Климова Майя Юрьевна : другие произведения.

Дьяволы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:


Дьяволы

Майя Климова

   Я знаю, как выглядит Дьявол. Я знаю его личины, которых три, хоть и считается, что три - это число Бога. Не знаю, почему их именно столько, то ли идея Господа пришлась ему по нраву, то ли это вообще такое удобное число и для Дьявола тоже. Почему их три, а не два и не десять? А, может быть, ему хватает этих трех лиц, личин, чтобы бродить по свету и вершить свои Дьявольские дела.
   Одна его ипостась мне нравится, впрочем, другие тоже, и я понимаю странность, даже кощунственность этого самого "нравится". Я чувствую, как тяжело, глядя на него, признаваться самой себе, что вот, Он стоит передо мною - Дьявол во плоти.
   Но первая его личина мне все-таки нравится больше других. Потому, что это МОЙ тип мужчины. Тот, на которого я смотрю во все глаза, который мне нравится всегда и безоговорочно. Глядя на которого я представляю себя рядом, близко, рука об руку. Мою руку в его руке и мои глаза в его глазах.
   Он брюнет, среднего роста, с фигурой отнюдь не атлета, но сила чувствуется и еще некая вальяжность, свобода и власть в повороте его головы, в плечах, не слишком широких, но очень надежных, в сильных волосатых руках и в движении кисти. Впрочем, волосат он весь. Черные кудри почти закрывают смуглую грудь, а если провести пальцами, нежное и мягкое тепло позовет зарыться ладонями в заросли и ощутить мохер подушечками пальцев. Волосаты его плечи и даже спина, меньше, чем грудь, но очень гармонично. Его "лохматость" редкая, редкая, честное слово, уж поверьте мне! В смысле редкой красоты. И вызывает желание. Не острое желание немедленного секса, но ноющее, тянущее чувство в груди, потребность ласкать, трогать, прижиматься к нему плотно, как можно ближе.
   Темные волосы на голове тоже хочется трогать, перебирать пальцами, даже не приближаясь губами. Странное чувство чего-то близкого, почти родного, без диких страстей, как любимый с юности и до преклонных лет муж. На вид ему сорок или чуть больше. Крупные черты лица, большие, немного на выкате, глаза, почти черного цвета. Соломоновы, Иисусовы, да простит меня Сын Божий. Еврейская вселенская тоска, библейская мудрость, по этим глазам так тяжело читать, а так хочется прочесть!
   Мне хотелось взять его руку и приложить к своей щеке, заглянуть ему в глаза, наклоняя голову за движением его ладони и долго-долго смотреть, тонуть в его взгляде. Потому что он - единственный. Принимает и владеет. Когда он сидит, становится виден небольшой живот, сродни появляющемуся к сорока годам у бывших спортсменов, он не портит общего впечатления, наоборот, придает шарм и обаяние, как будто не пиво виновато, не от котлет, а от мудрости, если только мудрость сказывается на мужском животе. И еще от доброты тоже, что, кстати, превращает его общую вальяжность в некую домашность, добродушие и безмерную доброжелательность.
   Очень красивые ноги. Достаточно тонкие, чтобы не выглядеть слишком спортивными, но крепкие, мускулистые, ноги человека, который любит свое тело и следит за ним.
   Но вот что вызывает совершенно неожиданный чувственный всплеск - ступни, стопы, словом то, что находится от щиколотки и ниже. Не знаю, почему я обратила внимание именно на ступни, обычно эта часть мужчины никогда не изучается досконально нашим полом настолько, чтобы об этом говорить вообще. НО!
   Тонкие красивые лодыжки, совершенной формы стопы, изумительной красоты пальцы, не знаю, что еще, в чем, собственно, суть, но эти ноги не просто ждут, они манят, заставляют тебя опуститься перед ними на колени и покрыть поцелуями каждый пальчик, каждую точечку, каждый ноготок. Взгляд на них - восторг и предвкушение, будто иная прелюдия и не нужна, будто это и есть самое главное и желанное наслаждение в жизни. Хочется взмолиться: "Позволь только, и я не встану с колен, я буду целовать твои ступни бесконечно, только позволь, и я готова умереть возле твоих ног..."
   А потом пасть ниц и стать ковром для него. Потому что ни губы его, чуть полноватые, яркие и красивые, тронутые щетиной щеки, ни крепкая шея, ни, даже, Соломоновы глаза не вызывают сладкую дрожь где-то в животе, а только лишь ступни. И, поцеловав их, положить голову рядом, вжаться грудью в землю, оставаясь склоненной перед ним и счастливой от этого.
   Я назвала его Ниц.
   Ниц, которому хочется предложить душу взамен возможности быть рядом и преклоняться перед ним. В предвкушении величайшего экстаза - поцеловать его ноги. Говорить с ним не нужно, да и не хочется. Только заглядывать ему в глаза моляще, только пластаться перед ним, прижимаясь жарко губами к его стопам.
   Да и сам он молчалив. Зато говорят его руки, его глаза. Когда он прячет под стул переплетенные накрест ноги, подставляет ладонь к своему подбородку и пальцами выбивает дробь на свое щеке, то словно отбрасывает, отрицает не только любовь к себе, но и ко всему на свете. Тогда хочется умереть, вымаливая если не ласки или взгляда, то хотя бы снисхождения. Смертью своей заслужить его расположение, заслужить благо и счастье приложиться к его ступням. И тогда он торжествует победу. Победу над тобой, своей рабой. И нужно видеть, как меняется его взгляд - взор абсолютного повелителя, Хозяина твоего, снисходительного, но требовательного к своей собственности. Потому что ты и есть, собственно, его собственность, твоя душа, твое сердце и твоя свобода - в его руках.
   Ниц - абсолютный владелец души, отданной в рабство добровольно и с радостью. С твердой уверенностью, что единственное счастье в жизни - быть его рабой.
   ***
   Второго Дьявола я назвала Лингам.
   Он невысокого роста, кряжист, с широким квадратным торсом и небольшим клоком седых волос, выбивающихся из-под ворота рубахи. Голова у него почти лысая, только небольшая ее часть покрыта седым пухом, что, однако, не портит его. Кажется, что ему много-много лет, все в жизни и все об этом мире ему давно известно и понятно, все пережито и осмысленно, изучено и записано, всему определено свое, правильное место.
   Маленькие глаза, с чуть опущенными внешними уголками и густые светлые ресницы под припухшими веками. Почему-то, совершенно не получается запомнить цвет его глаз Они пронзительны и изучающи, но странно неуловимы. Серые, голубые, зеленые... не знаю. Не помню. В памяти остается только легкая водянистость, какая бывает у очень старых людей.
   Густые брови и мимические стрелки, как от постоянной улыбки, широкий белый лоб с глубокими морщинами, странно располагающими.
   Мясистый утиный нос с опущенным кончиком выглядит несколько инородно. Широкие ноздри покрыты мелкой сетью красных тонких нитей, будто от лопнувших сосудов, немного искривленная широкая, какая-то крестьянская переносица, чуть вдавленная, как у боксеров, которым не удалось выиграть ни единого боя из тех пяти, что, все-таки, состоялись. Странно, нос живет как бы отдельно от всего остального лица, и это вызывает жгучее любопытство. Описывая Лингама, мне все время хочется произносить "как бы", "словно", "будто" и прочие, им подобные слова, настолько удивительное и неописуемое у него лицо. Самое первое и запоминающееся ощущение - ожидание, что вот-вот, сейчас, сию минуту, услышишь нечто самое важное и главное в жизни, что вслед за движением утиного носа откроются тонкие губы и произнесут самое главное, озвучат соль земли и содержание Изумрудной скрижали, где записан смысл жизни. И скажут так спокойно и тихо, без пафоса, словно это простая банальность.
   То ли постоянная легкая усмешка понимания, то ли резкость, мелькающая иногда в его глазах, то ли нос, шумно вдыхающий вместе с воздухом все запахи и знания мира, не знаю, что срабатывает, но ему хочется рассказать все и слушать его бесконечно. С ним хочется говорить всегда, всю жизнь. Рассказать все, особенно то, что хочешь забыть, чего стыдишься и гонишь от себя. Хочется вывернуть наизнанку душу, разрезать ее на части, вспомнить и поведать ему о самых плохих своих поступках и мыслях. А он будет тебе самой мягкой жилеткой, он - самый щадящий исповедник, хирург, вскрывающий язву не для боли, а для удаления.
   А его шея! Широкая и мощная, как у Атланта, способная выдержать самый тяжелый грех. Он вообще, состоит как бы из квадратов. Крупные руки. Старчески дрябловатая кожа на мышцах атлета, почти квадратные ляжки, накачанные ежедневным бегом. Про таких говорят - "мощный старик" и ассоциируют с боровиком - крепким, гладким и ладным грибом. Ни на груди, ни на руках почти нет "растительного" покрова, отчего суховатая кожа смотрится бархатной.
   Добротная мудрая старость, взращенная опытом и холеная чужими секретами. Сядь с ним рядом, поговори, расскажи ему все, а он в ответ расскажет тебе про людей, с которыми сталкивала его судьба, про мир, который виден и скрыт, про тебя самого, то, чего ты сам о себе не знаешь. Старый сплетник - я бы сказала - если бы он говорил только о пикантном и интересном. Но с ним действительно можно говорить обо всем и бесконечно, самое главное - бесконечно узнавать, надеясь, что однажды сможешь познать все на свете.
   Лингам - Дьявол любопытства, Дьявол разговора по душам, чужих убийственно грязных секретов, Дьявол, от которого не хочется и не можется ничего скрывать даже зная, что все сказанное упадет камнем, мечом на твою голову и головы других.
   Он, заманивая знанием, собирает таковое сам, не изменяя жизнь, а превращает ее, такую прекрасную и радостную, в мрачную клоаку, вечный водоворот озвученного греха.
   Но странное чувство - отказаться от общения с ним безумно трудно, хотя, вместо ожидаемой радости познания приходит уверенность в собственной никчемности. А вместо прозрения приходит осознание собственного несовершенства, мерзости и безысходности. Самое непонятное для меня то, что с этим смиряешься. "Ничего уже не возможно изменить, да и нужно ли? И стоит ли?" - единственно-возможный итог разговора с Лингамом. Он убеждает тебя без усилий, что нет смысла меняться, и расти, нет резона отрываться от болота и грязи. Она, грязь, пребудет с тобой навеки и это - безусловный и априори правильный вариант жизни.
  
   ***
  
   Третий Дьявол Красавец. Умопомрачительный. Эта его личина вызывает жгучее физическое желание и предвкушение неги с первого взгляда. Высокий, атлетически сложенный, соломенные волосы вольно падают на глаза так, что их хочется вдохнуть, очень красивые, глубоко посаженные глаза, чуть лукавые, оценивающе - дерзкие. Необъяснимый шарм придает даже их цвет - они разные. Левый - зеленый и голубой - правый, странно, правда? Полные чувственные губы, белозубая широкая улыбка, тонкий орлиный нос, атласная кожа, лицо для любви - пылкой, яркой, взгляд его обещает вечную негу и самую сладкую страсть, если только эти губы вопьются в тебя, а глаза посмотрят ласково. Легкая асимметрия лица только усиливает чаяния и придает сексуальности чертам.
   Бихевиоризм - "жми на кнопку и получишь корку...". Я так себе сказала, когда увидела его впервые. А потом была готова умереть от истощения в вечных его ласках, я хотела вцепиться в него пиявкой и забыть обо всем на свете.
   Глядя на него, начинаешь думать, что страсть - единственное, для чего должен жить человек, страсть, секс и только с ним, пусть только он меня пожелает и возьмет, пусть только поцелует, и я взорвусь сразу же в диком, невероятном удовольствии тела, я больше никогда от него не отлипну, даже ценой своей души.
   Когда он поводил плечами, дотрагивался пальцами до моей щеки, когда он просто смотрел на меня с интересом, я дрожала и пылала. Его грудь и живот, совершенны и притягательны так, что вздох вожделения рвется сам не из горла уже, а из сердца. Удивительно, но описывать его приметы не очень хочется, но уж вы мне поверьте, удержаться почти не возможно, возбуждение приходит само и не оставляет места принципам, стыдливости и даже мыслям. Он - воплощение самого Эроса. Но только Эроса с легкой червоточинкой, оттенком разврата, похоти, животного желания, страстного, яростного, безумного, без нежности и души. Помните ежели, порнофильмы вызывают интерес и возбуждение с примесью не всегда осознанного легкого отвращения, от которого поначалу желание только усиливается, а потом...
   Потом, когда остываешь и вновь обретаешь способность анализировать, сладкий разврат оборачивается скрытым стыдом и странным отвращением к тому, что сама только что совершила, от чего получила такое острое жгучее удовольствие. Об этом стараешься забыть поскорее и не думать более, иногда даешь себе смешные обещания "больше никогда...", но действуют они ровно до того момента, когда опять срабатывает фантазия, обещая особое, утонченное наслаждение от соприкосновения с перверсией изощренного человеческого желания попробовать запретного плода.
   Те, кто знают, поймут меня, а остальные...
   Поковыряйтесь в себе. Мало кто не желал отступить на время, на чуть-чуть, от чистоты - грязь притягательна, особенно, если сверху она раскрашена ярким. В таком не признаешься любимому, но предложишь, почти без стеснения, случайному, ибо он исчезнет из твоей жизни и не станет вечным свидетелем твоего развращенного ума и извращенных желаний, глубоко запрятанных и совсем не похожих на тебя обычного, того, который в зеркале ежедневно.
   А этот Дьявол, прекрасный и желанный, словно говорит всем телом своим о твоих потаенных чаяниях, он называет их - высвобождением, он утверждает, что страсть и похоть - суть - сама Любовь и не что иное, что грязь сладка, а истома секса может быть вечной. Он зовет и обещает, манит и прельщает наилучшим, волшебным, самым сильным удовольствием тела. А душа? Душа - пустое!
   Я назвала его Эр. Не Эрос, но Эр. Воплощение не Любви, но блуда, разврата, не желания, но темной страсти и похоти.
  
   ***
  
   Почему-то Ангелы ходят тихо, шепчут незримо и охраняют, оберегают тайно. И почти никогда не надевают видимые лица и одежды. Их голос - легкое дуновение ветра или дыхание травы, их взгляд - случайный солнечный зайчик на шторе или желтый глаз ромашки с белыми лепестковыми ресницами, их крылья - дрожащие листья или летящая паутина, легкая, как безгрешная душа.
   К Ангелу нельзя прикоснуться рукой, его можно только потрогать сердцем. Почему-то Ангелы никогда не используют телесную оболочку и чувственные образы, когда хотят обратиться к человеку. Да и обращаются редко, очень редко, разве что предостерегая. Самомнение и невежество людское заставляют называть это интуицией. Тщеславие называет это ясновидением или мудростью. Ангела, на самом деле, не спасают от бед и опасности, они помогают их преодолеть, поддерживая руки человека своими крыльями. Они не расчищают дорогу от смертельных стрел, они мостят другую, рядом, на которой смертоносное оружие не несет смерти, но может больно ранить. Чтобы потом, в конце дороги, идущий по ней вздохнул с облегчением, избежав смерти, но унес в себе память о ее дыхании, ее запах, ее лицо. Ангелы дают выбор - выбор дороги. Ангелы дают предчувствие - предчувствие превратностей пути, Ангелы награждают жизнью.
   Но они никогда не предстают перед нами в облике человека, женщины, мужчины или ребенка. Потому что никогда не ждут благодарности или преклонения перед их силой. Они хотят только нашего роста. Они ждут от человека прозрения, добра и радости сердца, они верят, что мы когда-нибудь освободимся от глупых мыслей, пустых разговорах и пагубных страстей. Освободимся и созреем для крыльев.
   Только Ангелы никогда этого не говорят. Не говорят в надежде, что, пройдя Путь, человек вырастет сам. И сам захочет радости полета, сам поймет, каким он должен быть, чтобы жить, не касаясь земли.
   Жить - радуясь. Жить - летать. Жить - расти.
   Ангелы незримы и бестелесны. Ибо все, что они делают - для человека, во имя человека и для человеческой души. Во имя человеческого счастья.
   А Дьявол поступает иначе. Он стремится всегда быть рядом в виде всемогущего друга или понимающего доброго отца или страстно желанного мужчины. А ведь женщине, по сути, больше ничего и не нужно, по крайней мере, на первый взгляд. Ей хочется иметь этих троих мужчин в своей жизни - Великого отца, Великого друга и Великого любовника. И вполне объяснимо, что ради возможности иметь всех троих рядом женщина продаст свою душу. Добровольно и не торгуясь.
   Если только ей повезет встретить на своем пути Мужчину. Одного. Того, кто соединит в себе качества всех троих, но не преступит грань и не потребует взамен ничего. Только тогда ее сердце будет занято, а душа свободна. Сердце будет занято для искусов дьявола, а душа свободна от пут дьявола.
   Ангел мог бы помочь нам, женщинам, но он не знает языка и не умеет водить за руку. Он предоставляет нам выбор и охраняет нас. Но охраняет только на правильном пути.
  
   ***
  
   Я видела, встречала и наблюдала всех троих. Одного Дьявола в трех лицах. По-разному, в разных ситуациях и в разных местах. Да и я была разная. Сама по себе разная и для них разная. В разное время я по-разному воспринимала каждого из них, иначе видела их лица и тени. Каждый из них являлся не однажды, и каждый знал зачем-то, что именно мне нужно и чего мне не хватает.
   Дьявол знает обо мне все.
   Мой Ангел тоже знает все, но Дьявол знает. Только, в отличие от Ангела, его знания деятельны, ведь он охотится за душой, а Ангел не понимает слово "охота". Ангел употребляет иные слова, например, "Путь" и "спасение".
   Каждый раз, когда я встречала на своем пути одного из них, я не пугалась, наоборот, мне было интересно. Я долго не понимала, кто они есть на самом деле, и долго просто радовалась везению своему, считая, наверное, что я какая-нибудь особенная, что звезда моя высока, раз мне попадаются такие люди, раз они интересуются мной, ищут моей дружбы, разговора и любви. Я тогда считала, что меня может тянуть к мужчинам только любовь и здоровое женское любопытство - к человеку, к мужчине, слушателю и рассказчику.
   Только потом я смогла увидеть и понять. С годами, шишками, барьерами и ямами. Только потом я смогла узнать их настоящую суть и настоящую цель. Потому что однажды мой Ангел нашептал мне во сне слова, которым я сразу поверила. Вот эти слова:
   "Ничего не случается просто так. Ни один человек не встречается на твоем пути случайно, ибо случайностей вообще не бывает. Зри в корень и помни, человеческое расположение стоит на двух столбах, а мужское - в особенности. Или ему что-то нужно от тебя или ты, такая, какая ты есть, позволяешь ему быть с тобой искренним, быть самим собой. И если верно не второе, то силься, стремись узнать, что именно ему от тебя нужно, тело или душа. Тело отдай, а душу не отдавай никому".
   Мой Ангел только не учел, как часто мне хотелось принять первую причину за вторую. И только тогда, когда я научилась не лгать самой себе, я смогла видеть, кто суть передо мной - человек или Дьявол.
   Я теперь иногда вижу его. Вижу во всех трех ипостасях. Я его узнаю. И, надеюсь, буду узнавать всегда. Мы теперь играем в такую игру, опасную, но неотвратимую. Я знаю, что не могу отказаться и не принять бой.
   Одно меня радует - мой Ангел всегда рядом. Он знает, как сильно я любопытна. Главное - вовремя остановиться. Раскрытый враг - наполовину друг, а я знаю оружие Дьявола. Только бы не заиграться.
   Я боюсь, иногда, что не узнаю его, боюсь, что желание встретить настоящего Человека застит мне глаза и однажды заставит солгать самой себе, принимая желаемое за реальность, принимая одну из личин Дьявола за любимого, друга или покровителя.
   И поэтому я не очень полагаюсь на себя. Но зато я полагаюсь на своего Ангела-Хранителя. Он знает, как сильно я дорожу своей душой. И верю, - он разбудит меня вовремя, он заставит меня очнуться от грез и откроет мои глаза. Мой Ангел напомнит мне, что самая страшная опасность - ложь самой себе. Он не позволит отдать мою душу ни за его руки, ни за его глаза, ни за все знания мира. Я не отдам им своей души. Ни Великому Ницу, ни много знающему Лингаму, ни прекрасному Эру. Я лучше буду ждать. Любви, умного откровенного разговора, настоящего уважения. И каждого буду спрашивать, человек он или Дьявол. Молча спрашивать, сердцем. И только сердце мое услышит настоящий ответ. Я просто не стану лгать самой себе.
   Помоги мне в этом, мой Ангел - Хранитель!
  
   Эр
  
   Мне было 17 лет, когда Дьявол впервые обратил на меня внимание.
   Тогда я познакомилась с Эром. Не суть важно, какое у него было человеческое имя, оно стерлось в памяти. Но события остались.
   Боже, как он был красив!
   Мы познакомились случайно, как я тогда думала, и мне очень льстил тот факт, что я, невзрачная, почти дурнушка, стала объектом его внимания. "Может я не так уж и некрасива?" - думала я, и сердце мое сжималось в ожидании Чуда. Он был умен и галантен, он подарил мне темно-красные розы, целую охапку. И, когда я, после долгих мечтаний, дождалась от него приглашения на свидание, то, сияя, ответила коротким - "ДА!"
   Я помню эту встречу до мелочей, по минутам. Мы гуляли по вечернему городу, и он улыбался мне, чуть скашивая губы, а я болтала без умолку о каких-то своих девичьих делах, как будто это было ему интересно.
   А потом он взял мою руку в свою, и я ослепла. Исчез город вокруг и люди, шелестящие деревья и звезды, исчезла земля под ногами, и небо надо мной тоже перестало быть. Я заглянула ему в глаза и увидела, что они разного цвета. Голубой - правый и левый - зеленый. Разные глаза смотрели нежно и обещающе. Да и совсем не важно было, как именно они смотрели, потому что пальцы моего спутника уже бежали по моим плечам и спине, отчего я взрывалась в наслаждении, еще не знакомом, но уже таком истово желаемом. Он обнял меня и я, словно растворилась в нем, в его теле, в его руках и глазах. Мне, еще не искушенной в удовольствиях, не пришло даже в голову отстраниться от сладости, о чем вы? Вперед и только вперед...
   Меня в тот раз спасло, вероятно, Чудо. В какой-то момент я захотела заглянуть ему в глаза, видимо, надеясь увидеть в них желание и что еще?
   Словом, я заглянула в них и испугалась. Они были холодны и мертвы, они не ласкали меня, нет, они наблюдали за мной, за моей расслабленностью и негой. Они оказались глазами даже не хирурга, а патологоанатома, черт его знает кого, о маньяках тогда не говорили, и это сравнение не пришло мне в голову.
   Но главное было в другом - они смотрели с победной усмешкой на мои губы, шепчущие уже "Возьми меня" и лицо моего спутника, только что такое прекрасное, показалось мне жестоким и некрасивым от бесстрастности. Я тогда еще не знала, как выглядит Смерть, но именно о ней пришла мне мысль в голову, когда я с любовью и страстью смотрела в глаза Эру. Я вскрикнула и отпрянула. А он... он понял, что разгадан. Я догадалась по странному удивлению, сменившему холод в его глазах. Секунда и опять его глаза наполнились влагой желания, но...
   Мой восторг куда-то улетучился, оставив смуту и тревогу вместо себя. Нет, нет, я не открыла еще истинной его сути, но уже не смогла бы отдать ему ни сердце свое, ни душу. А тело мое было Эру не нужно. И он меня отпустил.
   По дороге домой (я, кстати, была крайне удивлена, что он пошел меня провожать, наивная!) я молчала. Зато говорил он. Виртуозно, красиво и аргументировано хулил чистоту, хаял невинность и подшучивал над любовью, той, которая в сердце, а не в постели. Осторожно и ненавязчиво сулил неземные наслаждения, даруемые страстями, теоретизировал о превосходстве физического наслаждения над моралью.
   "Жизнь так коротка, - говорил он, мягко поддерживая мой локоть, - нужно познать все. Пока еще не поздно, время жить удовольствиями, - и сжимал немного мою руку, - в твоем теле скрыто столько возможностей, столько сладости! Нерастраченный пыл превращает красоту в злость, а молодость - в досаду и желчь. Нужно отдаться вожделению телесному. И только в этом случае душа твоя будет спокойной, а сердце счастливым".
   Его слова были разумны, речи соблазнительны, а голос - вкрадчив и мягок. Но я не поднимала глаз от дороги, по которой мы шли, сама не знаю почему. Не то, что бы я боялась увидеть тот же циничный и холодно - оценивающий взгляд, но что-то все-таки удерживало меня. Много лет спустя я подумала, что именно глаза мои, опущенные в землю, и не позволили мне принять его речи как должно, как он того хотел. Я бы не удержалась, не дошла бы домой, если бы только он поймал мой взгляд своими разными очами, левым зеленым и голубым правым.
   Всю ночь я проплакала. От тоски, от догадки, что он больше никогда не придет, не дотронется до моих рук, плеч и спины, не поцелует меня жарко. Самый красивый, самый замечательный мужчина из моих долгих семнадцати лет. Мне казалось, что я потеряла что-то очень важное, может быть даже главное, может быть, я потеряла настоящую любовь навсегда? И счастье? Я плакала горько, как только плачут в юности, но странное дело, я не звала его мысленно, не шептала в подушку "Вернись!", не мечтала о будущих встречах, не планировала примирения и темы разговоров.
   Я заснула в ту ночь под утро.
   И странным оказалось чувство свободы и радости на следующий день. Как будто я одержала победу, словно сдала очень важный и трудный экзамен, почти не зная предмета, просто потому, что мне повезло. Весь день я искала в себе остатки вчерашнего отчаяния и не находила. А от этого становилось еще радостнее. Я летала, как на крыльях и сама себе удивлялась, дивилась причине, которая заставила меня так горевать предыдущей ночью. И уже почти не помнила, как был прекрасен мой спутник, как таяла я под его руками. Только радовалась, что до ЭТОГО дело не дошло. Странно, но и то, что я увидела в его глазах, и свой ужас от увиденного, точнее угаданного интуитивно, я тоже забыла напрочь. Память иногда играет с нами весьма интересные игры, а, может быть, мой Ангел решил, что я еще не готова к пониманию истинной сути вчерашних событий и возможных их последствий. И укрыл туманом отрезок времени, что заставил меня содрогнуться в догадке. Может быть так. А может быть и не так, в конце концов, мне было только семнадцать...
   Я помню день недели, число и год моего первого свидания с Дьяволом. Многие вещи осознаны и поняты сегодня, многие стерлись из памяти, но эту дату я помню. Потому что на следующий день я встретила свою Любовь. Настоящую Любовь. Человека.
   На следующий день я познакомилась с моим первым мужчиной. Я не заглядывала в его глаза, он сам это сделал. И тогда я впервые поняла разницу между любовью и просто желанием, страстью.
  

