторение странной скульптуры.
   - Жаль, что с нами в походе нет Франсуазы, она была бы очень рада! - пошутил Сорель.
   - А вам не кажется странным, что в доме у генерала проживает эта авантажная особа?
   - Отчего же? - удивился Сорель. - Барышня, в этой глуши скучает. Поставьте себя на её место. Молодость улетает, а за кого же ей тут выходить замуж? Не с быдлом же ей жить? Она тоже дворянка. Ну, и развлекается, как может. Да и генерал строг к солдатам, а к женщинам снисходителен.
   В это время сквозь шум воды от речных порогов донесся истошный крик. Девильнев и Сорель схватились за подзорные трубы. На порогах кувыркался плот, к которому был плотно привязан ремнями голый лохматый мужик. Он выныривал с вытаращенными глазами, отплевывался, и вновь исчезал в бушующих потоках.
   Данилка Хват и Шегереш скинули сапоги и запрыгали по речным камням.
   - К-х-ма! Кра-аул! К-х-ма! Гибну, мать вашу! - вопил незнакомец. Шегереш изловчился и накинул аркан на одно из бревен плота, перепрыгнул на берег, и другой конец аркана обмотал вокруг кривого ствола березы. Плот подпрыгнул еще несколько раз, и его прибило к берегу.
   Казаки обрезали ремни, которыми был привязан к плоту незнакомец. Лохматый здоровяк с бельмоватыми глазами был весь в синяках и кровоподтеках. Он рыгал водой и матерился.
   - Ну, гад! Ну, сука! Поймаю, достану, убью!
   - Кого поймаешь? - спросил Девильнев.
   - Горемора!
   - Кто это - Горемор?
   - Подлый мужик. Христопродавец. Змей не нашего Бога! Мать его! Саньку Бухтарму угробить решил, ну не змей? На сто кусков разрежу!
   Саньке дали места у костра, подарили штаны и рубаху. Подали чашку с ухой и чарку вина. Мужик долго дрожал мелкой дрожью. Когда он выпил, закусил и перестал трястись, Девильнев сказал:
   - Рассказывай теперь все подробно: кто тебя к плоту привязал, как нам поближе к каменщикам подобраться, да так, чтобы застать их главные силы врасплох. И про Горемора рассказывай. Но врать не вздумай, если уж мы возьмемся топить, так уж потопим раз и навсегда.
   Санька попросил набить ему трубочку табаку, стал с наслаждением затягиваться дымом, но поперхнулся, закашлялся:
   - Уф! Два года не курил. А все - Горемор проклятый! Вообще-то его Горемиром зовут. Такая сволочь! Я его прозываю только Горемором! А лучше бы звать Змеем Горынычем.
   - Кто он такой, что может казнить людей? - спросил Томас.
   Он говорит, что поставлен славянским богом Ярилой, править его законы в земле Беловодья. Собрал в свою веру десятка три мужиков и при них обретается пять баб. По разным укромным местам живут одни мужики артелями. Богато живут. Но без баб им приходится друг друга любить. Я в это Беловодье из деревни сбежал, когда меня в рекруты забрили. Ну вот. Поначалу в пещере обретался с двадцатью мужиками. Сытно живут, да скучно. Сходом решают все дела. Свой суд, свой и правеж. Из своих схоронов не выходят в мир. Только самых старых мужиков раз в год пускают менять меха на порох соль и сахар. Побывал я еще на нескольких беловодских заимках. И там ничего для себя веселого не нашел. Пузо набить можно, но мне этого мало. Они так-то ничего мужики. И если ихних законов не выполняешь, то глаза тебе завяжут, да и уведут куда-нибудь далеко, чтобы ты их после сроду не нашел. Надоели они мне.
   Прослышал я о Горемире, к нему подался. Поначалу он мне понравился. Видный, седые кудри голубой лентой схвачены. Что тебе - усы, что - борода. И не против с полведра берестяного медовухи выпить.
   На восходе солнца моления на Поклонной горе устраивает. Станет перед громадным деревянным хреном, и кланяется. А перед ним голая баба на карачках стоит. Вот он молится, распаляется. А в руке - толстая палка. Посох. Верхний конец вырезан в виде, значит, головки энтого самого. И надпись по посоху древними буквами: "Слава русскому ему!" Молится, посохом бабу расстраивает. потом посох отбрасывает, да с бабой к серьезному переходит. А уж насытится, тогда другим позабавляться разрешит.
   А как рожь сеять время придет, так глиняного Ярилу по борозде таскают. Золотыми красками весь расписан, и хрен глиняный, весь раззолочен, и течет из него в борозду молоко с медом. Тут все рыдают и плачут. Разбивают его вдребезги и в землю прихоранивают. Дескать, возродится юным.
   Я-то - был там самый молодой мужик. Вот и отбил у Горемира самолучшую бабу. У меня, что ли, он - не русский? Разгневался, сей Горемир ехидный хуже змея Горыныча, приказал сделать плот, меня прикрутить к плоту да пустить по течению. Река-то порожиста. Убьется, дескать, Санька Бухтарма в реке Бухтарме! Ан не вышло! Уж я вам помогу Горемира изловить, только вы мне его тогда отдайте. Я из его стыдного места строганину сделаю! Мы православные! Зачем нам эта хреновина?..
   Вскоре отдохнувший отряд двинулся чуть заметными тропами вперед. По дороге на возвышенностях приходилось срубать другие деревянные скульптуры. Вскоре определили место на берегу Бухтармы, стали делать крепостцу. Крыльцо казармы смастерили сплошь из спиленных скульптур. Из них же нарубили и сложили возле новой казармы целый штабель дров.
   Через неделю разведчики доложили: удалось выследить Горемира. Отряд рассыпался, пополз по кустам, окружая каменистую сопку. Приблизились так, что уже было видно Горемира и его жрецов в белых рубахах с ивовыми поясами-обручами, как на бочках. Вставало солнце, и поднимался над землей золотой туман.
   Горемир вещал. И, подобравшись к самому капищу, Девильнев и казаки слушали русские слова, которые были как бы и нерусскими. Понятно было, что толкует великий о вечном возрождении. И посох его с необычной рукоятью своей взмывал в небо. Девильнев сделал знак. Застучали барабаны, запела труба. Встрепенулись белорубашечники. Где Горемир и его люди? Томас заметил, что Горемир прижался спиной к скале, как бы вдавился в неё, исчез. Девильнев подбежал к скале, в ней была щель. Рядом очутился Сорель, выпуклые его глаза изумлялись:
   - Господин майор! Смотрите! Эта щель весьма похожа... ну как бы это вам сказать? Она похожа на женский детородный орган! И, похоже, все жрецы в эту щель провалились!
   Девильнев озадаченно поковырял скалу саблей. Скала, как скала. Миражи!
   Данилка Хват тащил к начальству маленького старикашку, он был почти карлик и весь седой.
   - Вот, захватил одного! - сказал Данилка.
   - Ну, это не самый крупный их воин! - сказал Девильнев с горечью и иронией, ради этого и в барабаны не стоило колотить, и пушки заряжать. Скажи, старик, ты по-русски разумеешь?
   - А как же? Русские мы. Живем тут.
   - А где остальные?
   - Ушли.
   - Куда?
   Туда нельзя ходить телом. Туда можно лететь душой. Алтайцы говорят, что дыхание человека - куттын умирает, а кун - всегда остается. Горемир ушел, и Радомир ушел, все ушли. Входят в скалу летят куда-то в глубь горы. Люди в острых колпаках седлают желтого коня, миг - и на берегу Ледовитого океана. Белые люди, розовые чайки, пальмы, море света. Черепахи выползают из океана, павлин, распустив хвост, гуляет по лугу. Миг - и они у русского города Томска. Если кто захочет Горемира поймать, он тут же уйдет сквозь камни в гору.
   - Ты нам зубы тут не заговаривай! - закричал Данилка Хват, - ишь какой! Павлин бродит! Тебя на дыбе вздернем, пятки поджарим, так быстро расскажешь, куда они спрятались.
   Старичок глянул укоризненно:
   - Сказал то, что знаю.
   - В кандалы его на всякий случай закуйте! - приказал Девильнев.- Да обшарьте все кусты возле Бухтармы. Бывает, сядет человек в воду с головой и через тростинку дышит.
   Потянулись дни осады Беловодья. Одни солдаты ломали в горах камень, заготавливали лес, другие строили крепость и охраняли её, третьи делали вылазки в горы. Несколько раз еще на окрестных горах видели Горемира с его посохом. Он воздевал свой странный посох в небо, и грозил новой русской крепости у Бухтармы страшными карами. И исчезал. И после крепость то горела, то на её гарнизон нападали болезни.
   - Это все проклятый колдун! - говорил Шегереш.
   Девильнев тщательно готовил новую крепость к зиме. Солдаты ежедневно маршировали на плацу и пели:
  
  
   Ай, дуду, сам дуду!
   Сидит заяц на дубу!
   Сам игумен идет,
   Свою братью ведет.
   Через тын-монастырь.
   Через горы и пустырь.
   Ай, дуду, ай дуду,
   Потерял мужик дугу.
   Шарил, шарил, не нашел.
   Заругался и пошел.
   Ах, ты, бабушка Ульяна!
   Голова твоя кудрява.
   Блины мазанные,
   Сказки сказанные.
   Твоя дочка -Сонька - дура,
   Полюбила брандмайора,
   Брандмайор не дурак,
   Купил Сонечке колпак,
   Соня стала надевать,
   Брандмайора целовать.
  
  
  
   Неожиданно приехала в Бухтарминскую крепость Франсуаза. Она расцеловала Томаса и Жака, и сказала:
   - Дженераль Антуан позволил мне сюда переселиться. Как же может жить городок, если в нем только - мужчины?
   А когда в Бухтарму вновь явилось лето, Горемир выследил юного француза во время купания с Франсуазой в горном озерке при первых лучах солнца. Натянул тетиву и попал прямо в глаз бедному Сорелю.Выскочив из воды, Франсуаза, как была, нагая, помчалась по военному лагерю. Вот она ворвалась в шатер, где отдыхал Девильнев, с криком:
   - Жак! Бедный Жак! О! Его убил проклятый колдун!
   После было несколько экспедиций в горы, но Горемира не брала ни пуля, ни пика. Пленники-беловодцы сообщали: Горемир клялся, что не берет его пуля медная и железная, не берет и свинцовая. Убить его можно только пулей из пуговицы с его одежды. Но он все одежки носит без пуговиц. И еще говорил Горемир, что если его даже закуют в железа, он сбросит кандалы, как только наступит ночь, и растворится во тьме.
   Колдуна выследили в шатре у одной алтайки, и еле вызволили из объятий нагой и простоволосой бабы. Заковывать в кандалы Горемира не стали, а связали кнутами, которые были освящены в Бие-Катуньской крепости полковым священником, отцом Игнатием, да шелковыми веревками, которые три дня и три ночи вымачивали в моче верблюда. Горемир шипел и плевался. С этими путами он сладить не мог. В Томск его отправили с сильной охраной.
  
   16.ПРИЗРАКИ ГОРОДА ТОМСКА
  
  
   Утром, после завтрака, Девильнев снял халат и облачился в коричневый сюртук, белые рейтузы, алый жилет и высокие кожаные сапоги. Шляпа с кокардой, длинная дворянская шпага. Готов к приему томичей.
   Первыми ввалились сразу три купца. Ни один не хотел пропустить вперед другого. Девильнев крикнул в прихожую залу Шегерешу, исполнявшему роль денщика и камердинера:
   - В чем дело? Я же велел пускать по одному?
   - Их нельзя - по одному! Они срослись, как тот китайский шпион Кынсон! - дерзко пошутил Шегереш. У него был свой расчет: каждый по отдельности купец будет говорить долго. Если они будут втроем, Девильнев быстрее от них избавится.
   Вошли и принялись и принялись кланяться, отталкивая друг друга, даже не трое, а пятеро. Городской голова Афанасий Иванович Данилевский, державший в Томске весь речной флот Иван Васильевич Губинский, а еще были купцы первой гильдии Андриан Григорьевич Пырсиков, и Михаил Алексеевич Мыльников. Пришел и Петр Федорович Шумилов, развел руками:
   - Ну вот, господин полковник! Что я вам говорил в Барабинской степи? Гора с горой не сходится!
   Девильнев для себя отметил, что погрузнел и поседел Петр Федорович. Хорошо хоть самого себя со стороны не видишь! Купцы похвастали: они уже начали каменное строительство. Мыльников достраивает такой каменный дом с баррокальными украшениями на фронтонах, и узорными каменными воротами, томичи ходят глядеть, как на диво. Шумилов был горд тем, что строит сразу шесть каменных домов.
   Купцы спрашивали Девильнева, как же следует его величать по имени-отчеству? Только по званию неловко звать. Имя его - Томас? И Батюшка был - Томас? О! Тогда лучше всего называть его Фомой Фомичем. Фамилия тоже русскому уху непонятная. Лучше называть Девиленевым. Это будет хорошо. Фома Фомич Девиленев!
   Подслушивавшая весь разговор Франсуаза, вбежала в залу, и закричала:
   - Он имеет совсем русское имя! Де виль значит - городок, нев - новый. Иначе можно было бы называть Девильнева Новгородовым. Вы в России научились ставить сургучный печать, а говорить по-русски не может! Зовить Фому Фомича польковник Новгородов! Вот вам весь сказ! Иначе он всех будет пороть!
   Купцы жаловались. Город глухой. Особенно трудно стало в нем жить после пожара. Совы рыдают при луне, ухают филины, лают собаки, сторожа стучат в трещотки, рогатками перегораживают улицы на ночь. Жители в ночном дозоре несут по очереди службу, ходят с фузеями. На городовой круглой башне стоит вестовая пушка на колесах. Но от разбойников закрывай сундуки хоть на сто замков. Ничем не оборонишься. Зазеваешься, так и недостроенный дом за ночь украдут! Ссыльные, пленные, беглые. Каких только ухорезов нет. И всё в Томск ссылают, всё - в Томск!
   Томас обещал разобраться, принять меры. Но и они не должны скупиться, ежели что. Деньги потребуются на благоустройство дорог, на строительство мостов. Пусть подписку сделают, соберут. Дал слово Петру Федоровичу Шумилову при первом же удобном случае навестить его дом.
   Следующими вошли инженер-капитан Сергей Плаутин и прапорщик-архитектор Петр Григорьев. Плавутин был кряжист, тяжел, с тусклым свинцовым взглядом, основательный, медлительный, лысый. Григорьев представлял его противоположность: русоволос, кудряв, высок, худ, и глаза сияют фанатичным огнем. Когда говорит, то розовеет от волнения.
   Он пригласил Девильнева осмотреть город с высоты горы, они вышли из усадьбы и направились к обрыву. Нижняя часть города отсюда гляделась, как преисподняя. Улицы Томска до сих пор хранили следы жесточайшего пожара 1769 года.
   Незадолго до этого пожара через город сплошными серыми волнами с неделю шли белки. Они переплывали широкую реку Томь и двигались чрез город по деревьям, крышам домов и просто - по дорогам и мостам.
   Прошло пять лет после того пожара, уничтожившего половину нижнего города. Прапорщик Петр Григорьев рассказал, что огонь пожрал Духовскую, Богоявленскую-Христокрещенскую церкви, деревянный, старый гостиный двор, государеву пристань на Ушайском озере, хлебные амбары и сотни больших и малых домов. Город перестал быть городом, словно тут сказочный Змей Горыныч пролетел.
   На месте иных усадеб торчали только закопченные печные трубы. Дома не восстанавливали потому, что в Петербурге готовился особенный план восстановления Томска. Прежний облик города остался на чертеже, который 1767 году сделал при помощи камеры-обскуры этот самый прапорщик, он же - начальник томской геодезической и штурманской школы геодезии. А после пожара он составил и план перестройки города. План в столице уже рассмотрели, и поправил его известный архитектор Лем.
   Петр Григорьев горячо говорил коменданту о том, что новый город надо делать исключительно из камня и кирпича. И при этом спрямить старые кривые улицы, устраивать в пристойных местах обширные площади с водосборными бассейнами. В те резервуары вода подводилась бы от ключей и родников по деревянным лиственничным трубам.
   Инженер-капитан Сергей Плаутин показал Томасу уже имевшиеся в верхнем городе каменные строения: цейхгауз неподалеку от старого собора и палату городского архива. Плавутин рассказал о планах перестройки верхней части города. Этим займутся военные строители. А в нижней части Томска Григорьев уже начал строительство каменного гостиного двора, на месте прежнего, сгоревшего, на берегу Томи. После прогулки Девильнев поднес капитану и прапорщику по бокалу настойки, которую мастерски готовила из смородины Франсуаза. Петр Григорьев расстелил на столе план прежнего, сгоревшего Томска. Франсуаза заглянула в этот план и сказала:
   - О! Это не есть Пари33! Нет не Париж! Нет!
   - Медам! - улыбнулся Петр Григорьев, - пусть это зарисован не Париж. Но мы построим для вас новый Томск в точности похожий на французскую столицу! Там будет свой Версаль. А Сена уже есть у нас! Выгляните в окно! Вон она течет! Это наша река Томь! Она более широка и полноводна, чем Сена, и более чиста. И, что немаловажно, изобилует вкуснейшей рыбой!
   Девильнев заговорил с инженер-капитаном о своем комендантском доме.
   - Я его уже создал в своей голове. Он будет неподалеку отсюда. Это будет дворец в романском стиле. Каменный первый этаж, и деревянный мезонин, с мансардами и лестничными переходами. В усадьбе я разобью парк, создам оранжерею. Из подвала моего дома пройдет подземный ход. Он будет вести к каменному замку у самого обрыва, над крутой дорогой, спускающейся с горы. Замок будет тюрьмой для особо важных шпионов и разбойников, там же будет кордегардия, гауптвахта для провинившихся офицеров ее величества. Когда план будет готов, я попрошу вас внести в него свои коррекции. Хочу иметь типичное французское подворье, с оранжереями, сараями и погребами.
   Разговор шел всё оживленнее. И в этот время доложили, что к коменданту по вызову явился ссыльный Ван Суслонов. Старый знакомец все еще донашивал китайскую солдатскую форму, синий халат, и матерчатый треух. И косу не остриг.
   - Ну, здорово, братец! - сказал ему Девильнев, - что-то ты никак обрусеть не хочешь, а ведь в тебе русской крови, я чаю, больше, чем китайской!
   - Русеть, не русеть! - отвечал Ван Суслонов, - разве в этом дело? Мы живем в Боярской дресве, под твоей Комендантской горой. В глину закопались, еды никакой нету! Рыбу ловить запрещают, хлеб сеять не дают. Хуже собак живем! Тех хоть пинают, но кормят!
   - Что за Боярская дресва такая? - поинтересовался Девильнев. Петр Григорьев пояснил:
   - Почетных пленных держат в посольской избе неподалеку отсюда. Она хоть и старая, но еще тепло держит. Прочие ссыльные живут под горой, на песках. В глинистых склонах сами себе норы выкопали. Боярская дресва, оттого так называется, что боярки в тех местах много было. Ссыльные всю ту боярку поели, поломали. А рыбу ловить, кто же ссыльным даст? Все муксунные ямы между островами Семейкином, Зеленым, Средним томичами давно поделены. Чужаков и близко не подпустят. Убьют. Прибрежных жителей у нас муксунниками зовут. Муксун - рыба сладкая, хоть в пироги её, хоть в ушицу! Ну, и хлеб ссыльным сеять негде, на хорошие земли их не пустят, а на песках, да на болоте, что вырастет?
   - Мало того, что мы в норах, как кроты живем, так ночью из болота драконы вылезают! - пожаловался Ван Суслонов.
   - Верно говорит! - подтвердил Петр Григорьев, - какая-то тварь в тех болотных зарослях выныривает иногда. Тулово толстое, а голова небольшая на тонкой длинной шее.
   - Хорошо! - сказал Девильнев, - у нас будет время познакомиться с этими драконами. А пока нам надо выполнить указ матушки императрицы. Вы знаете, что Александр Васильевич Суворов при Рымнике нанес поражение турецкому визирю и получил звание граф Суворов-Рымникский. А в Чесменской битве с турками в прошлом году, граф Алексей Григорьевич Орлов стал Орловым-Чесменским. Одновременно граф Румянцев стал Задунайским, с семнадцатью тысячами солдат, разбив при реке Кагуле сто пятьдесят тысяч турок.
   Я изучал историю России, когда раны уложили меня в постель. История эта меня много отвлекала от боли. Борьба с шведами, с османами. Выход к теплым морям. Екатерина Великая имеет мечту освободить Константинополь. После Кучук-Кайнарджи планы близятся исполнению! Кстати, мой дядюшка маркиз де Вильнев, будучи послом Франции в Турции, много способствовал составлению сего мирного договора. За что и получил от государыни орден Андрея Первозванного!
   По случаю победы росского оружия в Крыму должно устроить в Томске пушечную пальбу и потешные огни! Ван Суслонов, как уроженец китайский, должен знать искусство пущать потешные огни в небеса. Чтобы в ночном небе огненные колеса крутились, и имя самой матушки императрицы в самое небо было вписано!
   Петр Григорьев сказал:
   - Как бы от этих потешных огней, иные огни не затеялись! Тогда уж не только Вану Суслонову, но и всем томичам придется в глиняных норах ночевать.
   - Сия компания будет проведена под строгим надзором ландмилицких солдат и казаков! - пообещал Девильнев. - Кого еще знаешь, ты, Иван, умельцев, умеющих делать потешные огни?
   - Кынсон может! - сказал Ван Суслонов. - И пусть нам дадут в подчинение с десяток китайских пленных по моему выбору. И дадут селитру, порох, бумагу, и все, что попросим. И через два дня мы будем готовы позабавить город.
   - Хорошо! - согласился Девильнев. - Но смотри, ежели что будет не так, то я прикажу тебя самого зарядить в пушку и пустить в небеса, как огненную шутиху! Понял? Город сей особенный, Много деревянных домов, кругом леса. Нужна осторожность. А Кынсон - соглядатай вражеский. Ты мне за него головой отвечаешь.
   - Вместе с Кынсоном у нас будет три головы! - отвечал Ван Суслонов. - Я свое дело знаю, да и Кынсону не с чего озоровать. Он в Томске вместе с Мартыном Белым колдовством и гаданием пробавляется, толстеет, что ни день. От хорошей жизни не озоруют!
   В это утро было у коменданта еще много важных томичей с докладами, просьбами, пожеланиями. Затем Девильнев приказал заложить карету, и отправился в сопровождении Григорьева, Плаутина, Шегереша и двух верных казаков осматривать город. Подъехали к реке Ушайке, вылезли из коляски, Томас разглядывал оба берега реки, размышляя о том, где лучше поставить большой магистратский мост. Речка извилиста, красива, в лугах и рощах течет. Хорошо бы сделать в живописных местах множество прочных изящных деревянных мостков, вроде тех, которые строят в Провансе. У мостов пусть будут черно-белые полосатые будки со стражей.
   Переехали через реку и поднялись на Юртошную гору. Поразил красотой собора и крепостных стен мужской монастырь. Тут неподалеку на плаце томского батальона играли барабаны. Здесь забривали рекрутов. Русые кудри падали к ногам чернявого еврейского парикмахера. Петр Григорьев сказал:
   - Вишь, как чертова деревня испугалась? Рекрута обделаться от страха готовы. Их переписывают и потом отправляют на кораблях в Тобольск. А уж там при помощи сержантских палок из них добрых мужиков сделают. От шпицрутенов и муштры хоть к черту в пекло попрешь!..
   С гор неслись речки и огромные ручьи, вырывшие в глине глубокие каньоны. Все они впадали в полноводную реку Ушайку, та, в свою очередь, впадала в великую реку Томь. Вербы и калины в изобилии росли по берегам ручьев, диковиные цветы бежали по полянам. Галечные острова на реке перемежались островами травянистыми или песчаными.
   Томас, раздвигая ветви, вышел на поляну, голубевшую, как небо, цветами. И вдруг увидел девушку, собиравшую букет. Она оглянулась, и он узнал... Палашку! Он понимал, что ошибся. Столько лет прошло! Палашка, если она жива, теперь - старуха. Миражи, миражи! Он протер глаза. Девушки на поляне уже не было. И вдруг он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Мужское лицо, заросшее седым волосом, с грозно сведенными бровями померещилось ему в зарослях шиповника и боярки. Он невольно ухватился за шпагу. Шагнул к кустам. Но там никого не было. Девильнев вернулся к своим спутникам.
   - Нравится вам здешняя природа? - спросил Плаутин. - Летом здесь приятно. Очень много цветов, ягод, целебных трав. Сибирь всем этим безмерно богата. И простор. Никто не толкает локтем...
  
