А в то самое время, когда дед мой махал сияющей шашкой в далекой стране Даурия, на другом конце плоской земли под названием Россия, и стоявшей видимо ни на каких не слонах и черепахах, а костях и черепах загубленных ею своих детей и пасынков, родился маленький Федя, в окружении островерхих тополей, бескрайних дубовых лесов у полноводной Самары, в окружении заботливых теток - Поли и Домочки, приехавшей аж из самой Варшавы. Варшавская тетя Дома была единственной неарийской кровью нашего папы, хотя рассказывал он, что прабабка его была в турецком плену, откуда и привезена была гайдамаками в первые казацкие поселения - еще не на Хортице, а на Самаре, вместе с черноглазым сыном - его дедом, и где там арийская, голубая, а где жидкая еврейская кровь, или зеленая турчанская - все перемешалось в его маленькой жизни.
И была она у него понятная и расписанная на долгие годы. С ранних лет работал он в свою маленькую силу в огромном крестьянском хозяйстве, раскинувшемся по обеим берегам благодатной Самары, которая в жаркие месяцы покрывалась тягучими шершавыми водорослями. И любивший купаться нагишом Федя, переплыв на другую сторону широченной реки, не мог вернуться прежним путем, а бежал как был, по людному мосту, запруженному возами и подводами под зычный хохот усатых красавцев в соломенных брылях и визги молоденьких их дочек. С раннего детства читал он вечные сказки и истории бессмертного Андерсена, пел в церковном хоре, и служил там же в церкви в свите протодиакона Константина, и готовился к поступлению сначала в бурсу, а потом и в семинарию. Большая их, пришедшая сюда во времена Екатерины, на подаренные ею земли, семья, вместе с еще двумя семействами, среди которых была и знатная фамилия тогдашнего председателя Государственной Думы, у которого мой Самарский дед перед самой пучиной 17-го года откупил большую часть его земель с мельницами, пристанями и подворьями. И так бы текла счастливая, богатая и зажиточная жизнь, в которой казалось не было ни нищих, ни голодных, а если кто и просил подаяния на паперти, то были это убогие страдальцы и безумные юродивые. Многочисленные батраки моего деда жили вполне сносной жизнью. Дети их учились в школах, еды и денег, которые они получали у деда за свои труды, хватало не только на жизнь, но и толстый заветный чулок.
Что-то сдвинула в их жизни безумная Германская война, засерели вокруг шинели, опустели сады, полегли батраки на далеких Галицийских полях, но трудно было даже такому несчастью сломать тясячелетием отлаженную жизнь, в которой все живые давно знали каждый свое место, и если где-то убывало, то все знали, где прибудет, и этот вечный круговорот в рождающем все пространстве между землей и небом был в один миг нарушен, когда пришло вселенское зло, возомнившее, что может остановить этот мир, и переделать его по своему. Но мир - божественное творение, и переделать его нельзя, а можно только сломать, прикоснувшись безумными лапами "избранных богом" к самому сердцу его, и сначала остановив все, заставить вращаться в какой-то дьявольской пляске, перемалывая кости, души и тела тех, кого хотели осчастливить своими полуночными фантазиями. Нет на земле такой головы, способной понять и изменить устройство мира, и нельзя ему мешать течь туда, куда он сам течет, несмотря на боли и страдания, т.к. если встать на пути у него, то будут только большие еще беды, и вырванные с корнем деревья и люди сметут и леса и мельницы, завалят реки, расплющат гусеницами сады, сожгут грибами целые города, посадят в клетки целые народы, отравят землю ядовитым облаком, разделят ее на роскошь и нищету, и будет мор, и страх, и ненависть.
Сначала исчезла власть. Та, к которой ходили делить земли, оформлять купчие, решать споры. И не стало законов, свод которых в местной управе занимал целую стену. Не стало школ, врачей, денег. Превратились они в ничто. Из колеса империи выдернули спицы, и покатилось оно, кренясь и перемалывая свои внутренности. Не стало тюрем, и весь смрад со дна централов и каторг выплыл наружу, и стал властью. Без законов и правил, без Бога и совести. Больные чумной волей люди жгли церкви, ломали кресты, выкалывали глаза монахам, оскопляли попов.
Потом пришла власть. Т.е. банда Семена Петлюры. Которая выстроила весь хутор вдоль крутого берега, и сам Семен лично шел вдоль длинной шеренги и каждому говорил одно и то же - "Скажи - кукуруза". Если у несчастного вместо четкого "р" получалось "кукугуз", лично Семен, без всяких предисловий и последних слов давал слово своему товарищу Маузеру. Подросшему Феде повезло, и как-то бойко выпалил он нужное слово с троекратным "р". А бедная тетя Домочка в самый разгар ненастья отправилась в любимую Варшаву, и след ее потерялся надолго. Навсегда.
Ушел Петлюра, и пришел Нестор. Обложил всех налогом, вымел все погреба, попортил девок и подвесил несколько мужиков в центре села. И хоть и был он дядькой двоюродным Феде, и возил ему книжки умные в прежние времена, но мать-свобода делает одного волком, другого - падалью, и ни слов не было, ни песен, а только срам да моча лошадиная.