***

   Следующая моя встреча с Эром произошла через три года. Не стану утверждать, что... впрочем, все по порядку.
   Итак.
   Дома меня ждал мой любимый...
   Мне исполнилось 20 лет, и первый свой взрослый юбилей я провела в Москве. Почему-то не протестовал против моего решения любимый и не обиделись родители. Отгуляв два дня, я стояла в кассе за обратным билетом, ругая себя нещадно. Проще было сразу купить обратный билет, чем теперь тратить время в огромной очереди. Жара невыносимая, резкий запах пота, гомон, ругательства и грохот чемоданов раздражали жутко.
  -- Лишний билет не нужен? - спросил кто-то, я ринулась в сторону вопроса как львица и ухватила за рукав худенькую девушку.
  -- Нужен, нужен!
  -- Только СВ. Но отдам по цене купейного.
  -- Давайте, - я не колебалась, денег хватало и на купейный билет и еще оставалось прилично.
  -- Ой, спасибо вам большущее, спасибо, честное слово, вы не представляете... - мне хотелось ее расцеловать от восторга.
  -- Вы одна? Домой? - спросила девушка, запихивая деньги в карман и почему-то, не отрывая от меня взгляда, мне показалось, изучающего.
  -- Да! Я приезжала в Москву на 20-летие... - я щебетала, а она разглядывала меня так, будто примерялась для чего-то.
   Мне стало не очень ловко, потому что не очень понятен был такой пристальный интерес. И я поспешила отмахнуться и избавиться от нее и странного ее взгляда.
  -- Спасибо еще раз, пойду еще погуляю по столице Родины перед отъездом. - Я мило улыбнулась и поскакала к выходу из вокзала.
   Уже в дверях мне пришлось обернуться, так свербило у меня в спине, колко и странно, немного возбуждающе. Она стояла на том же месте и смотрела мне, вслед улыбаясь, уже не изучая, а просто улыбаясь доброжелательно и открыто. Я махнула рукой и последующие три часа были самыми запоминающимися за всю поездку - я бродила по Сретенке, потом по Арбату. Было такое ощущение, будто весь Арбатский бомонд решил продемонстрировать мне лично, и только мне, свои умения и таланты. Поэты, художники, какие-то циркачи, девушка с гитарой, передвижной кукольный театр...
   На вокзал я неслась вихрем, так здорово и интересно пролетело время. Запыхавшись, я ворвалась в вагон и нашла свое купе. И, о Боже! Я вспомнила, что лето, что я потная, растрепанная, едва ли привлекательная (я сегодня не красилась), - все это я мигом подумала, глядя на соседа по купе. Обалдеть! Блондин, шикарные плечи, светлые волосы на ногах, той их части, что были видны из-под шорт, переливались на солнце. Лицо его я не назвала бы классически красивым, но мамочка моя! Губы, нос, глаза... короче говоря, я, как сомнамбула, зашла в купе, плюхнулась на свободное место и уставилась на него. Потом спохватилась, положила сумку в багажное отделение под полкой и, мысленно обзывая себя дурой, сказала:
   - Жарко, я вся мокрая...
  
   Лингам
  
   Второго Дьявола я встретила, когда мне стукнуло двадцать. И я опять не узнала его, даже не подумала о такой возможности, да что там! Мне и в голову не пришло задуматься о Дьявольской изобретательности, о настоящей сути того, с кем мне пришлось, черт возьми, нравилось, общаться. Не знаю, чего во мне было больше в двадцать лет - любопытства, легкомыслия или самоуверенности.
   На этот раз мне встретился Лингам.
   Я тогда бросила институт, потеряла свою Великую Любовь, ушла из дома, вдрызг разругавшись с родителями, скиталась по общагам, опять возвращалась домой, гордая от иллюзий самостоятельности, я меняла партнеров, не запоминая, порой, ни имен, ни даже лиц, словом, пребывала в состоянии войны с самой собой и с окружающим миром.
   Ранняя зима принесла слякоть и тоску, глубокую и темную, как омут.
   Однажды я возвращалась домой с работы (назло папе я устроилась нянечкой в детский сад), замерзла, продрогла и сама себе напоминала заблудшую бездомную собаку. Я подняла руку в надежде на доброхотного попутчика - машину, которая отвезет меня домой, и скользнула, клацая зубами в первую остановившуюся. Не помню цвет и марку, зато отчетливо помню салон. Черные бархатные кресла, черная, явно дорогая приборная панель, черный же кожаный руль и огромный набалдашник на ручке передачи - в янтарном желтом шаре распластанный огромный паук с черным брюшком и мохнатыми лапками.
   Водитель непонятного возраста, то ли пятьдесят, то ли сто? Но голос - супер! Удивительно низкий, грудной, чуть хрипловатый, он завораживал и успокаивал. Мы разговорились и, через короткое время, усталость моя прошла, стало тепло, раздражение, преследовавшее меня целый день, улетучилось, как и не было. Казалось, мы знакомы всю жизнь (его или мою?), можем говорить обо всем, мало того, мне хочется говорить обо всем!
   Внешность его в точности совпадала с другими Лингамами, встреченными мною много позже, я уже описывала Его, повторять теперь не стану.
   Но у этого была особенность. На его безымянном пальце сияло огромное кольцо, золотое, с большим черным агатом в виде шестиугольника. Чрезвычайное оно произвело на меня впечатление, потому и запомнилось.
   Мои эмоции, желания и мысли, сопровождавшие нашу короткую беседу, оказались настолько чудесными, новыми и абсолютно неожиданными, что мне показалось, если я выложу ему, случайному попутчику, события последних сумашедших месяцев моей жизни - мне станет легче. Он найдет оправдание всем безумствам и глупостям, мною совершенным, он объяснит мне тот отчаянный водоворот, который я сама создала и из которого не могу выбраться. Мне показалось, он найдет дыру, через которую, как в черную воронку, утекают моя жизнь, мои силы и моя душа. Он сможет помочь мне понять, для чего я живу и куда двигаться дальше.
   Мы подъехали к моему дому, и пора было уже расставаться, но тут он заговорил, как-то вдруг, о своей жене, которая умерла от рака, о сыне, который вырос и уехал. А потом спросил вежливо:
  -- А не будешь ли ты возражать, если я приглашу тебя в гости?
  -- Меня? - спросила я, не веря еще удаче
  -- Да. Я не стану убеждать тебя в своей безопасности, но я стар и одинок, а ты, я вижу, тоже одинока, хоть и юна еще. Мы просто попьем чаю, поговорим, я покажу тебе свою жизнь, а ты поделишься своей...
   Конечно, я согласилась и назавтра сидела в кресле, глубоком и удобном, в его огромной красивой квартире. А он разливал невиданный и потрясающе пахнущий красный чай по китайским черным чашкам.
   В годы моей юности и темно-серые, почти черные обои на стенах, и черные огромные кресла, и серые бархатные шторы на окнах, и вообще, все, что я увидела в его диковинном "замке", как он назвал свое жилье, было не просто необычно - удивительно, поражало воображение. Обычные советские люди так не жили и не мудрено, что необычный и богатый антураж добавил к моему мнению о новом знакомом загадки, шарма и жгучего желания приобщиться к той замечательной жизни, которую он, по моему мнению, умудрялся вести.
   Сказать, что мне было с ним безумно интересно - ничего не сказать, так я еще никогда и ни с кем не разговаривала. Он показывал мне фотографии в толстых альбомах, рассказывал о себе, глаголил о жизни вообще, а я жаждала рассказать ему о своей большой, но такой горькой любви, о пропасти, разделяющей меня с родителями, о случайных ненужных связях, о мире, меня окружающем, ставшем в последнее время таким неуютным.
   Когда мы выпили весь чай, что был в пузатом чайнике, мой язык уже не останавливался - я говорила взахлеб, перескакивая с одного на другое, с обид на ошибки и обратно. Он вдруг встал, вышел куда-то и вернулся с маленькой резной табуреточкой, которую поставил у моих ног. Медленно сел передо мной и проговорил:
  -- Я хочу научить тебя отстраняться от мыслей о том, что ты виновата. Ты не будешь сомневаться в себе, ругать и бичевать себя за ошибки. Все, что ты сделала - вовсе не неправильно...
   Он взял мои руки в свои и велел закрыть глаза. Я откинулась в кресле, послушная каждому его слову и будто улетела куда-то.
   Я снова была маленькой.
   И, как наяву, я видела девочку, чьи игрушечные часики мне нравились больше всего на свете. Я снова караулила ее и, когда она забыла их на умывальнике в детском саду, я положила их в карман, счастливая и довольная приобретением. Но теперь я не несла под маминым жестким взглядом девочке домой украденную игрушку, не рыдала бурно от стыда, не стояла, дрожа от позора, под ее дверью ее квартиры и не произносила, глотая слезы: "Вот, возьми, пожалуйста, то, что я у тебя украла". Я не боялась заглянуть ей в глаза. Я теперь не была наказана вообще, а видела совсем иную картинку: моя мама радовалась вместе со мной, а на мое пояснение о способе приобретения часиков сказала: "Правильно сделала, умница моя, не будет разбрасывать, где попало, свои вещи. Носи по праву..."
   А потом я увидела еще целую череду историй из своего детства и каждая шалость моя, большая или маленькая, заканчивалась не наказанием, не ремнем и не углом в папином кабинете, а похвалой, лаской и уверенностью в собственной правоте.
   Когда я открыла глаза, мне хотелось плакать от счастья. От сознания, что все не так и ошибки - вовсе не ошибки, а победы, грехи - не грехи, ибо они объяснены и оправданы.
  -- Приходи ко мне завтра, - сказал мне на прощанье мой новый друг, за столь короткое время ставший мне ближе отца.
   И я пришла. И приходила к нему еще пять раз.
   Меня каждый раз встречал пузатый чайник странного красного чая, горьковатого, но очень вкусного и низкое глубокое кресло.
   И беседа.
   Я рассказала ему все. О себе и друзьях, о родных и снова, о себе. Закрывая глаза, я вспоминала лица и имена своих случайных любовников, жестокие гневные слова, брошенные матери, ссоры с отцом, оскорбленным в своих чаяниях. И каждый раз я плавала в удовольствии и гордости оттого, что поступила именно так, а не иначе. Мне казалось, он вернул меня к жизни, сумел обратить грех во благо, грязь - в сахар, а разврат - в истину. Я благодарила его искренне и жарко и почитала его, как самая любящая дочь.
   Но странное дело, вне его дома и кресла, вне его голоса и чая я начала, почему-то, испытывать не просто пустоту - вакуум. Мне перестали нравиться мои друзья, меня дико раздражали родные, но самое главное - меня раздражала я сама. Я не перестала называть блуд блудом, но перестала искать и желать перемен. Я словно варилась в болотной зеленой жиже греха и, чем дальше, тем чаще мне хотелось говорить самой себе: "Да, ты - мразь, мразью родилась и умрешь таковой же, а мир вокруг враждебен и глуп. И иначе не будет никогда". Вне его дома я уже забыла, что такое радость и любовь, что такое ласковое слово и добрый поступок. Чем хуже - тем правильнее, - таким оказался мой мир. И в какой-то момент чувство безысходности заслонило землю и солнце. Я до сих пор помню то свое состояние, слава богу, умом, а не сердцем. Я плохо спала, плакала во сне от осознания скверны во мне и вокруг. И проснулась утром с острым желанием немедленно побежать к нему, моему новому отцу, поделиться, поплакаться, сесть в кресло, выпить чаю и улететь в собственное превосходство, закрыв глаза.
   Было воскресенье и, конечно, он должен был быть дома. Он не может быть где-то в другом месте, ведь он должен чувствовать и знать, что со мною происходит и как мне плохо! Ведь он знает жизнь лучше всех и поможет мне, потому что он - самый умный и мудрый человек на свете.
   Мне открыла дверь полная женщина в ярком халате.
  -- Что вы говорите? Такого здесь никогда не было! В этой квартире живу я! - ответила она раздраженно и удивленно и захлопнула дверь.
   Я ошалела. Ведь я приходила сюда, в этот дом, в эту квартиру не один раз! Я немного постояла и вдруг вспомнила, что в щель открытой двери виделись совсем другие обои! У моего друга квартира была выдержана в серо-черных тонах, а за плечами толстухи веселились светленькие, в цветочках. Я, еще в недоверии к самой себе, вышла из подъезда и обошла дом дважды. Ну да, тот самый дом, тот самый подъезд и квартира на первом этаже во всем доме была только здесь, потому что в других подъездах вообще не было дверей на первом этаже - с другой стороны дома располагался магазин. Я опять обошла дом и принялась разглядывать окна. И опять - вместо темно-серых бархатных штор интересовавшие меня окна сияли занавесочками с потешными кружевными рюшами. Я долго смотрела на окна. Первое удивление и непонимание постепенно сменились сумашедшей тоской и отчаянием. Мой новый мир лопнул, исчез, от него ничего не осталось. Не будет больше долгих интересных бесед, не будет красного чая и резной скамеечки у моих ног с сидящим на ней добрым другом. Я подумала о том, что не могу, почему-то, вспомнить цвет его глаз. Какие же у него глаза? Силилась, но так и не вспомнила. Я не просто была в отчаянии - абсолютная безысходность, тупик, конец. А мир - это мрачный ветер, несущий гнилостный дух, грязная клетка, в которой грязная я.
   Я побрела куда-то, не разбирая ни дороги, ни направления. Мне было очень тяжело переставлять ноги, будто я иду не по земле, а по тине и преодолеваю сопротивление зеленой топкой грязи.
   Вот чего не сохранила мне моя память, так это как я попала в парк. Я не видела ничего вокруг еще и потому, что мое состояние усиливалось острой жалостью к самой себе и порожденной ею апатией.
   Я не знала, куда иду, но знала, что иду умирать.
   Единственный способ выбраться из моей жуткой клети - самостоятельно покинуть мир. Я хорошо помню, как пришла мне в голову эта мысль, мне даже показалось, что самоубийство - единственно правильный способ мужественного человека для борьбы с жестокой и грязной клоакой, называемой жизнью. И единственное его спасение.
   Я очень устала. И, не заботясь о чистоте пальто (теперь уже все равно!), легла прямо в грязный сугроб. Был конец декабря и недавно выпавший снег не успел еще растаять, как это обычно у нас происходит к Новому Году, зато успел потемнеть от городского смога и смешаться с грязными опавшими листьями. Я лежала, глядя в небо, и ни о чем не думала. Решение было уже принято, потому и думать-то, собственно, было не о чем. И я просто смотрела в небо.
   Пролетела ворона, гнусно каркнув, но не все ли равно, ведь скоро я перестану видеть и ворон, и небо, и деревья. Мне будет все равно.
  -- Прощай ворона, - сказала я вслух, когда вдруг сбоку непонятное движение и шорох заставили меня скосить глаза.
   Собака. Грязная, в колтунах, лохматая собака приблизилась, понюхала мое лицо и неожиданно лизнула меня в щеку. Я села. Собака замахала хвостом и тоже села, продолжая вилять им прямо по снегу и мокрым листьям. А потом широко улыбнулась и высунула язык.
   До сих пор не знаю, что это было - случай или вмешался Ангел-Хранитель мой, но словно плотина прорвалась у меня внутри. Я протянула руки, обняла пса, уткнувшись лицом прямо в грязную свалявшуюся шерсть, и заревела. Почти завыла. А собака продолжала рьяно вилять хвостом так сильно, что колыхалась худая ребристая спина.
   Я не задумалась сразу о мистической пропаже моего знакомого, а сейчас вообще позабыла о нем. И рассказала собаке сквозь слезы, как стащила забытые на умывальнике игрушечные часики, как радовалась, неся их домой, а потом, как мама в ужасе от содеянного мною, долго говорила со мной и плакала. И как потом заставила меня нести злополучную игрушку законной владелице и произносить то, что и произнести-то было невозможно. И как я все-таки произнесла, рыдая, а потом горько плакала от стыда весь вечер, пока не заснула. Я сказала собаке, что мама поступила не просто правильно - она меня спасла. И, если бы реакция мамы была другой - иной была бы не просто я сама, иным было бы мое сердце. И я тогда не мучилась бы так сильно от потери своей большой любви, потому что никакой бы тогда любви не было вообще, я просто не смогла бы любить в принципе. А еще я сказала, что у меня самые лучшие родители на свете и что они хотят видеть меня совершенной, хотя бы просто настоящим Человеком. Они хотят, что бы я росла во всех смыслах, и я тоже хочу перемен. Хороших перемен. А еще я сказала собаке, что мир и жизнь, на самом деле, замечательны и все зависит только от меня самой, только я сама смогу сделать их еще прекраснее. И что радоваться жизни можно и нужно всегда, где бы я ни была - во дворце или на самом дне. Что жизнь настолько удивительна, что за нее стоит бороться изо всех сил.
   Удивительное дело, но собака не пыталась отстраниться, высвободиться из моих объятий и не убегала, только виляла хвостом. А у меня словно изменилось зрение. Я не могу описать перехода, но именно после этой беседы с сестрой моей меньшей (эх, Дарвин, Дарвин!), после исповеди моей лохматой спасительнице, именно после этого волшебного дня я не просто приняла, я сама стала мыслью о том, что жизнь удивительна и великолепна настолько, что сражаться за нее стоит до конца. И что только я сама в силах сделать ее еще прекраснее, нужно только вовремя уметь прислушиваться к себе.
   И действительно, прошло много лет, и в моей жизни было всякое - и хорошее, и горькое, и даже страшное, но мне больше никогда не приходило в голову покончить со всем одним махом. Я люблю эту жизнь, какая бы она ни была и радуюсь каждому дню, каждой минуте и каждому событию. В конце концов, разве слезы не есть подтверждение того, что мы живы и жизнь продолжается?
   Я пошла домой, а собака шла рядом, виляя хвостом и улыбаясь мне во все зубы, правда она, почему-то, ни разу не подала голос. Я решила взять ее себе, отмыть и вычесать, накормить и любить. Ее место должно быть рядом со мной, я даже гадала, как отреагирует мама, если спать пес будет в моей кровати, и заранее готовила гору аргументов для убеждения.
   Мы уже почти подходили к дому, когда она забежала за какое-то дерево и неожиданно исчезла. Я долго искала ее, звала, но так и не нашла.
   И это еще не конец истории моего первого общения с Лингамом.
   Во-первых, я ходила к тому дому еще раз. И говорила с хозяйкой. Она подтвердила мою догадку, что никуда не выезжала весь декабрь, мало того, она болела целый месяц и почти не покидала своей квартиры. И ни в ком из своих знакомых женщина не опознала невысокого коренастого, и прочая, человека, описанного мною в мельчайших подробностях. Так что не мог сидеть на маленькой резной скамеечке у моих ног возле большого глубокого кресла лысоватый пожилой мужчина, не мог поить меня красным чаем из пузатого чайника, не мог беседовать со мною подолгу о жизни и еще о многом другом. Но, все-таки, это было, и я не сошла с ума в декабре. Еще и потому, что серебряная чайная ложка, подаренная им в последнюю, как потом оказалось, нашу встречу, до сих пор хранится в моем секретере с другими памятными мелочами.
   Во-вторых, я не просто помирилась с родителями, я с ними примирилась! Они очень быстро стали моими самыми близкими друзьями, и через год никто уже не мог вспомнить причин такого долгого противостояния друг другу. Я делилась с матерью мельчайшими подробностями своей жизни, уважала и трепетно любила отца. Стена между нами не просто была сломлена, она превратилась в бесчисленное множество нитей и веревочек, связывающих наши души и помыслы, словом, мы стали одной семьей не только в записях домовой книги, но на самом деле.
   Случилась со мной еще одна удивительная вещь, буквально через месяц после последней встречи с Лингамом.
   Я собиралась в Киев, к друзьям, купила билет, радуясь второму вагону и нижней полке, тем более что с билетами на поезд везло редко. В день отъезда ко мне зашла давняя подруга, с которой я не встречалась несколько лет и мы нализались коньяка под воспоминания о прошлом до такой степени, что о поездке я вспомнила только за пол часа до отправления поезда.
   Конечно, я опоздала. Запыхавшиеся, вы ворвались на перрон только для того, что бы успеть помахать рукой уходящему поезду. Поохав и посетовав на рассеянность, мы продолжили вечер воспоминаний в вокзальном ресторане. Ночь, в итоге, я помню плохо, очнулась только утром, в такси, возле своего дома. Кстати, за ресторан и такси пришлось отдать все скопленные на поездку деньги.
   Зато я хорошо помню, как вошла на порог квартиры. Заплаканная, кричащая мама обнимала меня и целовала столь неистово, что с меня мигом слетели остатки хмеля. А дело было вот в чем: утром по радио передали, что мой поезд, тот самый, на который я опоздала, столкнулся с товарняком, и от первых трех вагонов в живых почти никого не осталось. И мама металась по комнате целых полчаса, прошедших между страшным известием и моим возвращением, кричала, кричала, пока не потеряла сознание - она ведь меня уже потеряла в мыслях своих. Что она пережила и перечувствовала за эти вечные тридцать минут трудно себе представить, а воображать - страшно.
   А я...
   Я не могу назвать свое состояние шоком, мне мешало жесточайшее похмелье, но прострация - вот более точное слово. Я, так сильно пожелавшая умереть в конце декабря, так влюбилась в жизнь за короткое время и так хотела жить! Как же можно у меня, радующейся свету и миру отнять все в один миг? Я не могла понять и представить себя холодной, неузнаваемой, мертвой, точнее, все-таки могла, как раз эта картина вызывала дрожь в пальцах и спазм в горле, мешающий говорить и даже плакать
   Осознавать и осмысливать события я начала много позже. А тогда первое оцепенение от ВОЗМОЖНОСТИ сменилось бешенной радостью ИЗБАВЛЕНИЯ, а потом постепенно забылось. Я даже не сохранила злополучный билет, а зря. А может и не зря. Я не выбрасывала его специально, просто не сберегла на память.
   Вот такая случилась интересная история. Знаете, совпадение и знаковость могут показаться некоторым притянутым за уши, но для меня оно символично.
  