  
   17. ПРОШЛОЕ ВСЕГДА С НАМИ
  
   Девильнев не знал, что во время его прогулки по Томску само прошлое заглянуло ему в лицо. Одна из монашек женского Христорождественского монастыря увидела компанию господ на поляне, невольно взглянула на них. При этом она запнулась о кочку, чуть не выронив корзину с красной смородиной. Её взор остановился на Девильневе. Лицо её было обрамлено седыми волосами, но большие глаза её смотрели молодо и живо. Еще раз внимательно взглянув на полковника, она потупила взор, поправила шаль, и быстро пошла своей дорогой. Она шла неторопливо. Но мысли ее неслись быстрее почтовых голубей. Да, конечно, это был тот француз, который когда-то гостил у Пьера Жевахова. Он еще пытался ухаживать за ней. Просил её петь. И она пела. Как давно это было! Как много горя она узнала с тех пор! И француз изменился. Возмужал. Поседел. В чинах. И красив по-прежнему. Она уже слышала весть, что комендантом Томска назначили какого-то француза, но не думала, что это будет именно тот, который был другом её барина.
   Ах, Пьер! Что ты наделал? Палашка вспомнила опять Ивановский монастырь, где она стала Евфимией. Странные радости на тайных собраниях. Жизнь в дурмане любви и молений. Она как бы вновь ощутила объятия её монастырского кумира Федьки-Досифеи. Он учил своих ко всем службам ходить в православную церковь. Все должны казаться истинными православными христианами. И это им позволит втайне предаваться хлыстовству.
   Вспомнились Евфимии особенно яростные праздничные радения на Ивана Купалу. Сколько ей выпадало радости на летнее солнцестояние. Радения начинались в полночь и длились до шести утра. И все это время она была в близости со своим земным солнцем. Но все-таки счастье в монастырских подземельях оказалось недолгим. Хмырь, предатель, упырь, каин! Он нарядился монахом. В кельях штукатурку обновлял. Вызнал, вынюхал! Штукатур! Ах, как страшно было, как гадко! Как вспомнишь, словно теркой по живому телу ведут!
   Да. Тогда Евфимия была особенно прекрасна. Это все монахини-подружки говорили. Затеплившаяся в ней новая жизнь, чуть увеличила её животик, налила соком и без того полные груди. Лицо её озарялось особым светом. И на подземных молениях она с возросшей неистовой страстью бросалась в объятия Федьки-Досифеи. Он бог! Пусть пронзит! Пусть потом, когда придет время, причастит её собственным ребеночком! Всё так сладко! Ведь ничего слаще в жизни не было. Значит, так надо!
   И однажды в туман любви ворвалось нечто грозное, чужое, дикое! Она как раз лежала обнаженная под Федькой, и втягивала его в себя, обхватив твердые ягодицы. И вдруг - удар! Федька взвизгнул и умылся кровью. Заскочили в подвал громадные чужие мужики, с саблями и дубинами в руках. Их вел тот, что притворялся раньше монахом-штукатуром. Ванька! Откинув в сторону Палашку-Евфимию, он принялся пинать тяжелыми сапогами Федьку, в грудь, в живот, дубиной выбил Федьке все зубы. И орал матом. И ругался:
   - Экий хват! Богом устроился! Ел сладкое? Получай горькое!
   Федька корчился, блевал кровью и мычал.
   Были избиты и все другие участники моления. Их связали сыромятными ремнями. На головы и всем надели черные мешки. Выводили во двор и пинками загоняли в зарешеченные кареты. Палашка слышала, как главный командовал:
   - Обыскать все закоулки, чтобы ни одна тварь не утаилась!
   - Сделаем, Иван Осипович! - отвечали подчиненные, с факелами всё обойдем!
   Потом были страшные месяцы в тюрьме. Их специально водили в комнату, где на крюке висел Федька с переломанными руками и ногами. Иван Осипович говорил:
   - Утаите что-либо, с вами сотворим тоже, что и с ним.
   Федька со своего крюка простонал:
   - Молчите! Этот палач в аду гореть будет!
   - Это ты у меня сейчас гореть будешь! - отвечал Иван Осипович, подставляя горящий факел к Федькиным детородным органам.
   Палашку-Евфимию пытали меньше других, так как уже видно было, что она беременна. Иван Осипович требовал подписать бумагу, где многие уже расписались в своих грехах. Палашка сказала, что неграмотна. Тогда он однажды принес ей отрезанную Федькину голову, сказал:
   - Нечаянно получилось. С тобой тоже может быть, если не подпишешь. Уж больно немилосерден я к вам, сластенам!
   - Завидки берут! - вскрикнула тогда Палашка и потеряла сознание.
   После и сквозь железные засовы дошло в тюрьму, что Иван Осипович отвез Федькину голову в Ивановский монастырь и там повесил в трапезной над столом, привязав за волосы к светильнику. И снимать не велел, сказав, что это для аппетита!
   Игуменья обещала жаловаться. Иван Осипович сказал, что может еще много голов в монастыре развесить.
   - Всех вас бы да сжечь на костре, а лучше всего вместе со всем монастырем вашим!
   И нехорошо на игуменью посмотрел. Игуменья стерпела. И однажды кто-то ночью из трапезной Федькину голову стащил. В углу, где сходились две монастырские стены, появился крест из свежего дерева. Иван Осипович прибежал с солдатами, раскопал могилу. Он точно догадался, что там была похоронена Федькина голова. Голову он приказал обмыть и отдать монастырским свиньям, пусть полакомятся.
   Страшно было все это знать. А есть в тюрьме Палашке-Евфимии и другим узникам почти не давали, били и пинали ежедневно. Но как-то всё же выжила она в тюремных подвалах.
   Сначала отправили в Сибирь по этапу сектантов-мужиков, выколов им на лбах надпись: "Вор!". Говорили, что в рудники такие отправили, из которых никто никогда не возвращался. Потом этапом, в кандалах, отправили в Сибирь и девок. Пока Палашка-Евфимия вместе с другими бывшими монашками добралась до Томска, подоспело ей время рожать. Она уже это чуяла.
   Строгая игуменья Олимпиада Бурмакина, женщина дородная, тяжелая властная, насупила широкие черные брови. И сразу с дороги велела всем девкам-шалопуткам войти в храм Христорождественского монастыря. И сказала так:
   - Мне про вас писано - арестантки вы. Квакерии. Эту ересь занесли в Москву из Англии. Теперь вы будете расстрижены на вечное поселение. Вас двадцать две, и все будете под арестом при моем монастыре.
   И наказала им:
   - Как служба начнется, должны вы лечь, поганые, на пол храма раскинув руки. Только так должны молиться, такие великие грешницы! Вы, проклятые богом, девки-квакерии, не думайте, что в монастыре у меня вам сладко будет! Готовитесь горького отведать сполна! Шалопутки!
   Эти девки-шалопутки повалились на пол в храме, как подкошенные, даже не сняв с плеч дорожных котомок своих. И во время всей службы, в знак великого греха, лежали они крестообразно, раскинув руки, перед солеей - перед иконостасом. Как разбойники, которые просили у Христа прощения. Лежали, смотрели на лики святых, желтый восковой огонь. И беззвучно подвывали. И так, лежа, раскинув руки, во время молитвы Палашка и рожать начала.
   Не сразу заметили, а когда бабку повивальную позвали, осталось лишь пуповину перевязать и отрезать.
   Палашку из храма утащили в одинокую келью, заперли на три ключа, а на ребеночка даже и взглянуть не дали, как ни стенала она за дверью, как ни молила. Она визжала и вопила днем и ночью, ведь ей даже не показали её ребеночка! Она даже не знала: мальчик у нее родился или же родилась девочка? А так хотелось знать!
   На крики Палашки никто не отзывался. Раз день в дырочку в двери просовывали корочку хлебца и кружку воды. Ходить приходилось на пол в углу кельи.
   Палашка устала и кричать. А однажды к двери её кельи подошла игуменья Олимпиада Бурмакина, и сказала густым голосом, почти басом:
   - Молчи, стерва! Робеночка тебе! Ты детей живьем ела, детскую кровь пила! Еще раз вякнешь, прикажу в отхожем месте утопить.
   У игуменьи Олимпиады Бурмакиной в бисерном кисете лежали пятьсот рублей, преданных ей на поддержание монастырское Рукавишниковой Матреной Ивановной. Вдова одинокая, третьей гильдии купчиха: бакалейная лавчонка на Раскате и - торговля с лотков леденцами. Небогата, а вот отвалила такую сумму за то, что передали ей новорожденную девочку на воспитание.
   Рукавишникова окрестила приемную дочку. Поп в святцы глядел. Вышло Дарьей девчонку назвать! Так и записали в церковной книге.
   Но монашка-невольница Евфимия ничего об этом не знала, не ведала. Ей потом сказали, что ребеночка её в дальний край на Сахалин-остров зачем-то увезли. Так она и думала. А игуменье Олимпиаде Бурмакиной эти пятьсот купеческих рублей тогда ох как пригодились! Женский монастырь жил впроголодь. Земли были худые, работников мало.
   Много воды утекло с той поры, как пригнали в томский Христорождественский монастырь девок-квакерий, и отняли ребенка у одной из них. Постарели девки. Угомонились. Постарела и игуменья Олимпиада Бурмакина. Новая императрица, Екатерина Великая, указ издала: лишить монастыри всех земель, освободить монастырских крестьян. Да жили бы монастыри только трудом своих послушников. Тяжко совсем стало монахиням и узницам Христорождественского монастыря. И огороды строили, и сады разбивали. Переписывали по кельям старинные священные книги, затейливыми красочными узорами украшали их. Плели корзины. Кружева вязали, и продавали потом в городе. Чеботарили. Была у них лодчонка, на которой ехали по великой Томи реке от села к селу, заказы брали, потом в монастыре тачали обувку, а потом на той же лодчонке заказчикам развозили вместе с лампадками и ладанками. Были среди монашек и рыбачки, и охотницы. Жить-то было надо. И все до одной ходили собирать грибы, ягоды и целебные травы.
   В этих заботах Евфимия иногда совсем забывала свою прошлую жизнь. Кажется, всегда она жила здесь на Юртошной горе, вставала со всеми сестрами, и работала, и трапезничала, и ко сну отходила. А ничего иного в её жизни никогда и не было. Но нежданная встреча с этим бывшим другом Пьера Жевахова всколыхнула целый ураган страстей. И Евфимия в эту ночь не могла уснуть, вспоминая свою жизнь. Кусала подушку, в кровь искусала губы. Хотелось кричать, но она молчала.
  
  
   18. САЛЮТ! САЛЮТ!
  
  
   Жизнь в Томске шла гораздо стремительнее, чем на Алтае. Томскую крепость второго класса до Девильнева сохранял и оберегал воевода-комендант Иван Егорович Тимирязев. Он отбыл, и теперь все заботы свалились на Томаса Томасовича, который предпочитал, чтобы его именовали просто комендантом. Воевода - слово устарелое, да и вряд ли теперь придется главе города с кем-либо воевать.
   Во время великого салюта в честь Кучюк-Кайнарджийского мирного договора с Турцией плошки с фитильками осветили все главные улицы Томска. Лошади крутили колеса, ведра черпали воду из Томи и Ушайки и скользили на гору по канатам. Они подавали воду к временным фонтанам, устроенным на крутых обрывах Воскресенской и Юртошной гор. Едва солнце село за Томью и на город опустилась теплая, ароматная ночь, Кынсон и Ван Суслонов с высоты горы просигналили флажками своим помощникам, которые должны были дернуть за шнуры, и запалить многочисленные петарды и шутихи, запрятанные в кустах, на островах среди реки Ушайки, на мостах, и на краю обрыва.И разом шарахнуло, бабахнуло, засвистело, затрещало, и высоко в небо поднялись снопы и букеты огня и принялись там вертеться, рассыпаться, превращаться. То сыпалась с неба огненная метелица, то небесный огонь превращался в золотого петуха размером в полнеба, то - в быстро вертящееся колесо. И, наконец, в небе возник известный уже всем по изображению на деньгах огромный вензель "Е" с двумя палочками внутри, что означало, конечно: "Екатерина Вторая".
   Огромные толпы народа в верхнем и нижнем городе подбрасывали в высь картузы, палки, кричали ура и танцевали. Тем более, что и в верхнем, и в нижнем городе на площадях стояли телеги с огромными бочками. Вахмистры обретались возле тех бочек с черпаками и наливали каждому желающему государственной дармовой водки. В день салюта все ратманы, казачьи урядники и офицеры гарнизона знали, где им находиться при оружии, и за чем наблюдать. Сам Девильнев вместе со своими денщиками Шегершем и казаком Данилкой Хватом скакал верхом по городу и проверял посты. Особенно тщательно охранялись башни старой крепости, с пушками на раскатах, комендантская изба, магистрат, ямшоная баня,куда на сутки упрятали всех поднадзорных, пороховые и зелейные склады, слободки, где проживали ссыльные поселенцы.
   - Что? Как? - спрашивал Девильнев своих караульных, то в одной, то в другой части города. На что один из ратманов отвечал:
   - Слава богу, пожара больше не случилось, хоть и все небо горело. У меня от этой огненной потехи живот расстроился. Что касаемо до побитых рож, и порезанных горожан, то это у нас и в будни хватает, а уж в праздник - сам бог велел. Потом зубы будем считать.
   Возбужденные и радостные спускались с горы Ван Суслонов и Кынсон: огненная потеха удалась на славу! Теперь они могли успеть выпить дармовой водки. Девильнев заметил их, подскакал к ним, крикнул:
   - Хвалю за службу!
   Китайцы принялись церемонно кланяться, причем, Кынсон мотал двумя длинными косами. Одна из голов, очевидно, наиболее разговорчивая, сказала:
   - Очина, очина холоса русска пословиса: одна голова харосо, а два голова - лучсе!
   А город дудел дудками, звонил гуслями и домрами. В каком-то проулке навстречу Девильневу и его спутникам вывернулся детина в дурацком колпаке, напевавший странную песню:
  
  
  
   Умер, умер наш покойник,
   Ни во среду, ни во вторник,
   Стали плакать и кадить,
   А ен глазками глядить.
   И глядить ен, и пердить,
   Так-то весело чудить.
   Стали Кузькой величать,
   Он рогами стал стучать,
   А как стали отпевать,
   Разломал он всю кровать.
  
  
  
   Руки у детины были в крови, в одной руке он держал ножик, а в другой - глиняную чашку, на дне которой в лужице загустевшей крови лежал человеческий глаз.
   - Что же это такое? - спросил Томас Томасович, - ты, где глаз взял?
   - У пьяного человека вырезал.
   - Зачем?
   - Антиресно!
   -А где хозяин глаза?
   Детина махнул рукой:
   -Где-то возле забора валяется.
   - Так ты - что? В операторы готовишься?
   -Не-а, просто антиресно!
   Девильнев кивнул казакам:
   - Связать его, и - в ямшоную. Там ему для антиреса тоже что-нибудь вырежут!
   Поскакали все в ямшоную. Зашли в приземистый каменный дом. Тут в подвале сидели самые опасные людишки. Весь подвал был укрыт массивными железными прутьями, составлявшими частую решетку. И сверху часовые могли видеть, что делают в своей яме узники.
   Томас Томасович среди них увидел Горемира. Колдун сидел задумчиво возле стены и смотрел в одну точку.
   - Бежать никто не пробовал? - спросил Девильнев у начальника караула.
   - Отсюда, ваше высокоблагородие, еще ни один не сбежал!
   Уже под утро Девильнев со своими денщиками, поднялся в гору к воеводской избе. На склоне горы еще сохранились осадные дворы. Несколько изб были обнесены двойным частоколом, и под крышей изба имела узкие бойницы: для "верхнего боя". Это была память о тех временах, когда город часто осаждали враги.
   Томичи уже угомонились, перепились, и город поутих. Аромат черемухи плыл над горой. Данилка Хват и Шегереш сказали, что пойдут ночевать на сеновал. Но через минуту вернулись. Данилка Хват доложил:
   - Там Кынсон с Франсуазской сопит! Чего делать прикажешь? Ссечь ему одну башку, или сразу обе? А может, и её заодно порешить?
   - Ну, их! - махнул рукой Девильнев, - с уродами будем воевать? Нужны ей Кын и Сон, пусть к ним и убирается. А мы себе другую стряпуху наймем!
   Про себя он твердо решил завтра же снять Франсуазе какое-нибудь жилье в нижнем городе. Полковник, комендант, здесь он у всех на виду. Нет, он не может создать себе девушку из цветов, как это сделал Брюс. И думать об этом нечего.
   Вспомнилась родовая вотчина Вильнев де лез Авиньон, некогда служившая местом пребывания папского двора, римских кардиналов. И предания об этом наполняли детство. Недальние горы, холмы, кровь виноградников. Зеленая трава, пробивающаяся в руинах римских крепостей. Остатки каменных сидений древнего театра, отшлифованные задами легионеров. Это веселые галльские шутки и непокорный нрав, вперемежку с клерикальными проповедями епископов!
   Именно в этих местах выработался литературный язык Франции. Оттуда распространилась куртуазная поэзия, почитание прекрасной дамы. А нынче он - где? Конечно, он знает, что и желчь ястреба, и догнивающие остатки дохлой кошки на дороге, и бутон розы в оранжерее, и камень в горе, и далекая звезда на небе, все - суть явления одного порядка. Все как-то взаимодействует в этом мире. И если, где-то убывает капля вещества, где-то в другом месте точно такая же капля прибывает.
  
   19. ЛОШАДИ И ВОИНЫ
  
  
   По таежной реке в легком челноке плыл лысый и скуластый оборванец. В его челне лежали мешок с сухарями, заряженные фузеи, топор и лопата, фонарь и связка сальных свечей. Человек загорел, глаза его на фоне загара цвели мутными озерками, он работал веслом и напевал:
  
  
   - Разом-двазом, трикуазом
   Шиндер-клиндер, транбабай!
   Эйн-цвей-дрей аруйдруазом,
   Бундер-клундер траперай!
   Юцы-ацы-теликацы,
   Квентер-мендер,пендер-жец,
   Тица-саца, заикаца,
   Абалкаться-пепермец!
   Перпермец-пепермец
   Нашим ворогам конец!
  
  
   Оборванец этот был одним из невольных томичей. Это был Еремей, который так неудачно начал в Ибряшкине свою царскую карьеру. После поимки его долго пытали. Поняли, что его самозванство было затеей полуспившегося глупца. Он и сам постарался изобразить себя полным идиотом, только бы избежать лютой казни. А она была почти неизбежна. Но... избежал.
   Отправили его в Родервик, в каторгу. Забивать сваи. Долго он выматывал там жилы, пока не пришло повеление отправить его в Сибирь, на поселение. В Томске Еремей поначалу жил рыбалкой и охотой. Но все лучшие охотничьи и рыбацкие угодья были томичами давно поделены, никто не хотел уступать свое. Да и не мог Еремей состязаться с сибиряками в рыболовном и охотничьем искусстве.
   Между тем, была у него мечта быстро разбогатеть. Он снимал комнатку во флигеле у Матрены Ивановны Рукавишниковой. Иногда она приглашала его к себе на чай. Самовар обычно подавала дочка Рукавишниковой - Даша. И Еремей всякий раз вздрагивал, когда она входила. Уж очень походила эта юная девица, на ту ибряшкинскую Палашку! Еремей сознавал, что это лишь случайное сходство. Понимал, что ему, старому, обрюзгшему, глупо даже и мечтать о какой-либо близости с этой девицей. Но ничего поделать с собой не мог. Мечтал!
   Конечно, эта старая курица, Матрена Ивановна, приглашает его на чай, не ради дочери своей прекрасной! Да узнай она о мечтах Еремея, она бы ошпарила его кипятком! Но если у него будут деньги... и не просто большие деньги, а очень большие деньги! Тогда... тогда он может раскрыть тайну своего происхождения. Ведь он же князь по рождению! Да! И поставит он княжеские себе хоромы, наймет кучу слуг. И придет к Рукавишниковой с княжескими подарками! И попросит руку Даши! И почему бы этой мелкой лавочнице ни согласиться на такое родство? В мещанских и купеческих семьях дети часто подчиняются воле родителей.
   Вот почему Еремей поил в кабаке бывалого старичка-бугровщика Ивана Стахеевича, который рассказывал ему о древних кладах, зарытых на берегах Томи и на берегах многих впадающих в Томь рек и речушек. Иван Стахеевич в трезвом состоянии крепко хранил свои тайны, но водка делала его разговорчивее. И он выдавал свои секреты малюсенькими дольками, так, чтобы Еремей поил его как можно дольше. И поил. А что оставалось делать? Записывал разные заговоры, которые открывают клады. Рисовал со слов карты, чтобы найти верный путь к древним курганам, которые вообще все давно были разграблены еще в древности. Но есть же и не разграбленные? Старичок уверял, что есть, хотя их очень трудно найти. Старичок указал Еремею спрыг-траву, которая отпирает замки и клады.
   Потом были первые экспедиции. Первые радости и разочарования. Поисковое дело затянуло, Еремея, поглотило без остатка. В свои походы он всегда отправлялся в одиночестве. Знал, что рискует быть убитым лихими людьми, или быть съеденным дикими зверьми. Но он ни с кем не хотел делиться будущей добычей. Нет! Ни за что! Лучше погибнуть!
   Многие из древних курганов поросли кустарниками и лесом, почти сравнялись с землей. Насыпь можно было разглядеть с трудом.
   И ему приходилось уже два раза тонуть, не раз отбиваться от волков и медведей. Один раз увлекся раскопкой кургана, не заметил, как подъехали к нему люди, неизвестной национальности, на низких лошадках. Были они узкоглазы и волосаты, говорили меж собой непонятно что. Но по интонации было ясно, что хорошего тут ждать не приходится. Он опрометью кинулся в кусты, шею его захлестнула петля аркана. И все же ему удалось бежать, перерезав веревку. Нож у него был всегда наготове.
   Тогда он еле добрался до Томска, потому что мешок с сухарями, оружие и лопата остались возле кургана. И не оказалось на месте его лодки, которую он для тайности затопил возле берега в зарослях осоки и кувшинок.
   За два лета он выкопал несколько медных и железных безделушек. В одной могиле он нашел тяжелый глиняный горшок, верх которого был обмотан берестой и лыком. Трясущимися руками, вскрыл он горшок, предвкушая богатую добычу. Но горшок был набит разноцветной речной галькой! Негодуя на древних людей, неизвестно зачем устроивших такое баловство, Еремей разбил горшок вдребезги.
   Еремей привык выкапывать кости людей и лошадей, и уже не испытывал ни страха, ни отвращения. Иногда он брал пожелтевший череп неизвестного человека в руки и говорил укоризненно, глядя ему в пустые глазницы:
   - Что же ты, братец мой, столь бедно похоронен? Какой прок в том, что вместе с тобой похоронили лошадь? Что толку мне с твоего заржавленного ножа и полусгнившего седла с железными подвесками? Была бы хоть одна серебряная какая-нибудь штучка! А еще лучше - золотая! Эх! Возись тут с вами, проливай зазря пот!
   Это было третье лето поисков. Если первые два лета Еремей забредал в глухие отдаленные от города места, то теперь решил покопать поближе, возле Синего утеса. И сразу подвезло! В галечных осыпях таилась могила древнего воина. Уж этот-то, должно быть, богатый!
   Еремей отскреб кинжалом ржавчину с древнего меча. И опять - разочарование. Рукояти не было! Стало быть, она была не из кости зверя мамуны, не из моржового клыка, а из простого дерева! И кольчуга была железная и налокотники - железные! Шлем - тоже самое. И все - ржавое. Опять - ни серебра, ни золота, ни камней драгоценных, ни кости слоновой.
   Обозленный Еремей, снял с черепа воина шлем, воткнул его в землю острием вниз, присел над ним и сделал по-большому! И пока сидел он так, и кощунствовал, из норы вылез крот и вытолкнул носом блестящую точечку. Что это? Еремей поскользнулся и уселся в собственное дерьмо. Он даже штаны не подтянул, как был, голозадый, кинулся ловить эту серебряную штучку. Крот вмиг исчез в норе, словно его и не было. Еремей держал в руке серебряную монету. Это была странная монета. Еремей никогда не видел таких. Иван Стахеевич однажды показывал ему несколько древних монет, изъятых из могил и курганов, но все они выглядели не так. Эта была странной формы. Она напоминала косточку абрикоса, и на ней не было никакой надписи. Возможно, что это вовсе и не монета была. А просто такой слиток серебра. И оно было особенное, мягкое, с матовым лунным оттенком.
   Еремей, так и позабыл подтереться и подтянуть штаны. Он схватил лопату и начал лихорадочно копать в разных местах. Вдруг одна нога его провалилась, он чуть не упал и сказал в сердцах:
   -Ч-черт!
   И тотчас провалился куда-то во тьму, а галька летела сверху, и больно стукала его по лысине. Еремей вспотел от страха. Он проклинал себя. Ну, зачем же в таком месте чертыхаться? И Еремей принялся читать "Отче наш", путая слова и дрожа от страха.
   Полузасыпанный галькой и пылью, Еремей приготовился к самому худшему. Он был под землей, но здесь не было сплошной тьмы, впереди он увидел бледно-голубое сияние. Еремей отряхнулся и пополз к непонятному источнику света. И вдруг замер. Его рука нащупала нечто огромное. Что это? Сначала он принял это за обломок скалы. Но вгляделся и вдруг понял, что это - зуб, но огромный, размером с самого Еремея. Он огляделся: неподалеку лежали в беспорядке еще несколько зубов сказочного чудовища.
   В глубине пещеры послышался грозный рев. Еремей увидел ящерицу, превосходившую размером слона. Голова чудища была маленькой туша его была защищена мощными роговыми пластинами, а хвост снаряжен как бы костяными кинжалами. Такое чудище Еремей прежде видел в одной ученой книжке.
   Еремея не держали ноги. Готовый проститься с жизнью, он кинулся в узкий боковой ход, и остановился, увидев несколько человеческих фигур. Люди сидели на камнях полукругом. Но что это были за люди! Их лица глаза и рты только угадывались, тела их были сплошь облиты мягким серебром и излучали лунное сияние.
   - Ей богу, я не виноват! - вскричал Еремей. - Я, ежели хотите знать, сам княжеского рода!
   Он подполз к одной из фигур, коснулся рукой её ног, ощутил ледяной холод. Еремей сообразил, что это покойники, зачем-то облитые мягким светящимся серебром. Да-да! Он слышал рассказы о том, как бугровщики находили серебряных "конных истуканов", говорили, что где-то в земле таится остяцкая "золотая баба". Но здесь были, видимо, самые настоящие покойники, только залитые серебром. И серебра этого с них можно было бы наколупать много. Если бы не эта проклятая гигантская ящерица! Да у него с собой и оружия нет! Но, ничего, можно попробовать отковыривать серебро обломком какого-нибудь острого камня. Он уже собирался приступить к делу, как внутри его, в голове, что ли, а, может, и не в голове вовсе, а в груди или в животе, зазвучал голос:
   - Ты думаешь, что это серебро, но это совсем иной металл. Он не сделает тебя богатым. Ты мечтаешь о золоте. Мы дадим тебе его. Перед тобой наши и твои далекие предки. Когда-то здесь был город древних русов. Здесь у горной реки с каменным дном, стояла столица русов, прибывших на Землю из далеких созвездий. Они знали много. Но земляне не были готовы воспринять эти знания. Река сменила русло. Климат сменился, предки ушли. Оставили нас в древнем городе.
   Возьми два кожаных мешочка. В одном - тридцать золотых квадратиков, в другом - тридцать золотых шариков. Квадратики возьми себе, а шарики передай начальству. Стоит вложить шарик в ухо, и человек начнет постигать непостижимое...
   Звучавший в Еремее голос вдруг размножился, зазвучал из свода пещеры, из её стен. И чудовищная ящерица, всунувшая в узкий вход свою плоскую голову на длинной шее, тоже вещала этим голосом:
   - Делай, как тебе сказано.
   Еремей упал и потерял сознание. Очнулся он на берегу Томи, неподалеку от своей полузатопленной лодчонки. Солнце клонилось к закату, в реке шумно всплескивала рыба. Еремей вздохнул: "Так и знал: приснилось! Бродишь, ломаешь ноги, надрываешься, и все - зря! Вот и снится всякая чепуха. Он поднялся, вошел воду, вытащил тяжелые камни со дна лодки, вычерпал воду. Вспомнил, что у него были фузеи, фонарь, кинжал, лопата. Где он бросил все это? Надо успеть засветло все найти!" Что-то звякнуло у ног. На земле под корягой лежали два мешочка. Дрожащими руками развязал один мешочек: желтые квадратики, в другом были - шарики. Неужели сон был, что говорится, в руку? Еремей возликовал. Медь или золото? Если золото, то его хватит на то, чтобы поставить дворцы, завести челядь, и сосватать Агашу. Быстрее вернуться в Томск. Ура!..
   Вещи были собраны, уложены в лодку. Еремей с дикой энергией принялся работать веслом, напевая:
  
  
   - Разом-двазом, трикуазом
   Шиндер-клиндер, транбабай!
   Эйн-цвей-дрей аруйдруазом,
   Бундер-клундер траперай!
   Юцы-ацы-теликацы,
   Квентер-мендер,пендер-жец,
   Тица-саца, заикаца,
   Абалкаться-пепермец!
   Перпермец-пепермец
   Нашим ворогам конец!
  
