Клебанова Виктория : другие произведения.

Роман с Колесом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Да-да, это как "Роман с Кокаином" - кто заметил, не ошибся :-) Только здесь вещь получилась странная - вся из себя абстрактная, вместо фактов и событий - выводы. И еще - действие происходит как у Пелевина - в абсолютной пустоте. Только клянусь, о пелевинской пустоте я узнала после написания романа. Так что ответы не там ищите.

  
  
   Этот роман посвящается Биллу, Диме, Клаудио, Маналь и Эрику, людям, вдохновившим меня на поиск, сопровождавшим меня на пути - кто с безоговорочной поддержкой, кто с безжалостной насмешкой. Без них этот роман никогда не был бы ни задуман, ни написан. А без Димы и Маналь я бы никогда не поставила точку.

РОМАН С КОЛЕСОМ

   *****************************************************************************
     
      Колесо - это одно из первых и самых важных изобретений человека, чтобы перемещаться в пространстве.
      Колесо - это Сансара, круг повторений
      Колесо - это Мандала, единение противоположностей
      Колесо - это огненное орудие пытки, к которому навечно привязан Иксион, наблюдающий за Сизифом в царстве мертвых
     Колесо - одно из уличных названий экстази - МДМА (3,4-метилендиоксиметамфетамин)
      Сидеть на колесе - пристраститься к наркотикам. Итальянское выражение.
      Колесо - это луллиевы круги памяти, симпатические символы и совпадения.
      Колесо - это Колесо Времени мексиканских шаманов
     
   *****************************************************************************

Совсем разленился этот старик! Даже гости в последнее время утомляют меня, и уже не однажды я клялся себе: "Больше никого не позову я к себя, никто мне не нужен!". И все же, когда смотрю на луну или на утренний снег, сердце сжимается от безмерной тоски по собеседнику. Молча пью вино, потом завожу разговор сам с собой. Распахнув дверь хижины, любуюсь снегом, смакую вино, берусь за кисть - и откладываю ее..... Ну что за капризный старик!

Пью ночью вино,

Но уснуть не могу: снег

Сияет сквозь тьму.

Мацуо Басе, "Предостережение одиноким"

ПРОЛОГ. ДВОЙНИК

      Проснувшись, как мне показалось, на мгновение, я сразу же принялся собирать людей из собственного сна. Это оказалось нелегким делом. Люди, которых я растерял во сне, были шахматными фигурками, вырезанными из кости - мне предстояло не только собрать их, но и расставить по местам. Все это продолжалось недолго, потому что я снова заснул и, засыпая, совершенно забыл о том, что собирал людей, но хорошо помнил, что не хотел об этом забывать. Второй сон был уже совсем другим. Когда я выплеснулся из него, то тщетно старался удержать в памяти уже не то, кем были эти люди, а то, что в предыдущем моем сне со мной произошло нечто такое, о чем я не хотел забывать, но забыл. Я уже не думал о том, что пытался собрать и расставить по местам людей без лиц, похожих на вырезанные из кости шахматные фигурки. Я помнил лишь о воспоминании об этом. Между этими двумя снами я увидел своего двойника, который сидел передо мной и, подобно мутному зеркалу, повторял все мои движения. Я приподнялся на кровати, и двойник подвинулся. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
     
     -- Колесо, - наконец сказал мне двойник. - То, что тебе никак не удается собрать, называется Колесом.
     -- Что такое Колесо? - спросил я, несмотря на то, что сам только что произнес это слово и прекрасно знал, что оно означает. Мне почему-то хотелось услышать ответ от того, другого.
     -- Колесо - это то, что есть, но не существует. Колесо - это то, что объединяет меня с тобой, - ответил я двойнику, внезапно отчетливо вспомнив о том, что пытался собрать безликих людей из моего сна, как вырезанные из кости шахматные фигурки. Первый и второй сон объединились, и только тогда я понял, что не сплю.
     -- Ты пытаешься вспомнить свой сон, - сказал мне двойник, - но никогда не сможешь собрать людей вместе. Люди, о которых ты думаешь - осколки Колеса. А мы с тобой - зеркальные осколки друг друга.
     -- Я никогда не слышал о Колесе, - сказал я и подумал о том, что сам же себе и ответил.
     -- Ты не мог не слышать о Колесе, - двойник засмеялся моим смехом, - ведь то, что знаю я, знаешь и ты. Просто мы смотрим на вещи с разных сторон зеркала и никогда не видим самих себя. Я считаю тебя своей Тенью, а ты полагаешь, что твоя Тень - это я. Двойников много - двойники были у Гомера, Аттилы и Борхеса. У каждого диктатора, безумца и раба есть свой двойник. Но ни один из них не знает, кто на самом деле является Собой, а кто - Тенью.
     -- Почему ты считаешь себя моим двойником? - подумал я.
     -- Ты прав, - ответил я, - я действительно похож на всех остальных двойников, более того, я и есть все двойники на свете. И все же... я не похож ни на одного из них, потому что я принадлежу только тебе. Я твой, потому что выплавился из ночи твоей, и только твоей жизни. Ты никогда не сможешь собрать людей из твоего сна, потому что это означало бы собрать Колесо. А Колесо у каждого свое.
     -- Стоит нам объединиться - и мы станем Колесом, - сказал я. - Пусть даже мы не знаем, кто из нас является настоящей Тенью. Главное - поверить в то, что Целое существует.
     -- Да нет же, Целое всегда останется расколотым надвое, как две половинки твоего сна, - мягко возразил я, - мы с тобой все бьемся лапками в собственное зеркало, как удивленные обезьянки, и не понимаем, что никогда нам не проникнуть сквозь его невидимые, но прочные, как алмаз, границы. Это было бы словно проникнуть по ту сторону жизни. Ведь мне только кажется, что я нахожусь по ту сторону зеркала, а на самом деле это вовсе не я, а.....
     