   ***
  
   Вторая встреча с Лингамом состоялась, я уточняю - не произошла, а состоялась, через три года. И я опять оказалась не готова, по сути, к ней, а может быть готова? Но судите сами.
   Мое двадцать четвертое в жизни лето. По студенческой путевке я поехала в Одессу. Одна. Денег было мало, только на самое насущное, а потому никаких экскурсий и прогулок на яхте я себе позволить не могла. И гуляла по городу, куда глаза глядят, целыми днями, возвращаясь в дом отдыха только на перекус. К слову, этот метод и по сей день остается самым любимым для меня способом знакомства с городом - не организованные групповые "глазелки", а свободное шатание, пока носят ноги. Конечно, для такого метода необходимо много времени и низкий каблук. Но продолжу.
   Июль, не знаю, как в другие годы в Одессе, был не жарким, а море и совсем холодным. Зато для пеших прогулок - замечательное время. Больше всего мне нравилось гулять по старому городу, забредая на незнакомые улицы, искать выход. Это была такая игра - ни у кого не спрашивая дорогу, идти, куда глаза глядят, потом, по соседним переулкам и улочкам возвращаться в исходное место. И еще одно развлечение - сидеть на лавочке с сигаретой и пластиковым стаканчиком кофе и наблюдать за прохожими. Мне доставляло несказанное удовольствие выискивать в одесситах (а я воображала, что кроме меня туристов в городе нет) черты Бабелевских персонажей и какая радость меня охватывала, когда я их находила или дорисовывала в своем воображении! Полный город Двойр, Бенционов, Соломонов, Исааков и прочих Натанов. За две недели я обошла столько улиц и тупиков, посмотрела столько домов и двориков, оценила столько прохожих, что в голове моей все смешалось в одну большую кашу с колодезными дворами, арками, старыми ручками на облупленных высоких дверях и бельем в небе. Лавочки, акации, булыжные мостовые, переходы, лестницы и завитушки на домах - Одесса меня приняла и полюбила, наверное, во всяком случае, ее искренне полюбила я.
   Однажды я отдыхала на лавочке и, по своему обыкновению, глазела на снующий туда-сюда люд. Народу было необычно мало, но зато сегодня мне попадалось уж очень много колоритных персонажей. То тетка в черной шляпе с широченными полями и свисающей сеткой над ярко красными губами, то старуха в белом брючном костюме, сгорбленная, но на высоких каблуках, то мужеподобная молодая дама с арбузной грудью и гренадерскими плечами, то потешный старикан в кожаной жилетке и драных джинсах. Я даже пожалела, что не умею рисовать...
  -- Вы курите подряд уже третью сигарету, - сказал кто-то.
  -- Что? - я вздрогнула от неожиданности и обернулась на голос.
   На скамейке, рядом со мной сидел невысокий мужичок, похожий на еврейского торгаша из фильмов про Одессу, но, судя по одежде, священник.
  -- На этой улице редко бывают туристы, - он улыбался мне и улыбка у него была замечательно-открытой.
   Глаза сузились в тонкие полоски, отчего рыжеватые пушистые ресницы почти лежали на пухлых щеках. Я улыбнулась в ответ. Нельзя было не улыбнуться, такое уж у него лицо. Бородка, сизая какая-то от седины, но причесанная и аккуратно подстриженная, черная шапочка на почти лысой голове и выбивающиеся из под нее редкие клоки рыжих волос, квадратный торс, мощные руки, широкие ладони и ухоженные пухлые пальцы. Я никогда в жизни не разговаривала с церковниками и, конечно, мне представлялось, что они не снисходят до разговоров с людьми, не являющимися прихожанами их церкви.
  -- А почему вы решили, что я туристка? - я пыталась подражать одесскому говору, как это делают артисты в кино.
  -- Одесские девушки редко курят на улице. По крайней мере, в этом районе, - ответил он
  -- Правда? - растерялась я, уязвленная сравнением.
  -- Правда. Но на самом деле, я просто знаю, что вы не местная.
  -- Вы здесь живете? - спросила я, меняя тему.
  -- Я здесь служу.
  -- ???
  -- Хотите, я покажу вам Храм?
  -- Хочу! - я даже не задумывалась, до двадцати трех лет я ни разу не была в церкви, - и что я там увижу?
  -- Если хочешь стать совершенной, следуй за мной....
   Его голос потерял улыбку, он усилился, стал глубоким, значительным и странно двоился, будто здесь же, в переулке, отдавался эхом от домов, деревьев и окон. И... от моего сердца.
   Уши мои слышали негромкую речь, а сердце застучало, громом отзываясь его словам. Каждому его слову.
   Он поднялся со скамейки и пошел, не оглядываясь и не делая никаких движений руками в такт шагам. Я не видела под черной сутаной его ног, но почему-то не колыхался длинный подол от движения, как обычно движется юбка при ходьбе. Он медленно удалялся от меня, как движущийся памятник.
   Ну конечно, я вскочила со скамейки, выбросила недокуренную сигарету и помчалась за ним. По моим расчетам, я шла гораздо быстрее, чем старый поп, но почему-то все время оставалась сзади. Догнать его, пойти с ним вровень никак не получалось. Сколько-то мы шли так - он, медленно, впереди, а я за ним, почти бегом. Потом Священник завернул за угол дома, я за ним и вот... маленькая площадь, вся зеленая от травы, деревьев и густого кустарника по краям. Фигурная решетка невысокого забора в противоположном от меня углу площади, а за забором маленькая церковь, хорошенькая и сверкающая, как картинка, даже глазам было больно смотреть на купол. Он стоял возле резной калитки и, как только я появилась на площади, не оглядываясь, прошел к церкви, оставив калитку открытой. Видимо, он не сомневался, что я иду за ним. Знал. Как и то, что я не живу в Одессе.
   Дверь в церковь представилась мне произведением искусства. Переплетение ветвей, диковинных листьев и невиданных цветов, выточенное явно из цельного куска дерева, в причудливом рисунке сходилось на створках двери к огромным медным ручкам, натертым до красноватого блеска. Я тронула пальцем дерево, подивилась искусству резчика, потом толкнула горячую от солнца ручку и вошла в церковь. Дверь за мной издала тихий шипящий звук и закрылась. В Храме (я, кстати, до сих пор не знаю разницы между Храмом и просто церковью) никого не было. Трещали горевшие свечи на медной планшетке слева от входа. Много-много малюсеньких желтых подсвечников и в каждом - горящая свеча. Венчал планшетку большой крест с распятым Иисусом, на металлическом теле которого играли огненные блики. Я смотрела на медного Иисуса на кресте и, словно живая мука искажала, корежила Его скорбное лицо, отражаясь болью в глазах и на лбу.
   Я молчала, ошалевшая и подавленная.
  -- Для нас, для тебя и для меня, в жизни и во всей вселенной есть только одно замечательное событие - смерть, - я опять, как и на скамейке, не заметила его приближения.
   Вздрогнув, я повернулась к священнику и спросила:
  -- Что вы имеете в виду?
  
   Эр
  
  -- Жарко, я вся мокрая, - произнесла я, ругая себя почем свет.
   Обычно мне без особого труда удавалось задать верный тон разговора, заинтересовать собеседника, я почти никогда не искала лихорадочно интересной темы для беседы, они приходили сами. Но сейчас... я сразу поняла, что сморозила глупость. Черт, черт, черт!
   Он улыбнулся и стал еще лучше. У меня заныло где-то внизу живота. Поезд тронулся.
  -- Я пойду покурю, - зачем-то сообщила я, и при этом мой голос меня опять подвел и выдал какой-то хриплый бас.
   Суетливо порывшись в сумке, я нашла, наконец, сигареты и зажигалку, дверь купе тоже протестовала, не поддавшись сразу, отчего я смутилась еще больше. Наконец я добрела до тамбура и закурила, успокаиваясь. Но не успела докурить, как открылась дверь и, с сигаретой в зубах, вошел мой сосед. Я молча протянула зажигалку, он прикурил и тоже ничего не сказал.
   Вот сейчас я вспоминаю и спрашиваю себя, почему меня ни капли не удивляло тогда его молчание? Неужели я была ВСЯ его с первого взгляда, с того самого момента, как открыла дверь купе СВ и увидела золотой пух на его ногах? Черт возьми! Да, да! О ком я, собственно, рассказываю!
   Но никакой неловкости его молчание не вызывало, словно слова не были в ходу у человечества.
   Мы курили молча. Я выбросила окурок и, не желая уходить от него, молча вытянула из пачки вторую сигарету. Он, так же молча, достал из моих рук зажигалку и дал мне прикурить. А у меня задрожали ноги от его прикосновения. И я, до этого момента не отрывавшая взгляда от окна, впялилась в него, чувствуя, как краснею. А он, как мне показалось, и не отводил от меня взгляда, потому что я сразу наткнулась на его глаза, левый - зеленый и голубой правый. Не могу сказать, что они что-то мне обещали или звали куда-то, ничего подобного, они меня укутывали, не говоря ни о чем и обо всем одновременно. У меня кружилась голова, я готова была смотреть на него бесконечно и даже не заметила, куда делись его и моя недокуренные сигареты, когда он взял меня за руку и молча повел по коридору обратно в купе. Шаг, шаг, шаг, каждый его шаг отзывался во мне только одним словом "Сейчас".
   Шаг, сейчас, шаг, сейчас, шаг, сейчас...
   Я не подумала о любимом, который ждал меня дома. Меня не остановила мысль о том, что я предам сейчас человека, мужчину, за которого я скоро должна была выйти замуж, которому я говорила "Люблю". Я и не вспомнила о нем, словно его и не было никогда в моей жизни.
   Шаг, сейчас, шаг, сейчас, шаг, сейчас...
   Он защелкнул замок двери и молча возился с боковым фиксатором, а я стояла рядом и дрожала, тоже не говоря ни слова. Потом он поднял меня под мышки перед собой, целуя в губы сначала осторожно и нежно, потом все сильнее и требовательнее. Посадив меня на столик между спальными полками, он стянул с меня сарафан одним движением.
  -- Подожди, я потная, грязная, по городу целый день бегала, - зашептала я прямо ему в губы, а он мешал мне говорить, целуя все сильнее и не слушал меня.
   Потом он обхватил мою голову руками, приподнял и опять заглянул мне в глаза. И опять ничего не сказал. Но этого оказалось достаточно. Все. Я поплыла. И больше уже ничего не говорила.
   Забегая вперед, скажу, подобного секса у меня не было никогда в жизни, ни до того, ни после. Лучше его - были мужчины, красивее - были, страстнее, шире, нежнее - были. Но ярче - нет. Дело не в технике, не в том, что именно он делал со мной, а в том, что я чувствовала с ним рядом. Мы, словно сплелись в одно целое, не различая наших тел, где чье, его рука была моей рукой, а моя грудь - его грудью. Наши волосы составили единую прическу, краше которой не придумал еще ни один парикмахер. Я отдавалась ему полностью, вся, до последнего ногтя, а он был во мне, как я сама, словно моему телу не хватало до его тела, как пазла на совершенной картине. Я чувствовала себя то змеей, то птицей, то кошкой, то волчицей, но я была уже не я, а мы вместе, как одно яблоко. Я была им, а он мною. Он будто знал меня миллион лет и ласкал столько же, он знал все, что я особенно любила, и добавлял что-то свое, при этом мне даже в голову не могло прийти, что секс может быть настолько органичным. Все, о чем я фантазировала и о чем стеснялась даже говорить, было ему известно, он заглядывал в самые потаенные мои уголки и выполнял мои самые сокровенные желания, он был неистов и удивителен, он... словом, лучшего любовника вряд ли можно найти на этой Земле.
   Когда я закричала, он не зажал мне рот рукой, не поцеловал меня, а вдруг укусил грудь, не больно, но чувствительно и сладость от этого взорвалась салютом, фейерверком, водопадом и каким-то бешенным ураганом...
   И за все это время мы не сказали ни слова.
   Потом мы долго лежали, прислушиваясь к дыханию друг друга. По крайней мере, я прислушивалась к его дыханью, к стуку его сердца. Молча. Немного погодя он выскользнул из моих рук, надел шорты, прямо на голое тело, и, укрыв меня простыней, вышел. И опять ничего не сказал. Удивительно, но меня совершенно не напрягало и не удивляло его молчание. Я потянулась и улыбнулась сама себе от мысли, что еще светло, а впереди целый вечер и целая ночь. Он вернулся с тазиком и двумя бутылками минеральной воды. Достав из сумки мочалку, пушистую и белую, поставил меня в тазик, и тут я впервые услышала его голос.
  -- Так, так, вот так, - он лил воду на меня, тер меня щекочущей мочалкой и каждое свое движение повторял кивком головы и словами. Пузырьки лопались на моих плечах.
  -- Так, так, вот здесь еще, так, моя хорошая, тебе нравится как я тебя мою, - он не спрашивал, он утверждал.
   Его голос совсем не подходил ему, хотя и был великолепен - низкий, даже гудящий как колокол.
  -- Я кричала, - я вдруг подумала о пассажирах в соседних купе, - я кричала, и меня не могли не слышать.
  -- Не волнуйся, - он мыл мои ноги, - никто ничего не услышал, не думай об этом.
   А я уже и не думала. Я смотрела на него, на его кожу - она была чистой и сухой. Интересно, разве он успел искупаться, он ведь очень быстро вернулся? Я разглядывала его плечи и затылок, улыбнулась светловолосой макушке, но тут он провел мочалкой по моим бедрам и у меня задрожали ноги, и опять сладко сжалось внизу живота...
   Все повторилось опять. На этот раз я не только принимала его ласки, на этот раз я целовала его сама, да так, как никогда еще не ласкала мужчину, я словно сошла с ума, мне хотелось доставить ему не меньшее наслаждение, чем получала сама. Не знаю, откуда я знала, чувствовала, чего именно он хочет, что нужно делать, просто этого хотела я сама.
   В какой-то момент он шумно задышал, резко оторвал меня от себя и швырнул на кровать. Кстати, странное дело, неужели можно назвать кроватью пассажирскую полку? Но мне она казалась огромной, как поле. Рыча, он набросился на меня, как голодный тигр бросается на антилопу. Я тоже впала в какое-то исступление, я урчала, царапалась и кусалась. И чего было больше в заключительном поцелуе - человеческого или звериного - я не знаю. Наслаждение, упоение, ярость, радостное безумие, усиленное необъяснимой гордостью - я с трудом подбираю название своим эмоциям, но повторюсь, такого в моей жизни не было никогда. Это был не секс, а что-то другое, чему еще не придумано названия.
   Соитие с дьяволом - вам не покажется это кощунственным?
   Было уже темно, и я захотела есть. Он, то ли почувствовав мое шевеление, то ли услышав мои мысли, резко сел и положил руку мне на живот:
  -- Конечно, как я не подумал, ты же голодна!
   Уж не знаю, каким таким волшебством, может быть мы и в еде любили одно и то же, но из своей бездонной сумки он достал мясо, приготовленное именно так, как я люблю, черный хлеб, огурцы и водка. Голая, я накинулась на еду, запивая ее водкой, как водой, надо же! Мясо оказалось необыкновенно вкусным, хлеб свежим, а водка нежной. Интересно, что он даже с огурцами угадал - помидоры я не любила.
   Никакого стеснения или неловкости - я чавкала, отрывала куски мяса и громко грызла огурец и он вел себя так же, время от времени пытаясь меня кормить мясом изо рта в рот. За едой я рассказала ему, как провела время на Арбате, показывала в лицах смешных клоунов и напевала песни, которые услышала от девушки с гитарой, а он внимательно слушал и смеялся. Я смотрела на его лицо и едва ли не задыхалась от удовольствия.
   После еды он достал портсигар. Боже! Ну и штучка! Почти черное серебро и огромный темно-красный паук на крышке. Жуткое зрелище, я даже поежилась, таким настоящим этот паук выглядел. Что-то мелькнуло у меня в голове, я уже видела нечто подобное однажды, но где и когда? Мысль не задержалась и улетела, потому что он поймал мой взгляд и сказал:
  -- Давай покурим, - и вытянул из портсигара папиросу.
  -- Я не курю папиросы, - помотала я головой, - да и нельзя же в купе.
  -- Это очень хорошие папиросы, попробуй, тебе понравится! - он улыбнулся и, не сомневаясь в моем согласии, поднес мне огонь.
   Мы откинулись на спинки диванчиков одновременно. Не знаю, как получилось, но, глянув друг другу в глаза, мы уже не отводили их, молча дымя папиросами. Я смотрела на него, а он - на меня. Я - во все глаза, сияя от радости, благодарная и счастливая, а он - нежно и сладко. И опять де-жа-вю! Что-то знакомое мелькнуло во взгляде, где я могла его видеть? Или не во взгляде? Не знаю. Не мысль, но ощущение пролетело ветром и ушло, а у меня, вдруг стало плыть изображение в глазах, как туманом оделось все вокруг, расплывчатые тени, неясные очертания, четкими оставались только его глаза. Ничего, кроме его глаз и веера волос над ними. Я летела, не чувствуя тела, парила под перестук то ли колес, то ли своего сердца. И вдруг туман рассеялся. Исчезло купе вагона, а мы оказались в огромной комнате. Странно, но я даже не удивилась, он, не отрывая от меня глаз, протянул руки и обнял меня. Потом чуть отстранился, и я увидела комнату. Темно-красные стены, огромные картины, черные кресла, как пушистые исполинские коты, толстенный черный ковер с расплывчатым рисунком. В комнате мы оказались не одни - несколько голых мужчин, похожих чем-то друг на друга и две длинноволосые женщины, тоже голые. И те, и другие сидели в креслах и на полу, а мы стояли перед ними, при этом меня почему-то совсем не смущала ни их, ни наша нагота. Он, мой спутник, мой любовник, мягко подвел меня к свободному креслу и усадил в него осторожно. И тут же начал целовать, трогать, ласкать. Ласкать так, как не ласкал ни в первый, ни во второй раз - открыто, яростно, резко и... упоительно, словно говоря: "Расслабься, отдайся моим рукам, ибо это прекрасно...". При этом смотрел на меня и я не могла, под его взглядом, ни протестовать, ни вообще шевелиться. Да что там протестовать! Я дико, безумно возбудилась и желала страстно, чтобы он продолжал. Продолжал при них! Сильнее, больше, глубже, резче... и при всех.
   Ко мне приблизились женщины и, сперва осторожно, затем все настойчивее и интимнее принялись гладить, трогать меня, целовать мои волосы, лицо, грудь, их руки были все требовательнее, а ласки - яростнее, пока я не застонала, извиваясь. И тогда мой любовник отстранился от меня и, улыбаясь, сказал:
  -- Я хочу смотреть на тебя, милая. Ты и сама этого хочешь, верно? Ты и сама хочешь сделать это, потому что ты моя, верно? Прими их в лоно свое и они - это буду я. Дай им любовь свою, как мне. Отдай им себя всю и это мне ты себя отдашь....
   Я внимала его словам с таким неистовым желанием, с таким возбуждением, с такой страстью! И я закричала:
   - Да, да! Я хочу тебя! Я хочу вас, скорее, иди ко мне, идите ко мне все, возьмите меня, возьми меня вместе с ними...
   Ко мне потянулись руки, много рук, я сползла на ковер или меня стянули, я не заметила, и почувствовала губы, руки, языки, ласки, искушенные и развратные, неистовые и яростные. В мои губы впились сразу двое и двоим я отвечала, я чувствовала множество тел и каждому отдавала бешенные поцелуи и каждому отдавалась, меня крутили в разные стороны и я отвечала толчками своего тела, стоном и криком: "Еще, еще, еще!" Словом, это была безумная, невероятная оргия для меня одной. Я была между ними и для них, и каждый из них был только для меня, каждый кусочек моего тела, каждая клеточка, каждый волосок вопили от наслаждения и радости.
   Не секс, но парад тел, парад ласк.
   Все это время я не отводила от него взгляда. Иногда чья-то нога или рука, чье-то лицо или спина заслоняли его от меня, тем яростнее я начинала двигаться, я хотела видеть его постоянно и хотела, что бы он меня видел, каждую мелочь, каждое движение и вздох, каждый поцелуй. Я была уверена - он чувствует то же самое, ту же волну за волной, сотрясающую мое тело, то же резко нарастающее возбуждение и тот же взрыв наслаждения, который испытывала я.
   Он смотрел и улыбался. И в его взгляде была нежность, любовь, благодарность, удовольствие и...победа.
   А потом волны, сотрясающие меня все чаще, превратились в непрерывную, дикую волнищу, цунами и... я потеряла сознание. Последнее, что я помню - торжество в его глазах.
   ... Я открыла глаза и рванулась к диванчику напротив. Он оказался аккуратно застелен нетронутым бельем и пуст. На столике тоже ничего не было, даже стаканов. Я вскочила и оглядела себя со всех сторон - ни синяков, ни царапин, а уж они-то должны были остаться после ночного безумства. Ничего! Меня не мутило от выпитого, не болела голова, только странное чувство неловкости, отвращения и неясной тревоги, заслоняющее даже удивление от того, что рядом никого нет. Я отчетливо помнила все произошедшее со мной этой ночью. На мне не оказалось ничего из одежды, даже белья, и тело болело, как после изнурительного физического труда или долгой спортивной тренировки, что только подтверждало реальность моих воспоминаний. Но... где он?
   Любопытство и досада погнали меня в коридор. Проводница собирала постельное белье.
  -- Скажите пожалуйста, - я старалась говорить непринужденно, как о пустяке, - а мой сосед по купе вышел, да?
  -- Какой сосед? - удивилась она.
  -- Тот, который ехал со мной, он в Москве садился...
  -- В вашем купе, кроме вас, никто не ехал, - ответила женщина, - я вчера заглянуть хотела, чаю предложить, а у вас закрыто и тихо, вы, наверное, спали...
   Я остолбенела. Но не стала спорить и спрашивать ее ни о чем больше, еще решит, что я - ненормальная, и вернулась в купе.
   Я не мистик и никогда им не была, галлюцинациями не страдаю, с другой стороны, сны не бывают такими настоящими, да и после снов, до какой бы степени реальности они не доходили, тело так не болит. Кроме того, никакой сон не стал бы причиной того чувства гадливости и отвращения, которое меня преследовало, вызывая озноб, и не сжималось бы так от унижения сердце.
  -- Не то, не то, так не может быть, - бормотала я про себя, собираясь к выходу, - стоп, билет, может быть, проводница меня обманула? - осенило меня, - можно мне забрать билет? - пока я дошла до купе проводников, я смогла взять себя в руки и говорила почти спокойно.
  -- Пожалуйста, - она открыла свою папку с ячейками и я увидела, что в клеточке с номером соседнего места торчит картонка с надписью "Пусто".
   Меня шатало. Такого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда! Я не сошла с ума! Я - здоровая двадцатилетняя дура, развратница, идиотка, сволочь, дрянь и грязная шлюха, но я не сумасшедшая!
   Я вернулась в купе и в злости, ярости на саму себя и на ситуацию вообще, порвала билет на мелкие клочки, будто именно эта маленькая цветная бумажка была виновата во всем. Поезд подходил к перрону, меня никто не должен был встречать, слава богу, потому что я не выдержала бы сейчас никаких разговоров или, тем более, расспросов. Мой любимый был на занятиях, родители на работе, так что до вечера еще оставалось время на разборки с самой собой. Откинув крышку полки, я потянулась за сумкой и потянула ее на себя. Что-то железно лязгнуло о стенку вагона. Я обернулась и... в багажном ящике, в углу, под диваном, на котором я спала сегодня ночью, в одиночестве, как утверждала проводница, лежал серебряный тяжелый портсигар, видимо, он соскользнул с поверхности закрытой сумки на пол. Портсигар из почти черного золота с огромным красным пауком на серебристой нитяной сетке.
   Я наклонилась, внимательно разглядывая находку, и взяла его в руки. Портсигар был теплым на ощупь и чуть-чуть влажным. Я нажала выступ сбоку, крышка со щелчком открылась. Пусто.
   Тогда я захлопнула ее, осторожно положила портсигар на столик, подхватила сумку и вышла.
   Как мне повезло, что день и дома никого нет! Бросив сумку, я побежала в ванну и залезла под горячую воду. Я больше не сомневалась в своей нормальности, я знала, убедилась, что ночное приключение не было ни сном, ни химерой. Оно было реальностью, тем более стыдно, мерзко и гадко я себя чувствовала. Я лихорадочно искала себе оправдание и не находила. Я пыталась понять, как я могла окунуться в такой жуткий водоворот, да что окунуться - ринуться! Даже думать страшно и противно! И что это было за наваждение, от которого я забыла все на свете, почему? Почему это со мной приключилось? Я не спросила ни имени его, не задала ни единого вопроса, не думала ни о чем. Что же за душа у меня тогда, если я способна на такой разврат, да еще как способна! Самое неприятное - я хорошо помнила, какое дикое удовольствие испытала, как желала, как с жаждой смотрела на своего случайного спутника. Перед моими глазами мелькали картинки, одна красочней другой, но все заслоняли его глаза. Стоп! Ну конечно! Я вдруг поняла, что же именно меня смущало в его взгляде - у моего любовника и у той девушки, которая продала мне билет, были ОДИНАКОВЫЕ глаза! Не просто похожие, а одинаковые, одни и те же глаза! Ее последний взгляд и его первый, в купе, был одним и тем же - доброжелательным, открытым и торжествующим. Черт возьми! Я что, слепая, что ли, почему я сразу этого не заметила?
   Конечно, я догадалась, эта девушка не была его сестрой. Это один и тот же человек! Я не задумывалась о том, как худенькая девушка могла превратиться в широкоплечего парня. Я просто знала - это один и тот же человек.
   Меня вырвало.
   Не страх, хотя что-то от страха в моей груди плескалось, но нечто неотвратимое, дьявольское, как Рок! Меня обуял ужас!
   В чьи руки я попала и что со мной приключилось на самом деле? Как я могла? Как я могла и что теперь делать?
   Меня колотило, даже очень горячая вода в ванной не согревала, просто делала больно, зубы стучали так сильно, что заболели десны и, может быть, именно боль меня отрезвила.
   Спокойно, - сказала я сама себе, - в конце концов ничего необратимого не произошло. Никто ничего не знает. И никто. Ничего. Никогда. Не узнает.
   Ты ошиблась. Ты совершила страшную ошибку, поддавшись похоти. Ты занималась развратом, блудила, с человеком, имени которого ты так и не узнала, потому что забыла спросить. Ну и ладно! Ты жива, в конце концов, жизнь продолжается, просто забудь...
   Так я твердила себе, лежа в ванной и представляла, как с водой уходят, смываются с моего тела грязь и пот, мерзкие следы, оставленные чужими губами, телами и руками.
   Стало немного легче.
   Я промаялась до вечера, не подходя к телефону, впадая то в безмерное отчаяние стыда, то в дикий ужас от себя самой, то настойчиво убеждая, утешая, успокаивая себя тем, в первую очередь, что никто ничего не узнает.
   Самое противное, что я знала об этом сама! Я сама была своим собственным свидетелем и обвинителем. И судьей. И как я не пыталась оправдаться сама перед собой, меня все-таки время от времени тошнило и приходилось периодически бегать в ванную. А потом я долго чистила зубы и глотала воду. И опять наливала ванну и терла, терла себя мочалкой в тщетных попытках смыть всю грязь, что налипла за прошедшую ночь.
   К вечеру я немного успокоилась и решила постараться если не забыть свое приключение, то загнать воспоминание куда-нибудь подальше. Меня тогда, кстати, так и не заинтересовал вопрос о забытом моим соседом портсигаре, на память мне он был оставлен или случайно. Не сразу я задумалась и над главным вопросом - кем был мой случайный любовник...
   Вечер прошел спокойно, любимый отзвонился, а родители не заметили во мне никаких перемен, разве что некоторую нервозность, которая, впрочем, была списана на долгие дороги и яркие впечатления от поездки. А то, что случилось назавтра, иначе, чем карой, не назовешь.
   На следующий день я поскакала к любимому. К его дому я подходила медленно, собираясь с мыслями, размышляя, как бы не выдать себя поцелуем, не таким, как раньше, взглядом, не таким, как всегда. Но...
   Мне не пришлось ничего предпринимать, не пришлось силиться не выдать себя, не пришлось лгать. Я шла в дом, где собиралась жить с мужем долго и счастливо, рожать детей, ссориться и мириться, я шла к самому близкому человеку на свете. Я шла к любимому, а его там уже не было.
  -- Я ждал тебя, что бы сказать, - начал он вместо объятий, - вчерашнюю ночь я провел с бывшей женой, и мы решили начать все сначала. Прости меня, родная. Я люблю тебя, но моему сыну нужен отец. Ты еще полюбишь, а я... я нужен ей. И ему. Прости меня, любимая, я не могу поступить иначе...
   Он продолжал говорить в том же духе, а у меня внезапно разболелась голова. Я сидела тихо на знакомой и родной кухне, разглядывала наклейки на шкафчиках, которые мы вместе лепили, и думала только о том, что ОНА, его бывшая, была здесь в ту самую ночь, когда я...
   Мой любимый изменял мне в те же минуты, когда я корчилась в безумном наслаждении чужих рук. В ту самую ночь, как оказалось, решалась не моя, а наша общая судьба и решала ее я сама. Я, а не он и его бывшая жена приняла решение за нас троих. Именно я, а не эти двое.
   Очень быстро, до странности, произнеслось слово "они", не правда ли? Они и верно, моментально, с первых слов моего любимого, стали для меня единым целым, как яблоко. Да, я приняла это как должное еще тогда, в ту самую ночь, когда я извивалась в оргии и кричала, ведь, на самом деле, не он мне изменил, а я ему! И я знала, что так будет. Потому, что... стоп! Потому что я не ему изменила, а самой себе! Я изменила своей любви и своему счастью. А мой любимый - только лишь жертва. Жертва моей измены самой себе.
   Я так ничего ему и не сказала. И не плакала. Просто встала и ушла. Молча. Он меня не задерживал. И это тоже меня устроило, потому что сейчас мне мешали бы слова.
   Я брела домой и обдумывала, пережевывала и перемалывала в себе события последних двух дней.
   И вдруг, сама собой, выстроилась у меня в голове необыкновенная цепочка событий, я вспомнила, вспомнила! Ведь мы познакомились с любимым на следующий день после достопамятного свидания, когда я впервые испытала то, что высокопарно зовется "зов плоти"! Вот оно!
   Пока еще я не отдавала себе отчета в том, кем был тот, первый, от кого я убежала и этот, второй, от которого я не ускользнула. Какой там! Я кинулась в его руки, как дети бегут в теплое море!
   Я убежала три года назад, о боже! Да ведь они похожи, как две капли воды!
   Эта мысль меня оглушила. Та же легкая асимметрия лица, те же волосы, те же глаза, черт возьми, левый зеленый и голубой правый. Лицо моего несостоявшегося любовника всплыло в памяти и наложилось, как калька на лицо моего поездного знакомого. Нет, это были разные люди, но похожие, как братья. Или мне изменяет память?
   Размышляя и гадая, я добралась домой и, не раздеваясь, забралась в постель. Родным я сообщила, что плохо себя чувствую, и меня не беспокоили до утра. А на следующее утро я проснулась с температурой и провалялась в постели неделю. И всю неделю я перемалывала, пережевывала, вспоминала и переосмысливала.
   До истины я тогда так и не докопалась, зато столь долгое самобичевание привело к обратному результату.
   Я бросила институт и ударилась в дикий загул. Не знаю, что меня толкало, единственной мыслью стало: "пусть мне будет хуже", и лицо моего таинственного любовника возникало всякий раз, когда я оказывалась в постели с очередной жертвой моего презрения к самой себе.
   Пусть мне будет хуже...
   Пусть мне будет хуже...
   Пусть мне будет хуже...
   Каждый раз, оказываясь в чьей-нибудь чужой постели, с чужим мне человеком, на месте лица очередного одноразового мачо я видела ЕГО лицо. Прекрасное порочное лицо моего поездного позора. Лицо моего блуда. Лицо моей похоти. Лицо разврата.
  