  
   20. НА РАЗЛОМАХ И РАСКАТАХ
  
   Каждый день по Томску в разных направлениях двигались возы с поклажей. Крутые спуски и подъемы здесь именовались раскатами и разломами. И это было правильно. Спускаясь по крутой и кочковатой дороге с Воскресенской горы, невозможно было тормозить, ибо в этом случае тяжело груженая телега могла опрокинуть и помять лошадь. Спускаясь по такому раскату, требовалось погонять лошадь, что есть мочи. Надо было мчать, не разбирая дороги и сметая все на своем пути. Нередко подобный спуск заканчивался тем, что воз все же опрокидывался, лошадь ломала ноги, да и возница не всегда оставался цел. У опрокинувшегося воза обычно собиралась толпа. Кто давал советы, кто помогал возчику материться, а иные спешили что-нибудь стащить под шумок.
   Развалами же назывались особенно крутые и ухабистые спуски с горы, где надо было каждому возчику быть готовым к тому, что воз неминуемо развалится. И возле развалов обычно дежурили со слегами, лопатами и баграми мужики и бабы. Одни надеялись подзаработать, собирая чужое имущество, другие надеялись опять же спереть что-нибудь, когда воз развалится. Последних было гораздо больше.
   А везли по томским дорогам не только сено, кирпич, или короба с рыбой и мясом. Нередко везли в возах цибики китайского чая в саженных деревянных рамах обшитых кожей. Стоило кому-нибудь спереть одну такую раму, и он мог год жить безбедно: чай стоил очень дорого.
   Возы с чаем непременно сворачивали к магистрату, где их ждали тиуны.
   Иные дельцы возмущались:
   - Нет указа проверять чай, а вы проверяете!
   - Новый комендант велел!
   И брали из каждой рамы несколько лотков наугад. Брали из каждого цибика порцию: есть ли золотой песок? Нередко именно в чай прятали хитроумные дельцы Серебро из Нерчинска, золото с Лены. Чай потом сжигали, а золото оставалось...
   Чай уходил в Петербург. При дворе были заинтересованные лица. А может, были получатели и дальше Петербурга. Случалось, что партию такого особливого чая не могли вывезти из Томска, и она здесь же шла в распродажу. Покупал какой-нибудь мещанин чай, сыпал в чайник заварку, и обнаруживал, что в ней блестит золото! То-то была нечаянная радость!
   В караванах искали запретный товар, подозрительных людей. Девильнев приказал обо всех вновь прибывших ссыльных докладывать лично ему. В этом мелочей не могло быть. Иногда один какой-нибудь лихой человек мог переполошить всю округу. В Томске немало обретается таких колдунов, как Горемир. Есть люди с отрезанными носами, ушами, и без языков. Пошумели! Неделю назад с каторги на поселение в Томск привезен предводитель скопцов Кондратий Иванович Селиверстов.
   Только вчера Девильнев узнал, что был ограблен на берегу возле Томска некий Еремей Жуков. У него, вроде, отняли два фунта золота. Девильнев заинтересовался сообщением, решил допросить ограбленного: откуда он столько золота взял? Приказал привести его прямо к себе во двор.
   Девильнев сидел и пил чай с малиновым вареньем под двумя серебристыми тополями, возле только что отстроенного в новой комендантской усадьбе флигеля. Здесь Девильнев жил, пока достраивался по его планам дворец. Отсюда виден весь Томск и даже видны дальние леса за Томью. Девильнев улыбнулся, отхлебывая чай, и беря варенье ложечкой. Около вазочки гудела пчела. В калитку просунулась лысая голова и принялась кланяться. Девильнев понял, что явился вызванный им заявитель. Надо будет построже допросить его. Из доклада он знал, что человек этот добывает древнее золото. Каково же было изумление Томаса Томасовича, когда он узнал в заявителе бывшего управляющего княжеского имения - Еремея.
   - Ну, Еремей, садись чай пить! Изумил ты меня до самых пяток! Вот уж не думал тебя здесь встретить. Еще и фамилию чужую взял. Ладно, хоть имя свое оставил.
   - Гора с горой не сходится! - сказал Еремей. - И чего удивительного? Вы же знаете, что я по пьяному делу немного императором побыл. За то мне пришлось сваи в Родервике забивать, а потом и в Томск сослали.
   - Это ты, братец, еще легко отделался. Ну, а где же ты столько золота взял? Аж два фунта?
   - Где, где! Нашел. На дороге.
   -На какой же такой дороге, если мне говорили, что ты вылез из лодки, стал её привязывать в устье Ушайки, а тут на тебя и разбойник напал. Стало быть, ты куда-то на лодке ездил? Мне уже доложили, что ты не первый год бугрованием занимаешься. И фамилию ты себе чудную придумал: Жуков. А ты и в самом деле - жук! Городишь тут несусветную чушь про какую-то дорогу. Где бугровал?
   - Вверх по Томи. Я разве знаю - где? Я столько холмов раскопал в разных местах, нигде, ничего нашел, кроме старых костяков лошадиных и человечьих. А тут шел по берегу по дорожке: кошель лежит, в нем два фунта золота.
   - Что-то на сказку похоже. Что же, песок золотой, или самородок? И разве ты весы с собой носишь? Откуда тебе известно стало, сколько в том кошеле фунтов было... И кто же такой кошель бросит?
   - А я - знаю? Кто-то потерял. А что два фунта, так я примерно, так у меня ладонь сказала. Вообще-то я на ладони любую железяку подержу и точно скажу, сколько в ней веса. Это у меня с детства. И не песок там был, и не самородок, а шарики да квадратики.
   - Ну, такого золота вовек никто не видел. На сказку похоже. Ладно. А кто тебя ограбил? Приметы его помнишь?
   - Какие там приметы! Великанского роста, а вместо лица пламя горит!
   -Опять же - сказка. В Москве мне случалось дело иметь с ряжеными мазуриками на ходулях. Но те ставили свечи в тыкву. Получалась огненная рожа. А ты что-то не то говоришь.
   -Ей Богу! Пламя вместо лица. Аж глазам больно смотреть. Тюкнул этот гад меня чем-то тяжелым по лысине. Очнулся, никого рядом нет, и кошеля с золотом нет.
   - Путаницу ты сплел несусветную. Шарики, квадратики. Пламя. Вряд ли, по такому вранью можно поиск вести. И бугровать прекрати. Государственный указ есть: древних и прочих захоронений не трогать. Я прикажу, чтобы тебя допросили, а ты доложил обо всех местах, где ты и когда курганы разрывал. И попробуй только соврать, снова в каторгу попадешь. Все, что все земле находится, принадлежит государству!
   - Ладно, всю правду доложу! - сказал Еремей. - Значит, гавкнулось мое золото. А ведь я хотел половину вам отдать, когда найдут!
   - Я тебя не задерживаю! - сказал Девильнев.
   Выйдя от коменданта, Еремей направился в кабак. Там он прибег к испытанному способу бедных людей: заложил свой серебряный крест. Выпив водки, он подпер щеку кулаком и задумался. Надо сходить за Синий утес, к тому месту. Страшно. Может, ящерица эта огромная, мертвяки, которых он хотел обмануть, вовсе не снились ему? Но что же делать? Надо же как-то Дашу сосватать. А комендант, видать, не знает, что в городе девка живет очень похожая на Палашку. А ведь он в молодости тоже на ту Палашку заглядывался. Мало ли кто на неё заглядывался? А новую Палашку, которую зовут Дарьей получит Еремей! Он место знает, где можно богатство добыть. И пусть хоть кожу с него сдерут, никому про место не скажет.
   Ночь спустилась на город. Совы рыдали при луне, ухали филины, лаяли собаки. На городовой круглой башне стояла вестовая пушка на колесах. Она, словно разинула рот в скучной зевоте.
   Будочники перегораживали улицы длинным бревном, которое передвигалось на колесах. К бревну были приделаны рогатки. Это было изобретение коменданта Девильнева. Ведь если втыкать в землю каждую рогатку по отдельности, сколько уйдет времени на то, чтобы перегородить улицу? И будочники говорили меж собой:
   - Фома Фомич, хотя и хранцузской нации мужик, а соображает.
   - А чего ж ему не соображать? Не первый год в Расее живет... Военный. Раз и в глаз! Да, хорошо...
   А комендант в это время сидел в своем флигеле за бокалом тягучего, как мед провансальского вина. Вино прислал в подарок генерал Антон де Скалон. За столом были новые друзья Девильнева. Бывший каптенармус лейб-гвардии Севского охранного полка Григорий Осипович Якимовша не только хорошо знал французский язык, но был большим любителем науки и литературы. Он принес показать только что полученный им том энциклопедии, в числе составителей которой были Дидро и Вольтер. За столом сидели еще инженер-капитан Сергей Плаутин и геодезии прапорщик Петр Григорьев.
   Григорьев говорил:
   - С томичами, Фома Фомич, сладить не так просто! Всем погорельцам по вашему указанию были выданы чертежи, где им возводить свои новые дома. Новые улицы и проспекты наши должны быть достаточно широкими для застройки, для посадки деревьев и для устройства дорог. Но многие принялись отстраивать дома на старом месте. Там у них были каменные подвалы, они особым образом отделены кладкой от верхнего деревянного этажа. В этих подвалах во время пожаров у них сохранялось от огня имущество, если даже вся деревянная часть дома сгорала. Говорят: "Мы десять раз горели, и каждый раз отстраивались на том же месте..." Вот и убеждай их! Когда я с каменщиками попытался разобрать их подвалы, на нас набросились с вилами и топорами. Дикость!
   При этих словах Григорий Осипович Якимовша встал с бокалом в руке и сказал:
   - Если позволите, я вам прочту стихотворение Поля Скорона, согласны? Ну, слушайте!
  
  
   Везде на улицах навоз,
   Везде прохожих вереницы,
   Прилавки, грязь из под колес,
   Монастыри, дворцы, темницы.
   Приметы: старцы без волос,
   Ханжи, продажные девицы
   Кого-то тащат на допрос,
   Измены, драки, злые лица,
   Лакеи, франты, без гроша,
   Писак продажная душа.
   Пажи, карманники, вельможи,
   Нагромождения домов,
   Кареты, кони, стук подков,
   Вот вам Париж. Ну, как? Похоже?
  
  
   Ну вот! Это написано поэтом про Париж и про парижан. Так чего же вы хотите от бедного томского обывателя?
   Девильнев сказал:
   - Мы с Парижем не будем тягаться. Но я отписал в сенат. Здесь зимой трещат морозы, от перекала печей деревянные дома сгорают каждую зиму. Я просил хоть немного дать денег на государственные каменные строения. Написал и в Тобольск епископу Варлааму. Помог бы он нам все деревянные храмы заменить каменными. Девильнев взял с полки старую книгу. Она была издана в Стокгольме Филиппом Иоганном Стралленбергом и называлась: "Северная и восточная части Европы и Азии". В книжке было описание Томска, были рисунки древних художников, срисованные Стралленбергом со скалы на берегу Томи.
   - Видите, как танцуют древние! Человеку всегда было мало только пищи. Он хотел больше. В нем всегда была душа. Это танец - молитва. Это полет к прекрасному. Иногда я сам себе кажусь таким танцующим человечком. Наперекор бездушной стихии я стремлюсь к теплу и свету разума и познания. И я зову вас с собой, господа.
   Девильнев, как бы невзначай, изобразил на столе пальцами циркуль. И тотчас ответно взялся за одну из пуговиц Якомовша, сделали свои знаки Григорьев и Плаутин.
   - Томас Томасович улыбнулся:
   - Вижу, что даже в этом тесном кругу у меня есть единомышленники. Я рад. Нужно только место для ложи.
   - Я в своем загородном доме бываю редко, сказал Плаутин. - Мы вплывем под его своды, как туман, и возжем в тумане светильники разума. Самая восточная ложа каменщиков начнет отсчитывать в календаре Иеговы свое время.
   Они сдвинули бокалы. И что-то сверкнуло в горнице флигеля. Может, в ночном небе за окном скатилась звезда.
  
  
  
   21. ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ
  
  
   Меновой двор в Томске при Гостином Дворе был многолюден всякий день. Лавки, амбары, торговые дороги. Часовня. Юродивые. Двое. Отроки. Георгий и Гавриил. Недавно появились в Томске. ходят по городу, просят милостыню. У одних сразу берут. От других отворачиваются, восклицая:
   - Сие от беса!
   Наберут много и хлеба и денежек, а потом сами это все раздают нищим. И стихами притом говорят, так складно, как по писаному! На левых руках у них железные рукавицы, кресты. Дьявол-то, он - слева подступает! Откуда пришли - неизвестно. С железными крестами, с наручными и ножными железными веригами. Железа вросли в их тела. И на босые ноги надеты железные башмаки! Как не прикипят ступни к железу на уличном холоде? Смотреть и то страшно. Сидят на заснеженной паперти. Весь день тут сновали люди. И только в начале ночи улица пустела.
   В Гостином Дворе перед рождеством собрались не просто богатые томичи. Всё это были купцы первой и второй гильдии. Они предпочитали общаться в своем особливом кругу. Ведь от гильдии зависели и привилегии. Первогильдийцы могли иметь речные и морские суда. Купцы второй гильдии обладали лишь речными судами. Первогильдийцы ездили в каретах запряженных парой лошадей, а купцы второй гильдии ездили только в коляске, хотя и запрягали пару. Купцы рангом ниже ездили в коляске с одной лошадью. Впрягать в карету цугом по шесть лошадей могли полковники генералы, и равные им по рангу чиновники.
   И вот, закончили свои многотрудные дела этого дня, и сидели в особливом кабинете богатейшие купцы. Посреди кабинета стоял круглый вишневого цвета стол. В четырех углах комнаты были укреплены портреты императрицы Екатерины Второй, Григория Орлова, Григория Потемкина и Румянцева. Каждый портрет был - от пола до самого потолка.
   Перед собравшимися фыркал большой самовар, стояли полупустые бутылки, и на огромном блюде лежал разворошенный ножами и вилками жареный осетр. Яркими красками манила взоры клюква и брусника в берестяных блюдах, благородно посвечивала в серебряной тарелке черная икра. Огромные напольные часы в простенке звонко тикали, их золотые стрелки неспешно свершали свой круг. Часы были посланы Екатериной Второй в дар китайскому императору. Но в дороге упали с воза, и был указ: придержать их в Томске, проверить ход. Теперь мелодичный бой их проверял часовщик, которого все называли Бергом в башмаках. Дело было в том, что в Томске жил еще один немец, по фамилии тоже - Берг, но ходил он только в сапогах и был он кузнецом. Того именовали Бергом в сапогах.
   Берг в башмаках прислушался к ходу часов и сказал:
   - Это, может, единственные в России часы, стрелки которых сделаны из чистого золота, а цепи - из серебра.
   Судовщик Иван Васильевич Губинский сыто рыгнул, и глянул на часовщика своими зелеными сверлящими глазками:
   - Если захочу, закажу себе точно такие же. Всю механику из золота сделают, даже гири и те прикажу отлить из чистого золота!
   - О! - улыбнулся Берг, - всем известно, Ваше степенство, что ваши капиталы могут творить чудеса. Весь Томск есть в восторге от вашего, Иван Васильевич, каменного дворца и трех домов. Ваш дворец с баррокальными украшениями на фронтонах и каменными воротами есть очень красив. Томичи разевают рты, когда смотрят. К тому же вы владелец тридцати восьми частей гостиного двора.
   - Но разве мои дома хуже? - подал голос купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Все знали его еще, как весьма опытного кантора. И любили слушать церковные хоры, которыми он руководил. Мыльников набирал в свои хоры исключительно мальчиков. Он считал, что только мальчишечьи голоса могут обладать настоящей ангельской чистотой и силой. Но все знали, что он не самый богатый в этой компании.
   В беседу вступил торговый бухарец Калина Ярмонович Касимов.
   - Мы торгуем кедровый масло, изюм, урюк, чай, халва, табак. Мы стали сибиряком. Зимой носим чамбары - кожаные белые штаны поверх пимов. А живем плохой совсем. В подвале живем, окошко совсем внизу. Решеткой закрыто окошко. Но каждый дурной шайтан тебе в окошко поссыт или наплевает! Плохая наша жизнь!
   - Брось прибедняться, магометанин! - воскликнул Губинский. - Ты, поди, в своем подвале ни один горшок с золотом закопал!
   Сидевший в этой же компании купец первой гильдии Петр Федорович Шумилов имел шесть каменных домов и восемьдесят частей гостиного двора. Но он хмуро молчал.
   - О чем задумался, Петр Федорович? - спросил его купец Матвей Иванович Ржицкий, который происходил из обрусевших поляков. - Похоже, что тебя вино не веселит.
   - Что золото, и что серебро, если человек не обеспечил свое продолжение благополучным потомством? - меланхолично вопросил Шумилов.
   - Ты печалуешься о судьбе сына Мефодия? Стоит ли? У тебя еще есть дети.
   - На Мефодия имел я главнейшую надежду. Я его учил, поил, холил. И все для чего? Неужто для того лишь, чтобы он сам дозволил отрезать себе яйца и то, чем люди производят на свет себе подобных? Но если бы только это! Поселившись в проклятом скопческом доме у мельничного моста, он набрался крамольного духа! Он ругательски ругает матушку императрицу Екатерину. Он позволяет себе рассказывать об императрице скабрезные истории. Якобы у нее есть в конюшне станок, в который она становится определенным образом, а конюх подводит к ней жаждущего совокупления жеребца! Да за такие байки меня лишат всего имущества и самого отправят в каторгу в Нерчинск, или на Соловки, или вовсе жизни лишат.
   - Но вы же за Мефодия не ответчик!
   - Как не ответчик? С меня с первого и спросят. Он ведь теперь на каждом углу костерит все правительство и губернаторов. А все - эта старая сволочь - Кондратий Селиверстов. Я уже был у коменданта, у Фомы Фомича, слезно просил его отправить этого скопческого атамана Кондратия из Томска куда подальше! Но комендант говорит, что сделать этого не может. Если человек отбыл каторгу и сослан в Томск, так он и должен здесь жить до особого указания, а если такового не последует, то и до самой смерти. Значит, тут ни одну сволочь и тронуть нельзя. Они будут совращать наших детей, а мы будем смотреть и глазами хлопать...
   В этот момент в кабинете грохнули выстрелы, все заволокло дымом, и купцы, вскочившие было со своих стульев, опять повалились на них. Они увидели что портреты в углах вдруг с треском разорвались, и в комнате очутились и Екатерина Вторая, и Григорий Григорьевич Орлов, и Григорий Александрович Потемкин, и Петр Александрович Румянцев. Все они одеты были в такую же одежду, в какой были изображены на портретах. У всех были в руках пистоли. Екатерина Великая пальнула из пистоля в потолок и хрипловато сказала:
   - А ну, барахольщики, выворачивайте-ка все карманы, и давайте все ваши деньги. Сие государству нашему потребно! Да не вздумайте жулить, пристрелю!
   Потемкин страшно вращал единственным глазом, обрывая с часов золотые стрелки и серебряные цепи. Румянцев-Задунайский изо всех сил стукнул рукоятью пистоля Губинского по голове. И не зря. Иван Васильевич попытался схватить со стола увесистую бутыль для обороны. Ничего у него не вышло. Он свалился без сознания. И Румянцев не только вытащил из его карманов все деньги, но и вынул из жилета карманные часы, а с пальцев снял перстни.
   Через минуту императрица, вместе со своими знаменитыми соратниками выбежала из здания гостиного двора, возле которого её и спутников уже ждали две кареты, лошади были запряжены цугом.
   Одинокий прохожий, увидев в полумраке известнейших в России людей, быстро закрестился:
   - Свят, свят, свят!
   Юродивые Георгий и Гавриил все еще сидевшие возле часовни в снегу, забрякали железом. Тонким вибрирующим голосом Георгий завопил во след странному поезду:
  
  
   Ой каци, каци, каци,
   Ой, поганые купцы!
   Едут цугом, друг за другом
   Прямо на гору Кавказ.
   Развалился тарантас!
   Осью выбил кошке глаз!
   Ой, неласковый скупой,
   Со святыми упокой!
  
  
   Гавриил прокашлялся, и дергая руками и ногами тоже заблажил
  
  
   Кутарь-мытарь
   Батырь-житарь
   Друбер фени зиберзак,
   Атыр-батыр. Ампиратор
   Губырь-хубырь
   Драйбилаг!
  
   И зарыдали божии люди, утирая слезы и длинные, как вожжи, зеленые сопли. А кареты со свистом умчались в метельную ночь. Возницы были толковые и гнали, не разбирая дороги, но вовремя уворачиваясь от кочек, колдобин и пней.
   В кабинете гостиного двора среди порохового дыма приходили в себя от пережитого томские богатеи.
   - Ну, и прощелыги! Глаза отвели! - ругался Шумилов.
   -Я бедный бухарский человек! Я целый год торговал. Я продавал халву, шербет, рахат-лукум. Сабза, узум. Зачем отбирали таньга? Зачем даже мой бухарский халат с меня снимали? Разве матушка Екатерин такой бедный? Я бывал в Петербургу. У Великой матушки большие-большие дома, а я живу в подвале. Каждый может ссать, и плевать в мое окно, хотя и есть решетка.
   - Заткнись, магометанин! - прервал его стенания Губинский. - Тебя и пальцем не тронули, а меня чуть жизни не лишили. Главное, магометанин, здоровье. Будет у тебя здоровье, и ты еще наживешь деньги. Да у тебя и так, поди, в подвале золота полно. Вот доберется до тебя матушка Екатерина, будешь знать!
   - Господа, купцы! Нам следует написать коменданту бумагу, и указать, что не намерены больше терпеть в городе разбои, пусть принимает строгие меры. Или будем губернатору писать! Это что же! В центре города! - возмущался осипший от пережитого кантор.
   На улице трещали трещотки сторожей. Залаяли собаки, заметались факела дозорных жителей, которые не то город вышли охранять, не то кого-то грабить собрались. В таком диком месте ночью все кошки не то, что серы, а черны, как сажа. Говорят, прошлой ночью по городу бродил по городу эфиоп. А поскольку он телом черен, как печной горшок, то и разглядеть его невозможно. Но, как светать стало, разглядели проклятого. Поймали. Надели колодку на него и отвели в яму, туда, где до сих пор сидит зловредный колдун Горемир и всякие прочие лихие люди.
  