Гуляли банды по Самаре, и с именами, и без, и не осталось уже ни сил, ни воли, а только черная усталость от безвременья. И когда пришли красные, повесили флаги свои, расклеили бумаги, и сказали, что навсегда, то оттаяли люди, и появилась у них сначала надежда, которая всегда умирает последней, и первой рождается.
А пришли бы желтые, и не стали бы жечь и грабить, убивать и насиловать, и стали властью - то приняли бы люди и желтых. Но не было никаких других, и жизнь, вопреки всему, а не благодаря новой власти, начала давать первые росточки, осторожно пробуя и посадить и посеять, и собрать и обмолотить, и продать и заработать. Но вместо сожженного в печках, размокшего и растащенного свода законов империи был Артем с Путиловского, и что знать он мог о том, как действует мир этот, не им созданный, и правил в нем и законов больше, чем в сотне империй Российских. А был у Артема всего один декрет, да один указ, да сознанье революционное. И правил он этим указом, как плеткой, выбивая из дворов все подчистую, правда речи при этом говорил жалостные, и про голод говорил, и интервенцию, совесть говорил крестьянскую. Ну, кто верил, а кто нет - дело прошлое. Но задел он чем-то душу Федькину. Хоть и мало знал он жизнь прежнюю, но казалось ему, что и он был угнетенным да эксплуатируемым, да попами обманутым, и потянулся Феденька к новым людям, была у него душа такая, верующая да доверчивая, может и с хитрецой конечно какой, но больше идее служил он, чем выгоде. Пришли новые люди на хутор, ячейки партийные да комсомольские создавать, и пригодился активный да горящий Федька, книжки читал, смешил всех забавной верой своей в светлую жизнь, т.к. путал ее иногда с царствием небесным. Но, шли годы и месяцы, и катилась как-то жизнь окрестная, то крестьянская, то комсомольская, женился Федька где-то в середине 20-х, детей народил, и как-то притерлось все, поприклеивалось, и заработали снова мельнички, даже трактор завелся в хозяйстве, Фордзон какой-то невиданный, век был новый, чудной да путанный, электричество да радио, аэропланы и автомобили - и все это Федька с новой властью связывал, и послала бы она его в пекло за каштанами - пошел бы и принес.
Но понадобилось власти этой от него что-то большее. Затеяла она жизнь переделать да мир перевернуть, т.к. думала вначале - что прогонит помещиков да буржуев - и все сразу заживет как в их гнилом писании. Только мир знать не знает, ведать не ведает, что от него хотят, а только отзывается по-своему на каждый поворот их бумажного руля, катясь каждый раз не в ту сторону. Поэтому решила власть взять да и убить крестьянина, да не каждого, а только тех, кто посметливей, да получше работает, и побогаче поэтому будет. А остальных собрать в кучки, назвать колхозами, и заставить пахать и боронить, доить и сенокосить. А сделать это могла только руками Федьки верящего, и готового на все. И выдали ему маузер, и тужурку кожаную, и определили бойцом в спец-команду. И ездила команда эта по Самарским хуторам, и разоряла гнезда кулацкие, кого стреляла, кого в края дальние отправляла. И самым злым раскулачником был Феденька, и не по злобе своей природной, а по вере, да праведности. И закинула вера его в село знакомое, на лиман горький. И оказался он с маузером да звездой во лбу во дворе у тестя своего, и тащили други его тестя за ноги, с глазом вытекшим, да ртом разорванным, и глумились они над тещей его да над золовками, да над детьми их. А мужья их были уж штыками заколоты, т.к. оказывали сопротивление. Ничего не болело у Феденьки - ни душа, ни колено, и глаза его сухие были, так власть праведная учила его.
Отработали они восемь долгих дней, и отпущены были на отдых да подкрепление. И пришел Феденька в хутор Знаменский, и нашел он мать свою с топором в голове, у отца были вилы воткнуты в сердце, дед и бабка лежали с глазами выколотыми, жена любимая в хлеву была вся разодранная, а детей троих он в колодце нашел с журавлем.
И улетели их души в мир заоблачный, если есть он там еще, не раскулаченный. И плясал Федька пляску буйную, по селу скакал, рвал свой маузер, и в кого стрелял, и в кого попал, уж неведомо. Только скрутили его, кинули в подводу, и увезли с охраной в Екатеринослав. Много ли времени прошло, или мало, но отлежался он, отоспался в кутузке, и пришел к нему главный секретарь партийный. Долго с ним беседовал, слушал бредни Федькины про веру его святую в царствие большевистское, и убедил его, что накажет он всех разбойников - подкулачников, расстреляет их лично. А Федьку определил в рабфак, и тут же - в знаменитый горный Екатеринославский институт. Забыл про все беды Федька, и вспомнил он про сказки свои да книжки Махновские, и учился до самозабвения. Мимоходом, в дни студенческие, женился он в том последнем селе на дочке сосланного и сгинувшего где-то соперника и соратника отца своего, владевшего половиной Самарских угодий - Галине Терещенко.