   Ниц
  
   Потеряв свою большую любовь, я ударилась в загул и долго пребывала этом состоянии. А потом пережила Встречу. Я еще не понимала тогда, кто именно приходил ко мне в образе пожилого вдовца, но, через короткое время после того, как я прощалась с вороной в парке, и состояние мое, и сама жизнь моя кардинально изменились. Я пошла учиться, примирилась с устоями родителей, успокоилась - вот! Я успокоилась. Я не перестала искать и думать, но некое умиротворение и душевный покой со мною оставались, и мне это нравилось. Я много читала, был момент, когда я увлеклась спиритизмом, но быстро расплевалась с этим занятием, потому что оно казалось мне каким-то неестественным, неправильным. Я не то что бы совсем не верила, я сомневалась. Каждый ритуал, каждый заговор или артефакт - часть магии, необходимость. Или магия, черная и белая - это только выдумки, фантазия и самообман? Ответов я не знала, а искать их мне почему-то казалось скучным. Постепенно я отошла от потрясений, вызванных историей в поезде и тем, как связались в одно целое, как сплелись причудливым узлом события последнего года. Иногда я возвращалась памятью к моему поездному Принцу (так я называла его про себя), но, со временем, все реже задавала тяжелые вопросы. Я поняла одно - все произошло не просто так. И время, всемогущее Время, когда-нибудь откроет мне эту тайну.
   Иногда я чувствовала себя очень одинокой, хотя у меня было много друзей-приятелей, у меня были любовники, занимающие кто меньший, кто больший отрезок моей жизни и участок моего сердца, но...
   Человек одинок по-настоящему только тогда, когда никого не любит. А я не любила. Звала любовь, ждала ее, но она все не приходила. Та, которая настоящая.
   Постепенно повышенное мужское внимание к моей персоне сублимировалось в некую самоуверенность, которая, в свою очередь, привела к тому, что я фыркала, капризничала и перебирала. "Тени должны знать свое место" - я возвела Шварцевский афоризм в девиз и пропагандировала всеобщее женское превосходство и свое, в частности, над "человеком в штанах". Любовь не шла и, оправдывая ее и себя, я нарекла свое состояние "свободой". Искренне считая, что вот такая она и есть, настоящая свобода, на самом деле я была свободна от полной жизни. Свободна от любви, а это не имеет ничего общего с настоящей свободой, но ведь живешь-то там, где сам себя поселил, верно? И по тем законам, которые себе установил. Так и я.
   Однажды летом я познакомилась с мужчиной. Я буду звать его Ниц, потому что носимое им в человеческом мире имя на самом деле не имеет никакого значения, а я именно так назвала его про себя и оказалась права, как определило время. Ничего особенного в обстоятельствах нашего знакомства не было, кроме того, разве, что я, по своему обыкновению, вела себя не лучшим образом, тыча ему в лицо свою начитанность, образованность и еще кучу достоинств, которые должны были продемонстрировать мое презрение к роду мужскому.
   Ниц выглядел в точности так, как я его описала в самом начале сего повествования, был очень смугл, красив, значителен и чуть печален. Еврейские глаза часто светятся Соломоновым умом и вековой библейской скорбью, а печальные глаза всегда кажутся мудрыми.
   Очень быстро я впала в состояние, которое можно было бы назвать любовью, если бы.... Если бы не было в этом чувстве чего-то, похожего от наваждения. Откровенно говоря, я до сих пор задаю себе вопрос: любила ли я его? Наверное, все же да. Во всяком случае, мне бесконечно хотелось быть с ним рядом, смотреть ему в глаза, перебирать волосы на его груди, касаться его, любоваться им, словом, быть частью его жизни. Я ловила каждое желание Ница, следила за каждым его движением в постоянном поиске подтверждения того, что нужна ему, любима и желанна. Мне безумно хотелось стать ЕГО ИДЕАЛОМ женщины, а для этого нужно стараться.
   Постепенно даже привычки и взгляды мои начали меняться. Потребуй он от меня чего угодно, я бы разбилась в лепешку, но исполнила бы. Я не просто признавала превосходство моего любимого надо мной, я вознесла его до небес и однажды объявила его моим господином.
   Хорошо помню этот день. Ниц, по своему обыкновению, сидел в кресле после ужина, а я чем-то занималась на кухне, когда вдруг опустилась на стул, пораженная мыслью - я хочу, алкаю, я жажду его власти надо мной! Что со мной? Я готова стать его рабой, готова отдать ему сердце свое и душу, раствориться в нем, и мне не нужна я сама по себе, мне нужен ОН - мой повелитель и хозяин. Самое жизнь мне дана лишь для того, что бы служить ему...
   Мне стало страшно, и я отправилась в к Ницу в комнату, в твердой решимости сообщить, что все не так, и я не принадлежу ему, черт подери, зачем нужно было говорить об этом, я не думала - чувствовала, что необходимо, и все!
   Стоя в дверях, я долго наблюдала за ним. Он почувствовал мой взгляд и обернулся:
  -- Что, девочка?
  -- Я хочу сказать тебе, - но нужные слова вылетели мотыльками.
   Я забыла все. Абсолютно. Я встала перед ним на колени, преданно глядя ему в его глаза, взяла его руку в свою, поцеловала ладонь и приложила к своей щеке, чувствуя непонятную вину неизвестно за что, улыбнулась и сказала:
  -- Я стояла бы так вечно, любимый! Только бы ты любил меня...
   Ниц спокойно, нежно и властно посмотрел на меня, не говоря ни слова, откинул голову на спинку кресла, как будто выжидая чего-то. А я оторвала от себя его руку и опустила голову к его ногам и поцеловала. Не желание - поклонение - вот что склонило меня, вот что было в моих губах. Он не пошевелился, а я шептала ему в ноги:
  -- Ты - мой бог и повелитель, любимый, я твоя, я принадлежу тебе до конца, я - твоя раба...
  -- Да, девочка, - был его ответ.
   Не знаю почему, но я берегла эту связь от своих друзей и подруг. Я не стремилась затянуть его на шумные сборища и в веселые компании. И мало кого посвящала в странный свой роман, как будто у меня было две жизни, одна с ним, а другая ВНЕ его. И я была разная, странно, правда? С ним - покорная, нежная, спокойно-послушная, я никогда не отстаивала свое мнение, желая того же, чего хотел он, я подчинялась Ницу даже в мелочах, мне и в голову не приходило возразить ему, ни разу я не воспротивилась его словам, не осудила его поступков. Да что там! Черты, которые я высмеивала в других, которые отрицала, как таковые, я превозносила в нем и объявляла достоинствами, я оправдывала любое его решение, жест и даже подлости находилось оправдание. Любой его жест рассматривался мной с точки зрения его величия, благородства, его безусловного гения. Ни одно его слово не могло вызвать малейшего сомнения, даже тогда, когда он поступал жестоко со мной самой, когда отталкивал меня, глумился над моими идеалами. Я не просто прощала и замолкала, я принимала его, наделив заранее абсолютом. И, как следствие, пришло время, когда я спросила себя - а права ли я? Впрочем, ответ меня интересовал мало, ведь все и так было ясно - мой Повелитель не может ошибаться, а потому, даже когда он делает мне больно, он прав. Почему-то мне нравилось подчиняться ему. Почему-то.
   Почему-то меня совершенно не раздражали его вальяжность и властность, доходящая порой до деспотизма, мало того, она доставляла мне несказанное удовольствие. С друзьями и когда я была одна, я вела прежний образ жизни, я любила людей и была любима друзьями, любила жизнь и была любима ею в ответ. Но так было только тогда, когда моего Ница не было рядом.
   Но странно тянуло меня к нему, словно невидимая веревка была привязана к моему сердцу одним концом, а другой он держал в своей руке. Той самой руке, которую я так любила прижимать ладонью к щеке, подобострастно придерживая ее пальцами.
   Шли месяцы, годы, я замечала, что все чаще испытываю желание сесть у его ног, склониться перед ним, пасть ниц и оставаться так вечно. Все чаще дергалась невидимая веревка, все теснее становилась наша связь. Он звал меня, зная, что подчинение будет полным, и верно: мое добровольное рабство становилось все глубже, и все меньше времени я отдавала должное жизни, заменяя ее служением любимому и повторяя эхом его, Ница, постулаты:
   Жизнь ужасна, жизнь - ад.
   Люди подлы, их следует сторониться и осуждать.
   Мир враждебен и опасен. Друзья - миф, люди пребудут с тобой рядом, только если им от тебя что-нибудь нужно.
   Человек презренен и достоин осуждения, а единственно возможное существование - страдание.
   Иногда, когда я оставалась одна, я ужасалась и пугалась тому положению и состоянию, в котором пребывала, а особенно будущему, маячившему серым. Я прекрасно понимала, что означает участившийся зов Ница. Пока я могла еще хоть иногда принадлежать самой себе, но все меньше и меньше, все тоньше становилась нить, связывающая меня с прежней - свободной - жизнью. Самое интересное, что я безумно и самоотверженно его жалела! Ведь я-то была не такая! Я - человек, в меру наделенный недостатками и достоинствами, но я обычный человек, А он... Я рисовала картинки, как ему тяжело и что он вынес в жизни, какие испытания преодолел, какую боль выдержал, что оставила такие жестокие раны на его сердце. Именно жалость, сочувствие к тяготам, к тому постоянному духовному аду, в котором пребывал мой Ниц, не давала мне оценивать трезво все, что он со мной делал, не давала дышать, в конечном итоге. Но жалость-то меня и спасла, если разобраться. Она стала моим щитом, через который он так и не пробрался.
   Я еще много лет спустя не осознавала, кем являлся Ниц на самом деле, я считала его обычным человеком, которому тяжело и который не умеет жить в радости. Но, жалея любимого, я смогла допустить его законы в свое сердце. Парадокс, не правда ли?
   И я называла это Любовью.
   Наверное, я действительно его любила.
   Первая ласточка свободы задела меня своим крылом случайно, через два года после нашего знакомства. Для меня это было время распутья, раздумий, время перекрестка. Хлопнув дверью на одной работе, я искала другую. Однажды вечером я пришла к Ницу, села, по обыкновению, у его ног и пожаловалась:
  -- Просто мистика какая-то! Ведь я - хороший специалист в своей области, да и работы хватает, но везде, куда я прихожу, повторяется одна и та же картина: сегодня мне дают "добро", а на следующий день вакантное место оказывается занято кем-то другим! Хоть иди в домохозяйки!
   Вы бы видели его улыбку, взгляд! Передо мной вдруг всплыло победное лицо моего поездного Принца! Властный прищур торжества исказили моего любимого до неузнаваемости, всего на один миг, ах мой Ниц!
   Потом он спохватился. Картинка сменилась, как в телевизоре, теперь на лице были только отеческое сочувствие и нежность, каковые я редко видела в последние месяцы:
  -- Ужасно, я понимаю тебя, девочка! Но может быть это хорошо? В конце концов, я буду счастлив, если ты будешь все время дома, мы же хотели жить вместе, верно? Так зачем тебе работа? Разве у меня мало денег?
   И в первый раз за все время нашей связи Ниц сполз с кресла на пол и сел рядом, держа мои руки в своих. Он обнял меня пылко и зашептал:
  -- Любимая, я давно готов к этому. Мы любим друг друга, ты любишь меня, верно? И обещала повиноваться мне, как хозяину своему...
   Он гладил мои плечи, целовал волосы, он смотрел на меня с той огромной любовью и печалью, что всегда производили на меня неописуемое впечатление. Он упрашивал, почти умолял:
  -- Только ты сможешь скрасить мой мир, только ты мне нужна на этой земле, только рядом с тобой я смогу сносить этот ад, называемый жизнью, плюнь на все, и станем жить вместе! Хочешь, я возьму тебя к себе в помощницы, не хочешь - сиди дома, но мы будем всегда рядом! Разве ты этого не жаждешь так же, как и я? Разве ты не ждала от меня предложения? Оно поступило, моя девочка, твой властитель желает любить тебя, твой господин хочет, что бы ты принадлежала только ему и никому другому...
   Он говорил тихо и убедительно, а глаза его ждали. Ждали безоговорочного "да". Разве могло быть иначе? Я думаю, мой Ниц понимал - моя душа еще не принадлежит ему полностью, подчиняясь ему и называя его хозяином, я все-таки что-то оставляла себе, а получить ВСЕ он смог бы только....
   Стоп. Я наклонила голову, уткнулась в его плечо, скорее для того, чтобы не выдать себя, чтобы он не разгадал, не увидел моих мыслей по глазам, но еще и сдерживая острое желание кинуться ему на шею с благодарным согласием. Я почти физически ощущала приказ в его словах и если бы вы только знали, как мне хотелось ответить ему согласием! И поблагодарить за милость!
   Но я понимала, что ответив "да", я не найду обратную дорогу. Просто потому, что ее уже не будет. И я сказала другое:
  -- Может быть, любимый, может быть, ты прав. Но, для очистки совести, я попробую еще раз, хорошо?
  -- Ну конечно, попробуй, - он торжествовал.
   Весь оставшийся день мой Ниц продолжал быть особенно нежным и внимательным. Это был один из самых замечательных вечеров с самого первого дня нашего общения.
   А через день, объяснив ситуацию матери и поддержанная ее пониманием, я уехала в другой город, как думала, навсегда.
   Я просто удрала, полагая, что, живя с ним в одном городе, я никогда его не брошу, не смогу, у меня просто не хватит ни решимости, ни сил. А он не оставит меня, не отпустит, не освободит. Ибо я была ему нужна, уж не знаю для чего, но необходима.
   Я оставила письмо моему Ницу:
   "Мой любимый! Единственный и самый дорогой мой человечище!
   В мыслях своих и в своих снах я называю тебя "Ниц". Потому что припадаю пред тобой именно так, ниц, каждый раз, когда вижу, когда ты рядом со мной. Потому что люблю тебя и потому еще, что ты для меня - бог.
   Я теперь плачу не оттого, что уезжаю от тебя, а оттого, что больше никогда не смогу увидеть твои глаза, услышать твой голос и упасть перед тобой, как перед Повелителем моим и хозяином.
   Мой родной, мой Ниц! Я уезжаю именно потому, что поняла, насколько сильно я тебя люблю! Но я хочу другого Бога! Настоящего! Никогда повелитель не сможет стать Богом, никогда Любимый и Хозяин не смогут стать одним человеком. Ты ведь понимаешь, о чем я, верно?
   Я не могу позволить себе потерять себя самое, но самое главное, я не хочу позволить тебе быть свидетелем моего падения и умирания.
   Ты ведь знаешь, я готова отдать тебе все, даже сердце. Я его уже давно тебе отдала. Но я не могу отдать тебе свою душу. Ибо тогда кого ты будешь любить? Я перестану быть сама собой, я потеряю себя. Твоя девочка умрет. А сможешь ли ты принять ту, что останется после меня и вместо меня? Верю и надеюсь - нет.
   Я уезжаю за собой. Не могу, не могу и не должна быть твоей рабой, хотя, бог мой, как мне этого хочется! Ты ведь знаешь, верно?
   Но, мой любимый Ниц, я хочу быть свободной. Я должна быть свободной!
   Так уж сложилось, что рядом с тобой свободной я никогда не стану.
   Я не пишу тебе "прости меня", я знаю - ты меня поймешь, ты ведь всегда меня понимаешь, верно? Ты не должен быть богом, ты - не ОН! Я не знаю, кто ты, но ты - не бог.
   Я прошу тебя о другом и верю, что ты откликнешься на мою мольбу. Я прошу тебя, отпусти меня! Отпусти меня, любимый! Если любишь, как говорил - отпусти меня, дай мне свободу.
   Я знаю - ты не будешь меня искать. Я верю в это и заранее благодарю.
   Мой Ниц!
Благодарю тебя за то, что не одинока, потому что ты подарил мне любовь.
   Благодарю тебя за то, что узнала, как это здорово - быть самой собой, ибо ты показал мне обратное.
   Благодарю тебя за то, что ты открыл мне Свободу, дав рабство.
   Благодарю тебя, мой любимый.
   Прощай".
  
   Письмо я оставила матери. Конечно, это было трусостью с моей стороны, слишком слабы были еще мои силы, чтобы бороться. Не закален еще мой дух, подтачиваемый любовью, и я не выстою один на один против Ница.
   Я уезжала, зная, что не позволю себе его увидеть до тех пор, пока не пойму, что не сломят меня ни жалость, ни любовь, ни сила его. Я верила, что однажды моих сил достанет. И тогда...
  