  
   22. БУЙНЫЙ НАРОД
  
   Санька Бухтарма ходил с фузеей по решетке тюремной ямы, изредка взглядывая вниз, на томившихся под решеткой в длинном и темном подвале узников. Арестанты спали вповалку на соломе. Днем ловили вшей да блох. Одежка на них была грязная, на некоторых стала загнивать уже. К тому же в подвале у них был большой деревянный ушат с ручками, в него справляли большую и малую нужду. Вот почему из ямы вверх несло тяжким звериным духом, смрадом, выворачивающим кишки наружу.
   Ничего интересного в Санькиной службе не было. Копошатся в яме этой мазурики. Иногда вдруг возникает драка. Тогда Санька вынимает из ножен саблю, грозит:
   - Вот я вас!
   Но Санька знает, да и арестанты знают, что часовой никогда не спустится по лесенке в подвал, чтобы отпереть железную дверь, ведущую в яму. Дверь отпирают раз в два дня, когда ушат переполнен и пенится, как свежий кумыс у татарина в бурдюке. Тогда десять стражников стоят возле двери с пиками и алебардами, чтобы никто из узников не подумал выскочить наружу. Еще несколько стражников сопровождают с заряженными фузеями и пистолями, четверых арестантов, которые тащат за ручки ушат, как драгоценную ношу, к ближайшему рву.
   Саньке город Томск нравился, и служба в охране нравилась. Кормили сытно, щи давали с мясом, а по праздникам даже пироги с рыбой давали. Денег на выпивку хватало. Но унтеры выпивох не жаловали. Могли и запороть насмерть за такой грех.
   Служба была не слишком трудная. Трудно ночами охранять. Вот и теперь Саньке рот разрывала зевота, а внизу в яме зловредный старикашка Горемир строил ему рожи и говорил:
   - Ты есть предатель, переметнувшийся из моего стана к врагу! Гляди мне в очи, коли ты такой воин: при сабле вострой и при пистоле. Давай глядеться, кто первый сморгнет. Победителю деньгу медную.
   -Чо глядеться-то! - сказал Санька, - у тебя и денег нет.
   -Есть! - похвалился Горемир, - и показал в горсти деньги.
   Санька решил: а чего бы и не поиграться? Он не таких видал, через плетень кидал.
   - Ладно! Начали! - сказал Санька, уперев руки в бока, насупив брови, и сверля глаза Горемира своим наглым синим взором. Горемир оперся спиной о холодную стену и сказал Саньке:
   - Ты не моргай, сморгнешь - проиграешь! Ты смотри-ка, я тут вот расстегнул внизу, ты глянь-ка, какой большой, и как набухает! Молча смотри, пристально смотри, да не сморгни, а то тошно станет...
   Санька хотел заругаться, а языком шевельнуть нельзя. Как-то так получилось, что у Горемира проклятого начало чудовищно раздуваться, расти. Кровеносные прожилки пульсировали так, что было в слышно бульканье, как в реке. Синяковое оглавление огромного гриба глянцевито блестело упругой кожей, дрожа от напряжения, уже не помещаясь в яме. Стены трещат, решетка шатается. Голос Горемира из этой пахучей синяковой глянцевитости прозвучал:
   - Кинь ключи! Выйду вон, все легче. Набухает спасу нет. Сам видишь, казенную помещению сломаем, ты отвечать будешь.
   Санька пошарил в кисете и кинул ключи...
   Очнулся он от крика и беготни. Унтер тряс его, как грушу. По яме метались фонари: узники исчезли. Саньку еле растолкали, моргал, с трудом вспоминая, что же с ним произошло? Вспомнил. И тотчас начал давиться тошнотой. Показалось, что в глотке застряла Горемирова глянцевитая синева.
   -Якорь тебя! - возмутился унтер, - Ключей нет, воры сбежали, а он корчится? Чего рыгаешь? На деревяге кнутами воловьей кожи спину почешут, сразу полегчает! У нас тут есть лекари знатные!
   Санька молчал. По городу метались конные стражники, разыскивая сбежавших узников. Из тридцати сбежавших к утру удалось изловить шестерых. Но это все были несостоятельные должники, мелкие воришки. Настоящие преступники, как сквозь землю провалились. А с ними и зловредный дед Горемир.
   Горемир, как только отомкнул дверь, так и сказал:
   - Рассыпайтесь, как горох, в разные стороны. Русский хрен превыше всего! Увидите, еще воссияет на вершинах. Тогда призову, а пока - ша!..
   В скопческом доме, глава местных скопцов ссыльный Кондратий Селиверстов говорил молодому Мефодию Шумилову:
   - Ведомо мне, что в жизни прошлой бесом тебе внушено было заглядываться на Дашку Рукавишникову. Сам-то ты спасся. А Дарью оставил беса тешить. Сейчас черемуха цветет, Дарьюшку плотская тоска мучает. Она мечется, ночами не спит. Того гляди, влюбится в какого-нибудь вертопраха. Это бесовское наважденье столько людей сгубило. Любовь! Любить надо только бога! Тогда спасешься. Ты ж в соседях у Дарьюшки был. С детства знал. Твой долг и спасти её. Покарауль незаметно, да как пойдет она из дома, да останется одна, так мешок ей кожаный на голову накинь, и волоки сюда. Пока её черти не смутили, очистим её от скверны.
   Мефодий вышел из дома. И подумал о могуществе своих новых братьев. Дома их похожи на крепости. Ходят скопцы зимой и летом в пимах, обшитых снизу кожей, берегут здоровье. Длинные волосы расчесывают на прямой пробор, густо сдабривая их репейным маслом, и волосы у них длинные, как у женщин. А бород и усов нет. Любят братья хорошо поесть, так, что иному барину не приснится. А в свободное время гири бросают: кто дальше кинет. Большие острые ножи мечут в деревянного истукана, как бы мужика с огромным мужским естеством. И радуются, если тем ножом естество у истукана срезает, как бритвой.
   В подвалах - пики, алебарды, пистоли, фузеи, порох. Лабазы набиты до отказа копченой рыбой, мясом, орехом.
   Скопцы рыбу ловят, где хотят. Охотятся, где вздумается, орех бьют в любом кедраче, который им понравится. Если других томичей за такие дела крестьяне забили бы кольями до смерти, то скопцов трогать боялись. Не дай бог! Злые, как черти. Тотчас в ножи возьмут. Тела их ущемлены, им терять нечего. Боялись даже взглянуть на скопцов, не то, чтобы с ними спорить. Они Божьи люди. Они, что ходячие иконы. И Мефодий чуствовал, что с братьями-скопцами и он власть получил. Что хочет, то и содеет.
   А Дарья в это время стояла рядом с пожилой монахиней, у края холма, возле белой каменной монастырской стены. Тихо сияли кресты на монастырском кладбище, запах черемухи был тревожно-торжественным, от него сладко сжималось сердце. Дарья оперлась на огромный шероховатый валун, лежавший на краю холма с давних пор.
   -Ах, матушка Евфимия! - трепетно сказала Дарья, - взгляните, как прекрасен божий мир весной! Смотрите, как монастырский луг зазеленел. А Ушайка отсюда, с высоты, кажется шелковой лентой, которую девушка обронила на лугу. А дома все, словно белой дымкой подернуты. Сколь дивно цветет черемуха! И так хочется в это время любить и быть любимой! За что меня карает Господь? Я ведь и постов не пропускаю, и к обедне хожу. Совратили Мефодия скопцы, лютые драконы, исчадия ада!
   - Дашенька! Не нужно никого осуждать, даже разбойников. Все люди страдают, а если и совершают нечто ужасное, то чаще всего, озлобившись от великих мук своих. Вы, Даша, еще сущий ребенок! И горе ваше, не горе. Вы еще так молоды, что вам хоть десять Мефодиев потерять и то не страшно! Вы еще себе найдете! Да ведь вам только кажется, что вы этого Мефодия влюблены. Просто пришла ваша пора - любить кого-то. Ну, жил по соседству Мефодий, запал в вашу душу, вы и любите его. Жил бы рядом другой молодой человек, любили бы этого, другого!
   Евфимия подняла на девушку глаза, но тотчас опустила. Ну да! Сомнений нет! Это её дочка и есть! Отнятый у неё ребенок! Точно такой же была Евфимия в те дни, когда её звали Палашкой, и когда жила она далеко отсюда, в имении князя Жевахова. Это её копия! Самой природой изображенный портрет.
   Уже не первый раз они беседуют так. Евфимия встретила её в храме во время литургии, вместе шли потом из дома Божьего, долго бродили среди замшелых камней. И девушка вдруг почувствовала, что может этой незнакомой пожилой монахине всё рассказать, как лучшей подруге. Маменьку-то свою Даша стесняется. Боится даже. Сурова больно. А у монахини такие добрые, отрытые глаза. И с тех пор нередко они встречаются, беседуют после службы, бродят по холмам возле монастыря.
   И теперь весной 1780 года, Евфимия, стоя рядом с Дашей, думала о том, что вот, рядом обретается самое дорогое на свете существо, а она не может открыться. Об этом даже подумать невозможно. Не дай Бог, узнает Дарья об её прошлом! Не нужно бы с Дарьей и встречаться, и говорить. Да ведь как не встречаться? Евфимия ночей не спит, ожидая новой встречи с дочерью.
   Евфимия поглядела вниз на Монастырский луг и сказала:
   - Вы вельми фигурально про речку Ушайку сказали. Да и как вам не любить город сей, если в нем родились? Я вот родилась в Московской губернии, но тоже любуюсь здешним великолепием природы. В Москве люди Сибирь поминают с великим страхом. А в том же Томске достаточно красоты Божией, чтобы сердце радовалось и таяло. Я смотрю из окна своей кельи и вижу много замечательного и зимой, и летом. Когда весной разливается великая река Томь и воды её затопляют весь нижний город, казалось бы, горожанам надо стенать и плакать. Но нет! Они грузят добро свое на плоты и плавают по разливанному морю среди крыш домов, звеня домрами и играя на рожках и флейтах. Поют, кричат. И когда сходит большая вода, Заливная улица и Монастырский луг покрываются высокой сочной травой, а черемуха буйно цветет, как теперь. Разве это не диво?
   Монашка Евфимия умолкла. На монастырский холм поднимались двое мужчин. Евфимия сняла и вновь повязала свой черный платок так, что он закрыл её лоб и щеки. Дарья с озорным любопытством юности глядела на двух важных господ, карабкавшихся по склону.
   Григорий Осипович Якимовша, отирая глину с ботфорта пучком травы, сказал Девильневу:
   - Зря мы не пошли обходной дорожкой, а полезли по крутому склону. Не понимаю, господин комендант, как это в прошлом степняки, штурмуя Томск, взбирались по таким вот крутым холмам.
   - Они не просто взбирались, в них в это время летели пули и ядра из крепости, а сами они стреляли из луков. Но, как известно, город им взять ни разу не удалось. Это все благодаря тому, что крепость томская расположена, согласно со всеми правилами фортификации, на крутом холме...
   Собеседники вскоре были уже наверху, остановились, чтобы отдышаться. Оба высокие, Якимовша - полный, Девильнев - худой. Оба в добротных сюртуках, в щегольских ботфортах. Длинные седые волосы выбиваются из под шляп.
   Дарья одарила стариков веселой улыбкой. Это получилось само собой. Девушки всегда не прочь пококетничать, даже с теми мужчинами, на которых не имеют видов. Так белочка всё собирает и тащит в дупло орешки, хотя они не вмещаются, и просыпаются на землю.
   Дарья знала, что костлявый мужчина - это комендант, француз. У него, видно, много в жизни было любовниц. Полковник! Ишь, как смотрит! Дарья ощутила некое торжество. Её забавляла данная ей природой, власть. Стоит ей улыбнуться, даже такому вот седовласому мужику, и он теряет голову.
   А Девильнев был поражен. Как эта девушка похожа на Палашку, на его давнюю любовь. И какая кокетка! Черт возьми! Почему он до сих пор не создал эликсир молодости? А все заботы о городе. Так редко приходится заниматься алхимическими опытами. Реторты и колбы скучают по нем!
   Евфимия смотрела в сторону. А сердце её частило. Каждый раз, когда она видит коменданта, вновь оживает в ней её прошлое! О, Боже! Почему мы носим в себе все свои прошлые ошибки и неудачи, все воспоминания о разочарованиях и предательствах? Не потому ли мы и стареем раньше времени?
   Монахиня и девушка пошли по тропинке прочь, причем девушка раза два оглянулась, и каждый раз Девильнев чувствовал её взгляд, как прикосновение солнечного луча.
   Григорий Осипович Якимовша похлопал Девильнева по плечу:
   - Ну что? Хороша чертовка? А? Седина в бороду, а бес - в ребро?
   - Это чудо Господне! Дело в том, дорогой друг, что в молодости я любил девицу в точности похожую на эту. Просто волшебство. Чья она?
   -Купчихи Рукавишниковой дочка. Чудо, не чудо, можно посватать.
   - Что ты, дорогой друг, она мне не то, что в дочери, во внучки годится.
   - Мало бы что! Она купеческая дочь, а ты - дворянин, полковник, хозяин города. Давай посватаю, Они еще за честь сочтут!
   - Нет! Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Она же течет, убегает!
   Два важных господина прошли в канцелярию Алексеевского монастыря, навстречу им поспешило монастырское начальство.
   Дарья спустилась с холма к нижнему городу, перешла мост, Ушайка несла в своих светло-зеленых водах черемуховые лепестки. Дарья считала их, идя по берегу, сбивалась со счета. Сломила ветку, отмахиваясь от комаров, которые уже зудели возле реки, время было вечернее. Даша заплела черемуховую ветку вместе с пышным цветом в венок и пустила по реке. Потонет, так быть ей вековухой. Если же зацепится веночек где-то возле берега, там и будет дом, в котором её суженый ждет. Но вдруг что-то случилось, она даже не сразу поняла - что. Мир исчез. Её что-то грубо сдавило. Как же так? Только что были: аромат черемухи, речная свежесть, мечта, надежда. И вдруг - душная тьма, неведомые тиски? Она кричала, но её не было слышно.
   Мефодий ликовал. Выследил, поймал! Подкрался сзади, накинул на замечтавшуюся Дарью кожаный мешок, сгреб её в охапку, потащил. Теперь будет доволен суровый наставник Кондратий Иванович. Скажет на собрании о Мефодии хвалебные слова, которые слаще меда, может, Мефодия возведут за сей подвиг в новую степень благодати.
   Молодой скопец бежал к дому скопческой общины по берегу реки. Тут на задах каждой усадьбы были устроены баньки, на бревенчатых подставках сохли перевернутые вверх дном обласки. Длинные смазанные лампадным маслом, волосы, Мефодия рассыпались по плечам. Армяк расстегнулся, доходившие до самого паха скопческие валенки увязали в прибрежной глине. Один валенок так увяз, что снялся с ноги, но Мефодий не обратил на это внимания, продолжал бежать.Вот и продолговатый, похожий на крепость, главный скопческий дом. Двойной тын, между которым мечутся собаки неведомой в Томске породы, завезенной откуда-то из южных краев. Огромные, лохматые и свирепые псы.
   Мефодий прокричал петухом, и это у него хорошо получилось: голоса у скопцов тонкие, пронзительные. Дежурные братья тотчас отворили ему тяжелые, обитые железом ворота. Зазвенели ржавые цепи. И вот Мефодий уже в скопческой молельне, где собралась вся братия. Он стащил с Дарьи мешок, она озиралась испуганно и гневно:
   - Как смел ты? - воскликнула она, - обращаясь к Мефодию, - неужто они вырезали у тебя и разум твой? Они покалечили тебя, а теперь ты приволок для этого и меня? Да, матушка за меня всю эту свору со света сживет! До коменданта дойдет! Али ты не знаешь нас, Рукавишниковых? Мы не последние в этом городе люди!
   Кондратий Иванович в это время затачивал на оселке большой кривой нож, похожий на серп. Только это был серп для страшной жатвы. Ритмично водя острием ножа по оселку, Кондратий Иванович сказал:
   - Это не она говорит, это бес её устами вещает! Это бес в её глазах огоньки зажег, сами видите. Эк, забесновалась! Вот она нечистая сила-то! Но мы беса-то укоротим, мы его отрежем и выбросим! Нынче бес сидит в кажном черемуховом лепестке. Нанюхаются бесовщины и грезят. Но в нашей обители бесовского духа нет! Мы только Господу богу служим, и ждет нас рай, жизнь вечная и блаженная. И тебе, девица, не дадим сгореть в аду. Для того тебя брат Мефодий сюда и доставил. Ты, брат, Мефодий, сыми-ка с неё всю одежку да привяжи её, как полагается.
   Мефодий кинулся исполнять приказ, Дарья отчаянно сопротивлялась, визжала, дважды укусила Мефодия за руку. Подскочили дюжие мужики-скопцы, помогли Мефодию привязать руки и ноги Дарьи к кольцам, вделанным в пол и стену. Кольца были помещены так, что руки и ноги совершенно голой девушки были широко раскинуты. Это было распятие, сооруженное невежеством, безумной верой, несовершенством природы человеческой. Даша рвалась из пут, но все было напрасно, громкие угрозы и проклятия её не произвели никакого впечатления на главу секты. Он сказал:
   - Это бес её устами её вещает. Видите - сколь силен? Но вера в Бога сильнее! А ну, сестры, объявите ей, сколь блаженно действует на человека обеление.
   Две бабы скопчихи сорвали с себя кофты, сняли с плеч рубахи. Груди их были отрезаны, безобразные рубцы на месте грудей ужаснули Дарью.
   - Уйдите! - закричала она. - Да чем же ребеночка буду я кормить, если вы меня так же обкорнаете?
   - Не будет у тебя робеночка! - объявил седой жрец, пробуя ногтем острие ножа. - Не будет и хотения его иметь. Не будет похоти, не будет грязи, только чистота и святость...
   Кондратий Иванович подошел к Дарье с ножом, захватил шершавыми пальцами левой руки один из сосков её. Было видно, что красота девушки не вызывает у него восхищения или сочувствия, с гримасой омерзения занес он нож, примеряясь для точного удара.
   В тот самый момент, когда Кондратий Иванович совсем уже собрался совершить свою священную операцию, у двери скопческого дома стояли Горемир с Еремеем, с малюткой Мартыном Белым.
   Мефодий, так увлеченно выслеживая свою добычу, не заметил, что за ним самим следят. Когда молодой скопец накинул на Дарью кожаный мешок, подхватил её и быстро миновал скопческий кордон, тотчас к этому же тыну и подскочили три богатыря. Еремей уговорил Горемира и Мартына помочь высватать невесту. Вот они и следовали за ней от самого монастыря. Увидели, как Дарью похитил Мефодий, погнались за ним. Но тот мчался, что молодой лось, догнать его было невозможно.
   Горемир прикидывал, как бы получше охмурить охрану и сторожевых собак, как вдруг к дому скопцов подлетели две черных глухих кареты без окон. Из карет появились люди в черных в капюшонах с прорезями для глаз. Один из них пустил деревянным насосом длинную струю зеленоватой жидкости в Горемира, Еремея и Мартына, а затем в метавшихся за частоколом псов и скопцов-охранников. И псы, и люди стали позевывать, и свалились под заборы в траву.
   Перемахнув через частоколы, странные чернецы ворвалась в ритуальную залу. Тотчас у двоих из них вместо голов воссияли огненные шары. Это так поразило главного скопца, что он замер с ножом, возле обнаженной Дарьи. Остальные скопцы дико завопили от страха и повалились на пол. Дарья тоже была ни жива, ни мертва. Один из огненноголовых великанов поспешил освободить Дарью от пут.
   Раненный в руку, его же собственным ножом, Кондратий Иванович все же опомнился, и вскричал:
   - В топоры их ребятушки, руби дьявольскую силу!
   В это время двухметровые мужики с пламенем вместо голов выскочили из залы. Один ухватил Дарью и потащил в карету, второй развязал черный мешок, и тотчас же швырнул его в дверь, подперев её снаружи бревном.
   Бурый ядовитый дым валил из мешка. И скопцы вместе со своим грозным предводителем исходили слезой, чихали, рвались выйти. Но двери были заперты, а в окна заглядывали огненные рожи.
   Кондратий Иванович с ревом выбил головой оконные рамы со стеклами, выпрыгнув во двор, поднялся с земли, потирая вздувшуюся на лбу шишку. Во дворе уже никого не было. Никаких огненных рож. Только мелькнули в проулке две черные кареты, влекомые тройками пегих лошадей. И подрессоренные экипажи укатили бесшумно, исчезли, словно черные привидения.
   Кондратий Иванович в горечи, глядя на отравленных своих здоровенных псов, и на братьев-охраннников, чьи глаза тоже остекленели от неизвестного яда, зарычал аки лютый зверь и ковырнул свой пупок окровавленным ножом.
   Дико взвыл Мефодий Шумилов, вырывая длинные пряди волос со лба.
   Горемир пришел в себя, поднял Еремея и Мартына и шепнул:
   - Идемте отсюда други! Нас попотчевали крепкой настоечкой, аж голова кружится, и чую я, если вовремя отсюда не уберемся, дадут такой закусочки, что после долго вспоминаться будет! Извини, брат, Еремей, но, похоже, твою невесту укатил в свой дворец сам дьявол, не к ночи будь сие сказано! Идем теперь все к Франсуазе, да выпьем по стакашку вина. После доброго веселья, не помешает хорошее похмелье.
   Но Еремей побежал к дому Матрены Ивановны Рукавишниковой. Там он сперва зашел в свою комнату во флигеле. Перед зеркалом он тщательно причесал на лысине три волоска. Потом ударил себя бутылкой по лицу, отчего под глазом у него тотчас всплыл большой синяк. Затем расцарапал гвоздем себе руки и в таком виде пошел дорожкой мимо грядок с зелеными полосками лука к купеческому дома. Матрена Ивановна оказалась дома.
   - Я насчет Даши вашей! - с порога заявил Еремей. - Хочу прямо вас спросить: отдадите её за меня или нет?
   - Так я - что! - вздохнула Марья Ивановна, как уж Дарьюшка сама пожелает. С утра-то моей милушки нету. Думаю, пущай божьей красотой дивуется, погоды теперь благодатные. А что у вас за вид такой?
   - Эх, Матрена Ивановна, за таким цветочком нужен глаз, да глаз. Мефодий, помните, ухажер ейный был? Так ведь обрезался он у скопцов, а сегодня и Дашку украл, оттартал к ним, чтобы тоже обрезать!
   -Ой! Убил! Ой! Убил! - заметалась по комнате Матрена Ивановна. Караул! Помогите!
   - Да отбил я у скопцов Дашку! - похвастал Еремей. - Резня была лютая, я еле живой ушел. Кровь, порох отмыл, переоделся и - к вам. Вот потому и вид мой такой, что я избитый весь. Сражался, как лев...
   -А Дашка где же?
   - У скопцов-то её отбили, но прилетела дорогая генеральская карета, черные мохнатые руки Дашку в карету втянули и умчали. На чертей это очень похоже! Но, Матрена Ивановна! Дайте слово: спасу я Дарью, пусть моя будет.
   -Я за неё слово дать не могу, да и разве с чертом сладишь?Я теперь же до коменданта дойду!
   Через несколько минут Рукавишникова была уже в доме коменданта. Присела в книксене:
   - Ты уж извиняй, батюшка Фома Фомич! Незваная пришла. Никогда бы не осмелилась обеспокоить. Но ты в городе главный! А я лишилась самого дорогого на свете: дочери моей ненаглядной.
   - Что же случилось с вашей дочкой, неужели нашелся наглец, который посмел её обидеть?
   - Мефодий Шумилов добровольно оскопился, а он Дарьин жених был. И решили скопцы Дарью оскопить, Мефодий её схватил на улице и отволок в стан.
   - Неужто изувечили девчонку? - спросил комендант, бледнея.
   - Не успели ! Главный-то уже ножик занес, а тут помешали ему.
   - Кто же сей благородный человек?
   - Квартирант мой Еремей Жуков. Да только спас-то он её спас, но тут же её
   какие-то черти огнеголовые в черную карету сунули, и незнамо куда увезли. Еремея спроси, он лучше расскажет!
   Проводив купчиху, он велел седлать коней. С несколькими казаками и офицерами промчался по нижнему городу. Кавалькаду сию сопровождал громкий лай собак из подворотен. Ворвались в скопческую обитель, постреляв и порубив всех оставшихся после прежней баталии собак-овчарок. Вбежав в обширную горницу, Девильнев замер: несколько обнаженных фигур метались в лужах крови, визжали и хрипели. В одной из фигур Девильнев распознал Кондратия Ивановича Селиверстова:
   - Господь, гляди! Тела свои тебе жертвуем! - с воплем отсек Кондратий правый свой сосок, отчего тотчас же на месте запульсировало, засочилось огромное кровавое пятно, затем он отсек второй сосок.
   Дурея от запаха теплой крови Девильнев закричал:
   - Вяжи их, ребята! Вяжи! Тащи всех в яму! Пускай прохладятся. Эк, разогрелся ты, Кондратий, что не дали тебе молодую девку загубить, покалечить? Совесть-то у тебя, старого есть, али с соплями съел?
   - Я её к Богу привесть хотел! Это ты, басурманин, тянешь её в ад! Вам бы блудить только, грешить телом своим, а тело надо готовить для Бога! Французская ты фуфряшка!
   - Всех в яму! Смотреть строго, чтобы не один не сбежал, не порезался. Не давать им самой малой железки. Ни гвоздя, ни пуговицы, ни острой косточки, ни лучинки. Чтобы нечем им было бы повредиться. Лекаря им пришлите в ямшоную. И допрашивать всех: кто Дарью Рукавишникову увез?
  