И пока он учился, изредка наезжая к ней на вареники с вишнями, родила она ему еще трех детей, взамен выбывших. Правда видел он их в редкие праздники, и участие в них принимал лишь сочувственное. А когда выдали ему с дипломом шинель горную да китель форменный, и отправили в шахты Донбасские, то совсем пропал он из жизни их.
Степь Донецкая, степь Луганская, поселки шахтерские - Кадиевка да Харцызск. И потомственный крестьянин, никогда не видевший шахт, получил какую-то должность в Кадиевугле и озирался в нагромождениях штреков, стволов, терриконов и штолен.
Но был уже самый конец последнего предвоенного года, и если что и успел освоить в практическом шахтном деле Федор Иванович, то были это тротиловые шашки, да аммонитовые заряды. И когда пришли эшелоны фронтовые на станцию Алмазная, и выдали приказы секретные, то пригодились Федору его подрывные навыки. И так и не построив ни одной шахты, научился хорошо он взрывать их. И все шахты Кадиевские, Брянские, Луганские да Артемовские взорвал Федор с подрывной командой своей. И идти б ему уже на фронт, подкатившийся до самого Енакиево да Дебальцево, но попал он там под бомбы да снаряды, и не ранен был, а в неразберихе тамошней исчез их полк, не вступивши в бой. И пришел приказ, и собрали горных инженеров по всему Донбассу, кто под руку попался - и вручили каждому красный мандат - прибыть в распоряжение комиссара-уполномоченного к горе Благодать, да в распадки между дальних северных синих сизых гор.
И пути уже не было к речке Самаре, и через фронт не перейдешь, и через мандат не переступишь. Война. Да и не было там, в хуторе соленом ни любви пылкой, ни ожидания. А обиды одни, да усмешки. И путь его был и горьким, и едким, от лимана соленого, да песков кара-кумских, в которые занесло их с товарищами по извилистым дорогам к месту назначенному. А лучше про ту дорогу, чем сам Федор Иванович, никто не написал...
Но что видится вблизи черным да бархатным, вдалеке дрожит серым маревом. И остался путь позади, и закинула судьба его на ту Шахту. 35 лет было ему в тот год. Такой - не молодой, не старый, а ровно посередке. И как случилось, и кто кому какие слова сказал, но сплелась судьба матери Марии, бабушки Вассы, сосунка Альберта и Федора Ивановича. И ютились они поначалу в том самом ветхом да страшном бараке, где умер Левка, и откуда уехали когда-то к своему короткому финскому счастью. Но получил Федор вместе с очередным шевроном и должностью половину дома казенного, где я уже наверное, крутился вокруг, чтобы появиться на свет.
Но еще не все предрешенное разрешилось, и оттрубив всю войну под землей, в угольной пыли да сырости, заработал Федор болезнь поганую. Дышать не мог, да жидкостью потел внутрь себя. Вроде и не жилец как был. А держали его в тех краях не деньги длинные, или туманы с запахами, а форма горняцкая, да положение военное. Шевроны его, что погоны. Был штрафбат, стройбат, и горняки - такие же. И не уехать никуда, ни уволиться, ни просто уйти. Дезертиров там еще почище наказывали. Он же сам их и на работу гонял в самое пекло. А пекла там было достаточно. Месяц - и нет дисбатовца. Но, что через месяц кончиться, что через двадцать пять - разница маленькая. Так что не было между ними расстояния, как между вохрами и зэками олповскими. Все ползали по тем же штрекам наклонным, только гиблый забой - смерть быстрая, а рядом с ним - медленная. Вот и Федор так - ни живой ни мертв - иглами толстыми - хоть свитер вяжи - воду выкачивали из-за ребер, да воздух надували. Ну и начальство видело, что не жилец мужик. По больницам да диспансерам мотался. И дали ему отпуск длинный, и отправили на землю большую - к семье да родным тополям. То ли прощаться, то ли лечиться.
Но вернулся он вскоре обратно, да не один, а с сыном младшим - чернявым да кучерявым. И ни слова тот не знал по-кацаповски, и знать не хотел. Как отдала мать Юрку Федору, как увез он его с лимана родного... обижался только всю жизнь, что из трех сынов она меньше всех любила его, иначе - не отдала бы.
Какими путями каждый из них, из тысяч возможностей выбрав только одну, и прокрутив ее на рулетке времени, оказался именно там, и в то самое время? Но так случилось, и в большом дворе, у самого подножья Няровского спуска, между Путем и Благодатью (железной дорогой и горой Благодать), под старой плакучей ивой, на берегу Строгановского пруда, в десятке метров от колючки лагерной - поселилась новая семья. Федор да Мария, Алик и Юрка, да бабушка Васса. И был это год 1946 от рождества Христова.
![[]](/img/k/klimenko_b_f/kolesoimperii/dnepr0001.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/kolesoimperii/dnepr0003.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/kolesoimperii/dnepr0002.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/kolesoimperii/fed0001.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/kolesoimperii/fed0002.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/kolesoimperii/fed0003.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/kolesoimperii/lopaty.jpg)