   Лингам
  
  -- Для нас, для тебя и для меня, в нашей жизни и во всей нашей вселенной есть только одно замечательное событие - смерть, - услышала я голос за своей спиной и вздрогнула:
  -- Что? Что вы имеете в виду?
  -- Смерть, - просто сказал он, - самое значительное событие в жизни, ибо прах мы и в прах обратимся.
   Я обернулась и оглядела церковь. Великолепная тонкая резьба, все стены расписаны или закрыты иконами в богатых окладах, серый пол, высокие золотые стойки подсвечников у икон, я бы употребила слово "роскошь". Сдержанная роскошь. Но нигде больше не горело ни единой свечи, только на той подставке, слева от входной двери, под распятым Иисусом. Я не успела еще задать вертевшийся на языке вопрос, как он пояснил:
  -- Это погост. Сюда ставят свечи за упокой души.
  -- Почему же тогда...
  -- Потому что многие умерли на этой неделе, а здравия редко желают от всей души. Вот и не принимает Господь лживых свечей.
  -- Простите меня, я никогда не была в церкви, но...
  -- Я знаю, - перебил он, - неискренние здравицы тушат огонь.
  -- А откуда вы знаете, что я в первый раз? Вы же меня не знаете.
  -- Но я видел тебя гуляющей по городу и понял - ты в церковь не ходишь, - его объяснение мало что проясняло, но я успокоилась и добавила:
  -- Я не крещенная.
  -- Я знаю, - кивнул священник.
   Мой отец, как член КПСС, не понес меня в церковь, и креста я не носила, разве что как украшение. Да и не принято было крестить детей у поколения моих родителей.
   Я обратила внимание, что поп успел принарядиться. Сверху черной сутаны был надет золотой балахон, а висящий на толстой цепи серебряный крест был едва ли не больше того, который стоял на погосте, освещенный свечами. Я пожалела шею старика: огромное, с камнями, изделие явно клонило ему голову к земле.
   Старик в этом одеянии выглядел еще ниже и еще квадратнее, а золотое шитье наряда выделяло морщины на его лице еще сильнее. И взгляд! Пронизывающий, изучающий, достающий до самых печенок и всепонимающий.
  -- Ты созрела для Бога, - проговорил он.
  -- Бога или богов? У русских - своя религия, у татар - своя, у иудеев - своя. Какой он, Бог?
   Я задала вопрос больше из желания поговорить, так располагал к себе этот старикашка в золотых одеждах, а не из желания противоречить. Кроме того, я ожидала услышать что-нибудь новое, интересное, мне нравился он и то, что он говорил и, самое главное, как он говорил. Он, при немногословности, казался многообещающе мудрым. Я улыбалась и ждала ответа.
  -- Не всякий, рожденный татарином, им и умирает, - священник понял, наверное, чего именно я жду, - Мать Ивана Грозного, княжна Глинская, была праправнучкой Мамая. Ее отец, бравый воин войска татарского, Омиса, крестился Александром. Это факт известный. Мы плохо знаем свои корни, не то бы ты много интересного узнала о себе.
  -- Помню, помню, что сказал Воланд Маргарите, - засмеялась я, - не станете же вы говорить, что я - потомок Мамая?
  -- Не стану. У тебя другие корни. И предки твои разным богам молились. Но истина заключается в том, что Бог един. И не суть важно, какому Богу молиться - была бы Вера.
  -- Странно, я думала, что попы категорически отрицают тех Богов, которым не поклоняются сами!
  -- Не о поклонении я речь веду, а о Вере, - возразил он
  -- Ну да, о религии. Другая религия разве не табу для вас?
  -- Я о Вере, - подчеркнул старик, - а другая религия - не запрет, условность, другой набор слов для молитв и другое имя Бога. А Бог - один, как Его не называй, Аллахом, Саваофом, Иеговой или Одином.
  -- Но я не знаю, если честно, как называть Бога. И не знала никогда даже тех имен, что вы перечислили.
  -- Это потому, что у тебя учителей не было, - ответил он и жестом пригласил меня присесть на деревянную лавочку у стены. Сев рядом, он продолжил:
  -- Полезно спрашивать у искусных, но вредно у неискусных. Ибо не имеют они рассуждений, не имеют своего мнения, не знают мудрости.
   Я замолчала. Мне не очень был понятен его язык, не очень понятно, какой смысл он вкладывает в слово "искусный", но не хотелось красоваться невежеством. Он, видимо, понял причину моего молчания, потому что сложил руки на животе и улыбнулся:
  -- Искус, искушение, я имею в виду. Это самый верный путь к познанию Бога.
  -- Простите, - решилась я, - я могу обращаться к вам "Батюшка"?
  -- Можно и так.
  -- Скажите, Батюшка, но зачем искушать? Не всегда человек способен выбрать правильный путь, не всегда способен устоять от искушения, ведь оно - сладко, и, кроме того, никогда не знаешь, какой выбор принесет больше страданий и неприятностей, верно? А разве человек хочет страдать?
  -- Неприятности - те же искушения. Испытания - та же проверка.
  -- А если нет сил? - запальчиво воскликнула я, - Если нет сил бороться? - В памяти моей вдруг всплыло прекрасное лицо моей похоти, как в дымке, и я даже поежилась.
  -- Я о себе говорю, - пояснила я, - я много наделала в жизни глупостей, но и страдала много, очень много!
  -- Чем полнее будут твои страдания, тем большая награда ждет тебя, - ответил он, улыбаясь, а мне опять показалось, что он прочел в моей голове все, о чем я думала, - Терпи страдания. Посмотри, сколько скверны вокруг.
  -- Это верно, - подтвердила я.
  -- Тьма наступает на мир, поглощая его по кускам, - продолжал священник, не реагируя на мои слова, - но разве это плохо? Чем больше люди страдают, тем более им воздается, это Закон.
  -- Но ведь тьму несет Дьявол, если я правильно осведомлена, - вставила я и пожалела, что познания мои в вопросах теологии поверхностны: я не могу не то что блеснуть, я не могу задать правильного вопроса, а ответы на те, что задаю, не поднимают занавесь, и я остаюсь в тумане.
  -- Что суть Дьявол? Это пороки наши и наши грехи. Нет Дьявола в противопоставлении Богу. Бог один. Рай и Ад - все в Его власти и все все Его владения.
  -- Как это?
  -- Бог разные лики одеснует и к конкретному человеку обращает свой Лик, предназначенный только для этого человека - Бог Искушающий, Бог Назидающий, Бог Прощающий и милосердный. Все в человеке есть - и рай, и ад.
  -- Тогда получается, что чудеса...
  -- Человек - вот самое великое чудо. Человек - большее чудо, чем всякое чудо, творимое Им.
   Я молчала, растерянная, а он чуть наклонился ко мне и спросил:
  -- Ты учишься?
  -- Да, в институте, в педагогическом, - машинально ответила я.
  -- Это хорошо, - кивнул он, - тогда я тебе кое-что расскажу. Флоренский сказал: "Человек - сокращенный конспект мироздания. Мы должны радоваться и благодарить Бога за жизнь, подаренную нам, за ежедневное Чудо, творимое Господом, а мы..."
  -- Скажите, почему вы решили, что я созрела?
   До этого момента он улыбался, но вдруг лицо стало торжественным, что ему совсем не шло. Лицо моего собеседника - лицо доброго дедушки, и от него совершенно не ожидалось значительности. Он смотрелся скорее стариком, чем старейшиной. И опять я услышала ответ на свои собственные мысли:
  -- Выше старчества нет ничего. И, в данном случае, полезнее для тебя. Кто, как не я, старый, наполненный знаниями человек, может открыть тебе истину, кто, как не я может приобщить тебя к таинствам посвящения? Что, если не мудрость моя, опытом даденная, поможет стать тебе на верную дорогу?
   Я вслушивалась в его слова и понимала, чувствовала, как он прав! Конечно! Старик мудр, образован, он столько может рассказать! И, кроме того, он - человек Духа, сан не может быть дан проходимцу. Но дело было даже не в этом, - я испытывала к нему невероятное доверие! "Духовный отец, - мелькнуло в голове, - наверное, именно такой человек может стать мне настоящим духовным отцом".
  -- А вы можете меня исповедать?
  -- Конечно, но сначала подумай, готова ли ты открыть мне свои грехи? Сделаешь ли ты потому, что раскаялась, - пояснил он, - или потому, что жаждешь узнать что-либо? Или просто выговориться?
  -- А в чем разница?
  -- Только если ты искренне раскаялась, ты можешь их озвучить. В противном случае - ищи ответы и думай.
  -- Но именно ответов я и жду, Батюшка, - призналась я, заглядывая ему в глаза.
  -- Ответов...., - он откинулся корпусом немного назад. - Все ответы придут к тебе сами, если вопросы задавать не побоишься. Правильные вопросы.
  -- Правильные? - задумалась я.
  -- Сегодня ты спрашиваешь: "Что произошло?", а должно спросить: "Почему?" Вопросы твои - суть "Как я могла?", а нужно - "Зачем?"
   Священник помолчал. И я молчала, осмысливая им сказанное. Потом он повел рукой, обрисовывая воображаемый круг:
  -- Адам стал вне Рая по безрассудству, а не по необходимости, тем самым уготовив себе смерть. Ты сама творишь себя, как всякий человек, но рассудок твой гонит от себя истину, а потому не отворяются врата знания перед тобой. Посмотри на погост - все подсвечники заняты. А у других икон свечей нет. Люди боятся только смерти - вот о чем это говорит. Свеча, поставленная за здравие самому себе всегда искренна, но не видима Богом. Пожелай здравия и радости врагам своим, зримым и тайным, пожелай от всего сердца - и услышит Господь. Вот ты, например, не хочешь принять смерть в сердце своем, но прими - и жизнь тебе воздаст.
   Мы опять замолчали и молчали долго. Я думала о его словах, о разуме, о жизни, мысли мои разбегались в разные стороны, как тараканы, а тот, кто заставил меня задуматься, сидел рядом и улыбался, чуть лукаво. Потом он протянул руку, дотронулся до моего виска и произнес:
  -- На один вопрос я тебе отвечу. О грехе. Грех делает нас больше несчастными, чем виновными. Человек служит желаниям своим только потому, что он - человек. И, когда он не является служителем Бога, то занят поиском Его. А Господа находят через искушения. И устояла ты искуса или не устояла - судить дано только Богу. А, если Он спрашивает с тебя много, значит много тебе дано от Него. Бойся, однако, бесполезности. Радуйся искусу, ибо через него говорит с тобой Господь наш...
   Боже, я чуть не заплакала! Он знает все на свете, этот старый священник!
  -- Боже мой, - воскликнула я, - вы отвечаете на самое больное!
  -- Не я. Ты захотела услышать и услышала. Ищи ответы только в себе, - он пристально смотрел на меня.
  -- "Человек идет за плугом. И строит гнезда. Одна пред Господом заслуга смотреть на звезды, - я цитировала нараспев.
  -- Цветаева была мистиком и не смотрела в себя, - медленно сказал мне мой визави.
  -- Ого! - удивилась я, - я даже не помнила, чьи стихи читаю, просто всплыло в памяти, а вы... Ничего себе обучение у священнослужителей!
  -- Я самоучка, - засмеялся он, - Бог Искушающий всегда стоит с поэтом рядом и шепчет ему слова любви и ненависти. Поэтому я многих поэтов знаю. Тех, кто таланта искус на себе пробует...
  -- У меня такое впечатление, что вы читаете мои мысли, Батюшка!
  -- Мысли неискусного читать легко, ход их ясен....
   В моей голове роилась куча вопросов, один важнее другого, по моему мнению. Их было так много, что выделить самый важный оказалось сложно.
  -- Почему ты раньше не пришла к Богу, я знаю, конечно, - каждый человек приходит к Нему в свое время. И каждый творит своего Бога, - странно, почему он заговорил именно об этом.
  -- Но ведь вы только что говорили, что Бог един?
  -- Един, но многолик, я и это говорил тоже.
  -- А есть ли общее мнение, что есть Бог для человека? - спросила я с интересом.
  -- У каждого свое видение этого вопроса. Я согласен с Кантом.
   Он говорил, а я невольно заерзала на лавочке, устраиваясь поудобнее:
  -- В чем?
  -- Он вывел известные постулаты. И они звучат так: во-первых, все в мире подчинено закону первопричинности, причинно-следственным связям. Во-вторых, если человек тоже подчинен этому закону, то он не может нести нравственную ответственность за свои поступки. В-третьих, если мы утверждаем нравственную вменяемость человека, то мы должны постулировать его свободу.
   Я запуталась, о чем честно ему сказала. Как это, с одной стороны несет ответственность, а с другой - нет? И что он имеет в виду под определением "свобода"?
  -- Ты не дослушала, - заметил священник, - а вывод из вышесказанного таков, что человек, хоть и живет в этом мире, но не подчиняется основным законам мироздания. А значит, он надмирен или неотмирен, как тебе больше нравится. Ничто в мире не может действовать свободно, а человек может, следовательно, человек - нечто большее, чем мир.
  -- Ой, мама дорогая, - только и смогла сказать я.
  -- Да, - тряхнул он головой, - Кант сделал вывод, что человек, нравственно свободный и есть Бог.
  -- Постойте! Вы же священник! И вы говорите, что человек - я, вы, кто-то на улице, - это Бог?
  -- Я говорю о том, что человек сам избирает себе облик Бога. Согласно своим нравственным принципам. А потому и называет Его по-разному. Для кого-то Бог - это Господь, а для кого-то Бог - это Дьявол.
  -- В итоге, вы хотите сказать, что Бог в душе человека, верно? - догадалась я. - Как же тогда расценивать многие события, которыми доказывают реальность Бога? Как же Иисус, Иуда? Чудеса всякие?
  -- Чудеса творимы для человека, - сказал он, - но я хочу говорить о другом.
  -- О чем? - я еще не была готова поменять тему.
  -- Ты ведь читала Библию, верно? И что первично, по твоему мнению, Иисус или Иуда?
  -- Иисус, конечно, а как же иначе? Иуда - предатель, 30 серебряников и все такое...
   Он встал с лавочки, подошел ко мне близко, почти касаясь колен, и положил руки мне на плечи:
  -- Закрой глаза и узри истину...
   Я повиновалась и сразу же почувствовала жару, как в бане. Ветер, горячий и сухой, только усиливал пекло, и воздух вокруг дрожал, придавая песку под ногами волшебный цвет.
   Передо мной стояли двое, одетых странно - в хламидах из грубой серой ткани. Оба были бородаты, смуглы и похожи, как братья. Ощущение реальности оказалось настолько реальным, что я невольно скосила вниз глаза, ожидая увидеть себя одетой точно так же. Но там был только белый песок, вместо тела. И собеседники меня явно не замечали. Я прислушалась и замерла во внимании:
  -- Говорю тебе, Иуда, не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем, - говорил тот, что стоял слева, а другой вздохнул тяжело и ответил:
  -- Истинно так, равви.
  -- И потому, говорю тебе, кто отдаст душу свою ради меня, тот обретет ее.
  -- Пощади меня, равви, слабого, - взмолился второй, схватившись за голову, - то, что ты наказываешь, противно мне!
  -- Говорю тебе - у каждого свой крест! Возьми свой и следуй за мною, ибо то, что ты сделаешь, ты сделаешь ради меня и человеков.
  -- Но равви! Да не будет этого с тобою!
  -- Говорю тебе, я должен быть распят через слово твое и воскреснуть на третий день.
  -- Но почему я, равви? Ведь есть более сильные, Симеон, Петр любят тебя, пусть они предадут тебя старейшинам!
  -- Говорю тебе, только ты свяжешь на земле то, что будет связано на небесах, ибо каждому дано по силе его. Слаб Петр, слабы еще остальные, не вынесут они презрения людского, но тебе дано его стерпеть с честью. Не воины они, но пастухи.
  -- Честь моя, о, равви, имя мое! - вскричал Иуда, падая на колени (я, конечно, поняла, чьему разговору стала свидетелем).
  -- Говорю тебе, ты - истинный апостол и дам тебе ключи от царствия небесного, ибо ты в силе своей, Иуда.
  -- Хорошо, равви, - Иуда поднялся с колен, и на лице его была отчаянная решимость, - я готов принять долю мою.
  -- Говорю тебе, не долю, но награду свою примешь, ибо будет в веках имя твое с моим рядом. Не других учеников моих, но твое - апостола моего.
  -- Но произносить его будут, ненавидя и презирая, - горько и тихо произнес Иуда.
  -- Что презрение людское рядом с истиной, да откроется она! Люди слепы пока, и много веков пройдет, пока они прозреют, но откроется она, верно тебе говорю, - сказал громко Иисус, подняв руку над его головой.
  -- Да, равви, - печально кивнул тот.
  -- Когда войдем в Иерусалим, то на третий день пойдешь к первосвященнику Каиафе и спросишь его: "Что вы дадите мне, если я предам вам его?" И сколько дадут тебе, то бери, не торгуясь.
  -- Да, равви...
  -- И когда настанет Пасха и будем мы за столом, то опустишь руку в блюдо первым, в знак мне, дабы готов я был принять муки и смерть.
  -- Да, равви...
  -- И когда придут за мной, то укажешь на меня и скажешь: "Вот Иисус, сын Бога живого!"
  -- Да, равви...
  -- Но, еще до того, как приму я смерть на кресте, вернешь ты деньги старейшинам, бросив в храме и скажешь им: "Вот цена крови". Устыдятся они и не положат их в церковную сокровищницу, а купят на них землю горшечника и станут погребать в ней странников. И будет зваться та земля "Землею крови".
  -- Да, равви...
  -- Говорю тебе, примешь ты смерть в один день со мною, и будет не тело твое, но имя отдано на поругание, ибо слепы человеки.
  -- Да, равви...
  -- Но в Царствии Отца моего будут ученики мои на двенадцати престолах восседать и будут судить двенадцать колен Израилевых, но только ты со мною рядом будешь. Ты, истинный апостол, отдавший за меня душу свою и имя на попрание отдавший добровольно, ты будешь со мною у Отца моего.
   Иуда низко склонил голову перед Иисусом, поцеловал землю и пошел прочь, не оглядываясь. Я видела, как он украдкой вытирает слезы с лица, но печаль в его глазах сменялась решимостью. Последнее, что я увидела - счастливую улыбку на его лице.
   Вдруг ветер задул сильнее, высоко подняв белый песок, я моргнула и оказалась опять в храме, на лавочке. Рядом никого не было. Я еще долго сидела, ждала и думала. Не о священнике, который исчез куда-то, а о том, что я увидела только что и что услышала.
   Странная версия. Необыкновенная и удивительная версия. Ужасная и прекрасная версия. И версия ли?
   Когда-то я читала Библию, но превентивно, стараясь найти доказательства отсутствию Бога, подтвердить, так сказать, свое в Него неверие. И удивлялась, почему, если Иисус все знал, если знал даже детали предательства, почему позволил себя предать? Ну ладно, пусть он намеренно шел на муку и смерть, спасая человечество, но почему не предотвратил падение Иуды или, хотя бы, не уличил его? Не предостерег? И вообще, по этому поводу у меня было много вопросов, а задавать их до сегодняшнего дня было просто некому.
   Прошло минут сорок, но мой просветитель так и не появлялся. Мне, почему-то, стало неуютно и холодно, да и то сказать, привел, поговорил и, не договорив, ушел, а что я теперь должна делать, одна в церкви? Удивляло другое - мне не показалось ничего из сказанного и увиденного сегодня нереальным или волшебным, как будто все это, странная церковь, разговор о Канте, беседа Иисуса с Иудой были естественными, как будто подобные чудеса случались настолько часто, что стали привычными и обыденными.
   Я встала и подошла к "погосту". Долго вглядывалась в лицо Христа на Кресте и вдруг заметила - свечи совсем не обгорели! Они были такой же длины, как и несколько часов назад, когда я вошла в церковь, словно их только что поставили в подсвечники. Ни одной капли воска не оплыло, свечи стояли одна в одну и горели ровно, одинаково, как многократное зеркальное отражение. Я посчитала - их было ровно сорок. Значимая цифра, но что она значила, на самом деле, я не помнила. Или не знала. Я колебалась, - с одной стороны, мне было дико любопытно - вернется ли мой собеседник обратно, что скажет, когда вернется и вообще, что бы это все значило. Хотелось спросить его про цифру 40 и еще про много всякого разного, разговор наш явно не был окончен. Но, с другой стороны, начинало темнеть, а потому пора было выбираться отсюда, тем более что искать обратную дорогу в темноте гораздо сложнее. Я постояла еще немного, разглядывая лица на иконах со смутным ощущением, что изображенные на них люди не совсем обычны, не похожи на те, которые я видела на иллюстрациях раньше, но, с другой стороны, я ведь никогда раньше в церкви не была и, кто знает, может быть, мысль о странности икон объясняется эффектом новизны и взгляда в непосредственной близости от них?
   Время. Достаточно. Я выдержала все мыслимые сроки приличия для брошенного в одиночестве гостя, пора уходить. Даже попрощаться не с кем.
   Возле двери я задержалась, резная поверхность ее играла в заходящих лучах солнца так необыкновенно, что я ахнула. Изумительно, волшебно! Художник, резчик просто гений!
   Удивительно быстро я вышла на одну из знакомых мне улиц прямо рядом с домом отдыха. Решив обязательно вернуться в храм назавтра, прямо с утра, я, не поужинав, еле добрела в номер, рухнула в кровать и уснула.
   Мне ничего не снилось в ту ночь...
  
   Ниц
  
   Я теперь посчитала: каждый раз, когда я разбиралась сама с собой, со своим "я", проходя очередной этап в самопознании, Дьявол приходил ко мне. По-разному. В разных обличьях. Сколько-то Он являлся мне в теле Эра, сколько-то в облике Лингама, но все эры и лингамы были разными людьми, хоть и похожими между собой, как братья. Но Ницем Дьявол явился мне в одном лице. Почему? Вопрос, может быть не мне, а Ему, да только я сама ищу ответы на собственные вопросы.
   Итак, почему же?
   И Эр, и Лингам, появившись на короткое время, исчезали, оставляя неизгладимый след в моей душе и загадку в моей голове. Всякий раз что-то не договаривалось, всякий раз я мучалась сомнениями, и всегда они уходили таким образом, что само по себе их исчезновение было волшебным и каким-то не окончательным. До сих пор гадаю, изменился ли бы событийный ряд, например, если бы я забрала портсигар с собой?
   Или, если бы..., да что говорить, загадка на загадке.
   Каждому из них я оставила маленький уголок в шкафу, которым я называю свою голову. Иногда я открываю его дверцу, одну или другую, перебираю воспоминания, как старые письма и опять задаю вопросы, ответы на которые я так и не получила.
   Хорошо, что почти не осталось у меня материальных свидетельств их посещений.
   Ну, кроме некоторых безделушек....
  
   Я приехала в свой город только через год после того, как моя мать передала оставленное для Ница послание. Он не искал со мной встреч и не делал никаких попыток меня вернуть.
   А я нашла прекрасную интересную работу и очень быстро, как говорят, встала на ноги. Во всех смыслах, в первую очередь, в материальном.
   Первое время я очень тосковала по нему, моему любимому, но ни разу не позволила ей одолеть себя настолько, что бы изменить решение и вернуться к Ницу. Я даже избегала района, где находился вокзал. Место, откуда уходили поезда в мое прошлое. Я назвала возможное возвращение "Дорогой в сладкое рабство" и каждое утро начинала со слов, как с молитвы: "Я свободна!"
   Постепенно я смогла убедить себя, что мне достаточно любить его издали, просто любить его, не видя, не слыша, не заглядывая ему в глаза и не обнимая его ног. И такая любовь - удивительна и прекрасна, потому что дело ведь не в нем, моем Нице, в конце концов, а в том, какой стала я благодаря этой любви.
   Самое интересное, что мне удалось себя убедить в этом настолько, что любовь как бы отошла на второй план. Она больше не мучила меня, не заставляла плакать в подушку и страдать. Она просто была во мне и не мешала мне жить, не сопровождалась гнетом его воли, его слов и действий.
   В какое-то время мне странным образом начали попадаться всякие умные книги философского толка, которые я проглатывала, переваривала и компилировала в своей голове в свою собственную философию жизни, подтверждая что-то, чем жила и дышала, а что-то переосмысливая. Я находила не оправдание, но объяснение многим своим поступкам и, как следствие, занялась тем, что педагоги называют "самовоспитанием". Я старалась изжить в себе то, что мне самой не нравилось, переиначить, переделать, подогнать под те истины, которые открывала и в которые верила.
   Я все еще не догадывалась, кто он, мой Ниц, и иногда мечтала о том, что он изменится, если я смогу объяснить ему, как прекрасна жизнь, как велик мир и как замечательны и чисты люди. Конечно, он изменится, - думала я, - только нужно правильно ему все объяснить! Я даже завела тетрадку, куда записывала неоспоримые, на мой взгляд, доказательства своих постулатов.
   Эх, что и говорить, я была настолько наивна, что воображала, каким великим станет мой Ниц, когда изменятся его взгляды, устремления и характер, я представляла себе, как исчезнет власть из его рук и жестокость из его сердца. В глубине души я знала, конечно, что мечтам моим не суждено сбыться, и никаких сил не достанет, что бы изменить его.
   Поэтому я не спешила ехать домой, а меняла себя, делая неожиданные и значительные открытия для себя самой, прочим кем-то уже давно пройденные. Но ведь каждый из нас сам изобретает для себя велосипед, правда?
   Тетрадь пополнялась все новыми тезисами, записями, а я - новыми идеями и мыслями. Я поняла, что сделаться светлым легко, труднее оставаться светлым человеком. Иметь свои убеждения просто, значительно труднее их отстаивать. Предаваться унынию ошибка, но открытое радостное сердце - все равно, что отворенные ворота для жизни, а мудрости не может быть без любви и свободы. А потом сама собой пришла истина, и я ахнула от ее простоты и величия - самая трудная победа - это победа над самим собой. Мне показалось, что кто-то уже говорил об этом, но кто и когда, я не помнила, наверное, потому, что не поняла тогда смысла.
   Только через год я почувствовала в себе достаточно силы, что бы вернуться в свой город.
   Я приехала домой летом. Первую неделю я нежилась с родителями и шаталась по друзьям, не только потому что хотела уделить им время прежде, чем пойду к Ницу, но еще и потому, что наблюдала за собой, выжидая, не возобновится ли необъяснимая тяга к рабству, не подействует ли на меня гипнотический зов его власти, а в том, что мой Ниц знал о моем приезде и мог воспользоваться моим присутствием в городе, я не сомневалась. Я решала, смогу ли душой не вернуться к тому состоянию, в котором пребывала год назад, не появится ли желание стать его рабой. Почему-то, именно этот вопрос занимал меня больше всего. Может потому еще, что я уже чувствовала в себе силы восстать против Ница, как рабы восстают против своего хозяина. Но, восстав, я лишь подтвердила бы свой статус. Да и победы в войне я тоже не желала, свободные люди не воюют, на самом деле.
   И еще я его любила. Иначе, чем год назад, - мне не нужна была подпитка его присутствием и ответной любовью, моя любовь была самодостаточна.
   Через неделю я к нему пошла.
  -- Здравствуй, девочка, я ждал тебя раньше...
  -- Здравствуй, любимый...
   Ниц обнял меня и долго держал в объятиях. Потом он откинул голову, нашел своими глазами мои и долго смотрел, изучая. А затем сказал:
  -- Ты изменилась, девочка. Ты стала взрослой.
  -- Я и раньше была взрослой, Ниц, - возразила я спокойно, - я стала свободной.
  -- Да, я вижу. И, наверное, я рад.
  -- Конечно, ты рад, любимый. Ты должен радоваться за меня!
  -- Я за тебя радуюсь. Правда.
  -- Тогда порадуйся и за себя, мой Ниц, и за себя тоже.
  -- Ты действительно повзрослела, девочка. Пойдем, выпьем. Твоя любимая водка ждет тебя в морозильнике.
   Мы вошли на кухню, и я огляделась. Я помнила кухню до последней царапины и внимательно рассматривала, ревностно выискивая перемены. Может быть, признаки другой женщины, может быть, еще что-то. Ничего не изменилось, совсем ничего. Переставленные мною по-своему бокалы в стеклянном шкафу стояли так же, как и год назад, даже салфетки на гвоздике висели те же! Он не избавился ни от одной мелочи, которыми я когда-то, с любовью украшала его кухню. Мало того, отсутствовали даже признаки постоянного присутствия человека вообще на этой кухне! Ни одной новой чашки, взамен, например, случайно разбитых, даже стопка газет оставалась той же, а ухватка, брошенная мною на спинку стула в последний мой визит, висела там же, на спинке того же стула у окна. Впечатление было такое, будто за год на кухню никто ни разу не зашел, только чистота, такая, как он любил, опровергала это.
   Я удивилась, увидев накрытый стол:
  -- Ты ждешь гостей?
  -- Я ждал тебя.
   Ничего не ответив, я достала из знакомого холодильника, утыканного теми же сувенирами, что и раньше, бутылку водки и поставила на стол:
  -- Ах, моя водочка, жирная, сладкая, вкусная, - повторила я любимый комплимент водке.
   Он захохотал:
  -- Узнаю гурмана! Боже, я оказывается, ужасно рад тебя видеть! Безумно рад!
   Я кожей почувствовала, как мой Ниц расслабился, ушло напряжение, в котором он пребывал с первого мига моего присутствия в квартире. Мы сели за стол и, разговаривая, отдали должное его кулинарным стараниям. Говорили обо всем - я рассказывала о работе, о друзьях, о прочитанных книгах, о том городе, где теперь жила и который полюбила всем сердцем. В моей пестрой жизни постоянно происходило что-нибудь интересное, яркое и веселое, так что я с удовольствием болтала, не умолкая до тех пор, пока мы не оприходовали всю бутылку.
   А у моего Ница не изменилось ничего. По его редким репликам я сделала вывод, что он жил так же, делал то же и, судя по всему, мыслил теми же категориями, что и год назад.
   Постепенно, с течением вечера и спиртного, я начала замечать искоса брошенные взгляды, явно обозначающие удивление, но, не желая акцентировать на них внимание и задумываться над причиной такой его реакции, продолжала беззаботно щебетать. Он закурил, оперся подбородком на руку и задумчиво спросил меня:
  -- Ты меня еще любишь?
  -- Да, - я посмотрела ему в глаза.
  -- Почему ты уехала?
  -- Ты ведь и сам все понял, верно? Иначе бы искал меня.
  -- Конечно, понял, но не ожидал... Хотя нет, все же ожидал, когда-то думал, что ты на такое способна, но раньше, гораздо раньше...
  -- Неужели?
  -- Да. А тогда я был уверен, что ты моя и..
  -- Никуда от тебя не денусь?
  -- Не ускользнешь. А теперь ты совсем другая. Такая, какой была до нашего знакомства. Только старше.
  -- И сильнее, - кивнула я.
  -- И сильнее, девочка. Теперь ты меня не боишься.
  -- Нет.
  -- Я люблю тебя, - вдруг сказал он и покачал головой, - я всегда буду тебя любить, хотя ты и не отдаешь мне свою душу.
  -- Ниц! Я с тобой всем сердцем. И была все это время.
  -- Я знаю, - проговорил он и положил руку на мою ладонь, - и знал это всегда. Ты останешься?
  -- Сегодня?
  -- Вообще.
  -- Нет. Я уеду. Я вернусь в тот город, ведь я теперь живу там.
  -- Сколько времени у меня есть? - быстро спросил Ниц.
  -- У нас - ты хотел сказать?
  -- У меня...
  -- У нас, любимый, - ответила я мягко, поняв смысл его вопроса, - у нас. Неделя. А потом я уеду.
  -- Хорошо....
  