   23. БУРЯ НАДУЛА
  
   31 октября ночью на Воскресенской горе был такой удар бури, что цветные ромбические стекла на комендантской веранде с жалобным звоном раскрошились. Во дворце из каминов вылетели уголья и головешки, едва не начался пожар
   Петух соскочил со своей жердочки и пребольно клюнул дремавшего в прихожей Шегереша в заднее место. Кот-Васька, спавший на атласном тюфяке в шляпе, плаще, но без сапог, вскочил и принялся драть когтями дорогой персидский ковер. На него шумнул Данилка Хват.
   - Кесь ке се? - спросонья по-французски спросил Девильнев.
   - Буря, ваше высокоблагородие! - сообщил Данила. - Ветер сильный, не дай бог, если где-нибудь загорится. При таком ветре опять весь город сгорит, как свечечка.
   - Вели звонить в колокола, поднимайте полки, пожарных. А Шегереш пусть головешки с ковра уберет поскорее. Мне - подать трубку и шинель...
   Всю ночь с отрядом Девильнев скакал по городу. Распоряжался. Где-то деревья вековые упали поперек дороги, где-то с дома крышу сорвало. Вернулся домой под утро. Только прилег, явились с докладом сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий.
   Доложили: этой страшной ночью в Шелудивом логу некий огненноголовый великан ограбил почтовую тройку. Сей разбойник забрал все деньги, драгоценности и письма, увел лошадок. А с господина почтмейстера Сергея Федоровича Полетаева он снял новехонькую соболью шубу.
   А нынче утром возле Благовещенской часовни кто-то подарил эту самую шубу юродивым - Георгию и Гавриилу.
   - Кто подарил?
   - Кто-то! - хмуро ответствовал Иванов-третий. - Поди, узнай у них! Мычат, поэзы странные излагают.
   - Шуба-то на ком одета? На Георгии, либо на Гаврииле?
   - На обоих сразу!
   -Это как же? Вроде как у Кынсона: у одного левый рукав, у другого - правый? И так, вдвоем, одну шубу носят?
   -Никак нет! Шубу-то, этот кто-то, даритель, разорвал, а может, саблей разрезал ровно пополам. Одна половина - Георгию, другая - Гавриилу.
   - Вот так сыск! Ничего не выяснили! Шубу-то хоть отобрали?
   - Невозможно, ваше высокопревосходительство! Хочешь за этих юродивых рукой взяться, а у них вериги железные раскаляются докрасна.
   - Что за бред?
   - Ей богу! Аж паленым пахнет.
   - Их на дыбу подвесить, да бичами угостить, небось, заговорили бы.
   -Невозможно, господин комендант! Юродивые, они для русских людей, словно святые при жизни. Их устами вещает сам Господь Бог!
   Девильнев подошел к окну, прислушался. В заснеженном мире хорошо было слышно: играют сигнальные рожки. Разводы, караулы, офицерское собрание. В его руках сыщики, солдаты, казаки, а он, выходит, бессилен? До сих пор Дащу не нашли, Горемира, и скопцы в яме молчат, как рыбы.
   Между тем, за океаном в Америке штаты провозгласили свою независимость. И там началась борьба северян и южан. В нынешнем 1784 году два американских негра зачем-то приехали в Томск. Сбежали. В Америке, говорят, неспокойно. Пока, что оба работают грузчиками при купеческих складах, хозяева на них не жалуются. Но и за ними нужно доглядывать на всякий случай.
   Недели две назад капитан Балабошин, герой Кавказа двухметровый мужик, въехал прямо в помещение офицерского собрания на своем громадном сером в яблоках жеребце. Он решил перескочить через обеденный стол на коне, показав, как он один покорил целый Кавказ. Длиннее метра его сабля, сам он рябой, рыжий чуб из под папахи свисает до подбородка. И что? Конь зацепился копытом за стол, все угощения слетели на пол. И герой Кавказа свалился в холодцы мармелады и желе, со сломанной рукой и ногой. Сейчас сей герой лежит и залечивает раны в гошпитале. А как эскулапы его выпустят, так сразу придется посадить его на гауптвахту.
   Здесь дикая смесь европейского с азиатским, особая типология. Крещеный туркмен бухарцами привезенный стал священником остяков в православной церкви. Можно ли придумать что-либо более причудливое? Он приводит остячек к Белому озеру, и они рожают младенцев прямо в воды его. И так становятся христианами.
   Комендант думал еще немного вздремнуть, но опять зазвенел колокольчик. Данилка Хват выскочил во двор и возвратился с докладом:
   - Профессор Карло Гамбуцци, Миланского общества изящных искусств магистр с супругой.
   Девильнев встал с дивана, Данилка Хват тут же накинул на него форменный сюртук. Думалось: надо же! В такой город осенью по бездорожью итальяшку занесло, да еще и с супругой!
   Вошел Карло Гамбуцци черно-седой итальянец в театральном плаще и лаптях! Это могло вызвать смех. Супруга итальянца Паулина то же была в лаптях, и все время пыталась спрятать ноги под под подолом платья.
   - Синьор комендант! - воскликнул Карло Гамбуцци, изображая рыцарский поклон, с потягиванием ноги, и притопыванием - Синьор комендант извинит нас за то, что мы предстаем перед ним в столь неприглядном виде. Это все проклятые разбойники, которые ограбили нас возле города в логу. О! У этих мошенников во всем мире одни и те же уловки. Они сваливают старое ветвистое дерево на дорогу. Вы спешиваетесь, тут-то они и налетают на вас, и грабят. Я этот прием даже показывал не однажды в своих спектаклях.
   - О, так вы комедиант? - с интересом оглядел его Девильнев. Это забавно. Один - комендант, и один - комедиант! Это звучит, как рефрен песенки! С какой целью вы забрались в ледяные глубины Сибири, да еще ввиду приближающейся суровой зимы? - он придвинул стулья к камину.
   - Мы гастролировали в Петербурге, а затем по всей центральной России. Мы ставили "Неистового Ролланда" Антонио Вивальди Ариосто, о войне рыцарей христиан с сарацинами. Опера хорошо идет, потому что вы тоже ведь воевали с турками. А затем мы хотели ехать за океан в Америку. Там дерутся северные и южные штаты. Они делят богатую страну. Им не хватает музыки. Мы решили пробраться туда через Китай. Но мы не учли, сколь плохи дороги за горами, которые россияне именуют Уралом и Камнем.
   В степях нас чуть не взяли в плен кочевники, но, обыскав нас, они ничего не взяли, кроме наших одежд и продуктов. Понимаете? Они не взяли скрипку Страдивариуса!- воскликнул возмущенно Карло Гамбуцци. - их предводитель подергал желтым ногтем струны, завыл, как шакал, и хотел бросить её в костер. Я понял, что он никогда прежде не видел скрипки. Я выхватил её у него. Меня жестоко избили.
   И вот мы добрались до большого русского города Томска. Наши сердца радостно забились: здесь мы можем отдохнуть, показать несколько спектаклей, и, может быть, заработаем на дальнейший путь. Но в логу перед городом дорогу нам преградили два великана с пламенем вместо голов. Лошади встали на дыбы, кареты развалилась. Люди в серых зипунах и черных масках забрали декорации, оперные картонные мечи, копья, сундуки и арки. Забрали и драгоценную скрипку, и трубы и валторны. Сняли с нас даже сапоги и туфли, а для смеха нацепили нам на ноги вот эту соломенную обувь!
   О, пресвятая Мадонна! Мы не сможем показать вашим славным горожанам наше действо, не сможем заработать на дальнейшую дорогу. Помогите нам, ради всего святого, господин комендант! Помогите и мы разыграем для томичей лучшие спектакли Европы, приютите моих актеров,хотя бы в каком-нибудь шалаше на первое время.
   - В шалаше у нас, милейший, не проживешь! Но призову сейчас сильнейших людей города, и мы подумаем, что же нам делать с вашими актерами? Сейчас работы в поле и на реках заканчиваются. И, думаю, томичи будут рады увидеть светские представления. Это отвлечет их от пьянства и прочего блуда. Пусть обогреют их лучи просвещения.
   А в мозгу коменданта как заноза засела мысль об огнеголовых. И черт бы их взял! Или они сами и есть черти?
  
   24. РОЛЛАНД ТРУБИТ В СВОЙ РОГ
  
   Сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-Третий проходили по базару и цепкие их глаза замечали каждую мелочь. Иванов-Третий заметив необычную пестроту на стенах магазинов-Лабазов купца Пырсикова, по-собачьи наморщил нос:
   - Стой Адам! Тут что-то у Пырсикова интересное!
   На стене лабаза сыщики увидели изображение старинного замка под луной! Фанера была прочно приклеена к стене лабаза рыбьим клеем-карлуком. Не оторвать!
   Побегав по базару, сыщики вскоре обнаружили, что на старом гостином дворе декорации продавали, как картины. Андриан Григорьевич Пырсиков даже приказал наклеить холсты с амурами на потолок своей конторы. Оторвать невозможно.
   Андриан Григорьевич Пырсиков не мог пояснить: у кого именно были закуплены эти раскрашенные фанерины и холстины. Вроде бы цыгане какие-то заречные оптом все это продали, а может, бухарцы. Разве всех упомнишь, кто тут на базаре толчется? Понравилось, вот и купил. Красоты-то хочется! Конфисковать? Ну, берите, отрывайте! Только порвете всё, и всю красоту испортите.
   Сыщики, купили у пирожниц десяток пирожков, жуя на бегу, помчались дальше. Кто-то из местных жителей, видел две черных кареты. Они промчались мимо монастыря по Заливной улице, взлетели на ближний загородный холм, и затерялись среди осин и берез. Сыщики на раз выезжали в эти осинники и березняки. Следили. Холм разрезали три больших ручья, падавших с высоких глиняных уступов в Ушайку. Шум водопада, радуга полевых цветов и - ни души. Никаких следов кострищ или жилья. Ни дороги, ни хорошо набитой тропы. Только земляночка, в которой они обнаружили горбатенького старика пасечника, лысина которого была окружена венчиком седых волос. Он был похож на святого с нимбом вокруг головы.
   - Видел ли ты, старый хрен, две черных кареты? - грозно спросил Зиновий Иванов-Третий. - Кто тут на тройках проезжал, какие дьяволы? - ответствуй живо!
   - Только белые ангелы в белых каретах! - отвечал старичок, сияя голубыми глазами.
   Иванов-Третий пообещал упрятать старика в ямшоную яму. Закричав:
   - У тебя, подлеца, поди, и пашпорта нет! Чем личность свою удостоверишь?
   -Вот они и удостоверят! - сказал старичок и подвел сыщиков к крохотной часовенке, которую было невозможно сразу разглядеть за кустом черемухи. Часовенка была сложена старичком из камня, который был собран по берегам ручьев. Перед иконой Зосимы и Савватия Соловецких, святых покровителей пчеловодства, теплилась лампадка...
   Тем временем, по распоряжению Девильнева, итальянцу Карло Гамбуцци был передан на берегу Томи длинный приземистый сарай, где раньше хранился чай. Итальянец нанял рабочих, которые починили потолок и стены, исправили печи. Соединили вместе военный и пожарный оркестры, и Гамбуцци, стоял за пультом с узорной тросточкой, репетируя музыку к "Ролланду":
   - Престо! Престо! Темпо! Форте! Пиано! Дьяблло! Пианиссимо!
   В качестве статистов для первого спектакля набрали рослых казаков и солдат, нарядили их в фанерные, окрашенные серебристой краской латы.
   Капитан Андрей Андреевич Балабошин, герой Кавказа двухметровый мужик, стало быть, ему и Роландом быть. Уж так старались Карло Гамбуцци с женой, давая Балабошину уроки актерского мастерства! Могуч и велик и грозен он в своих бутафорских доспехах, но слова запоминать, - не горазд.
   И вот в главнейших местах города Томска на щитах художники начертали:
   "Единственная в мире! Миланская академия музыкальных искусств! Опера Антонио Вивальди, поэта Ариосто. "Неистовый Роланд". В двух картинах. Только два вечера. Только для особливой публики!"
   Над свинцовой Томью уже порхали миллионы белых мух. Река текла как бы недвижно и беззвучно. Так бывает перед ледоставом. Воздух был промозглый. Деревья без листвы торчали голые, как скелеты. И по-осеннему черный вечер в закоулках Томска навевал тоску.
   Тем призывнее сияли плошки возле бывшего старого сарая, тем заманчивее казались звуки настраиваемых труб, флейт и скрипок. Опера! Слово-то, какое! Опера, здесь, в Сибири? В тайге? Да вы что? А что это такое?
   Некоторые и знали, да забыли, а иные и не знали никогда. А мужчин в городе в пять раз больше, чем женщин. Казаки, солдаты, офицеры, чиновники, холостежь сплошная. Как убить вечера, долгие, промозглые, тоскливые? А тут - опера!
   В сарае раскалились докрасна две железных печи. Тепло. Сиденья первых рядов покрыты оленьими шкурами для тепла и удобства. И на этих сиденьях восседают, конечно, комендант Девильнев, его всегдашний спутник на гуляньях отставной каптенармус лейб-гвардии Севского полка Григорий Ефимович Якимовша, инженер-капитан Сергей Плаутин, прапорщик-архитектор Петр Григорьев. Люди-то всё какие! Можно сказать столпы Вселенной! Во втором ряду расположились городской голова Афанасий Иванович Данилевский, купцы Иван Васильевич Губинский, Андриан Григорьевич Пырсиков, и Михаил Алексеевич Мыльников, Петр Федорович Шумилов. Сидела и вдовая купчиха Рукавишникова. Черная шаль на её голове, вроде как в трауре не только по мужу, но и по исчезнувшей дочери. А вот, надо ей идти в греховный дом грез.
   Впрочем, если бы кто упрекнуть вздумал, то и ответить бы что нашлось. До Томска из столицы журналы доходят. И пишут в журналах тех, что сама матушка Государыня императрица Екатерина Вторая такого дела не гнушается, бывает в теятрах, да еще и сама пиесы для них сочиняет. В тиятры ходит и княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Так почему же и купчихе не последовать их примеру? Правда, духовных лиц зале не было видно. И то правильно. Тут - светское, а там - божье. Пословица ведь правильно говорит: не стоит смешивать божий дар с яичницей.
   В задних рядах сидел народ попроще. Среди ремесленников, крестьян уселись и Горемир с Еремеем и Мартыном Белым. А чтобы их сыщики не выследили, обрядились они в разные парики. Горемир к тому же один глаз черной тряпицей закрыл, Еремей щеку платком подвязал, будто зубы болят.
   И грянула музыка! И запел солист. Нерусский негоциант в высокой чалме Калина Ярмонович Касимов ухватился за голову и запричитал:
   - Вай-вай-вай! - как воет! Как шакал в степи! Вай-вай!
   Купца Касимова в шутку нарекли Калиной, ибо любил он эту ягоду пареную есть. Да так за Калиной это имя осталось всерьез, так и в документах писался. А в оперу пришел, потому что другие купцы пришли. Впервые попал на такое музыкальное чудодействие. Изумлен был силой звука, грохотом барабанов, голосами певцов.
   А под музыку перед зрителями развертывались картины мужества, верности, коварства и самоотречения. Державный император франков великий Карл семь долгих лет сражался с маврами в Испании. Его войско взяло приступом все башни и покорило все грады. Но Карл не знал коварства сарацинов, нарушивших, заключенный с ними мирный договор.
   Роланд, собрав свое войско, спускается в ущелье. Он слышат рокот барабанов, и провожает взглядом уходящих на родину воинов.
   Лишь дойдя до границы Франции, Карл слышит рог Роланда, он понимает, что предчувствия его были не напрасны. Роланд один на поле битвы, кровью покрыто лицо, ясные его глаза замутились. Он падает и перед кончиной видит образ прекрасной Франции. Ночью во тьме мавр бесчестно поражает умирающего героя мечом.
   О! Как негодует зал! Все забыли, что сидят в старом рыбном сарае. Что Роланд, это вовсе не Роланд, а далеко не юный, капитан Андрей Андреевич Балабошин. Но как он трубил в рог! Даже плошки и свечи в зале от этого погасли. А мавра играл настоящий негр, и когда он "зарезал" своим деревянным мечом несчастного Роланда-Балабошина, Горемир вскочил, сорвал с себя парик и повязку, и заорал:
   - Бей басурмана!
   И стал пробираться ближе к сцене. Тотчас от двери отделились сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-Третий. Они узнали Горемира, это была ниточка, за которую если потянуть, то, может, и весь клубок в руках окажется. Дед Горемир поняв, что рискует вновь попасть в яму, возбудился, что бывало с ним всегда в случае крайней опасности. Он швырнул свой посох и сбил разом несколько свечей. Затем, прыгая, как козел, через ряды, матерясь, плюясь, он ухватил Еремея за ворот и пригнул к земле:
   - Лезь под скамьи, ползи за мной, ползи, змей, загрызу! Роланд! Этого бы Роланда хреном бы по лбу! Трубить, небось, надо было раньше, пока этот ихний Карла во Францию еще не ушел!
   Они быстро пролезли под скамьями к противоположной стене, оторвали гниловатую доску, скользнули в щель. Воля! Темень, стынь.
   -Мартына скрутят? - спросил Еремей. И тут же из темноты раздалось:
   - Мартын маленькой! Мартын в любую щелку уйдет! Вот так битва в горах! Похоже, как по пьяному делу в нашем доме.
   - Сравнил хрен с палочкой! - сердито отвечал Горемир. - Давайте-ка, быстрее ноги уносить, а то набегут сейчас с кандалами, враз закуют, будет тебе тиятра!
   Горемир вдруг хлопнул себя огромной ладонью по лбу:
   - Мартын! Вернись в залу, обязательно найди мой волшебный посох, мне без него никак нельзя. Вечный твой должник буду.
   - Да ладно! Вернусь, поищу твой посох. Мартын маленькой, хитренькой! Добуду твою палку, так и знай!
  
  
  
  
  
  
   25. СТРЕЛА РОБИН ГУДА
  
  
  
   Данилка уже дал зерна огромному огненно-красному петуху. Девильнев объяснил своим слугам, что петух - этот как бы орден Франции. С тех пор в усадьбе устраивали петушиные бои. Причем Данилка хват обычно кричал:
   - Французы дерутся!
   А когда Данилка услышал от коменданта сказку Шарля Перро про Кота в сапогах, то тут же заказал для комендантского кота сапоги, шляпу с пером и плащ.
   Теперь Девильнев вышел на веранду пить кофе, а о его ногу терся громадный сибирский кот Васька. Нередко этот кот в красных штанах в кожаных сапогах, в которых были прорези для когтей, в шляпе с пером и в плаще, ночами бегал по крышам и старым крепостным башням. И тогда одинокий прохожий содрогался, услышав истошный крик необыкновенного существа. Случалось, что Васька возвращался домой потрепанный, без сапог, плаща и шляпы. Слуги тотчас заказывали ему новую одежку. Это напоминало о Франции. Но Томас давно полюбил и обычаи сей страны. Одного он не мог принять. Здесь не поклонялись прекрасной даме. Мужчины считали женщин изначально развратными. Будто женщина может пребывать в разврате в одиночку! Во Франции флирт - это поэзия, вино, веселье. Одна незамужняя жонка разрушала соседскую семью. Запустили ей в сокровенное нежное место скользкого сопливого ерша. Обратно не вытащишь! Сибирский прием!
   День начался. И не только у коменданта. Возле монастыря с крестным ходом шли священники в золотистых ризах, монахи в черном. А в нижнем городе в стороне Песков показалась процессия серых братьев францисканцев с аббатом Перне Бернаром во главе. Все - в серых капюшонах, в черных сутанах, подвязанных белыми веревками. А в бухарской слободе с высоких минаретов обращались не то к Аллаху, не то к прихожанам муэдзины. Чей Бог старше? Не комендантское это дело. Да и Бог-то, скорее всего, один на всех, только по-разному называется. Девильнев иногда причащался в молельне у Бернара, а иногда и в монастырском храме. Православный священник тоже считал его своим прихожанином.
   Все толклось и кипело в гигантском чане, именуемом Сибирью, а что должно было получиться, никто не знал. Ночами Девильневу снились и Будда с загадочной улыбкой, и разукрашенная статуя католической мадонны в углу молельни, и икона с ликом Спаса Ярое око в православном храме. Ловчее других с религией устраивались евреи. Когда ему надо было получить льготы, которые полагаются только православному, он немедленно крестился. Когда надо было свои, иудейские льготы получить, мигом возвращался в иудаизм.Иные так переметывались десятки раз.
   До слуха Фомы Фомича донесся удивительно мелодичный звон. Да! Эти звуки ветер донес с берега. Там, на берегу реки Томи стояла Знаменская церковь, с путеводным маяком для кораблей. На колокольне для звона были подвешены не только колокола, но и старые якоря. Комендант не раз бывал там, и дышал особо чистым около речной воды воздухом.
   Крик кота Василия заставил Девильнева вздрогнуть. Проклятый котище в своих красных сапогах и черном плаще с воплем кинулся вверх по стволу кедра за прекрасным бурундуком с полосатой спинкой. И ведь поймал бурундука, придавил, скинул вниз, утащил в кусты, и хрустит теперь его костями. Пират карибских морей!
   Девильнев кликнул Шегереша и Данилку Хвата и пошел с ними во двор к колодцу. Слуги выкрутили со дна колодца четыре ведра воды и слили все в бадью. Девильнев скинул исподнее, остался в виде престарелого худого Адама. Слуги подняли бадью и стали лить ледяную воду широкой струей на своего коменданта. Он кряхтел и вскрикивал. Потом его растерли шерстяной тряпкой. И он сказал:
   - Ну вот! Словно снова на свет народился.
   До его нюха дошли восхитительные запахи с дворовой кухни, где хлопотали у печи молодая жена Данилки Хвата Анисья и стряпуха Авдотья, к которой был неравнодушен Шегереш.
   - Что это они там пекут? - осведомился Девильнев.
   - Пироги с нельмой! - весело ответил Данилка Хват.
   - Сходите, скажите, пусть дадут пирогов, какие пригорели, отнесем арестантам на гауптвахту. Должен быть и у них свой праздник.
   Вскоре Данилка Хват вернулся с подносом, на котором лежали пироги завернутые в белую тряпицу. Девильнев в домашнем халате и китайских туфлях вошел из оранжереи в подземный ход и направился к кордегардии, где была гауптвахта. Слуги тащили за ним пироги и зеленый штоф с водкой.Из подземного хода вошли в прочный каменный дом. Кордегардия. С башней по законам фортификационного и замкового строительства. С нишами для ружей и пушек и подземными ходами. Тут было и арестантское отделение. Из-за решеток на них с интересом смотрели лица арестованных офицеров и сержантов. Среди них был и Санька Бухтарма. После побега Горемира, Девильнев взял неудачливого охранника служить к себе денщиком. Парнишка старался. Но вот недавно тайком надел парадный мундир коменданта отправился к верхнему перевозу и стал там собирать дань со всех остяков, приезжавших в город с товаром. При этом он кричал:
   - Я - Девильнев! Попробуйте не дать, сволочи! Не заплатите, не пущу вас на буян! А там уже торгуют теперь. Слыхал, как там торговцы кричат? "Тетки-Варвары, берите товары! Купите, не купите, хоть глаза полупите!"
   Асы36 дивились: больно молодой комендант, а как не дать ему деньги? Он грозится с каждого аргиша забрать по лошадке.
   О проказах Саньки вскоре донесли Девильневу, он приказал его вытряхнуть из мундира, выпороть и сдать на гауптвахту. Теперь комендант говорил арестантам:
   - Не сердитесь, братцы, не я вас посадил, служба военная вас посадила, ее надо править честно! А чтобы сидеть было веселей, пусть каждый выпьет из штофа по глотку.
   Комендант просовывал через решетку горлышка штофа. Арестант делал глоток, тут же Девильнев брал с подноса кусок пирога с нельмой и давал арестанту закусить. Угостил он и Саньку Бухтарму. Когда выпивка и закуска кончились, Девильнев сказал:
   - Ну, сидите, братцы, впредь вам наука, что службу царскую надо исправно несть. А на меня обиды не имейте.
   - Салют! - неслось вслед уходившему с гауптвахты коменданту.
   Вот он и снова в своем доме. Сколько всего тут было за прошедшие годы! Обставил мебелью здешней. Тут живут прекрасные сундучники. Крышку открываешь, а замок играет: "Коль славен Господь во Сионе!" Зеркала, ковры, шелковые китайские ширмы с журавлями на одной ноге. Спальня с балдахином, кабинет с ретортами, библиотекой и бильяром. В обширной усадьбе - зимний сад, оранжерея, где вызревают лимоны, и виноград. Сыроварня. Маслобойня. Стряпухи делают ягодные вина. Он предпочитает густое ароматное, тягучее смородиновое, похожее на Бургундское, но лучше его.
   - Сэт формидабль! Протрясающе!
   Явился Сергей Федорович Полетаев, почтмейстер, принес пакеты под сургучными печатями, и свежие газеты из Парижа, двухмесячной давности. Письма и газеты легли на стол коменданта, где уже лежали сатирические журналы "Трутень", "Живописец". Издателя Н.И. Новикова. В беспорядке были навалены тома энциклопедии Дени Дидро. Среди всего прочего на столе был на столе новейший атлас Китая, Тартарии, Чинуазии, и Тибета. Лежала там и толстенная рукопись.
   - Сочиняете? - поинтересовался почтмейстер.
   - Что вы Сергей Федорович! Бог больших талантов не дал, а с малыми в свет выходить неприлично. Чем старше становится человек, тем быстрее пролетают годы. Кажется, совсем недавно я вместе с другом своим Григорием Осиповичем Якимовшей открыл мещанскую, школу для обученья детей письму церковной грамоте и счету. А вот уж при Богородице-Алексеевском монастыре открылось уездное народное училище, смотрителем избрали меня. Отказывался, но все говорят, что более достойного смотрителя и сыскать невозможно. Что ж, сделаем маленькую Сорбонну для молодых томичей!
   И нынче же на высоком мысу горы неподалеку отсюда я заложил первый камень в основание будущего удивительного храма! Проект Воскресенской церкви делали ученики самого Растрелли! Я смотрел проект, и мне представлялась готика Парижа, это будет один из красивейших храмов города. Но его построят нескоро.
   Но и нынче многое есть у нас для отдохновения души. Благодаря негодяям, которые ограбили бедных комедиантов, у нас теперь появился свой оперный дом, как в Париже. Говорят, даже клакеры при театре объявились: заплатите, будем хлопать - браво, брависсимо! Не заплатите - освистаем! А все - наш прекрасный Карло Гамбуцци. Он готовит уже четвертый оперный спектакль. Он будет разыгран в обновленном здании, наши художники украсили его лепниной, сделали хорошие подмостки. Опера будет повторяться столько вечеров, сколько потребуется, и её сможет услышать и увидеть почти все население города! Разве это не грандиозно? Сегодня вы, конечно, придете вечером слушать оперу "Робин Гуд"?
   - Непременно! - ответил почтмейстер. - Но хотя опера и появилась у нас благодаря грабителям, было бы куда лучше, если бы их поймали. Мало того, что они захватили казенную почту с деньгами и письмами. Они отобрали у меня два пистоля с серебряными рукоятками, сняли золотую цепь весом в четверть фунта, и карманные часы, играющие музыку. Я кое-как собрал деньги на новые часы, а цепь такую мне больше не купить. Переломать бы негодяям руки и ноги, чтоб они сдохли где-нибудь в рудниках!
   - Мы непременно их поймаем! - ответил Девильнев.
   Он имел личные причины ненавидеть сих злодеев. Они умыкнули Дарьюшку, которая так похожа на его первую юношескую любовь! Он вызвал и ругал сыщиков: за что им деньги казенные платят?
   Девильнев вздохнул, снова наполнил бокалы и сказал:
   - Предлагаю выпить за Жанну, Марианну и Клотильду. Я выстроил на холме за Ушайкой три ветряных мельницы. Я дал им имена подружек моего детства. Я с ними убегал из замка, чтобы поиграть. Веселая компания пряталась в расселинах и гротах, там хорошо было целоваться! Но это были детские, невинные поцелуи. Теперь эти девочки стали старушками, они где-то за тысячи миль от меня. Наверно, наплодилось у них немало детей и внуков. Они и не вспомнят меня, а если встретят, не узнают. Да и бог с ними! Но три мельницы трепещут крыльями, словно стараются взлететь в томское небо. Люблю смотреть в подзорную трубу: работают ли крылья мельниц? Это память о Франции, о детстве...
   Почтмейстер видел эти мельницы. Их знал каждый томич.. Они радовали глаз краснокирпичными основаниями, похожими на юбки французских крестьянок. Крылья их были разукрашены в разные цвета. Не хватало только поблизости Дона Кишота Ламанчского с верным оруженосцем Санчо Пансой.
   - Когда нет комаров, то и в Сибири можно жить не хуже, чем во Франции! - воскликнул почтмейстер, осушая свой бокал.
   - Увы, мой друг, комары, мухи, пауты и прочая сволочь есть везде, в том числе и в прекрасной Франции! И там сейчас, как мне стало известно, очень и очень неспокойно. Нынешний 1788 год начался с голодных бунтов. Повсюду ходят агитаторы-революционеры и выступают против самодержавной власти. Мой университетский товарищ князь Пьер Жевахов зачем-то из Петербурга переселился во Францию. Он теперь пишет мне из Парижа, что участвует в одном из крупнейших революционных кружков. Он даже меня приглашает приехать, и заняться, как он пишет, делом революции! Зачем это нужно князю? Скорее всего, хочется заполнить пустоту души. Но разве надо для этого русскому аристократу лезть к черту на рога?
   Почтмейстер стал прощаться. У него были еще дела.
   - До вечера, до встречи в театре! - кивнул ему Девильнев.
   И вот - теплая густая ночь обняла город. Театр быстро наполнялся публикой. Неподалеку от здания театра на берегу Томи из кустов в небеса взмыл луст-кугель со страшным треском разорвался в высоте, на миг осветив прибрежные здания. И опять все стало темно.
   И тотчас в театре грянул оркестр. Музыка была грозная и торжественная, она вызывала тревожное настроение. Но вот трубы смолкли, мелодию вела только флейта, в этот момент на сцене появился человек в костюме лесного разбойника. Из под конической шапочки с пером выбивались длинные всклокоченные волосы. В льняные пряди густо вплелась седина. Сквозь прорези черной маски сияли синие глаза. В руке он держал огромный старинный лук, за спиной его висел колчан, полный стрел. Косматый лесной воин начал чистым звонким голосом читать:
  