   Мы еще долго разговаривали. Потом я начала убирать со стола, а он ушел в комнату. Перемыв посуду, я пошла к нему.
   Стоя в дверях комнаты, я смотрела на его волосатую, такую родную и близкую спину в кресле, на руку, нервно играющую пультом от выключенного телевизора, и улыбалась. Два года. Два года подряд, всякий раз заходя в эту комнату, я выбирала одно единственное место для себя - у его ног. Почему я никогда не садилась в кресло напротив, например, или на диван? Я медленно подошла к соседнему креслу и села, устраиваясь поудобнее.
  -- Тебе всегда нравилось сидеть возле меня, вот здесь, внизу, - Ниц провел рукой по своим ногам, - у моих ног. Ты любила это место и любила смотреть на меня снизу вверх.
  -- Я помню, - кивнула я...
   Через неделю я уезжала. Ниц провожал меня, чего никогда раньше не делал.
   Ни разу за эти дни я не присела внизу, ни разу не посмотрела на него преданно и ни разу не поцеловала то место у его лодыжек, которое когда-то особенно любила.
   Потому что я любила его. И еще потому, что была свободна.
   Потому что чувствовала я, и Ниц тоже, что он больше не Хозяин мой и не всесильный мой Повелитель. Я была сама собой, любящая и свободная. Свободная от зависимости, которую я приняла от него добровольно, от неволи, в которую я сама когда-то пожелала войти.
   И от которой освободилась.
   Ниц наблюдал за мной, я замечала это, всю неделю, и странное было в его глазах - разочарование? Удивление? Просто грусть? Не знаю. Но с каждым днем он все больше и чаще говорил мне о своей любви и все больше мрачнел.
   Накануне отъезда мы опять пили водку из морозильника, когда он подскочил ко мне, яростно схватил за плечи и зарычал:
   - Так не должно быть! Ты не можешь быть такой, ведь ты уже была моею, ты почти отдала мне свою жизнь, слышишь? Слышишь? Ты..., - он взял себя в руки и, уже тихо, добавил, - Прости, я просто не хочу с тобой расставаться.
  -- Я знаю, любимый, я знаю, - ответила я нежно, как только могла.
  -- Но ты уедешь...
  -- Я должна ехать.
  -- Но ты оставишь мне надежду?
  -- Я оставлю тебе надежду, - эхом отозвалась я.
  -- Я буду ждать тебя.
   Он произнес последние слова так, что я поняла - он не потерял уверенность в себе и верит, что однажды увидит меня у своих ног. Обязательно...
  
   Лингам
  
   Утром, за завтраком, я решила вернуться в ту церковь. Во-первых, мне было дико интересно посмотреть, горят ли свечи у других икон сегодня, и изменилось ли состояние тех, что стояли на погосте. Во-вторых, мне был интересен странный священник. Впрочем, почему странный, может они все такие? Но представить себе, что всякий поп способен перенести тебя на 2000 лет назад - не просто сложно, почти невозможно! Или их обучают чему-то такому в семинариях и академиях? Не верится.
   В-третьих, я приняла решение - креститься. Обязательно. И именно в Одессе. Не зря же вчерашний батюшка сказал, что я созрела. Да и не случайно, не может быть случайным, наше знакомство, таких совпадений не бывает. Я попыталась вспомнить его лицо, идя по дороге, по которой я вчера шла к пансионату из церкви. Обаятельный старикан, такому бы исповедаться: добродушная мягкая улыбка, молодые зубы, узкие глаза в улыбке становятся вообще щелками, и вообще, он весь такой добрый-хороший-мудрый. Старец, а не старик. Я шла, шла, шарила по переулочным названиям в поисках знакомых слов или букв и ничего! Ничего похожего ни в окружающих улицах, ни в формах домов, похоже, я заблудилась. После трех часов безуспешных поисков вымотавшаяся и усталая я присела на скамейку. Ну почему я не глянула вчера на табличку с названием улицы? Или это была какая-то площадь? И как теперь найти место, куда мне так хотелось попасть?
   А ведь я никогда не была топографическим кретином и, пройдя один раз любой маршрут, могла восстановить его с точностью до шага. Может, стоит изменить своим привычкам и начать цепляться с вопросами к прохожим? Я сидела на лавочке и размышляла. И курила.
   - Ты решила вернуться?
  
   Я обернулась. О чудо! Рядом опять сидел давешний священник, и опять я не услышала, как он подошел.
   - Здравствуйте! Я вас почему-то не нашла! А куда Вы вчера делись? И что за свечи на погосте? - Я захлебнулась словами от радости.
   - Здравствуй, Храм ищут сердцем, а ты искала знакомые названия.
  
   Он улыбался широко, а я заметила в его руках зонт. Длинный, не складывающийся, а как трость. С причудливой ручкой в виде... о Боже! Ручка заканчивалась янтарным набалдашником, а в янтаре застыл большой паук с крестом на спине! Ни фига себе, зонтик!
   - Ничего себе зонт! Красота какая!
   - Сегодня будет дождь, - он явно заметил мое изумление, но сделал вид, что не заметил, по крайней мере, никак не отреагировал на мои вопли.
   - Ты хочешь поговорить?
   - Я... я хотела расспросить о том разговоре, который слышала, да и вообще, поговорить. Мне интересно, но, может быть, я отнимаю у вас время? Ведь у Вас есть и другие дела...
   - Ты сама знаешь ответ. Пойдем.
  
   Он опять встал первым, и повторилось вчерашнее - я не могла его догнать, хотя и шла быстро. Впрочем, сегодня я уже не удивлялась. Ну не хочет человек идти вровень со мной - и ладно! Главное - я опять попаду туда.
   Кованый забор, дорожка, обалденные двери, и я внутри.
   Храм сиял. Горели все свечи на всех подставках у всех икон. Иконы от этого переливались в свете и, казалось, что они живые. Живой Христос, живая Богоматерь, живые апостолы и святые, и они все смотрели на меня. Странно, все свечи были одного размера, как будто их только что зажгли, и ни на одной не оплывал воск. На погосте тоже горели свечи. И тоже не осталось ни одного свободного места. И опять, как и вчера, кроме священника и меня никого не было.
   Я вошла под большой купол и задрала голову наверх, разглядывая рисунки. Под самым куполом - три лица. Почти одинаковых, но с разным выражением глаз и лиц. Красивые лица и красивая одежда.
   У первого - властный взгляд, как у императора на троне. Изумительное величавое, величественное, царское лицо, огромные карие глаза будто собрали в себе всю мудрость мира, всю печать, глаза Соломона, Давида, глаза, которым нужно поклоняться и преклоняться. Второй - чуть помоложе. Если бы я не была в церкви, если бы не в Храме было нарисовано это лицо, я бы сказала, что взгляд его вызывающий и чуть лукавый. Левый глаз - зеленый, голубой правый, небольшая асимметрия только подчеркивала его красоту. И очень богатое одеяние, даже заметное на фоне одежд остальных двоих изображений.
   А третий... Или это случайное совпадение, или писали его с того человека, что стоял рядом. Сходство бросалось в глаза настолько сильно, что я не выдержала:
   - Это ваш портрет, там, наверху?
   - Да, - он изучающе смотрел на меня, - это мое изображение.
   - Здорово! - я оглянулась и кивнула на свечи:
   - А почему сегодня горят все свечи, смотрите, даже ни одного свободного подсвечника?
   - Потому что этого ты захотела.
   - Я???
   - Ты. Ты же захотела сюда вернуться?
  
   Я, честно говоря, не очень поняла, о чем он хотел сказать, и что обозначало в его понимании мое желание. Мне-то просто было интересно, любопытно, необычно! Да и мало кто пройдет мимо возможности прикоснуться к тайне. А тайн во всей этой истории хватало более чем.
  
   - Я понял, ты пожелала совершить обряд крещения?
   Откуда он понял, я же этого не говорила! Но я уже не удивлялась ничему.
   - Да.
   - Но для этого тебе необходимо исповедаться. Готова ли ты?
   - Не знаю. Наверное, да, хотя я могу и не вспомнить сразу все свои грехи.
   - Это не важно. Я тебе помогу. Главное - твое искреннее осознание факта, что ты - грешна.
   - Хорошо, особенно, если Вы мне в этом поможете. Но можно сначала вопрос?
   - О разговоре между Иисусом и Иудой?
   - Да.
   - Я вчера показал тебе истину. Предательства не было. Его просто не могло быть, этого не допустил бы Господь. Запомни, человек, которого предают, виноват в предательстве несоизмеримо больше, чем предавший. Он это допустил. И грех за поступок Иудин лег бы тяжким бременем на Христа, несказанно умалил бы его Подвиг и... и история была бы у нас другая. Предаваемый не просто допускает предательство, он толкает на него. Иисус не допустил бы этого, ибо он любил людей, как никто другой. И еще один момент: Христос не был бы Спасителем, если бы добровольно, сам, по своей воле не пошел на крест. Понимаешь? И ничья воля иная, ни случайность какая, ни милосердие Пилата, ни случайная смерть Кариафы или землетрясение - ничто не должно было остановить его Путь на Голгофу и муки и смерть. Допускать предательство значило отдать такой серьезный вопрос в руки случая и чужой воли. Нет! Христос возложил на Иуду эту страшную обязанность. И ведь знали оба, и Иисус, и Иуда, чем ради Христа и всего человечества жертвует Иуда! Не только жизнью своей, ее он отдал бы с радостью, но Именем своим. И ведь знали оба, что навеки Имя Иудино проклято будет, ибо станет символом предательства в глазах людей. Люди слепы! Но знали и другое - только Иуда единственный был настолько предан Христу, что свершил предначертанное. И только Иуда был настолько умен, что осветил и оставил в веках имена гонителей Христа - Анны и Кариафы. Кто бы запомнил их имена? Разве сохранились бы они в легкомысленной памяти людской? А теперь 20 веков уже они являются символом безмерного властолюбия и трусости. Да и Пилата помнят вовсе не за то, что он был великим Воином и Прокуратором. А за то, что он "умыл руки". За малодушие.
  
   Он помолчал. И я мочала, потрясенная и несколько даже подавленная. И подумала, что я не забуду никогда в жизни ни этот день, ни его слова, произнесенные тихо и эхом отдававшиеся в храме и в дрожании свечей в такт, ни его самого - старого священника с удивительным прищуром. Таким, что даже цвет глаз, и тот не виден.
  
   - Пойдем, - он подвел меня к маленькой трибуне-стойке с вырезанным на крышке крестом, положил на него толстый фолиант в черном переплете и сказал:
   - Говори.
   Я еще находилась под впечатлением его слов и не сразу сосредоточилась.
   - Говори, - повторил он.
  
   И я заговорила. Не сразу, сперва спотыкаясь и заикаясь, но постепенно воодушевляясь все больше, я говорила, говорила, вспоминала все плохое, что совершила в жизни до мелочей. Я выворачивала себя на изнанку, навыворот, я вспоминала будто не сама, а по чьей-то подсказке. А он стоял рядом, смотрел на меня отеческим взглядом и кивал головой. Странное дело, я не испытывала ни стеснения от пересказа самых интимных подробностей, ни стыда перед ним и перед лицами на иконах, ничего подобного! Как будто я перечисляла не грехи свои, а подвиги, как будто я отчитывалась за проделанную ответственную работу перед высоким собранием, а они, те, кому я отчитывалась, кивали ободряюще и с похвалою. Мне хотелось говорить, говорить, рассказывать, даже преувеличивая, преумножая свои "достоинства". И мне даже казалось, что он рад моим излияниям. Он кивал и улыбался. В какой-то миг я замолчала.
   И вдруг ужас охватил меня настолько, что я не просто заплакала - заревела в голос. Один момент, и то, что рассказывала ему с воодушевлением, обернулось одной огромной волной стыда и раскаяния, физического ощущения всех моих нелицеприятных поступков одновременно. Я рыдала громко, закрывая лицо руками.
   Теперь я вспоминаю тот момент и понимаю - он это сделал. Он собрал в одну точку все, что я ему рассказала, как бусины в кулак, и тогда, когда я замолчала, обрушил на меня истинное раскаяние. Зная теперь, кем он был на самом деле, я удивляюсь только одному - почему он заставил меня плакать? Почему он подарил мне раскаяние, такое истовое и искреннее?
  
   - Прекрасно! - он сказал это так громко, что задрожали стекла. - Я не стану проводить сегодня обряд крещения. Проведи эту ночь раскаявшаяся. А завтра утром открой свое сердце и иди.
   - И я найду вас? - я почти успокоилась.
   - Сердце всегда знает путь. Иди теперь.
  
   Я ушла не оборачиваясь. Но когда я выходила из Храма, мне показалось, что свечи разом погасли. По крайней мере, ощущение, что погас свет за плечами, было полным.
  
   Я в этот день больше никуда не пошла. Вернулась в номер и очень долго не могла уснуть. Просто глазела в потолок и ни о чем не думала. А ночью мне приснилось, как я лежу на грязном снегу, смотрю в небо в отчаянии и говорю пролетающей птице, по-моему, это была ворона, говорю ей тихо: "Прощай". А потом отчаяние и тоска проходят, и я улыбаюсь.
   Я очень хотела там креститься. Там были Знания...
   Утром я даже не пошла на завтрак. Оделась и вышла из пансионата. "Ну и что это значит - открой сердце?" - подумала я. Слышать его слова вчера - в той обстановке, в том необычном состоянии - было одно, а сегодня... Я побрела до ближайшей лавочки, села, закрыла глаза и расслабилась. Просто выкинула все мысли из головы.
   "Пойду туда, куда ноги несут, не стану смотреть на названия улиц и искать знакомые приметы", - так я решила, спустя полчаса. И пошла.
   Очень скоро я вышла на какую-то площадь, на которой стояла большая, красивая церковь. "Ну, надо же!" - я, понятное дело, совсем не решила, что та, вчерашняя, вдруг выросла и даже увеличила количество куполов. Но из любопытства решила зайти.
   В церкви, кстати, очень красивой, толпился народ. Какая-то бабулька у входа протянула мне платок со словами:
   - Негоже с непокрытой головой в храм входить. Надень, скоро батюшка Василий крестить начнет. Ты крещеная?
   - Нет, я сегодня собиралась.
   - А готова? - прищурив глаза, спросила старушка.
   - Наверное - да, я вчера исповедалась, - отчиталась я машинально.
   - Так и иди! Вон, видишь, люди стоят, это те, кто креститься пришел.
   - Я хотела в другой церкви... - я нерешительно попятилась назад.
   - Ну что ты! Это же сам отец Василий! Он редко теперь крестит! Быть крещенной им - большое счастье! И большая радость! - она чуть ли не насильно подталкивала меня к небольшой кучке людей, стоящих у огромного чана.
   Я не знаю и до сих пор, почему я осталась. Не знаю, не моя это заслуга, а той бабульки, но факт - я осталась. Не то, чтобы неудобно было отказываться, не то, чтобы я постеснялась сказать, что хочу быть крещеной именно тем священником и в той маленькой церквушке, не то, чтобы на меня произвел впечатление восторг бабкин, с которым она произносила имя и сан отца Василия. Но я осталась и была крещена в Церкви святого Михаила отцом Василием. Именно там и именно им.
   Воодушевленная торжественностью обряда и самим фактом, я вышла из церкви спустя часа два, не меньше, и пошла куда глаза глядят. Может, это сознание того, что я теперь вручила как бы судьбу и душу Богу, но мне было радостно до невозможности. Я летела, как на крыльях. И улыбалась во весь рот и деревьям, и домам, и людям, и солнцу. Когда уперлась взглядом в знакомый кованый забор. Я подошла к резной двери и дернула за ручку. Закрыто.
   "Он, наверное, меня не дождался", - подумала я чуть-чуть, совсем чуть-чуть, раскаяние и неловкость подковыряли радость, с которой я не хотела уже расставаться. Я огляделась.
   Увидела лавочку по внешнюю сторону забора и вышла. Я решила его ждать хоть до ночи. И не сомневалась почему-то, что он поймет и не осудит, а только порадуется за меня. В самом деле - какая разница, в какой церкви креститься? Самое главное - у меня теперь есть Бог! И это здорово. Я припомнила, что говорил отец Василий. Что мне теперь простились все мои грехи, и что я как бы начинаю новую жизнь. Я сидела и радовалась за себя. Ну, курила, конечно.
   Подбежал мальчишка, черный, смуглый, впрочем, в этом городе смуглая кожа - не диво, и кинул мне на колени записку.
   "Поздравляю! Теперь у тебя есть Бог!" - было написано на листе. Моими же словами! Я сунула записку в сумку и опять подошла к двери с умопомрачительными вырезанными стволами, листьями и цветами, лучеобразно сходившимися к ручкам. Подергала. Закрыто. Сильнее. Дверь даже не шелохнулась. Я провела рукой по рисунку - дерево было мягким на ощупь и теплым. И вдруг я заметила табличку слева от входа, на которой было написано черными буквами на сером фоне:
   "Храм Бога Искушающего".
   Сказать, что я удивилась - нет. Но мысль какая-то застряла в голове. Что-то очень важное, но что? Так ничего и не придумав, я пошла восвояси.
   До отъезда оставалась неделя. Всю неделю, каждый день я только и делала, что искала этот храм. Я обошла все улочки и улицы в центре, я спрашивала у прохожих, но никто не знал о таком храме. Я купила подробную карту Одессы, на которой указаны все достопримечательности города, но Храм Бога Искушающего я так и не нашла. А записка? Собираясь домой я кинулась ее, но в сумке этой бумаги не оказалось. Я перерыла все вещи и перевернула номер вверх дном. Ничего. Я решила, что я ее потеряла или...
   Или???
  

Эр

  
   Что нужно человеку для ответа на самый главный вопрос - "В чем смысл жизни?"
   Что нужно человеку для ответа на второй главный вопрос - "В чем счастье человеческое?"
   Я таких главных и не очень вопросов задавала сама себе множество до поры до времени.
   Не то, чтобы я теперь знаю на них ответ, нет. Мы всей своей жизнью от рождения и до смерти даем на них ответы. Постоянно. Ежедневно.
   Просто я нашла ответ на другой вопрос - Как жить? Не сразу, иногда через пропасти, обвалы, предательства, развлечения и взлеты.
   Я не знаю, права ли я, но я и не претендую на законотворчество. Это лишь моя собственная Жизнь, а потому и законы мои собственные. Исходящие из открытых мною истин для самой себе. Все просто, на самом деле, все удивительно, потрясающе, волшебно просто.
   - Мечта! - Имей мечту, тогда найдешь Путь.
   - Путь к этой мечте обязательно будет волшебным.
   - Не бывает плохих людей, если они плохие со мной, они плохие только со мной. Потому что я плохая с ними или для них. Люди достойны любви. Отсюда вывод - вместо того чтобы ругаться и осуждать - или прощай, или уходи.
   - Радуйся каждому событию - ведь ты жива! Даже самая жуткая пропасть послана для того, чтобы ты осознала НЕЧТО, контраст хорошего и плохого (по твоей оценке и шкале) лишь подчеркивает многообразие и многогранность жизни, ее красоту и счастье жить. Всегда и везде.
   - Единственная твоя проблема в твоей жизни - это ты сама, твои привычки и убеждения, способ восприятия и реакции на людей и события.
   - Не лги сама себе. Если не можешь узреть истинной причины чего-либо, значит, ты недостаточно искренна перед собой.
   - Принимай в себе мир, как дар, радуйся каждому листу и цветку, каждой строке и слову, всему, что ты видишь, слышишь и ощущаешь, потому что свой мир - рай или ад - ты создаешь себе сама. И только ты сама определяешь свой мир, согласно своим желанием. Ад или рай. Живи сегодня - это, честно говоря, просто вывод из всего предыдущего. Не откладывай жизнь на потом. И самое главное - победить себя. Свое уныние и неверие, сомнения и леность помыслов. А без любви к себе это невозможно. Без радости, без любви к жизни - это невозможно.
   Это простые истины. Это мой собственный велосипед, изобретенный для самой себя. Мои собственные истины и мои собственные законы. Это, по сути, все, что мне отдала моя жизнь в обмен на слезы и боль. Я не знала о них раньше только потому, что не задумывалась об этом. Зато, я знаю это теперь.
   Я знаю это теперь. Я знаю, что если любить людей, ты будешь радоваться им независимо от того, хорошие они или нет, относятся к тебе лояльно или нет. Я знаю, что если любить людей - тебе будет легче жить. Радостнее и спокойнее. К чему осуждать? Осуждая человека, спроси себя, имеешь ли ты право? Нет! Потому что тебе это право не дано от рождения. Надо мной иногда смеются за то, что я оправдываю недостатки, объясняю и прощаю поступки и продолжаю верить. Но я не обижаюсь! Нет! Они, те, кто смеется, не виноваты в собственной слепоте! Им просто не повезло, на их пути не попались пока еще Дьяволы, которые искушениями даруют крохи мудрости. Мне нужно много еще пройти, чтобы обрести настоящую, Истинную Мудрость. Но начало я уже положила. А у них все еще впереди. Любовь, к кому или к чему бы она не была, улыбается в первую очередь тому, кто любит. Я это знаю. Может быть, потому Путь к моей Мечте стал волшебным.
   Но это я понимаю теперь. Теперь, когда пройдена половина Пути.
   Я могу теперь идти по моему Пути с открытыми глазами. Радуясь всему тому, что вижу и встречаю по дороге. Потому что моя Любовь со мной. И она меня никогда не оставит.
   Я уже три года жила в другом большом городе. Жила пестро и полно - много работала, от души веселилась, все время где-нибудь чему-нибудь училась. Недоучивалась и начинала иное. Иногда я напоминала себе подводную лодку, разрезающую воду в гонке на скорость. Иногда птицу, оглядывающую с огромной высоты прекрасный город. Лодка чувствовала струи и ласковые касания рыб своими боками, а птица видела, как треплет ветер ее перья. Я, даже если плакала и тосковала, была счастлива. Как-то само по себе получалось. Просыпаясь каждое утро, я подходила к зеркалу и улыбалась отражению:
   - Привет, доброе утро, сегодня будет день, верно?
   И кивала себе в ответ:
   - Верно, верно!
   Однажды я обедала в ресторане. Не потому, что был праздник, не по приглашению чьему-нибудь, я была там одна, просто так.
   За соседним столиком сидела парочка. Он - блондинистый красавчик, чем-то смутно знакомый, и она - блондинистая же холеная дива, тонкие руки, драгоценности в диком количестве. Он разглядывал зал, она разглядывала его. Откровенно говоря, она глазела на него во все глаза, что-то ему щебетала, трогала его кисть иногда, видимо желая обратить на себя внимание.
   "Кошечка", - подумала я и занялась едой. Начиная со второго блюда, я поняла, что он на меня смотрит. Странное ощущение - я почувствовала это шеей. Некоторое напряжение то проходило, то возвращалось вновь.
   Ну, конечно, мне польстило. Еще бы - такая киса рядом, мама дорогая, что ему еще надо? Конечно, я пару раз повернула голову в его сторону - не удержалась, но он сразу отводил глаза. Потом они расплатились и ушли. Я не могу сказать, что не испытала некоторого разочарования. Но сигарета с кофе сделали свое дело и через 15 минут мои мысли были заняты уже чем-то другим.
   Я выходила из ресторана и наткнулась на распахнутую дверцу машины.
   - Только не стоит отказываться сразу, ладно? - Из машины выглядывал тот, который сидел за соседним столиком. Ну, ей Богу, если бы не такое себе необычное приглашение, кто знает, согласилась бы я или нет залезть к нему в машину, но я ни слова не говоря, села рядом и захлопнула дверцу. А потом повернулась к нему:
   - На моих губах нет остатков еды?
   Он расхохотался и завел машину.
   - Обедать мы не поедем. Уже пообедали. Рабочий перерыв растянем за кофе, да?
   - Растянем.
   - И как это ты не спросила, куда я дел свою спутницу?
   - Твои проблемы. Я надеюсь, ты ее не ликвидировал?
   - Физически - нет.
   - Ну и слава Богу.
  
   Я мучительно вспоминала, где я его видела? И очень знакомое ощущение в животе - желание, предчувствие, предвкушение? Ох, а голос! Мягкий, низковатый, очень эротичный и волнующий. Через короткое время он галантно принял мое пальто в каком-то подвальчике.
   Кофе, какие-то орешки, когда он предложил вино, я выпендрилась:
   - Сто грамм водки. И три корочки хлеба. Занюхать.
   - Почему три?
   - Одной занюхиваешь, в другую выдыхаешь, третью крошишь по столу.
   - Понял, - он принял игру и щелкнул пальцами официанту:
   - Три корочки хлеба и граненый стакан водки. Хлеб - черный.
   Сначала разговор так и пошел - в состязании, кто кого перешутит. Легко и весело, но напряжение, ощущаемое мною в машине, не проходило. Что за черт? Где я его могла видеть?
   Он как-то неловко взмахнул рукой, и я его узнала. Узнала и остолбенела. Мое возрастающее возбуждение и волнение. Его разные глаза - левый - зеленый и голубой - правый, соломенные волосы на глазах и легкая асимметрия лица. И губы! Я знала эти губы на вкус! Черт возьми! Это был другой человек, совсем другой, но это был он - никаких сомнений. Если я...
   Он заметил мое затянувшееся молчание и видимо все понял по ошалению, с которым я на него смотрела.
   - Не стоит думать об этом, - он улыбнулся. Он улыбнулся точно так же, как улыбался мне в поезде - вожделенно и нежно.
   - Я не забрала портсигар.
   - Я знаю. Почему?
   - Это вопрос тебе. Почему? Кто ты? Как тебя звали тогда и как зовут теперь?
   - Тогда - не помню. Теперь - Сергей, но разве это важно?
   - Кто ты? Что тебе я?
   - Кто я - ты поймешь сама, если захочешь.
   - Почему - я? Зачем?
   - Потому что я - Эрос, и я - тебе нужен.
   - Ты не Эрос, Эрос - чист, а ты - похоть, блуд, разврат.
   - О, - протянул он и положил свою руку на мою, - разве тебе было плохо? Скажи честно!
   - Мне было хорошо. Так, как никогда не было больше. Мне было плохо потом.
   - Я знаю, но это же было потом и быстро прошло...
   - Что ты знаешь о потом? Я любила, понимаешь... - я почти кричала, - и я потеряла любимого в ту самую ночь, ведь это было наказание, ведь это ты отнял у меня любимого, разве нет?
   - Нет, - он пересел поближе ко мне, нет, не я.
   И поцеловал меня. Я думала, сердце выскочит, мне захотелось повторить все, безумно захотелось еще раз пережить тот бешеный вечер. И, может быть, ночь.
   Я отпрянула:
   - Стоп. Ты еще предложи мне опять свою папироску.
   - Не предложу. А ты изменилась, - он удивился и сел на свое место. Потом покачал головой:
   - Ты очень изменилась. Очень.
   - Да. Я просто повзрослела.
   - Не просто.
   - Ты не Эрос, ты - Эр. Страсть физическая. Блуд. Движение и удовольствие только тела.
   - Да. Но разве не стоит это души?
   - Нет.
   - Разве ты сейчас меня не хочешь?
   - Хочу, дико, страстно, но я понимаю, почему и как я тебя хочу.
   - В чем моя ошибка?
   - А ты умеешь ошибаться?
   - Если бы ты взяла портсигар, - я бы пришел к тебе и не оставил бы тебя. Я был бы рядом, а душа твоя была бы моей.
   - Ты и так был рядом. С каждым мужчиной, с которым я спала и не любила.
   - Я знаю.
   - С каждым новым мачо.
   - Я знаю.
   - Я все время видела твое лицо.
   - Я надеялся...
   - Ты надеялся, что мне это понравится и я не остановлюсь?
   - Да. Тогда бы я вернулся. Что тебя остановило?
   - Грязь.
   - Разве секс - это грязно?
   - Грязь остается наутро. И во рту, и на губах, и на теле.
   - Ты знаешь, почему?
   - Нет.
   - Хочешь ли ты знать это?
   - Наверное, хочу, нет, конечно, хочу!
   - Тогда будь честной. И ответь себе сама.
   Я задумалась, но не потому, что не знала, что сказать, а потому, что спрашивала себя - не лгать себе - это как? Ведь я думаю, а не говорю, ведь я сама в себе копаюсь и нахожу ответы на вопросы...
   Он тронул меня за руку и тихо сказал:
   - Не жалей себя. Не оправдывай себя. Не лги себе.
   - Да не лгу я себе, все просто и очень сложно. Почти всегда я шла с мыслью: "Пусть мне будет хуже". А иногда думала - может на этот раз, может у меня вот с этим...
   - Что-то получится? Но ты же сама знала ответ заранее, верно?
   - Понимаешь, я думала, что наказываю себя.
   - Понимаю.
   - Я хотела забыть...
   - Понимаю.
   - Я хотела. Черт, я...
   - Ты хотела забыть кого, его или меня? Или может быть, ты хотела меня встретить среди тех, с кем шла в постель?
   - Да! - я выплюнула ему это в лицо. И успокоилась сразу же:
   - Да, я себя обманывала, я думала, что если встречу твое подобие - забуду любовь, забуду любимого. Я просто предавалась блуду, подводя под это свои дурацкие теоретические посылки. Да. Но я поняла, что разврат - не спасение.
   - Поэтому ты остановилась, - он кивнул. - Вот и я получил ответ. Свой ответ.
   - Послушай, Эр, я все-таки хочу знать - кто ты?
   - Ты поймешь. Теперь я в этом не сомневаюсь.
   - Я больше никогда не спала с мужчиной, к которому ничего не чувствовала.
   - Я знаю. Поэтому я и пришел. Волна.
   - Волна?
   - Ты одинока.
   - Я не одинока! Я люблю! Поэтому я не одинока.
   - Ты одинока в моем поле. У тебя давно не было мужчины.
   - И ты что, пришел, чтобы помочь, что ли?
   - Я пришел, чтобы спросить.
   - Что спросить?
   - Готова ли ты к похоти, ведь ты хочешь меня, верно?
   - Нет! - я не лгала, то ли разговор меня успокоил, то ли он мне не посылал свои флюиды, флюиды желания, но возбуждение ушло.
   - Удивительно! Я это чувствую и поражен. Впервые в моей практике. Ты ведь не борешься с желанием, странно, у тебя его просто нет!
   Я засмеялась:
   - Надо же, Дьявола удивила...
   И испугалась. Потому что его лицо застыло и исказилось странно. Оно не стало менее привлекательным или красивым, но исчезло вдруг превосходство, вальяжность, исчезло ожидание победы. Победы, которую он однажды уже одержал надо мной. Почти одержал.
   - Если бы ты не корчилась тогда от ненависти и презрения к самой себе, если бы не мучилась от того, что сама себе противна, если бы хранила мой портсигар, как реликвию, я бы действительно торжествовал победу. Ты победила, девочка, - я вздрогнула, "девочкой" меня называл только Ниц, - но ты победила не меня, я - непобедим, ты победила себя. Одну сторону себя. Ты перестала изменять себе!
   - Так ты и есть Дьявол! - мне не было страшно. Мне было безумно интересно, надо же! Живой дьявол! Рядом со мной! Да кто я такая, чтобы Царь Ада обратил на меня внимание???
   - У каждого человека - свой Дьявол. Свое искушение, своя Гора Греха.
   - Гора Греха, - я повторила эхом.
   - Дьявол - изобретение человека и его оправдание перед самим собой. Перед своей душой.
   - Перед своей душой, - опять мое эхо.
   - Дьявол всесилен, потому что человек, его сотворивший, этого захотел. Так захотел человек.
   - ...
   - Вне человека нет Дьявола. И никто, никакой Дьявол, на самом деле не забирает Душу. Человек придумал и это. Вне человека нет Дьявола. Есть только Бог. Он назидает, прощает, искушает, испытывает и карает.
   - ...
   - Бог милостив, он только карает. Но Дьявол, созданный человеком, есть суть оправдание тем, чьи души мертвы. Это просто слово - Дьявол.
   - Да, - мне показалось, лицо его поплыло, расплылось, размазалось, сквозь пиджак я увидела спинку кресла, на котором он сидел.
   - Дьявол - это только твоя темная сторона, но она тоже волшебна. Запомни, девочка, Дьявола - нет. Есть только Бог. Единый. Всемогущий. Искушающий и Прощающий. А я... да, я посланец, но я - твой, личный, Дьявол... Эр.
   И он растаял.
   Мне так захотелось крикнуть ему, что уходить еще рано, чтобы он остался, мне так о многом хочется его расспросить, а кроме всего прочего, почему он назвал меня "девочка"? Ни у кого и никогда я не вызывала желания так меня называть, кроме моего любимого по имени Ниц, не ассоциировалась я с этим ласковым прозвищем никогда и ни у кого, почему?
   А еще я была твердо уверена - мы не договорили. Через некоторое время я вдруг подумала - потому он и ушел так рано, что знает - я могу на все свои вопросы ответить сама. Если не буду себе лгать. Если правильно спрошу.
   Не жалей себя. Не оправдывай себя. Не лги себе.
   И... не изменяй себе.
   Я не буду жалеть себя.
   Я не стану оправдывать себя.
   Я постараюсь никогда не лгать себе.
   Я не буду изменять себе.
  

Ниц

  
   После памятной встречи с моим собственным Дьяволом по имени Эр прошло всего ничего. Полгода. Я не видела любимого давно, очень давно. Любовь никуда не ушла, она была со мной и при мне. Просто жизнь куда-то неслась, а я неслась вслед за нею. Когда он приехал ко мне, в тот город, куда я от него удрала, и сказал:
   - Родная, я без тебя не могу. Я очень хочу попробовать, возвращайся и давай жить вместе. Ведь ты теперь себя знаешь, верно? Да и я многое передумал за эти годы. Не убегай от меня, не убегай от себя, не убегай от нас...
   Он не сказал, что изменился сам. Слава Богу, не сказал. Не знаю, поверила бы я или нет, но он правильно сделал, что не сказал.
   Мы провели вместе неделю, договорились обо всем и он уехал. Но еще 4 месяца я откладывала свой переезд. Причины, конечно, были, но больше поводы, чем настоящие причины.
   В конце концов, я решила, что действительно, не нужно убегать от самой себя, лучше встретить лицом к лицу все, что мне предстоит. И уехала в мой город.
   Первые несколько месяцев были не просто упоительны, они были прекрасны. Иногда я замечала его мягкие попытки занять собою мою жизнь целиком, не оставляя пространства и места ни для кого и ни для чего более. Но, откровенно говоря, я списывала это на его всеобъемлющую любовь ко мне и не обращала внимания. Да что там - не обращала внимания, я расслабилась, расплылась в неге любви и нежности, я врастала в него, как трава в землю, а он...
   Он как будто исподволь, ненавязчиво и постепенно, отлучал меня от мира, от друзей и родных, от книг, от музыки, от всего того, что я называла МОЕЙ жизнью.
   И наступил момент, когда я начала задыхаться. Сопротивление, поначалу слабое, становилось сильнее, и я уже потихоньку понимала, что он просто-напросто подбирается к моей душе. К тому, что я объявлю его Богом, паду перед ним ниц, и власть его надо мною будет безгранична. Мало того, я заметила, что все чаще сама испытываю желание сесть у его ног, когда он сидит в своем любимом кресле, покрыть губами его ноги и сказать: "Владей мной. Владей душой моей, Хозяин мой". Потом однажды он не выдержал и сам посадил меня у ног своих. Сам. И долго с любовью смотрел мне в глаза. Смотрел и гладил рукой меня по щеке. Он ждал. А я боролась с желанием сделать то, чего он ждет, и силы мои убывали. В тот раз (с кем же я сражалась?) я заговорила о чем-то, как мне казалось, его волнующем. И встала с колен. Надо было видеть, как изменилось его лицо! Удивление переросло в досаду и злость. Но он быстро справился с собой, и только по нервной его манере говорить я поняла степень разочарования. Через некоторое время он сменил тактику. Любовь сублимировалась в ревность. Ко всему и всем. В подозрительность по любому поводу. Первой моей реакцией было желание оправдаться, объяснить. Потом я долгое время просто плакала и обижалась.
   И вот однажды, когда прошел уже год после моего переезда, он спросил меня:
   - Ты часто раньше сидела здесь, - и королевским жестом ткнул себе под ноги, - ты разлюбила это место или ты разлюбила меня?
   - Я разлюбила это положение, Ниц.
   - Я не заставляю тебя быть моей рабой, но мне так... нравится смотреть на тебя близко...
   - Я сяду к тебе на колени.
   - Тогда ты будешь смотреть на меня сверху вниз.
   - Тогда я.
   - Иди сюда.
   Я взобралась к нему на колени, и какое-то время мы разговаривали. Странное дело, он смотрел мне в глаза, ласкал взглядом, потом настойчивей, еще, еще, но я уже разгадала его. И, может быть именно поэтому, не воздействовали на меня его прекрасные Соломоновы глаза так, как он этого желал. Ни единой секунды я не пожелала пасть перед ним ниц, как перед Богом. И он это понял.
   И грубо оттолкнул меня. Я встала.
   - Ты не принадлежишь мне. Ты не моя! Чья ты? - он был в ярости.
   - Я твоя, любимый, - сказала я спокойно, - я твоя настолько, насколько один человек может принадлежать другому человеку...
   Тогда он завел собаку. Пес, уже взрослый, моментально привязался к нему поразительно. Наивысшим удовольствием Роба - так он назвал свое приобретение - было лизать ему ноги. Стопы, ступни, лодыжки. Пес умиленно преданно заглядывал ему в глаза даже тогда, когда Ниц его бил. За провинность или просто так. Хотя, нужно признать, без вины Роба наказывали редко.
   Это было что-то невероятное! Все, каждое слово, произнесенное в сторону Роба, приказ, просьба или взгляд - понимались и исполнялись беспрекословно и моментально. Рука хозяина, опускающаяся погладить собаку, заставляла того переворачиваться на спину и подставлять розовое брюхо - свое самое незащищенное место. Это была не любовь, это было подобострастие! Я любила и знала собак, но такое! Такое я видела впервые.
   В конце концов, я начала в шутку называть пса не Роб, а Раб. Но в этой шутке было столько правды, что она перестала быть шуткой, в конце концов.
   Параллельно с этими нововведениями пришли и новые. Он понял, что чувство вины - единственное, что пробивает брешь моей защиты, моего "я", потому что нагоняет на меня тоску и ощущение безысходности. И он ринулся в бой.
   Воодушевленно, жарко, страстно и педантично он доказывал, увещевал, обвинял. Вот тогда-то я узнала, что такое депрессия, когда хочется забиться в уголок и спрятаться в раковине от всего мира. И тогда же я узнала, что такое безысходность, когда начинаешь верить, что нет иного выхода, кроме как стать его рабой, отдать ему свою душу.
   При этом пример преданного Роба использовался на всю катушку.
   Однажды мы ссорились. Я вообще не люблю и сторонюсь скандалов, просто стараюсь отмолчаться, в крайнем случае. Надутыми щеками настаивая на своем. Он злился, я теперь понимаю это, не на меня больше, а на себя, ведь он-то был уверен в своих силах и влиянии на меня, до сих пор удивляюсь, что мне давало силы, что меня понуждало упорствовать, сопротивляться тем сильнее, чем крепче он пытался затянуть петлю!
   И в ссоре он выкрикнул:
   - Ты! Ты не любишь меня! Это не любовь, когда что-то оставляют себе, когда трусятся за свое "я", как ты трусишься за свою душонку! Что тебе в ней? Ведь тебе было хорошо и спокойно у ног моих! Отдать свою душу за любимого - это любовь!
   - Это не любовь! И не преданность! Любимый мой Ниц; я иногда сомневаюсь, знаешь ли ты о Любви и Преданности хоть что-то?
   - Я?.. - он изумился и уставился на меня, - я знаю об этом все! Смотри!
   Он подозвал Роба, пес подбежал к нему, виляя всем телом, глядя на него подобострастно, опрокинулся на спину. Ниц опустился на корточки, потрепал мягкий живот и тихо сказал:
   - Собака моя, ты один мне предан всей душой, ты сделаешь ради меня все, ты мой раб Робби, ты умрешь, если я этого захочу, верно?
   Пес вскочил на лапы, какое-то время смотрел ему в глаза с немым обожанием, потом с тоской и, мне показалось, из глаз Роба потекли слезы, но может быть мне показалось? Потом пес кинулся от нас в сторону и...
   Мимо проезжала машина. Ни единого звука я не услышала...
   Потом уже, когда прекратилась моя истерика, и я немного успокоилась от ужаса, охватившего меня от поступка единственного моего любимого, я тихо сказала:
   - Ненавижу собак...
  
   И вот с того дня я начала сопротивляться по-настоящему.
   Я сейчас понимаю, что уйди я сразу - сохранила бы массу сил и увеличила бы количество дней, проведенных в радости. Но тогда я еще надеялась, что сражаюсь не столько за свою Любовь, сколько за него, моего любимого Ница, за его постулаты и устои, моральные принципы и взгляды на жизнь.
   Но разве могут быть качества у Дьявола?
   Борьба с ним - борьба с самим собой за себя самого. Победа над ним - победа над собой. Именно поэтому я называю такую победу главной.
   Я даже помню день, когда это поняла. Я не называла его еще Дьяволом. Но поняла, что воюю с собой. И для Победы должна оставить его. Моего Ница. И еще поняла, что эта Победа будет значительнее той, первой, когда я уехала. Потому что я не буду прикрываться километрами. Ни от него, ни от себя.
   В тот день я позвала его на кухню. Почему-то вне пределов своего любимого кресла он был слабее.
   Я накрыла стол и выложила ему свое решение. Он подумал и резюмировал:
   - Ты меняешь Любовь на Свободу. Почему ты так трясешься за свою душу?
   - Потому что она у меня одна.
   - Ну и что? Любовь ведь тоже одна у тебя.
   - Любовь пребудет со мной всегда, если я сохраню душу. Любовь ты не можешь отнять и унести, а душу мою можешь.
   - Но ведь меня не будет рядом?
   - Зато со мной пребудут Любовь и Душа.
   Он взорвался на крик:
   - Ты думаешь, ты победила? Иди! А я буду издали наблюдать за тобой! Всегда! Всю жизнь!
   - Я знаю.
  
   Он повернулся, хлопнул дверью и ушел.
   Ночь я провела одна, а утром меня в его квартире уже не было.
   Он действительно не терял меня из виду. Долгие годы мой Дьявол по имени Ниц следил за мной и моей душой, как паук следит за мухой - попадет она в паутину или нет.
   Но о том, что он Дьявол я узнала много позже. Мой Дьявол. Мой Ниц. Третий мой дьявол, которого я победила в себе. Ну конечно только в себе! Не в силах человеческих вызывать на бой Бога Искушающего...
  

Лингам

  
   Или опыт предыдущих совпадений так прочно застрял в моей легкомысленной голове, или что другое, но, встретив в третий раз старичка, кстати, похожего на то самое изображение под куполом волшебного храма, я узнала его сразу. Впрочем, старичком назвать его сложно, ему нельзя было дать больше 50. Но все остальное - просто де-жа-вю - та же кряжистость и невысокий рост, те же плечи, широкие и могучие, тот же пристальный взгляд, резкий, внимательный, тот же прищур, исключающий возможность разглядеть цвет глаз, словом не узнать его у меня просто не получилось.
   На этот раз он был адвокатом.
   Я участвовала в деле с противоположной стороны и по всем канонам у нас не должно было получиться отношений даже с намеком на дружеские. Но!
   Уж как он сумел убедить своего клиента на компромисс - не знаю, но в конечном итоге мы оказались за одним столом на пьянке в честь примирения сторон.
   Он потешно хихикал, остроумно шутил и, вообще, был просто обаяшкой.
   К концу ужина мы все были уже изрядно навеселе, и я не отказалась от его услуг в качестве провожатого.
   Мур-мур - вот как я оценила про себя разговор и по тональности, и по содержанию.
   Через несколько дней мы случайно встретились в городе.
   Он явно обрадовался, да и я не отбросила его предложения выпить кофе. Меня уже не удивляло направление беседы. Я поняла, с кем имею дело. "Сказать - не сказать?" - мне очень хотелось поделиться с ним свидетельством моей хорошей памяти, ведь с нашей последней встречи прошло больше 10 лет. Но вдруг я попала бы впросак? А обижать человека сумасшедшими предположениями тоже не хотелось. В общем, я решила повременить и присмотреться. Смешно, почему он заставлял все время именно меня искать с ним встречи. И в первом знакомстве, и во втором, и сейчас.
   Ну, конечно, я придумала! Ткнув ему под нос газету с моей статьей для доказательства моей журналистской деятельности, я осчастливила его своей идеей - написать статью об адвокатах. И, конечно, именно он должен был стать прототипом этакого собирательного образа ловкого стряпчего.
   - Я много про вас знаю, интересовался, - он покачал головой и добавил, - почту за честь.
   Мы договорились, что я потаскаюсь за ним несколько дней в качестве якобы его помощника. Ну, я и таскалась.
   Первые три дня мы встречались с его клиентами. Честно говоря, судьба столкнула меня с адвокатом (в смысле профессии) первый раз в жизни, но сразу по полной программе. Я никогда не видела такой концентрации страдания! И всех он выслушивал - консультировал - обнадеживал. Иногда не очень обнадеживал, правда. И ведь в большинстве своем его клиентами были те, что преступил закон, преступники. Но верите, я не то чтобы этого не ощущала или осуждала их, ничего подобного! Я их жалела! Особенно тех, кого мы посетили в тюрьме. Жуткое место. И лица наших собеседниц измученные, изможденные, жалкие и тревожные.
   Кстати, я не оговорилась - у него были сплошь клиентки. Ни одного представителя мужской части преступного мира я не увидела. И - по другим делам - тоже женщины. До поры до времени я не интересовалась причинами такого избирательного уклона в слабый пол.
   А на женских лицах страдания очевиднее и ярче. Я как-то заметила:
   - Бедные женщины! У пола нашего слабого и так жизнь зачастую сложнее, но неужели нельзя избавить от страданий хотя бы некоторых?
   - "Самую высокую награду получит тот, кто видит в полноте страдания" - сказал мудрец, - вот это был его ответ.
   - Странно смотреть им в глаза. Умершие души.
   - Да, и такие встречаются.
   - Почему только женщины? - я не сдержала любопытства.
   - Женщина - интересный материал. Она искреннее, открытее, мягче, впечатлительнее, но она - сильнее духом и мужественнее.
   - Именно поэтому их души больше стоят, - я не выдержала. Потому что уже была уверена, с кем имею дело, я уже не сомневалась ни капли и все искала момента ему об этом сообщить. Но он сделал вид, что не понял и рассеянно кивнул.
   - Не знаю, не знаю, я тебе одно скажу, защищать женщину - все равно, что защищать мир. Хотя адвокатура уже давно из призвания превратилась в ремесло.
   И он заговорил о каких-то своих коллегах, которые... короче, перевел разговор.
   "Ну, ну, - думала я, - не знай, не знай! Все ты знаешь, ты все знаешь! И обо мне, и об этих несчастных, и об остальных тоже!"
   - Принимай страдание, как наказание, а не как отвержение, - вдруг вернулся он к теме, - они - путь к познанию Бога.
   - А я думала, искушение - путь к познанию Бога.
   - Ты все-таки еще молода! Скорбь воспитывает терпение, терпение несет опытность, а опытность рождает Надежду. И потом, вслед за обретением надежды появляется вера. Вера...
   - Я где-то читала, что Вера - это осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.
   - Совершенно верно, потому-то и истинною Вера становится лишь тогда, когда исчезает сомнение. А страдания наши так часто вызваны сомнением! Знаешь, у меня есть клиентка, глубоко верующая женщина, так вот она - не страдает. И на лице у нее всегда такая благодать! А страдание появляется только тогда, когда она съезжает на Иисусовы муки. Все остальное время - радость на лице, понимаешь, тихая радость!
   - Может быть, она думает, что эти испытания посылает ей Бог? Ну, вроде как, искупление?
   - Да нет, она просто знает, что Бог посылает испытания тем, кого любит. И радуется.
   - Но это же Бог?
   Он посмотрел на меня пристально и вдруг процитировал:
   - "Где ты был, Господи? - вопросил святой Антоний Великий, когда бесы избивали его.
   - Я был здесь и смотрел на тебя, - ответил Господь".
  