   О смелом парне будет речь,
   Он звался Робин Гуд,
   Недаром память смельчака
   В народе берегут.
   Но дом его сожгли враги
   И Робин Гуд исчез,
   С ватагой доблестных стрелков
   Ушел в Шервудский лес.
   Бродили вольные стрелки
   У всех лесных дорог,
   Проедет по лесу богач,
   Отнимут кошелек.
   Голодным Робин помогал
   В неурожайный год,
   Он заступался за вдову
   И защищал сирот,
   А тех, кто сеял и пахал
   Не трогал Робин Гуд,
   Кто знает долю бедняка,
   Не грабит бедный люд.
  
  
   Дамы в первых рядах утирали слезы кружевными платочками. Мужчины пригорюнились. В этот момент протрубила труба, и на сцене и возле театральных дверей появились люди в масках с туго натянутыми луками. Звонкоголосый актер на сцене тоже положил стрелу на тетиву и сказал:
   - Теперь сидите все смирно! Сейчас наши люди пойдут по рядам, и будут собирать у вас подаяние для томских бедняков. И знайте, что мы стреляем из своих луков не хуже славного Робина Гуда. Если кто-нибудь вздумает сопротивляться, тотчас же будет убит. Такая вот опера, господа, хорошие!
   Двое в масках пошли по рядам. Купец Пырсиков выхватил из кармана пистоль, но тотчас же стрела пронзила его руку, пистоль брякнулся на пол.
   Кудрявый на сцене сказал:
   - Предупреждаю! Я могу сбить яблоко с головы любого из вас с расстояния в полверсты. Так, что не рискуйте. Вместо яблока я могу выбить глаз, хоть левый, хоть правый, по вашему желанию. Лучше не двигайтесь, целее будете.
   А два здоровяка обыскивали всех подряд. С дам сдирали кольца и сережки, у мужчин отбирали кошельки, перстни, цепи. Дошли до почтмейстера, и один из собирателей милостыни сказал:
   - Ты что же это? Прошло столько времени, а ты новую золотую цепь еще не купил, да и часы купил какие-то дешевые, да и денег у тебя в кошельке не густо. Ну, какой же ты почтмейстер? Смех один...
   Стоявший на сцене витязь заметил, что Девильнев пылает негодованием и сжимает эфес шпаги. Витязь тихо сказал:
   - Господин комендант! Поберегите свою жизнь! Вас обыскивать не станут, мы исчезаем! Финита ла комедиа! И тотчас все лучники выпустили по стреле во все плошки и подсвечники. В полной темноте они вскочили на сцену и исчезли за занавесом вместе со своим предводителем. Девильнев воскликнул:
   - Господа, все кто имеет оружие ко мне! На выход!
   Выбежали во двор, зажгли факелы. Нигде, никого. Один пьяница валявшийся не берегу сказал:
   - Вроде бы черные тройки куда-то помчались.
   - Опять - черные тройки! - возмутился Девильнев,- вот так опера! А где же Гамбуции?
   Прошли за кулисы театра, там, среди картонных сундуков, декораций и веревок лежали прочно связанные Карло Гамбуцци, его жена Паулина, несколько загримированных актеров.
   В оркестровой яме сидели перепуганные оркестранты. Девильнев ухватил за ворот дирижера:
   -Ты кому аккомпанировал, скотина? Или ты в сговоре?
   -Ваше... господин комендант! Я думал - так надо. Они же в гриме, в масках. Опера так и должна была начаться, монологом Робина Гуда. Вот у меня партитура, я играл то, что мне было велено господином режиссером...
   - Пшел вон, дурак! - с досадой сказал комендант Девильнев.
  
   26. ПОЛЕТИМ ВЫСОКО, ВЫСОКО!
  
   После случая в театре, по приказу Девильнева, солдаты, казаки и тайные агенты прочесывали все подозрительные кварталы. Заглядывали в сараи и погреба. Искали в поле и в лесу. Прокалывали штыками и пиками стога сена. Но никаких следов наглых разбойников нигде не нашли. Были устроены назирки на базарах, в кабаках и общественных банях. И все это пока что не давало эффекта.
   Между тем, на Томи прошел лед, Горемир и Еремей отправились в поход к Синему Утесу. Они плыли против течения в долбленой лодке.В корме с веслом сидел Горемир, причем не столько греб, столько направлял лодку вверх по реке силой своего взгляда.
   - Как ты это делаешь? - спрашивал Еремей. - И долго ли этому надобно учиться?
   - Я с этим родился! Меня родной папенька боялся! - отвечал Горемир. Силе взгляда не учатся, она дается от природы.
   - От черта? - спросил Еремей.
   - Сам ты черт! Садись тогда в корму и греби!
   -Да пошутил я! - сказал Еремей. - Не обижайся. Раз у тебя взглядом получается, так ты сиди в корме. А я тебе песню спою:
  
  
   - Разом-двазом, трикуазом
   Шиндер-клиндер, транбабай!
   Эйн-цвей-дрей аруйдруазом,
   Бундер-клундер траперай!
   Юцы-ацы-теликацы,
   Квентер-мендер,пендер-жец,
   Тица-саца, заикаца,
   Абалкаться-пепермец!
   Перпермец-пепермец
   Нашим ворогам конец!
  
   - Здоров ты орать! - сказал Горемир. - Как раз казаков или солдат на наши головы накличешь! Сам же говорил, что они всюду теперь шастают. Ну, где твой Утес? Вот эта скала?
   -Она самая! Говорили знающие люди, что внутри сей скалы дыра наскрозь сквозь всю нашу матушку землю. И я там видел в пещере ящерицу размером со слона, которая стережет золото...
   Вообще-то Еремей уже не мог понять, то ли он тогда видел ящера во сне, то ли наяву?
   - Посмотрим! - сплюнул в великую реку Томь зеленой слюной дед Горемир, - насчет дыр мы завсегда мастера!
   Они вытащили свой обласок на берег, укрепили его колом, продетым в звено цепи. Взяли ломы, лопаты.
   - Здесь копай! - топнул Еремей посреди груды разноцветных галечников. Поплевали на руки, принялись копать. Галька стала быстро оседать под ногами.
   -Эй! Провалимся! - вскрикнул Еремей.
   -Хрен с ним! - отозвался Горемир.
   И они действительно провалились. Еще глаза не привыкли к полумраку подземелья, как неподалеку раздался не то грохот, не то рев.
   - Ящерица! - испуганно воскликнул Еремей, - золото стережет!
   - А я вот ей, курве, сейчас покажу, я же мужик в силе! А я уже вижу, что она хучь и большая, а женского пола, самка. А как с женским полом управляться мы знаем. Мы землю от океана до океана русскими людьми засеяли! И подземелья засеем, ежели потребуется.
   Горемир кинулся в темноту навстречу шуму и грому. И то ли ящер со страшным ревом ударил своим гигантским хвостом, то ли внутри земли что-то отпало, но земля тряслась, гудела. Стало трудно дышать, рот и ноздри забило серой и каменной пылью.
   - Вот тебе и колдун! - подумал Еремей. Он долго скреб гальку руками, сбил в кровь пальцы, уже терял силы, когда увидел свет и голубизну реки. Позади него из утробы земли валил удушливый дым.
   -Спасите! - завопил Еремей.
   Рядом отозвался чей-то голос:
   - Зараз спасем! Хватай его, братцы!
   Это были казаки. Могучие мужики уверенно сидели на своих маленьких, но шустрых лошадках-монголках. На головах у них, несмотря на теплую погоду, были косматые папахи, в руках они держали длинные острые пики и арканы. Один из арканов тотчас обвился вокруг шеи Еремея.
   Подъехал бравый сотник:
   - Ну, что за налим попал в сети?
   Один из казаков сказал:
   - Это бугровщик, Ерема Жуков. Могилки старые потрошит.
   Сотник почесал рукоятью ногайки за ухом.
   - Бугровщик? Обыскать, золото отобрать и дать пятнадцать плетей, чтобы не бродил, где не надо, не тревожил прошлые века и года. Это грех - в чужие времена влезать.
   Казаки обыскали Еремея, доложили сотнику:
   - Золота при нем нет, видно, еще не успел накопать.
   - Ну, тогда дать ему тридцать плетей! Еще больший грех - тревожить эту землю попусту! Земля эта, говорят, проклятая, люди место сие обходят стороной. Мы сюда забрели лишь по службе нашей. Ну, дайте ему сорок плетей за все про все. И пусть бежит бегом в город. Если еще здесь поймаем, всю шкуру спустим!
   Еремею пришлось вынести суровую экзекуцию. Обласок у него отобрали и велели добираться до города пешком. "Чтоб вам всем в подземелье провалиться!" - мысленно пожелал казакам Еремей. Он решил жаловаться на казаков господину коменданту. Как-никак - старые знакомые. Что за порядки такие? Ни за что, ни про что выпороли, да и еще лодку отобрали! Ни Бога, ни начальства не боятся.
   А комендант Девильнев в это самое время читал почту, как это обычно и бывало в предобедешнее время. Первое письмо было от Тобольского губернатора.
  
   " Милостивый государь мой, Фома Фомич!
  
   Здравствуй на долгие года! Сообщаю, что у нас в Тобольске гостил небезызвестный тебе Александр Николаевич Радищев. Человек, о котором императрица Екатерина Великая сказала: "Да он бунтовщик, хуже Пугачева!" Эдакое впечатление произвело на императрицу сочинение бедняги Радищева: "Путешествие из Петербурга в Москву".
   Ты, я чаю, знаешь, что в детстве сей Радищев состоял в пажеском корпусе, где обучал его преподаватель, француз Морамбер. Затем юный Радищев учился за границей.
   В 1776 году он поступил комммерц-коллегию, во главе, которой стоял граф А. Р. Воронцов. Радищев управлял тогда Петербургской таможней. В те времена редактор сатирических журналов "Трутень", "Живописец". Н.И. Новиков, о котором ты тоже наслышан, немало по-дружески влиял на Александра Николаевича. Думаю, что встречались они не только в редакциях журналов, в литературных салонах, но и в тайной ложе.
   За свое сочинение Радищев был помещен в каземат Петропавловской крепости. Его приговорили к смерти. Всемилостивая Государыня наша Екатерина Великая, которая сама не чужда писательству, проявила свое милосердие. Заменила казнь ссылкой на десять лет в Сибирь. Граф Воронцов получил внушение.
   Однако А.Р. Воронцов отправил вслед ссыльному Радищеву специального курьера, с просьбой к губернаторам: узника расковать, и оказывать ему в пути всяческое содействие. Воронцов заключал послание к нам, сибирским начальникам, напоминанием о том, что он "поставляет оказанные ему услуги в личное себе одолжение".
   Мы в Тобольске продержали сего опального страдальца полгода. Ибо наши доктора сделали заключение, что продолжать путь нельзя, пока ослабленный организм ссыльного путешественника не поборет болезнь.И граф Воронцов все это время ссыльного Радищева не забывал: слал ему книги, деньги, нужные для науки предметы. А недавно Воронцов отписал нам, чтобы мы отправили господина Радищева дальше. Следующим крупным городом на пути его будет Томск. Выехал он назад тому три дня. Жди его, вышли ему навстречу хороших лошадей. И прими несчастного согласно законам нашего братства и твоего разумения..."
   Девильнев отложил письмо. Кликнул Данилку Хвата, Шегереша и Саньку Бухтарму. Данилке Хвату было велено взять казаков и на паре троек ехать встречать Радищева. Шегереш и Санька вместе с Девильневым принялись готовиться к приезду гостя. Клавин, флейта, виолончель, разместились на широком диване. Во всех подсвечниках огарки заменили новыми свечами. Кофе, чай. Серебряные подносы, зеркала, бархатные портьеры, картины. Настоящее шампанское в ведерках со льдом.
   Девильнев думал о страшном нынешнем холерном лете. Пожары, ветра, все колокола томских церквей начали день ночь звонить, скот начал падать. Тогда из Спасского на Томи привезли чудотворную Икону Спаса нерукотворного, с мольбою о дожде. И вдруг надвинулась страшная черная туча, по этой туче побежали ветвями белые молнии, разразилась буря и гроза, потом встала радуга, посвежело. Во время грозы в Заозерье баба разродилась семью младенцами....
   Ну вот! Все к приезду дорого гостя готово. Есть еще нераспечатанное письмо. Пьер Жевахов написал из Франции. Девильнев разрезал конверт серебряным ножом, принялся читать:
   "Дорогой мой! В каких событиях я участвую! С какими людьми общаюсь! Мой друг доктор Гийотен изобрел машину для отсекания голов. Опробовал её сначала на мышах. А теперь его машина взялась за настоящее дело. На днях мы казнили одного предателя революции. Нож машины господина Гильотена сверкнул, и голова преступника, как тыква, сама упала в корзину! Хоть бери её и неси на базар! Так я тут приобщаюсь к свободе! Зря ты, мон шер, киснешь и мерзнешь в этой проклятой Сибири! Бросай все! Скачи сюда! Это славная работа - биться за свободу! Я тут буду не последним человеком, в этой революции. Ты обо мне еще услышишь, Может, прочтешь в следующем номере революционной французской газеты "Монитор Универсель", я её тебе сегодня посылаю. Почитай, повеселись, да заведи себе красный фригийский колпак! Будем короновать пьяных проституток!.."
   Девильнев вздохнул и отложил письмо. Петербурх с него, как с француза, требовал подписаться под письмом осуждения парижских бунтовщиков. Письмо пропечатали в столичной газете. Его подписи под письмом не было. Может, и должности лишат. Но было как-то неловко дать подпись.
   Через день прискакал казак с верхней переправы: Радищев уже прибыл, он на том берегу! Комендантские кареты проскакали через весь город к перевозу. На берегу четыре лошади с наглазниками ходили по кругу, наматывая на барабан прочный и толстый канат. Кантатные тяги влекли через бурлившую на порогах Томь огромный плот, на котором разместились кареты и повозки приезжих. Внезапно над рекой раздался истошный крик. Это лопнул канат, и плот тотчас накренился, роняя в воду людей и лошадей.
   - Дьяблло! - по армейской привычке выругался Девильнев. Несколько больших лодок устремились к парому. Людям протягивали багры, рубили постромки, мешавшие лошадям освободиться от повозок. Плот зачалили другим канатом за толстенный прибрежный тополь. Его тут же прибило к берегу.
   Из носа лодки на берег спрыгнул Александр Николаевич.
   Девильнев пожал его руку :
   - Не испортила ли вода ваше платье?
   - Пустяки! По сравнению с тем, что мне могли отсечь голову, это не очень большое неудобство.
   Карета быстро провезла их по нижнему городу, копыта звонко простучали по настилу моста через Ушайку, подняла на крутую гору.
   - Это есть мой Версаль! - простер руки Девильнев. Радищев, оглядев все вокруг, сказал:
   - Завидую. Просто райский уголок. Такая пересеченная местность. Холмы увалы, реки, ручьи. И вы -на вершине с этими остатками древней крепости, в доме, утопающем в зелени! Поистине этому могли бы позавидовать и короли.
   -Тем более, что некоторым из них теперь не позавидуешь! - добавил Девильнев.
   В доме коменданта собралась шумная компания. Главные томские чиновники, конечно, состояли в масонской ложе, как и Радищев. Имперская власть была далеко. В Сибири народ вольнолюбивый и самостоятельный. Гремела музыка, и тосты звучали один за другим: за свободу, за науку, за искусство. Говорили о событиях в Петербурге, во Франции, в Америке. Вспомнили французского изобретателя Алекса Дутатье, который недавно изготовил первые искусственные зубы из фарфора. И конечно, вспомнили братьев Монгольфье. Они изобрели воздушный шар, и человек наконец-то смог подняться небо. Как это все чудесно и удивительно! Поистине - для науки нет невозможного.
   И на следующий день Александр Николаевич отправился на базар. Томичи несколько были удивлены тем, что сей знаменитый человек, закупает не только кожу, но зачем-то покупает огромное количество бумаги, и прочнейшего рыбьего клея-карлука.
   И настал день, когда Шегереш, Данилка Хват, и Санька Бухтарма на Воскресенской горе возле крутого обрыва развели огромный костер. Над ним поместили, сооруженный Александром Николаевичем шар. Толпа зевак на Соляной площади все росла:
   - Взлетит? Не взлетит?
   Шар взлетел под приветственные крики и проклятия толпы. К шару была привязана корзинка, в которой помещались две куклы, изображающие кавалера и барышню. Шар умчал их за реку, за далекие хвойные боры. Александр Николаевич улыбнулся Фоме Фомичу:
   - Вот видите, дорогой комендант, если сделать такой шар раз в сто больше, то он сможет поднять и лошадей, и кареты с людьми. Тогда мы сможем путешествовать через леса реки и горы с необычайной быстротой и удобством. Ни тебе тряски, ни возможности свалиться в воду...
   А вскоре Радищев уже следовал дальше, в Илимский острог.
   В августе 1791 года он писал А. Р. Воронцову из Сибири:
   "После очень утомительной дороги, вследствие непрестанных дождей, я добрался Томска в три недели и один день. Большая часть наших повозок поломалась. Это заставляет нас пробыть здесь несколько дней. И запастись колесами. Жители Томского уезда, кажется, живут в большем довольствии, чем многие другие. У них есть сбыт рыбы своих припасов на Колыванских рудниках. Пастбища громадны, земля родит хорошо..."
   Радищев был прав. Томская земля давала хорошее прокормление своим людям. Но комендант Томска знал еще и другое: народ тут сборный и здешние обычаи, здешняя жизнь - это сочинение, вроде книг про моряка Робинзона Крузо.
  
  
   27. СТОЙКАЯ КРОВЬ КРАСНОГО ЛЬВА
  
   Девильнев нашел в ящике стола пожелтевший пергамент: "Элексир магистериум панацея: тинктура красный лев, белый лев, зеленый лев, стойкая кровь красного льва..." Оракулы, сонники, травники. Книги по теургии, тавматургии, психургии, каббале, магии, таро, астрологии, алхимии, герметической медицине, мистицизму, телепатии, ясновидению, хиромантии, графологии, физиогномике... Все это им прочитано. Но сделало ли всё это его хоть чуточку счастливым? Не пустишь душу в ад, не станешь богат. Он знает, что золото и любовь одни и те же буквы, только переставленные в разных комбинациях: ламур - аурум. Где его золото? И где его любовь?
   Дохнуло чем-то юным, давним. Мечтами о бессмертии, о вечной любви. Рядом - старинная книга: "Регведа индийская". Написана в 1580 до нашей эры. Говорится в книге про нетленное око в вечно сущих просторах Вселенной.
   - Войяж эн сибирьен! - задумчиво говорит комендант Девильнев, - вояж длиной целую жизнь. Сет магнифик! А может, наоборот, ужасно? Сет магнифик! Чем занимался все годы? Ремонт почтовых дорог, мостов, поимка беглых крестьян, ссыльных. Набор в рекрутов в армию и на корабли, сбор таможенных пошлин, оброк, купецкие сборы.
   Я сижу тут на краю огромного болота, может быть самого большого мире. Под болотом железо водится, бьют из него теплые ключи, отчего оно не замерзает, поросло тайгой, и там скрываются пришедшие жить без паспорта и государства, как бог на душу положит. Они устроили потайные тропы, забили сваи в дно на несколько вершков от поверхности, идти надо по сваям, по колена в воде. Но те тропы невидимые никто указать не может. Только слышно, что в центре болота, поросшего вербой и талинами, колокола бьют. Ложки деревянные, посуда деревянная, даже била колоколов - деревянные. Рассказывают, что зимними ночами на заимках белые старцы, в белых рубахах с малиновыми узорами, перебирают струны гуселек, поют былины о Святогоре, Вольге, Микуле Селяниновиче, райских птицах Сирин. Там и разбойники есть, а не пройдешь к ним.
   А старые томичи - кто? Тоже выходцы из разных стран: жил в прежние времена иконописец грек, так от него пошли Гречаниновы, от поляков -Ляховы, от Литвы - Литвиновы, есть и Францужанины. Видно, какой-то француз тут много раньше Девильнева обжился. Были бы у Фомы Фомича дети, так они уже в третьем колене забыли бы и язык французский и обычай. А сам он теперь - кто? Ни француз, ни русский, ни католик, ни православный. О науке и просвещении в своей масонской ложе печется. О государственной пользе по службе радеет. Воевал, служил, а теперь о женитьбе, о детях и думать поздно.
   Девильнев глянул в зеркало, криво улыбнулся и прочел полузабытые стихи:
  
  
   Жениться он не стал в свои младые лета,
   Тогда, как говорят, умел он делать это.
   Он взял жену на склоне дней,
   Но что он будет делать с ней?
  
   Солнечно. Окна открыты в комендантский сад. Золотится и пурпурится листва. Плотники завершили кровлю первого придела Воскресенской церкви. Слышны их звонкие голоса. А кажется, давно ли бросил Девильнев в фундамент этой чудо церкви серебряный луидор, с изображением Людовика Четырнадцатого. Бросить-то бросил, а что из сего получилось? Не успел раствор застыть, как сей луидор незаметно сумел выковырять старикашка Мартын Белый. И вскоре он уже пришел в кабак, имея в ухе серьгу, изготовленную из этого самого луидора. И что делать с вором? Кинуть его в ямшоную? Но там уж места нет, весь город в яму не уторкаешь.
   Тайная канцелярия в подвалах магистрата. Преступников привозят в зарешеченных каретах. Все встречные мальчишки стреляют в них из своих пращей чрез решетку. И нередко попадают в караульных, которые сидят в карете рядом с арестантами. В центре возле магистрата на эшафоте бандитов забивают в колодки и оставляют на ночь около позорного столба. Рядом солдаты с ружьями, с примкнутыми штыками, всю ночь с них глаз не спускают, костер жгут. А утром их ведут на допрос. Строгостей хватает, а толку пока мало.
   А вот старый князь Жевахов переслал ему карманные часы Пьера Жевахова с горьким письмом. Сказано там, что погиб Пьер в Париже в какой-то стычке санкюлотов, и даже не обрел последнего пристанища, ибо труп его сбросили в Сену. Девльнев забылся в воспоминаниях об университетском товарище.
   А под горой томич, мещанин Еремей Жуков, очнулся от полудремы в своем холостяцком жилище. Мешали спать шорохи, шаги. Лаяла собака. Вылетела сама собой головешка из печи, и начала чертить матерные выражения на стенах: " Твою мать...твою мать...твою мать..." Иконы - все в паутине, лампада покрыта пылью.
   Еремей встал, дрожа от холода и жалости к самому себе. Он прожил жизнь среди мужичья. Он - князь! Вон мимо окна прутся на базар поганые людишки.У женщин -кунтуши с долгими рукавами и рогатые шапки. У мужчин - русские кафтаны и бороды. Азиаты - в халатах.
   А сам он - как чухонец! Засаленная шубейка, сапоги просят каши. Он сам бы той каши поел, да денег нет. Скоро,поди, хозяйка вовсе с квартиры погонит.А ему все снится Даша, Дашенька! Украли изверги! Жизнь его княжескую украли!
   Встал, вышел. Кому пожаловаться? Жаловался царице, матушке Екатерине. С верным человеком письмо отправил. Написал там, что в Томске грабят на каждом шагу. Напали ироды на государеву почту казенную, купчишек местных в бирже пограбили, у него, мещанина Жукова, честно нажитое золотишко отобрали. Дошло до того, что людей воруют. У купчихи вдовы Рукавишниковой дочку, девицу невинную, украли. Что с ней сталось, - никто не знает. Комендант города шпион французский, никаких мер не принимает. Чем русскому человеку хуже, тем этому французу - лучше! С Радищевым, небось, нянчился. А он, Иеремия Георгиевич Жевахов, потомок князей, пропадает в нищете. Пусть он нынче числится мещанином Жуковым, но ведь и мещан власть должна защищать.
   Еремей пошел к монастырю. Надо помолиться, надо пригласить попа, чтобы злые чары отвел. Может, стуки смолкнут. А то ведь до чего дошло: головешка матерными словами ругает!
   Зашел в монастырский собор, принялся истово молиться. Впереди чуть не у самого алтаря стояли купцы.
   Выбрал момент, подошел к попу:
   -Дело есть! Окропить надо избу, нечисть одолела.
   - Стало быть, грешил много, сам беса накликал.
   -Грешил, видно, да не боле других!
   -Где живешь?
   - На Горшковском!
   - И читать надо, и святить. Дешевле двух ефимков и думать нечего.
   - Не при деньгах сейчас.
   - Когда будут - приходи.
   Вышел Еремей из храма, а за ним двое: судовщик Иван Васильевич Губинский, да купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Губинский за рукав Еремея поймал:
   - Слушай! Не спеши! Давай я тебе раз по морде тресну и за то ефимок дам, а потом тебя Михаил Алексеевич стукнет и тоже ефимок даст, согласен?
   Еремей задумался: здоровые бугаи, убьют еще! Ладно! Пусть бьют и пусть по два ефимка дают!
   Размахнулся Губинский, крепкий, кряжистый, так стукнул, что Еремей на момент сознание потерял.
   - Хватит! - вскричал Еремей. - Двумя ефимками обойдусь.
   - Не уж! - кинулся к нему Мыльников. - Мне тоже по харе тебе приложить хочется, да ведь уговор-то дороже денег.
   Второй удар был таким мощным, что Еремей потерял направление и свалился с монастырского бугра.
   Народ хохотал, солнце улыбалось. Утирая кровавые сопли, Еремей протянул в сторону горы кулак:
   - Погодите, сволочи! Вы еще узнаете Еремея. Вы еще покаетесь, да поздно будет.
   Поп Арсений стоял наготове с кадилом и евангелием, и крестом с мощами трех праведников:
   - Ну что, чадо, пойдем нечисть выгонять?
   - Пойдем! - мрачно кивнул Еремей. - Я этих купцов со света сживу, дайте только срок.
   - А вот это уже нехорошо, чадо. Ударили тебя по левой щеке, подставь и правую.
   Еремею хотелось стукнуть Арсения хотя бы по одной щеке, как бы он тогда заговорил? Но Еремей смолчал. Нечисть-то вывести надо? Неспроста этот шиш какой-то ночью в стену стучит. Говорят, что такова доля всех бугровщиков. С некоторыми из них еще не такое случается. И освятил Арсений избу Еремея. И что вы думаете? Как отрезало! Ни стука, ни шороха. Впервые Еремей выспался по-настоящему. Встал, в голове просветление. Надо идти Дарьюшку искать. Где-то же есть она? Не совсем же из города увезли?
   Шел рощами, по глине, едва оттаявшей, терял подметки. Выкопал два цветка подснежника бело-голубых, для Дарьюшки, для неё! Вот сейчас её увижу, вот сейчас! Господи! Сделай же чудо твое! И сделал Он. Еремей замер. Среди берез стояла Дарьюшка, обнаженная, вся видимая до последнего волоска на женском лоне её. Чудо! Улыбается. Но молчит. Сердце у Еремея чуть через горло не выскочило. Как же так? В роще? Нагая? И холодно еще, не так, конечно, как зимой, но без одежи - плохо. Сейчас сермягу свою на неё надену. Побрезгует?
   Шагнул ближе. Дарьюшка не шевельнулась. Безмятежна по-прежнему. Еще шагнул. Ай! Это портрет Дарьюшки в рост. Да ведь как живая, только что не говорит. Портрет без рамы. Холст на подрамник натянут, петелька от подрамника на сучок надета. Снял Еремей портрет, оглядываясь по сторонам. Осторожно несет. Куда с ним? К Рукавишниковой? Пусть знает, что он нашел. От портрета нитка и к похитителям потянется.
   Отдать Рукавишниковой? Нет, не сразу. Сначала в избе своей обновленной он поставит Дарьюшку возле кровати. Будет любоваться, неделю, две, три, досыта. Потом отдаст. Еремей шел, на ходу любовался Дарьей, шел мимо монастыря, а там в одном окне лицо гневное. Это Палашка-Евфимия узрела его с портретом дочери своей. Надо же было ей в это самое время в окно посмотреть. Лицо её судорога свела:
   - Я так и знала! Это мой портрет из имения? Да нет! Откуда ему тут взяться? Это Дашутку кто-то нарисовал. И где сию парсуну взял плешивый? Проследить за ним. Узнать, где он Дашу затаил, выручить дочку, уничтожить гада...
  
  
   28. БОГ ЗАГЛЯДЫВАЕТ В ОКНА
  
   По Томску уже давно ходили слухи о милостыньке, которую приносил беднякам кто-то неведомый. Обычно перед тем или иным праздником в бедняцкой избушке появлялся пакет с деньгами, одеждой, чаем и сахаром. Всякий раз это случалось по-разному. Бывало, что кто-то привязывал сей пакет к дверной ручке, стукнув в окошко тотчас скрывался. Иногда пакет просто забрасывали в открытое окно или в форточку. Случалось, что бедняки находили подарок, подвешенный в бане под потолком. В одну бедную избу пакет с деньгами и золотыми кольцами попал через печную трубу, плюхнувшись чуть ли не в котел со щами.
   Сыщики сбились с ног, устраивали в канун праздников засады около беднейших лачуг. Но не смогли ни поймать, ни даже увидеть непрошеных дарителей. Все можно было бы списать на милость Божью, но один из бедняков получив пакет, в котором были золотые кольца, тотчас пошел на базар, а там купец Шумилов опознал свое кольцо.
   Обыскали всю бедняцкую хижину, нашли бумагу, в которую был завернут подарок, на бумаге той была намалевана розовая озорная муха. Она подмигивала одним глазом, на голове у неё была нарисована корона российской империи, подняв по-собачьи заднюю ногу, муха сикала. Это было возмутительно! Но бедняк твердил:
   - Никого не видел, ничего не слышал! Пакет кто-то в форточку ночью сунул, должно, сам Господь Бог, с него и спрашивайте!..
   В солнечные предпасхальные дни около часовенки Зосимы и Савватия Соловецких, святых покровителей пчеловодства стояло пятеро дюжих мужиков, шестым был пасечник Никанор Евсеевич маленький, горбатенький.
   Лицо одного из мужчин было не разглядеть. Длинные седые волосы он зачесывал так, что они скрывали и лоб, и глаза. Борода и усы так разрослись, что ни рта, ни шеи не было видно. Все смотрели именно на этого человека. Он сказал:
   -Надо на пасху бедняков порадовать! Но тех, кому раньше еще не помогали.
   - Трудненько стало, атаман, - отвечал один из мужиков, - нынче везде назирок наставили.
   - Ничего ночь вся ваша, а ночью все волки серы. Ну, Никанор, веди нас в омшаник. Часовые у нас сидят в кустах с дудочками. Надо, и чечеткой споют, и щеглом и кенарем. Нас врасплох не застать.
   Мужики пошли в омшаник. Никанор отодвинул в стене пропитанную дегтем плаху, открылся тайник, где уже были заготовлены пакеты с подарками.
   - Летом способнее подарки тырить в ульях! - сказал Никанор Евсеевич, - туда уж чужой не подойдет, пчелки враз остановят.
   - До лета рукой подать! Разбирайте подарки, ночью и начинайте. Ну, пока все! Нужен буду, Никанор, знает, как меня вызвать!
   Атаман нагнулся, открыл в полу лаз и исчез. Минут пятнадцать он шел по подземному ходу. И вот он уже в подземной горнице, где горят толстые восковые свечи и поблескивают зеркала. В горнице на сундуке с рукодельем сидела Даша Рукавишникова, увидев атамана, она встала, глядя испуганно и сердито.
   - Ты все еще меня боишься, Палаша, - сказал атаман,- а ведь я тебя люблю, как прежде, как тогда в поместье. Пусть тебя отнял княжеский сынок, пусть я стал из-за него преступником! Но сердце у меня доброе, Палаша, ты же знаешь!
   - Да не Палаша я! Меня маменька Дарьей нарекла, я Дарья Рукавишникова! Сколько же вам говорить об этом можно?
   - Ну, как же не Палаша? Я же художник, я обознаться не могу. Это невозможно. Вот почему я спас тебя от этих проклятых скопцов, которые хотели тебя изувечить. И не думай, что мы дьяволы какие! Нет. Просто я в своих скитаниях нашел такой камень, который можно кроить, как полотно, и делать огнеупорные капюшоны. Прикрепляешь нему вверху проспиртованную вату. Прикроешь капюшоном лицо и голову. Встал на ходули, чиркнешь огнивом, вот ты и огнеголовый великан! Чему каторга не научит!
   Много лет провел я в каторге, в Нерчинских серебряных рудниках за то, что ранил князя. Меня били, приковывали к скале, не давали есть. Но я выжил. Я волосат, так это оттого, что и на лбу и на щеках, мне выжгли клеймо: "Вор". А я не вор. Это у меня украли всю мою жизнь, и тебя, Палаша, украли. А тебя Бог сохранил такой, какой ты была в пору моей далекой юности. Я думаю, он сделал это для того, чтобы я смог оставить миру навеки твою свежесть и красоту в моих полотнах.Тот портрет, что я написал с тебя прежде, кто-то утащил из рощи. Я вынес его, чтобы посмотреть, каков он будет при Божьем свете, да на беду там и оставил.
   Я знаю, что я страшен теперь обликом. Я весь в шрамах, живого места на теле нет. А на груди моей Ежи Шецинский, разбойник, наколол страшный оскаленный череп и надпись: "Хомо хомонис лупус эст". Я не знаю, что это такое! Но Ежи выколол мне эту надпись в камере перед смертью. Едва он успел закончить свою работу, его увели, чтобы повесить. Я не знаю, что за слова он написал, но, думаю, перед смертью он не стал бы писать что-то пустое.
   Сейчас, моя Палашенька, мы выйдем из подземелья на волю, солнышко пригрело, я смогу написать тебя под белой березкой. Ты обнажишься всего на минуту. Только для того, чтобы я мог сравнить цвет твоей кожи, и цвет коры березы. Это будет изумительный портрет. При свечах я никогда не добьюсь нужного эффекта, да и тебе нужно же подышать свежим воздухом?
   Дарья упала на колени и простерла к атаману руки:
   - Господин хороший! Не губи! Подумай сам, каково это мне, девушке, обнажаться, перед мужчиной, пусть даже и пожилым.
   - Палаша! О чем ты говоришь? Ты же обнажалась там, в поместье? И не только передо мной, во время сеанса присутствовали еще князь Пьер Жевахов, и этот французишка, который ныне стал комендантом этого города. Конечно ты их стеснялась. Но я же был тобой любим? Неужели ничего не осталось? Неужто ты забыла художника Алексея Мухина?
   - Я не знаю никакого князя, не знаю никакого Мухина, я не знаю никакую Палашу, - отвечала надрывно девушка. - Вы хоть у мамы моей спросите: я родилась здесь в Томске, меня крестили в соборе Алексеевского монастыря, я -Даша Рукавишникова.
   - Хорошо! Пойдем на солнышко. Я уже приготовил, краски, кисти, холст. Еще один портрет, и я, возможно, отпущу тебя. Я желаю тебе счастья, только счастья. Но ты не можешь запретить мне написать твой портрет!
   Даша вздрогнула, в его голосе было столько гнева и боли. И она подумала, ну пусть напишет еще один портрет. Обнажалась в этой подземной горнице, обнажится и на вольном воздухе. Только бы все это скорее кончилось.
   Мухин нашел такую ложбину, где солнышко особенно хорошо пригревало, бросил возле березы толстый ковер, и белую песцовую шубу, установил холст возле соседней березки и сказал Даше:
   - Пока сиди в сарафане, я буду писать лицо, а когда сделаю знак, - обнажись вся... Станет холодно, сразу надевай шубу, не хочу, чтобы ты заболела.
   Вскоре он ей разрешил вернуться в горницу, сказав:
   - Остальное я буду дописывать без тебя...
   Он просидел за мольбертом до поздней ночи. Уже замерцали звезды в небе, и зашаяли огоньки в окраинных избах Томска. Монотонно журчали три больших ручья. Пахло краской с холста и прелью, оттаивающей земли. Мухин лег на ковер, обнял песцовую шубу, и ему приснилось, что обнимает Палашку.
   Настоящая Палашка в это время подкралась во тьме к избе Еремея. Глядела в окно, и видела, стоит Еремей перед портретом её дочери, брюки приспустил, оскалясь роняет слюни, лысина покраснела, как кумач.
   - Змей! Дьявол, уродина! - шепчет Палашка-Евфимия. - Уничтожу, со света сживу. А уж потом пойду к Рукавишниковой, про портрет расскажу. Она дойдет до начальства. Говорят, кто-то беднякам на праздники подарки делает. Вот и я этому гаду подарю куличики. Суну узелок в форточку. Пусть не освященные, да зато отравой изрядно сдобренные, быка с ног свалит...
   В это время проходил мимо один из посланцев Мухина, кличка его была Дерево. Кто так назвал, зачем? Свои подарки бедным он уже пристроил. Теперь пора было на пасеку возвращаться. Дерево не отличался великим умом, услышал, что вкусно пахнет куличами, увидел старушку с узлом. Рванул узелок из её рук:
   - Ну, ты, Христова невеста! Блажить не вздумай! Пришибу!
   А Палашке - не до крика. Ей тоже лишнее людское внимание ни к чему. Плюнула вслед громиле, молча пожелала ему побыстрее сдохнуть от этих куличиков.
   Ванька-Дерево пощупал куличи - теплые, аж слюной зашелся. Но его в воровской компании не раз били, и твердо вбили истину: добычу всю целиком волоки атаману, а уж он поделит. Не вздумай тайком отбавить, все равно узнают! Убить могут совсем. Ванька и побежал побыстрей, уж очень куличика отведать хотелось. Уже рассвело, новое утро наступило. И мужик на стреме издали его опознал, пропустил на пасеку. Дерево тотчас пошел в омшаник, к лазу.
   Разбойники спали в двух подземных комнатах, третью теперь занимала Дарья. К ней никто не смел заходить, кроме атамана. Дерево посмотрел на постелю атамана - не спит! Чем скорей добычу атаману отдать, тем быстрее он её поделит, чем быстрей поделит, тем скорее кулича поешь. Дерево улыбнулся и сказал вполголоса:
   - Атаман! Подарки беднякам я определил. А потом вот спер у купца одного с кухни куличи! Ох, и пахнут! Не пора ли всех будить, да пасху встречать?
   - Ладно, покажи, что за куличи. Красивы! Хороший пекарь у купчины, истинный художник. Вот эти два самых красивых кулича я сейчас Палаше отнесу, а остальные ты сам дели, как тебе вздумается.
   - Себе-то, атаман, возьми один!
   - Да, нет, не надо, я сладкое сроду не ем. Душа не принимает.
   - Ну, тогда, конечно! - сказал Ванька-Дерево. - Тогда, значит, я поделю, как сам знаю.
   Алексей Мухин, постучал и вошел к мнимой Палаше. А Дерево принялся уминать куличи. Надо всё доесть, пока остальные из города не вернулись. Уж я поделю, как знаю: это - мне, это - не вам, а вот это - мне лично. Он съел все куличи, и его потянуло в сон, все же всю ночь по городу проваландался.
   Даша от куличей отказалась. Но когда Мухин ушел, откусила кусочек. Кулич таял во рту. Она поставила маленький, почти игрушечный самовар, подаренный ей Мухиным. Самоварчик вмешал всего пять стаканов воды, угля требовал горстку, закипал мгновенно, фырчал нежно. Китайский чай заварился так, что каждый лепесток расправился, распушился, аромат необычайный. Прихлебывая чай, и откусывая вкусный кулич, Даша подумала: нынче светлый праздник Пасха, этот страшный Мухин уже дописал её портрет, она попросит, и он её отпустит домой, к маме. Ради светлого праздника, ради всего святого на свете.
  
  
   29. ДВА ПОРТРЕТА
  
   Через две недели Еремей понес портрет Дарьюшки к купчихе Матрене Ивановне Рукавишниковой. Он не ждал для себя ничего плохого, наоборот. Его похвалят за помощь в поисках Даши. Может, найдется Даша, и в благодарность за всё, её отдадут замуж за Еремея. Рукавишникова целовала портрет, падала на колени, простирала к Еремею руки, просила сказать, где же теперь Дашенька?
   - Не знаю, где Дашенька, но полагаю, что находка мной сего портрета говорит о том, что она жива, нужно вам обратиться к властям, чтобы искали, Да, как Дашенька найдется, я думаю, вы, Матрена Ивановна, конечно, и меня не забудете.
   - Не забуду, не забуду! Ох, надо идти в присутствие! Ох...
   И в тот же день Еремея отправили в подвал, сковав руки и ноги. Он был этим возмущен чрезвычайно, вот она, благодарность людская! В подвал к Еремею явились Адам Кучевский и Зиновий Иванов-Третий. С ними были два мрачных господина в кожаных фартуках и с клещами в руках. Щеголеватый Адам сказал:
   - Помнится, братец, ты давно был замешан в делах неправедных. Тебя видели с беглым Горемиром. И еще - портрет. Теперь ты должен будешь рассказать всё, что знаешь, всю правду. Иначе вот эти молодцы начнут у тебя вырывать персты клещами. Так, рассказывай!
   - Ваши благородия, господа хорошие! Если вы насчет портрета, то нашел я его в роще. На березе висел. Так искусно изображено, что я сначала подумал это стоит живая Дашенька Рукавишникова.
   - Стоп! - прервал его Зиновий Иванов-Третий. -Где эта роща, и где эта самая береза, в каком месте?
   - Да там же, на бугре за речкой Игуменкой, там еще три больших ручья в Ушайку впадают, и пасеку какой-то Карла-недомерок держит.
   - А черную карету видел там? - стал магнетизировать его Адам.
   - Да какая карета, ваше высокоблагородие! Я как Дашу увидел в лесу, так и обмер. Никаких карет не заметил, ни когда туда шел, ни когда -обратно. Вообще ни души рядом не было. Я-то еще радовался: удобно портрет взять. Ну, взял, потащил. Повернул его краской к себе, а холстом наружу. Закоулками плутал. Никто и не заметил меня с этой ношей.
   - Так-с! - сказал Иванов-третий. - Взял, в город припер, а почему же его Рукавишниковой сразу не отнес?
   - Так ведь красота-то, какая неописуемая, ваше высокоблагородие!
   - Значит, присвоить чужое имущество возжелал.
   - Так ведь полюбоваться хотелось! В лесу же нашел. Можно сказать, ничье имущество.
   - Ладно! - подвел итог беседе Адам Кучевский, - Сейчас поедем в ту самую рощу, и ты покажешь ту самую березу, возьмем с собой портрет, и ты его повесишь на тот же сучок точно так, как он висел.
   - Ошибиться могу.
   - А ты не ошибайся, здоровее будешь.
   Вскоре Еремей уже сидел в казенном тарантасе, рядом с Адамом Кучевским и Зиновием Ивановым-Третим. За ними скакали казаки и ланд-милицкие солдаты. Кавалькада вытянулась на целый квартал, везли зачем-то даже пушку. Они проехали по Монастырскому лугу и Заливной улице к мостику через Игуменку, затем дорога пошла в гору, называемую томичами попросту бугром. Возвышенность эта поросла пихтовыми, осиновыми и березовыми лесами и рощами. Были там небольшие озера, бежали малые реки, не имевшие имени, называвшиеся просто ручьями.
   Тарантас подлетел к пасеке. Адам Кучевский подскочил к пасечнику и ударил его свой тонкой тростью по глазам:
   - Говорить будешь?
   Пасечник пинком скинул крышку с одного улья, с другого. Пчелы с гневным жужжанием набросились на приезжих. Дюжий казак перетянул карлика шашкой плашмя по лысине. Пасечник упал. Пчелы жалили казаков в глаза нос и во все открытые солнцу места. Только и было слышно: "Твою мать!". Всадники вздымали лошадей на дыбы, но пчелы отлично доставали седоков и в таком положении. Кавалькада рассыпалась по роще. Вдруг один из казаков крикнул:
   - Сюда! Человека нашел и картину!
   Адам Кучевский и Зиновий Иванов-Третий погнали тарантас по кочкам, так, что у бедолаги Еремея звенели кандалы на руках и ногах и стучали зубы.
   - Нашел!
   Сыщики, держа наготове пистоли обошли полянку. К дереву был прикреплен портрет Дарьи Рукавишниковой еще более прекрасный, чем первый. На земле около портрета валялись палитра, баночки с красками, кисти и два пустых штофа из-под водки. Положив голову на кочку, спал заросший волосами человек. Одет он был по-господски, от кармана сюртука свисала золотая цепь от часов. Пальцы незнакомца были в краске.
   Адам Кучевский и Зиновий Иванов-Третий принялись тереть незнакомцу уши, ясно было, что этот человек и нарисовал портрет Дарьи. Но он никак не мог прийти в себя, когда его окатили водой из ведра, он повернулся на бок, попытался встать и не смог, пробормотав:
   - Какого дьявола?
   - Эге! - вскричал Адам Кучевский, откидывая волосы со лба незнакомца. Господин-то клейменый. Вор! И на щеках у него тоже написано! Ишь ты! Еще и картины рисует! Казачок-то молодец, нашел нам того, кого надо.
   - Надо-то нам Дарью Рукавишникову и две черных кареты, - сказал Зиновий Иванов-Третий.
   Адам Кучевский ответил:
   - Сейчас закуем пьяного франта в кандалы, а то проспится, так с ним нелегко будет справиться. Видно сразу, что прошел он огонь, воду и медные трубы. А уж оклемается, так расскажет и про кареты, и про все прочее.
   Обыскали всю округу, но больше ничего и никого не нашли. Оставили на бугре на ночь посты, а неизвестного господина повезли в тайную канцелярию. До ночи он отсыпался, а в полночь начался допрос, на который прибыл сам комендант города Девильнев.
   Адам спросил:
   - Скажи нам свое отчество, звание, да скажи, не ты ли нарисовал вон те два портрета?
   Незнакомец сказал:
   - Я Алексей Мухин, художник, и портреты нарисовал я.
   - А где же та, которая служила тебе натурой?
   - Её больше нет, я её похоронил.
   - За что ты её убил?
   - Я её не убивал. Один из моих подчиненных, по кличке Дерево, принес из города куличей. Говорил, что украл в кухне какого-то купца. Куличи были красивы и пахли прекрасно. Два кулича я отдал Палашке, а остальные сожрал этот дуболом. Оба умерли в страшных мученьях. Палаша кусок кулича не доела, я кинул его собаке, так и собака околела. Кто это подстроил, не знаю. Может, это сделали вы?
   - Но-но! Каторжник! Не говори глупостей! Её звали не Палашка, а Дарья. И почему сам-то куличей не отведал?
   - Я никогда не ем сладкого, вот почему! И, слава богу, что других моих людей рядом не было. Да лучше бы они все подохли до единого, да и я сам, чем Палашка!
   - Далась ему Палашка! Говорят тебе, что её звали Дарьей. Где ты её похоронил?
   - Там неподалеку от пасеки, красивая такая поляна и много цветов. Потом я стал пить водку и дописывать её портрет. Напился и уснул. Остальное вы знаете.
   - Нет, не знаем! Где две черные кареты, на которых ты со своими разбойниками выезжал на грабежи, где украденное вами добро. Вон на тебе золотая цепь, чья она?
   - Была прежде почтмейстерская. А насчет остального добра. Так большинство его роздано беднякам. И черных карет вы не найдете. Они далеко на таежных и заимках и перекрашены в другой цвет, а в какой - не скажу. И люди мои все теперь далеко, у нас на случай опасности, все продумано. На пасеке вы увидите лаз в омшанике, подземный ход, три подземных горницы.
   Но там теперь вы ничего не найдете. Кроме желтого слитка. Этот слиток я сделал из металла, который отобрал у бугровщика Еремея Жукова. А когда я стал сплавлять этот металл, я понял, что это вовсе не золото. Что-то вроде бронзы. Где он такую ерунду откопал, - ума не приложу. А боле я вам ничего не скажу, да и пасечник тоже не скажет, хоть огнем жгите, он тоже старый каторжанин. Да хранят его святые Зосима и Савватий.
   Адам Кучевский обратился к Девильневу:
   - Может, господин комендант хочет что-то спросить у преступника?
   Девильнев встретил взгляд синих отчаянных глаз Мухина, потупился, ничего не спросил. Но распорядился:
   - Надо проверить всё, что он сказал. Найти могилку. Если все подтвердится, передайте госпоже Рукавишниковой моё душевное участие.
   Осенней порой под бой барабанов на черной телеге вывезли Алексея Мухина скованного по рукам и ногам кандалами на тот самый бугор, где прежде он прятался со своей ватагой. Вешать пришлось его одного, потому что других разбойников не нашли, а старый и хворый пасечник помер в тюремной яме. Неподалеку от обрыва у большого ручья, неподалеку от могилы Дарьи Рукавишниковой был установлен высокий столб с укрепленным на его конце колесом. Оно вращалось на оси при каждом порыве ветра, и была пропущена через колесо веревка с петлей.
   Полгорода собралось у места казни. Протрубили трубы. Один палач накинул Мухину веревочную петлю на шею, затянул её потуже, другие два стали тянуть за длинный конец веревки. Мухин поднимался все выше в небо, дрыгая ногами и руками, и кандалы звенели, словно частушку вызванивали.
   Потом звон прекратился. Один из палачей по высокой лестнице добрался до вершины столба, привязал конец петли к колесу, лишнюю веревку обрезал и скинул вниз. Вот палач этот спустился по лестнице на землю, лестницу убрали. И палач, словно цирковой артист после исполнения номера, стал обходить толпу со своей широкополой шляпой. В шляпу со звоном падали копейки. А Алексей Мухин при каждом порыве ветра совершал круг на своем колесе, чуть покачиваясь в петле.
   И кто-то его жалел, кто-то проклинал, а кто-то просто любопытствовал, ну словно в театре достопамятного гастролера Гамбуцци. Бывают среди нас такие люди, им, что фигляра смотреть, что повешенного человека.
   В этот же день, и почти в самый час казни Мухина, повесилась в келье своей на черном поясе старая монахиня Евфимия. Но незадолго до страшной смерти она весь день под колючей бояркой на монастырской скамье рассказывала всю историю своей жизни инокам юродивым Гавриилу и Георгию. Слушали юродивые молча, иногда вдруг начинали слезы лить, иногда сердились, начинали урчать, как злые коты, мяукать, щипать монахиню. Потом приказывали: бай дальше! Она баяла. А когда ушла к себе в келью, юродивые запели по-детски:
  