   Я замолчала. Вопрос - ответ, но какой ответ!
   Странную тему мы затеяли - Страдание. Особенно учитывая, что мне очень хотелось стянуть с него маску. Когда я узнала Эра - он подарил мне истину, и я это помнила.
   - Он подарил тебе две истины! "Не жалей себя, не лги себе, не оправдывай себя, не изменяй себе".
   Я резко повернулась и победно улыбнулась:
   - Это уже четыре истины!
   - Это одна истина! Это - первая.
   - А вторая?
   - Жизнь - это любовь.
  
   Он вздохнул.
   - Ты удостоилась чести третьей встречи. Тебе повезло.
   - Повезло? Я считаю - ничто в жизни не бывает случайным.
   - Не бывает. И твое везение - не случайность. Оно - в тебе самой!
   Потом он вдруг резко качнул головой.
   - Я знаю, о чем ты хочешь говорить. Не сегодня. Обещай не задавать вопросов. Кстати, ты верно угадала. Я - одно из трех лиц Его. Я - искушение исповеди. И искус знания. Я - Лингам.
   - Лингам, - я обалдела от такой открытости, ведь все знают, что дьявол искушает, чтобы забрать душу. Купить, уговорить, обмануть...
  
   - Ты, видимо, не поверила Эру. И он, и я - мы твои личные Дьяволы. Во Вселенной Дьявола нет, его изобрели люди. Есть только Бог. Искушающий и Прощающий.
   - Я не забыла этого. Я просто считала, что он не захотел меня пугать.
   - Тем не менее, загляни в себя, и ты увидишь истину.
   - Да. Я вижу теперь - это так - я поняла, что всегда знала - Эр не лгал. И опять вспомнила купол в Храме. Да ведь их было три! Один - этот, который сейчас передо мною многозначительно и добродушно щурит глаза, второй - точно! Ну конечно Эр! А третий? Кто третий? Не знаю.
   - Ты просто не хочешь знать. Но его время скоро придет. Впрочем, вы уже встречались, - он помолчал, а я стояла, раскрыв рот, - сегодня мне уже пора. До завтра, девочка.
  
   - Постой! Кто третий?
  
   Но он слегка поклонился только и пошел прочь. Причем я даже не заметила, куда он исчез, просто заслонила его на миг какая-то тетка, и он пропал. Как в сказке! Зашел за дерево и не вышел. А ушел в какой-то другой мир.
   Следующий день был четвертым днем, когда мы, как бы, работали вместе. Не могу сказать, что спокойно провела ночь. Во-первых, долго не могла уснуть, составляла список вопросов для Лингама. В кои-то веки повезет поговорить с интересным че... гм, ну, дьяволом, да и то, боюсь, ходом разговора управлять будет он.
   Во-вторых, мне приснился Эр. Точнее было бы сказать, Эр пришел ко мне во сне. Ничего не говоря, он просто улыбался. Нежно, мягко и ослепительно. И ничего эротического. А я ему отчиталась:
   - Я не лгу себе и не оправдываю себя, я не жалею себя, разве когда ударюсь, я стараюсь не изменять самой себе. Но боже мой! Эр! Как это порой бывает сложно!
   Я говорила ему что-то еще, а он начал таять. Совсем, как тогда, в кафе, снизу, и, уже исчезая, прошептал:
   - Тебе поможет в этом Любовь...
  
   На следующий день мы должны были совершить очередную вылазку в тюрьму на свидание с очередной арестанткой. "Ареставанно-подследственной", - как уточнил Лингам. Заметила, кстати, что он никогда не пользовался никакими бытовыми сокращениями и сленговыми формами. Всегда называя вещи своими полными именами и правильными названиями.
   Он позвонил мне и сообщил, что поход отменяется, и он ждет меня в своем офисе.
   Ну, конечно, могла бы догадаться сразу! Обои цвета "мокрый асфальт" с переливами, темного, почти черного металла, серый пол, серая мебель и черные огромные кресла возле журнального столика из черного стекла. На столик я засмотрелась, ахнув от восхищения с оттенком зависти. Вместо ножек под нижним стеклом - стеклянные черные шары. И такой же шар, только большего размера, между нижним и верхним стеклом, но мутный и с серебряными прожилками. Большой, с человеческую голову. Загадочный и волшебный.
   Стильный кабинет. Шикарный и сдержанный. В одном только углу отвлекающая деталь - триптих, на котором... те трое, кого я видела под куполом.
   - В вашей квартире, - я запнулась, - в той квартире я не видела этих икон.
   - Ты бы увидела их. Если бы не была настолько поглощена собой, - он, не спрашивая согласия, готовил кофе. Я улыбнулась, садясь в кресло:
   - Тогда был изумительный красный чай.
   - Тогда ты была на грани сделки.
   - Да. Я тогда наваляла дураков! Полгода безумства, полгода гадости и отвращения к самой себе, полгода греха... и самообмана... и боли.
   - Но ты вовремя остановилась, ты не позволила греху взять власть над тобой.
   - Но это случилось... вы знали, что я имела намерение... то есть собиралась...
   - Покончить с собой? Да.
   - Если бы не собака...
   - Было бы что-то другое. У тебя хороший Ангел-хранитель. Но не осознай ты Закон, тебя не спасло бы ничто. И ты навек осталась бы в моей власти.
   - Закон?
   - Грех познается Законом и Закон познается через грех. Закон жизни.
   - ???
   - Любовь не делает зла. Ни ближнему, ни себе, ни миру, а значит Любовь - Закон жизни.
  
   Я задумалась над его словами.
   - Вы знаете, Лингам, могу ли я вас так называтЬ, я тогда поняла другой закон: счастлив тот, кто не осуждает себя за то, что избирает, за поступки свои и мысли.
   - Ты можешь говорить мне "ты".
   - Спасибо. Я тогда поняла, что ненавидела жизнь свою, потому что не понимала ее, не понимала самое себя. И позволяла своим мелким желаниям похоти и зла брать верх над собой.
   - Все верно. Конфуций, хоть и вредный был человечишка, но иногда я цитирую его, ибо он ушел сам находить истину. Так вот, однажды он сказал: "Желание порождает страдание". Тогда, когда возобладает человеком. Когда не сам человек управляет своими желаниями, а наоборот. Тебя это привело к черте.
   - Это точно. Зато теперь я знаю - можно умом пребывать в аду, и при этом не отчаиваться. Но если бы ты только знал, что я тогда испытала!
   - Я знаю.
   - А потом! Потом была у меня история, когда...
   - С поездом? - он улыбнулся, а я догадалась:
   - Значит, это был ты?
   Он не отвечал, а только улыбался. Немножко иронично, но совсем чуть-чуть.
   - Постой, - я вскочила и заходила по комнате, я уже не могла усидеть на месте.
   - Постой, значит, я выбрала Жизнь, а ты наградил меня жизнью. Я выбрала Бога, а ты наградил меня - подарил мне Бога...
   - Не преувеличивай. Я мог только принять твою Душу в дар. Если бы ты себя убила, ты подарила бы мне ее. Но ты себя не убила. Если бы ты пришла ко мне в храм Велиара-Искусителя, ты подарила бы мне душу, но ты не поддалась зову искуса знаний и крестилась в обычной церкви. Но у необычного попа. Отца Василия обязательно канонизируют - это я тебе говорю. Потому что знаю. Туда, а не ко мне тебя привело твое сердце. К Богу. Признаться, я думал, что так и будет, но ты так страстно желала ЗНАТЬ... Тщеславие и гордыня... Они могли взять верх над тобой...
   - И тогда ты поздравил меня с обретением Бога. Скажи, зачем ты пришел теперь?
   - Чтобы ты поняла Радость.
   - И показал мне страдание...
   - Осмысливаем - значит сравниваем. Не пускай отчаяние в Душу свою, радуйся испытаниям.
   - Как та твоя клиентка?
   - Да. Ибо все, что ты проходишь - тебе по силам. Радуйся, что сил у тебя много.
   - Я просто радуюсь жизни. Я рада жить. Но скажи мне, почему ты не говорил так со мною раньше?
   - Человек может задать любой вопрос, но ответ он должен получить лишь по своим силам. Иначе ответ не станет ответом.
   - Скажи, Лингам, вот у меня есть Мечта...
   Он вскинул руку и жестом заставил меня замолчать:
   - Не озвучивай свою мечту. Озвученная, она станет целью и перестанет быть мечтой! Просто иди к ней. Цели - они близки, а поэтому делают нашу жизнь ограниченной. Мечта же - далека и восхитительна. Именно поэтому Путь к ней волшебен и прекрасен.
   - Это я уже знаю.
   - Потому что ты однажды услышала эти слова сердцем. Слушай сердцем и впредь. Слушай Сердцем, зри сердцем, живи сердцем. Жить сердцем - значит жить в радости. Каждый день, каждый миг.
   - Ты странно говоришь, не странные вещи, но странно. Ты хочешь уйти?
   - Я должен. Ты еще увидишь меня. А если изменишь себе, я опять приду. Но я хочу сказать тебе напоследок.
   - Говори!
   - Для доброго - весь мир - добро.
   Для светлого - светла жизнь.
   Для чистого - все вокруг останется чистым.
   Для того, кто живет, радуясь жизни, жизнь и сама будет радостью. Вечной радостью.
   Для того, в ком живет любовь, - самое существование станет любовью. Вечной любовью.
   Радуйся жизни и не умаляй любви в сердце своем, но умножай, расти ее, как прекрасный сад.
  
   - Ты не сказал мне только, кто третий? Ведь вас трое?
   - Спроси себя сама. Всегда спрашивай себя. Любовь даст ответ. Посмотри!
   Лингам рукой указал на шар между нижней и верхней полкой журнального столика. Исчезло стекло и только черный стеклянный шар остался на подставке. Шар величиной с человеческую голову, в который я и уставилась. Серебряные прожилки завертелись, будто звезды на крутящемся глобусе неба и...
   Я стояла на центральной площади моего города совсем рядом со зданием, где был его офис. Но я и не попыталась даже его отыскать. Я знала, что ничего не найду. В том месте пространства нет уже темных, почти черных стен и серого ковра на полу, нет серой мебели и глубоких кресел. Нет триптиха с изображением трех лиц моего дьявола, двух - уже узнанных мною и третьего, которого еще предстояло узнать. Нет волшебного черного шара, поддерживающего крышку стола из черного стекла. И нет низенького крепыша-адвоката - Лингама, цвет глаз которого мне так и не удалось рассмотреть.
  

Ниц

  
   Мне было 30 лет, когда я оставила Его. Не сумев разделить его жизнь, его взгляды, его ненависть, его Солнце и его ночь. Не захотев стать его Рабой. Не пожелав положить к его ногам свою Душу.
   И оставив его, я поразилась тому пьянящему ощущению Свободы, которое не требовало даже подтверждения.
   Я, честно говоря, поначалу приняла его за облегчение после тюрьмы, в которой пребывала почти год. И за избавление от постоянного чувства вины, иррационального по природе своей и такого тяжкого.
   Только со временем в моей голове возникло это слово - "Свобода". Свобода не только поступать, как хочу, думать, как думается, но свобода, за которую сражались миллионы рабов до меня. Рабов и тех, кто ненавидел рабство. Только они сражались за свободу тел, а я - за свободу Разума, Сердца и Души. И, кстати, как часто те, кто сражался за свободу своего тела, просто менялись местами со своими бывшими хозяевами. И война начиналась сначала. Ибо нет хозяина страшнее бывшего раба и нет раба несчастнее, чем бывший хозяин.
   Интересно, были ли в истории мира войны за свободу Души? Не с лозунгом таким, а с целью такой? Не знаю. Вряд ли.
  
   Прошло много лет. Много - в событийном понимании. Мы не теряли друг друга из виду, по крайней мере он, мой Ниц, не терял меня.
   Последняя встреча с Лингамом оставила у меня ощущение, что я что-то упустила. Вот-вот произойдет нечто, что укажет мне на третьего моего дьявола, как молния, сверкнет и выхватит из темноты кого-то, кого я знаю, кто присутствует близко, совсем рядом, но остается неразгаданным мною даже не по причине фатальной недогадливости, но по нежеланию увидеть. Но ведь я хотела узнать! До безумия хотела. Не могу сказать, что думала об этом постоянно и ежедневно, нет, повседневные радости и печали занимали мое сердце и разум, друзья, работа, дети, круговерть, от которой так радостно жить, так радостно жить, так интересно мечтать и так воодушевленно верить.
  
   Я узнала правду случайно. Нет, ну понятно, не случайно! Просто пришло время.
   Мимо меня проехала машина, за рулем которой был мой Ниц. Он не видел меня и, видимо, не чувствовал моего присутствия на своем пути. Поэтому не "делал лицо". Я глянула и ошалела! Это же ОН! ОН изображен под куполом третьим, рядом с красавцем Эром и старцем Лингамом! Боже мой, почему я раньше не заметила сходства? Почему? Ведь оно очевидно! Я стала припоминать события - разговоры - эмоции, сопровождавшие нашу многолетнюю связь, и все встало на свои места.
   Любовь или Похоть.
   Знание или Мудрая радость.
   Власть и Рабство или Свобода.
  
   Конечно! Я не могла понять, почему меня преследует ощущение, что ВСЕ НЕ ОКОНЧЕНО?
   Не хватало чего-то, что дополнило бы пазл, что стало бы последним, завершающим мазком на картине, что зовется жизнью. Безусловно, мы каждый день открываем для себя что-то новое, это я уже знала. Каждый день - как маленькое открытие, как новая страница самой интересной в мире книги, каждый новый день становится самым лучшим в нашей жизни, потому что он НАСТОЯЩИЙ. И проживаем нами с нуля и до заката, как новая, отдельная маленькая жизнь. С той разницей, что тело остается прежним. И прежней остается душа. А значит и свойства этой души имеют опыт предыдущих дней. А значит самые главные истины из тех, что уже усвоил, проживают с тобой этот новый день. С тобой. Утверждаясь и одаривая тебе мудростью.
  
   Я медленно побрела домой, переживая и перемалывая новость. Да какая, в самом деле, новость? Могла бы и раньше догадаться. Или не могла? Всему свое время. А значит, так нужно было, чтобы именно сегодня я его узнала. Именно теперь и именно сейчас. Тем не менее, ни в тот, ни в другой день я к нему не пошла.
   Только через три дня я, без предварительного звонка, ступила на порог его квартиры. Такой знакомой и родной мне квартиры. Меня встретил пес. Боже! Роб! Его морда! Его глаза! И даже его свойство, виляя хвостом, вилять всем телом сразу. И он явно меня узнал.
   - Роб! - ошалевшая, я присела прямо у порога на корточки, позволяя ему облизать мое лицо.
   - Здравствуй, девочка, я ждал тебя.
  
   Я выпрямилась и посмотрела ему в глаза. Я - в его, а он - в мои. Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы выдержать его взгляд. Мы стояли так бесконечно. И молчали. Меняющийся калейдоскоп мыслей, чувств, воспоминаний сотворил кашу у меня в голове. Я смотрела на него и думала: "Боже мой! Ведь и Эр, и Лингам называли меня "девочкой" - прямая подсказка! Почему я была так недогадлива и слепа?"
   Странное дело, я постепенно успокаивалась, а он, по мере того, как переставали дрожать мои колени, и все увереннее становилось лицо, все больше мрачнел.
   Первым все-таки не выдержал Ниц.
   - Ты видишь, ты считала меня жестоким, а я вернул ему жизнь, - и он опустил глаза на собаку.
   - Ты был самым жестоким из них. Самым беспощадным. Самым мрачным и безысходным. Что жизнь для Роба, если Душа его и весь он сам, включая эту самую жизнь, априори принадлежат тебе? Ниц, скажи, почему?
   - Почему - что?
   - Почему так больно?
   - Потому что... Свобода - это самое главное, что есть у человека.
   - И Любовь.
   - Истинной Любви без Свободы не бывает.
   - Ты так часто...
   - Делал тебя несчастной? Ты хотела свободы, а полюбила Дьявола...
   - И ты меня наказывал?
   - Я учил тебя. Я учу тебя почти 20 лет.
  
   Он сделал приглашающий жест. Я вошла в комнату и устроилась в кресле.
  
   - Ты не выбирала, - констатировал он.
   - Что?
   - Ты заметила? Ты даже не задумалась, где тебе сесть! Для тебя больше нет выбора, ты выбрала Свободу.
   - А, ты о кресле, - я поняла, что действительно, я и забыла, как мучительно преодолевала желание сесть у его ног и, преодолевая сопротивление собственного тела, тащилась к креслу. Это было так давно...
   - Я не спрашиваю, как ты догадалась, - сказал он, разливая водку, - Лингам показал тебе мое лицо, я хочу сказать о Робе.
   - Говори.
   - Он ничего не потерял от своего положения. Ты видишь, я вернул ему жизнь, он счастлив со мной, он живет и здравствует. К тому же имеет счастье видеть меня и любить меня. Разве это плохо? Он счастлив!
   - Его жизнь зависит от тебя.
   - Но ведь твоя жизнь и смерть тоже зависят от множества случайностей.
   - Моя жизнь в руках Бога. А право распоряжаться ею я оставила себе. Ничто не должно обладать мною. Это не я сказала, не помню кто, но моя Душа - со мной и свободна.
   - Но ведь ты любила меня!
   - Я и теперь тебя люблю. Но моя любовь - это то, что живет во мне, независимо от того, рядом ты или нет, любишь меня или нет.
   - Понимаю.
   - Я пришла... Я пришла сказать тебе не только, что тебя узнала. Я пришла сказать тебе, что Любовь и Свобода - одно и то же.
   Он внезапно изменился. Совсем. Потрясающе! Власть, жестокость, надменность куда-то исчезли. Осталась Соломова легкая печаль и вековая мудрость во взгляде, но уже не Повелителя и Хозяина, а человека. Ну, почти человека. Пораженная такой метаморфозой, я не смотрела, я глазела, пялилась, ошарашенная, и молчала. А он смотрел на меня, улыбаясь.
   - Самая большая победа - победа над собой, - тут он впервые за много лет назвал меня по имени. - В Библии сказано: "Сеющие слезами радостию пожнут". Свобода далась тебе тяжелее всего. Поэтому ты будешь радоваться этому приобретению сильнее всего и ценить ее будешь превыше всего. Поздравляю тебя, ты обрела Свободу.
   - Спасибо тебе, - я уже отошла от потрясения от перемены в нем, столь разительной, сколько и прекрасной.
   Мы выпили.
  
   - Это ты подарил мне свободу, Ниц.
   - Нет, я только подарил тебе жажду ее, через искушение Власти.
   - Власти?
   - Власть - это то же рабство, но еще сильнее. От рабства человек иногда избавиться может, а за власть он безоговорочно отдаст душу.
   - Почему же тогда...
   - Я выступал в роли хозяина? Все просто, подчиняться слаще. Ты - женщина и подчинение Победителю в природе твоей. Но, изведав рабства, человек всегда, всегда хочет Власти. А ты, ступив в эту лодку, не возжаждала Корабля. Ты, испробовав роль слуги, не пожелала роли Хозяина. Ты победила.
   - Но ведь не тебя.
   - Конечно! Ни один из нас не может быть побежден, ибо мы - суть - Бог Искушающий. Но ты победила рабство в себе самой и не поддалась искусу Власти.
   - Ниц...
   - Кстати, позволь тебе выразить восхищение, ведь ты дала мне мое настоящее имя.
   - Я ведь стала так называть тебя только потому, что мне хотелось пасть перед тобой ниц.
   - Ниц - имя мое настоящее. Нас трое. Три лика Бога Искушающего - Ниц, Лингам и Эр. Каждый из нас - суть - твой собственный Дьявол, и каждый из нас приходит в свое время. Удивишься ли ты, когда я тебе скажу, что я с самого начала знал, что стану самым тяжким твоим искусом?
   - Нет, Ниц!
   - Удивишься ли ты, когда я скажу, что предвидел твою победу над Эром?
   - Нет, Ниц!
   - Удивишься ли ты, когда я скажу, что сомневался в твоей победе над Лингамом?
   - Нет, Ниц!
   - И только тогда я понял, что и меня ждет поражение, ибо ты не мыслила любви без Свободы, жизни без Свободы, радости без Свободы.
   - Да, Ниц!
   - Тогда я сделаю тебе подарок.
   - Ты уже подарил мне Свободу! Ниц!
   - Я подарил тебе Путь к Свободе. За остальное - благодари себя. Я подарю тебе...
   Он встал, подошел ко мне, наклонился надо мной и пристально посмотрел мне в глаза. Я смотрела в его карие, почти черные, наполненные вековой мудростью и немного печальные глаза и...
  
   ...Я оказалась в каком-то незнакомом месте - длинные сараи с входами, прикрытыми тканью, окружали большую площадь, заполненную людьми. Одежды и вид их были таковы, что я поняла, я опять перенеслась где-то на 20 веков назад. На небольшом возвышении стоял бородатый человек с глазами Ница (!), но старше и изможденнее и говорил, а толпа внимала не просто молча, но с таким вниманием и благоговением, что видно было - люди боялись даже пошевелиться, чтобы не упустить ни единого слова. А человек говорил:
   - Если я говорю языками ангельскими и человеческими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. - Он говорил негромко и певуче (О, Ниц!). - Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто. Если я отдам все, что имею и отдам тело свое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
   Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не мыслит зла, не радуется неправде, любовь сорадуется истине, все покрывает, любовь всему верит, всего надеется, все переносит.
   Он помолчал, переводя дух. Я поразилась его голосу - тихому, но как гром, как глас. Потом он обвел глазами толпу, поднял руку и сказал:
   - Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упраздняется.
   Есть только три силы у вас - вера, надежда, любовь, но любовь без них сильнее. А посему - достигайте любви и все у вас да будет с любовью. Ибо жизнь - это любовь...
  
   - Ибо жизнь - это любовь, - сказал Ниц, глядя мне в глаза. Потом он подошел к своему креслу и сказал еще раз.
   - Жизнь - это любовь. Они будут с тобою теперь всегда и везде - Любовь и Свобода. Всю твою жизнь.
   Я не могла говорить некоторое время. Впечатленная его словами, я сидела в кресле и молчала. Я любила его, друзей, небо, солнце, траву, землю, я любила мир и жизнь. Но вот теперь любила по-новому. Мое сердце летело куда-то и ликовало от любви. Я не смогу найти слов, чтобы точно передать то свое состояние. Невероятно, прекрасно, всеобъемлюще, божественно и волшебно!
   Каждой клеточкой, каждым нервом я любила мир и чувствовала, как он укутывает меня своей любовью в ответ, ласкает и шепчет:
   Жизнь - это любовь!
   Жизнь - это любовь!
   Жизнь - это любовь!
  
   Он исчез из моей жизни. Но оставил два дара - Свободу и Любовь. А одного без другого не бывает.
  

***

   Я знаю, как выглядит Дьявол. Я знаю его личины, которых три - это число Бога! Не знаю, почему их три, то ли это вообще такое удобное число и для Бога, и для Дьявола тоже. А может быть, ему просто хватает этих трех лиц, личин, чтобы бродить по свету в поисках.
   Я знаю, как выглядит каждый из них. Я знаю, как они выглядят. Но еще я точно знаю, что Дьявол - изобретение человеческого ума и сути. Ибо Бог есть во Вселенной над нами, и Бог правит миром. Бог настолько велик, что ему не нужен дьявол ни в противопоставление, ни как фон, ни как устрашение нас, человеков. Непокорных и грешных. Богу это не нужно. В его ведении Рай, а что есть Ал, если не отсутствие Рая?
   Человек сам создал Дьявола, его это рук и его ума творение. И его совести. А потому и место дьявола - ад, человек создает себе сам. Просто отказываясь от Рая.
   И у каждого из нас свой дьявол. Кто-то назовет его злом. Я - нет. Категорию Зло - не Зло мы определяем себе сами. А они, наши дьяволы, искусами учат нас. А в награду одаривают щедро. И пусть кто-то меня опровергнет!
   Но если ты не приемлешь разврат и похоть - наградой тебе станет чистота. И любовь. Если ты не приемлешь гордыню и слабость духа - наградой тебе станет Жизнь в радости. И любовь.
   Если ты не приемлешь Власть и рабство, то свободой наградит тебя Бог Искушающий. И любовью.
   Все они разные, Дьяволы, и встречались мне на разных дорогах. И учили разному. Но все они говорили от любви, склонялись перед любовью, величали любовь и дарили любовь. Ибо жизнь - это любовь.
  
  
  
  
  
  
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"