   Бабушка стара
   На завалинке спала,
   Коньков пасла.
   "Куда мои кони ушли?"
   "В сарай "А где сарай?"
   "Водой снесло".
   "А где вода?"
   "Быки выпили".
   "А где быки?"
   "В лес ушли".
   "А где лес?"
   "Девки выломали".
   "А где девочки?"
   "Повыросли,
   замуж выскочили".
   "А где мужья?"
   "На войну ушли".
   "А где война?"
   "Осередь огня".
   Нишкни, нишкни,
   Женихи пришли!
   "А где женихи?"
   "За воротами стоят".
   "А где ворота?"
   "Водой снесло".
   "А где вода?"
   "Быки выпили".
   "А где быки?"
   "За горы ушли".
   "А где горы?"
   Черви выточили".
   "А где черви?"
   "Гуси выклевали".
   "А где гуси?"
   "В тростник ушли".
   "А где тростник?"
   "Девки выломали".
   "А где девки?"
   "За мужей ушли".
   "А где мужья?"
   "Траву косят".
   "На что трава?"
   "Коров кормить".
   "На что коровы?"
   "Молоко доить".
   "На что доить?"
   "Ребят поить".
   "А на что ребят поить?"
   "За воротами стоять".
  
   И прошла мимо юродивых игуменья Олимпиада Бурмакина и прикрикнула на убогих умом:
   -Поют тут! А в монастыре грех великий, какого со дня его основания не было! Старица Евфимия в своей келье на собственном поясе повесилась. Потешила дьявола! Весь грех на меня ляжет, а вам хоть бы что! Смеетесь тут! Услыхав таковы слова, юродивые оборвали песенку. Заеды в углах губ их кровоточили, сопли были зелены, слюни тягучи. А как они не мылись никогда, то и сопреть уж должны были давно, но ходили они бодро.
   И встали иноки непонятные, и пошли в Казанский собор Алексеевского монастыря и стали на колени, принялись молиться. И день молились, и два, и три. Без еды, без отдыха. Забеспокоились и архимандрит, и прочие священники. Стали их уговаривать, они не слышат. Пробовали из собора вывести: не получается. И вериги их, и пояса - раскалились докрасна, а железные башмаки в каменный пол носками углубились. На пятые сутки ночью, когда в соборе никого не было, кроме сторожа, иноки умерли. А сторож спал, и неизвестно в какой час они отдали богу свои беспокойные души.
   Люди утром в собор пришли, а иноки стоят на том же месте, но уже холодные, и глаза их закрыты. Разбудили священники сторожа, ах ты, такой сякой! Почему проспал? А сторож говорит:
   - Значит, так Богу было угодно.
   Решили хоронить их за собором, стали снимать вериги поясные. А они были такие раскаленные, что коснуться нельзя. Похоронили в железных веригах неподалеку от собора. И выросла там черемуха, которая иногда ночью шепчет человечьими словами. Да только не каждый её понять может.
  
   30. ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО
  
   Игуменья Олимпиада Бурмакина приказала ночью и тайно отнести на городское кладбище Евфимию, на ту позорную его часть, где хоронили утопленников и удавленников, и похоронить без отпевания. И запретила монашкам упоминать само имя Евфимии. А ту келью, где она жила прежде, было приказано замуровать совсем.
   Алексей Мухин целый месяц болтался на своей страшной вышине. Перво-наперво вороны выклюнули ему глаза, и потом еще долго кружились стервятники над этой жуткой виселицей находя здесь себе прокорм свой. Иногда они облепляли Мухина такой густой тучей, что места им было мало, и возникали драки меж ними. По истечении месяца, палачи то, что осталось от Мухина просто бросили в ближайший ров.
   Комендант Девильнев поседел в эти дни уже окончательно. Если до этого хоть на затылке оставались черные волосы, и по ним можно было судить, какого цвета была его прическа в молодости, то теперь он побелел весь, как лунь. Никто и не удивлялся, человеку семьдесят девятый год пошел. Дай бог из нас каждому дожить до такого возраста. А он не просто живет, а целым городом командует. Все делает с большим толком и умением. В тот день, когда останки Мухина палачи с виселицы сняли и бросили в ров, призвал к себе Фома Фомич своих верных слуг. И сказал им:
   - Вы ребята смышленые и все умеете. Купите добрый гроб у лучшего гробовщика. А как темнота настанет, берите в конюшне нашей любой подходящий экипаж, берите факелы, фузеи и лопаты, поезжайте на бугор, который теперь в народе зовется Мухиным. Там в овраге вы должны найти останки Мухина, положить их в гроб. И захороните вы гроб сей рядом с могилкой Дарьи Рукавишниковой. Но так, чтобы незаметно было, что тут кого-то прихоранивали. Потом поедете на городское кладбище, на его позорном краю выроете монахиню Евфимию, отвезете на Мухин бугор и прихороните её к Мухину и Даше. И тогда дадите там салют из фузей! Трехкратно! Поняли? Шегереш молча кивнул, Данилка Хват промолчал, а Санька Бухтарма сказал:
   - Дело-то разве законное? На городском кладбище сторож есть. И зачем вам, господин полковник, собирать покойников вместе?
   - Затем, что это есть одна семья. И держите язык за зубами. Мало ли что - сторож. Приказываю сделать. Напоите сторожа, по башке лопатой угостите. Мне что ли учить вас? Вы ж люди военные.
   - Да нет, это я так засомневался, по глупости, - сказал Санька, - надо, так надо. Но за трудное дело, я чаю, и бакшиш добрый должен быть.
   Девильнев кинул Саньке кошелек с золотыми монетами:
   - Поделите на троих, но пока дело не сделаете, в рот ни капли не берите! Иначе - шкуру сниму. Ясно!
   - Чего уж не понять! - отозвался Санька, высыпал деньги на диван, быстренько разделяя их на три кучки.
   Весь вечер Девильнев пил вино. Думал о жизни. Одинокий, дряхлеющий грузный живет он заботами о городе, которому отдал большую часть жизни. Он выписывает французские газеты, новости узнает с большим опозданием... Как-то так вышло, что самые близкие ему погибли, и будут лежать теперь вечно на Мухином бугре. Их, забудут, конечно, как забывается все на свете. Может хоть называние бугра останется? А вот, что останется от него, от француза-коменданта? Сейчас он при должности, кланяются, отдают честь. А не станет его? Кому он нужен. Ни родных, ни детей. Страшно умирать, когда нет детей, внуков. В этом случае, действительно, умираешь насовсем! Все это были игры: и бдения в ложе масонской, и алхимические опыты. Игрушки без которых людям не прожить. И вот стоишь перед бездонной пропастью, бесконечной, непонятной, черной, с плавающими в ней вечно раскаленными кусками металла - солнцами и звездами. Что это? Кто знает? И как глупо прошла жизнь. Хотя бывают и еще более глупые жизни.
   Да умрет он, и его лет через двадцать здесь забудут! Да нет! Раньше! Кто он? Иностранец. А они и своих, русских бывших начальников этого города забыли уже. В великой стране служить и воевать хорошо. Есть достаточно для этого места. Но умирать здесь плохо! Здесь слишком много людей, они тут обесцениваются. То чего много - всегда обесценивается. Как тут оставить по себе память? А может, кто нибудь в будущем и вспомнит? Да вряд ли!
   Так размышлял Девильнев. Разжиревший кот Васька рвал обшивку дивана. Девильнев шлепнул его подушкой, кот выскочил в окно и принялся гонять белок на башне старой крепости. Часы мерно отсчитывали время, так же они будут тикать, когда не станет Девильнева. Они равнодушно будут отсчитывать время новому хозяину. Со стены с портрета на Девильнева смотрела, как живая, его первая любовь Палашка, она же Дарья, написанная Мухиным перед его близким концом. Вино не пьянило, а лишь наполняло голову тяжестью. В этот момент к дому подкатила карета с парой рысаков. Из кареты вышел Григорий Осипович Якимовша.
   Девильнев встретил его бокалом:
   - Выпей, добрый друг!
   - Я вижу ты чем-то расстроен?
   - Нет, не расстроен, просто задумался о жизни. Я написал завещание, которое хочу тебе теперь передать.
   - Не рано ли?
   - Это, мой друг, никогда не рано. Воевал, завещаний не писал, теперь - вот оно. Если сам занеможешь, передашь Петру Григорьеву или Сергею Плаутину. Любой из вас да выполнит мою волю. А теперь бери и читай!
   Якимовша взял текст завещания, написанный каллиграфическим почерком бывшего студента Сорбонны на листе настоящего древнего французского пергамента. Слова, однако же, были написаны по-русски. Девильнев завещал поставить над местом своего упокоения трехсаженный четырехконечный крест. И положить сверху чугунную плиту с символом всевидящего ока великого архитектора Вселенной Иеговы в треугольнике и круге с шестью пучками лучей. И была бы на той плите мертвая голова прародителя нашего Адама с двумя скрещенными костями. И снизу была бы такая надпись:"Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, на месте сем погребено тело французской нации уроженца провинции Прованс, римско-католического закона, полковника областного города Томска коменданта, и ордена святого равноапостольного князя Владимира кавалера Томаса Томасовича сына Девеленева, который родился 1715 декабря 21 окончил жизнь...." Место для даты пока оставалось свободным. В завещании, между прочим, писал он: "это во искупление моих грехов и заблуждений, и слава не мне тем крестом, но Богу..."
   Якимовша закончил читать пергамент и сказал:
   -Ты смотришься таким молодцом, что, право, кажется мистикой и этот пергамент, и эти все мысли тобой в нем заключенные.
   - Ты прав, старина! Но мы с тобой люди военные. А ля гер, ком а ля гер! Вот я и поступил, как человек военный, который должен смотреть вперед и предугадывать развитие событий. Но, то, что ты прочитал - еще не все!
   - Не все? А что же может быть еще?
   - Зная нравы людей, я доверяю тебе другое устное и тайное завещание. Мой склеп должен быть с двойным дном. Сверху положить с орденом и рыцарской шпагой, какого-нибудь бездомного, какой умрет в Томске в одно время со мной. Одет этот человек будет в полковничий мундир командора. А глубоко под этим склепом буду лежать я сам, кавалер Девильнев, в простом камзоле и без знаков отличий. Так должен сделать или ты, или Григорьев, или Плаутин.
   - Но это, кажется мне, совершенно лишнее!
   - Нет, друг мой, это совсем не лишнее. Во всяком случае, такова моя воля.
   - Боже мой! Какие грустные темы! - воскликнул Якимовша, невольно задержав взгляд на портрете Дарьи Рукавишниковой. - Не удивительно ли, что такого совершенства владения кисти достиг простой разбойник! Как он выписал каждую её черточку! Каков колорит!
   - Простой разбойник? Вовсе непростой. Он был рожден художником, а разбойничать, начал после того, как судьба отняла у него все.
   - Как Робин Гуд! - воскликнул Якимовша.
   - Как Алексей Мухин! - поправил его Девильнев. - Никакому английскому Робину Гуду не довелось испытать таких страшных физических и нравственных мучений, какие испытал этот человек. Россия озлобляет своих сыновей. Но здесь не применишь аглицких хартий, слишком большая страна, слишком размашистая душа народа. Здесь всё не так. Но поклянись, что ты исполнишь мое письменное и устное завещания!
   - Клянусь! Но и боюсь: не задумал ли ты сотворить над собой что-либо нехорошее.
   - Никогда в жизни маркиз де Вильнев не поднимет на себя руку! Я солдат, и буду стоять до конца!
   Они расстались. Девильнев, как всегда провел день в заботах, посетил тюрьмы, потом побывал на строительстве новых храмов. Начинался август 1794 года. Черемуха переспела, и крупные и сочные ягоды свисали со всех заборов. Утром, поев пирогов с нельмой, Девильнев приказал подать самовар. Крикнул Шегереша:
   - Ну-ка, нарви к чаю спелой черемухи!
   Шегереш кинулся с малахитовым огромным блюдом к забору, принялся рвать черемуху с остервенением, иногда бросая кисть-другую себе в щербатый рот и хрумкая косточками:
   - Ум-м! - задыхался он от терпкой сладости.
   Затем полное черемухой блюдо, прижимая к животу, потащил в горницу, водрузил на стол. Девильнев взял горсть ягод, они были переполнены соком, глянцевито-черная кожица их смеялась бликами, это были подобия фантастических планет счастья.
   - Ум-м! - сказал Девильнев, наполняя рот терпкой сладостью земли. - У-м-м!
   Он и не заметил, как опорожнилось блюдо. Хорошо, сладко! Сок земли! Он накинул халат и прошел в розарий. Здесь среди роз, в теплице его пронзила молния боли. Он упал, и закрутился на полу, роняя скамейки с лейками и склянками, сминая драгоценные экземпляры роз.
   Разбил ногой стекло теплицы, хрипло крикнул:
   - Помогите! Доктора!
   Стряпухи всполошились. Данилка Хват вскочил на коня, поскакал за доктором.
   Но доктор опоздал.
   - Заворот кишок! - сказал он, - в черемухе слишком много косточек. Он съел слишком много черемухи. Это первый случай в моей практике.
   Это случилось второго августа 1794 года. Макушка лета буйствовала своими ароматами, тополиный пух носился над городом, комендантский кот в сапогах плаще и шляпе прыгал и прыгал по крыше дома Девильнева.
  
  
   ЭПИЛОГ:
  
  
   Друзья в точности выполнили завещание славного коменданта. У крутого обрыва Воскресенской горы в красивейшем озелененном месте был поставлен трехсаженный четырехконечный крест. Над местом погребения маркиза де Вильнева была положена искусно отлитая плита. Сверху - круг, в нем равносторонний треугольник, символизирующий всевидящее око Иеговы. Из круга пучками расходятся шесть лучей. И надпись сообщала, что Томас Томасович Девиленев окончил жизнь 1794 года августа в 2 день в среду".
   Рядом с могилой славного командора стояла изящная беседка, скамья своим изгибом так и манила присесть, полюбоваться с высоты красотами Томска. Видно было и реку. Неподалеку от могилы коменданта было и древнее кладбище, где были похоронены иностранцы-европейцы. Оно разрушалось, ибо у покойных в Томске родственников не было, никто могилки не охранял и не навещал.
   Иногда лихие люди разрывали ту или иную могилу. Может перстенек какой можно найти, али сапоги добрые. Каменные плиты с надгробий снимали и пристраивали в свои заборы, или в стены жилищ. Постепенно стали поглядывать и в сторону одинокой могилы Девильнева. Пригляделись, и пришлась им по нраву плита с надгробия Девильнева, массивная, чугунная. Её то использовали в качестве столешницы, повернув вверх гладкой стороной, то в качестве печной плиты, она хорошо нагревалась. Полиция не раз изымала плиту и возвращала на место, но её снова, и снова похищали.
   Шли годы. Менялись поколения. Прах Лже-Девильнева, облаченный в полковничий мундир, был однажды выброшен из склепа какими-то вандалами. Исчезли - орден святого Владимира и рыцарская шпага. Трижды неизвестные сбрасывали крест с крутого обрыва Воскресенской горы, и всякий раз находились люди, которые его восстанавливали. Так простоял крест 100 лет. Но однажды крест исчез и больше на свое место не вернулся.
   Ныне на месте могилы и креста славного командора на развилке Кузнечного взвоза и переулка Соляного стоит старый деревянный двухэтажный дом с куполом и "фонариком". Это прекрасное творение архитектуры создано по заказу купца Евграфа Кухтерина, которого тоже давно уж нет на свете. Вполне возможно, что где-то в фундаменте этого дома и лежит мертвая голова командора, коменданта Томска маркиза де Вильнева.
   В 1894 году в столетье смерти Томаса Томасовича Девильнева ксендз Томского костела Святой Девы Марии, Царицы Священного Розария Валериан Громадский отыскал надгробную плиту Девильнева в одном из домов, изъял ее из печи и поместил в основание паперти костела, дабы каждый входящий в костел поминал о смерти и судном дне.
   При советской власти в костеле сделали планетарий, а плиту из подножия паперти извлекли, и положили в саду краеведческого музея. Там она и лежала, зимой в снегу, а летом на зеленой травке долгие годы. А недавно работники музея, боясь того, что кто-нибудь её утащит, и сдаст в пункт приема металла, спрятали её в запасниках.
   Забыт комендант. Но в томских домах живут пушистые и жирные потомки комендантского кота Василия. Носятся над городскими окраинами потомки тех воронов, что выклевали глаза художнику и разбойнику Алексею Мухину. Живут и потомки тех тополей, что шумели в девильневские времена, и пух их тихонько нашептывает о прошедшем.
   Ходят по городу потомки Горемира и Еремея, Мартына Белого, Данилки Хвата, Шегереша, и многих других героев этой правдивой книги. Кто стал профессором, кто депутатом или чиновником Белого Дома или мэрии, кто атомщиком, кто художником, кто - бог знает кем.
   Неподалеку от того места, где томилась и страдала несчастная Палашка-Евфимия теперь - педагогический лицей, и каждое утро с папочками и портфелями спешат на лекцию девушки, такие же красивые, какой была крепостная девка Палашка в молодости.
  
  
   2001 г. г. Томск.
  
  
  
  
  
  
   О Г Л А В Л Е Н И Е
  
   1. ЖАРА В ИБРЯШКИНЕ
   2. ЛИКИ В ОКНАХ
   3. ТОЛЬКО УСОМ ШЕВЕЛИТ
   4. ВРЕМЕННЫЙ БАРИН
   5. ЭТО - У МЕНЯ В ШТАНАХ!
   6. НОЧЬЮ В ОДИНОКОЙ КЕЛЬЕ
   7. МЕРТВЫЕ ВОЗНИЦЫ
   8. Я САМ - ЕВАНГЕЛЬ!
   9. КОНЕЦ СКОРПИОНА
   10. ПЕЛИКАН ПРОСНУЛСЯ
   11. ВЕНЕРЫ И АПОЛЛОНЫ
   12. ПЕТЕР-УЛЬРИХ ВОСКРЕС
   13. И СНОВА ПЕЛИКАН
   14. ЩЕМЯЩИЕ ЗВУКИ ЦИНА
   15. ПРИВЯЗАННЫЙ К ПЛОТУ
   16.ПРИЗРАКИ ГОРОДА ТОМСКА
   17. ПРОШЛОЕ ВСЕГДА С НАМИ
   18. САЛЮТ! САЛЮТ!
   19. ЛОШАДИ И ВОИНЫ
   20. НА РАЗЛОМАХ ИРАСКАТАХ
   21. ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ
   22. БУЙНЫЙ НАРОД
   23. БУРЯ НАДУЛА
   24. РОЛЛАНД ТРУБИТ В СВОЙ РОГ
   25. СТРЕЛА РОБИН ГУДА
   26. ПОЛЕТИМ ВЫСОКО, ВЫСОКО!
   27. СТОЙКАЯ КРОВЬ КРАСНОГО ЛЬВА
   28. БОГ ЗАГЛЯДЫВАЕТ В ОКНА
   29. ДВА ПОРТРЕТА
   30. ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   "На угоре, в старых садех..." означает: "На холме, в старых садах...".
   Нищепитательница - ночлежка и столовая для нищих, которые находили в монастыре ночлег и пропитание.
   Дормезы, шарабаны, дрожки, таратайки - разновидности конных экипажей.
  
   Устерсы - так тогда назывались устрицы.
   Упырь, вурдалак - по народным поверьям это демоническое существо, обитающее на кладбищах, питающееся мертвечиной и пьющее человеческую кровь.
  
   Бильяр - так назывался тогда бильярд.
   Жакерия - от презрительного наименования французскими дворянами своих крестьян: "Жак-простак". В ходе антифеодальной борьбы крестьянам удалось ослабить личную зависимость.
  
   Шер ами - мое сердце, мой друг (по-французски), в русском языке эти слова трансформировались в "шаромыгу".
   Петр Второй Алексеевич имел ввиду императора Петра Первого, способствовавшего смертному приговору в отношении своего сына, царевича Алексея. Естественно, что Петр Алексеевич не мог простить своего знаменитого деда.
  
  
   Ектенья - благодарение, или совокупность молитв, читаемых священниками от имени верующих и содержащих коллективные просьбы и обращения к богу.
  
  
   Жермаха - гривенник, десять копеек.
   Жаргон. Атаман говорит, что вор Каманя получил с перекупщицы краденого сто рублей, а атаману принес только половину.
   Лахман сделать - убить.
   Ветшаная ( устарелое) - ветхая.
   Крючки - сыщики
   Чикчеры - обтягивающие гусарские брюки.
  
   Этот сосуд - прообраз будущего русского самовара. Конструкцию его продиктовали вечные российские холода.
  
   Наберетесь бекасов - тюремщики иронически называют бекасами вшей и блох.
  
  
   Фузея - кремневое гладкоствольное ружье.
   Рамена - плечи
  
   Шер ами - дорогой друг, (французское). От этих слов произошло известное русское: " шарамыга".
   Хунхузы - разбойники
   Зайсаны - люди имеющие губернаторские полнолмочия
   Ретраншамент - укрепление
   Суспиция - столкновение
   Пари - так зовут свою столицу французы.
  
   Ямшоная баня - городская тюрьма
  
   Буян - толкучка,
   Аргиш - табун.
   Луст-кугель - феерическая ракета-шутиха
   Назирка - тайный наблюдательный пункт
   Облас - остяцкая долбленная лодка
   Экзекуция - наказание.
  
   Сет магнифик! - Это прекрасно!
   На стреме - на воровском карауле.
   Бакшиш - подарок
   А ля гер, ком а ля гер! - На войне, как на войне!
  
  
  
   145
  
  
   143
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"