      Тогда мой двойник пожал плечами, а я усмехнулся. Поверхность зеркала снова затуманилась, как туманятся стекла от проливного дождя, и я удивился безумцу, который полагал, что можно достичь Целого, разбить зеркало и объединиться с собственной Тенью.
     
      Двойника больше не было, вернее, мы больше не видели друг друга. То, что было его голосом и моими словами, внезапно стало шумом ветра, который сливался с далекими раскатами грома. Я протянул руку к ночному воздуху и попробовал взять его звуки в горсть, но они рассыпались, как песочные змеи. Я впился в них ногтями, силясь вырвать шум из ветра и грохот из грома, но они снова выскользнули из моей руки и шлепнулись оземь тяжелыми невидимыми медузами. Тогда я вспомнил, что суть Колеса и его обожествление - это всего лишь мечта о квадратуре круга, ложь, глупая выдумка. Как же я мог об этом забыть? Ведь я всегда, всегда это знал. Если бы не появился двойник, я бы так и проспал до утра, не думая о Колесе и не помня о том, что собирал безликих людей из моего сна.
     
     -- Слышишь? Тебя нет, слышишь, нет! И никакого Колеса тоже нет! - яростно закричал я двойнику и посмотрел на свои дрожащие губы, которые улыбались мне с обратной стороны внезапно прояснившегося зеркала. Кажется, я был уже мертв, как это часто случается с людьми, которые встретили самих себя, потому что мой сон закончился, и недобрые рассветные лучи проникли в пустую комнату.
     
     
     

От Автора

     
     
      Один из тех, кто вдохновил меня на написание этого романа, назвал то, что в конечном итоге получилось, английским словом redundant, которое словарь переводит как "избыточный, излишний" и которое на самом деле означает "долго и скучно объясняющий то, что всем давно известно, и потому занудный и ненужный". Обращение к гомеровскому сюжету лишь усиливает это впечатление redundancy. Любое обращение к мифу рискованно, ибо грозит вызвать у читателя скучающий зевок и желание презрительно закрыть книгу, чтобы с удовольствием перечитать самого Гомера, или на худой конец, Куна, чтобы затем устремиться на поиски чего-нибудь более свежего, удивительного и оригинального. Не жизнь заезженного сына Лаэрта, а метания живого Раскольникова и угаданные мысли Иосифа Виссарионовича будоражат воображение читателя. С этой точки зрения, "Роман с колесом" - никакой не роман. Герои его не вызывают сочувствия, у них нет собственных имен, они существуют и действуют в неопределимых рамках времени и пространства, странным образом пытаясь найти ответы на мучающие их вопросы. Все, что происходит или не происходит в романе является аллегорией. Вот для чего автору понадобилась "Одиссея". Автор задает себе следующий вопрос: почему мы полагаем, что в греческих мифах содержится истина и очень часто воспринимаем происходящее в виде проявлений мифологических архетипов, даже в полупроводниковый Железный Век называя вирусы, вместо клеток состоящие из бесчисленных сочетаний нуля и единички именем Троянского Коня? Кто знает, может быть, это лишь наша, западная истина, поэтому нам так многого не хватает, чтобы понять себя и окружающий нас мир? Я бы никогда не выбрала мифологическое пространство в качестве формы для такого романа-аллегории, если бы не полагала, что в греческой мифологии полностью описано человеческое состояние - иными словами, миф занимается всеми возможными существующими вариантами человеческих ситуаций, чувств и поведений. Греческая мифология и есть те самые тени платоновских идей, о которых высокомерно-туманно писал Джордано Бруно. По греческим мифам можно изучить психологию философии и философию психологии, не открывая Фрейда, которые исказил значение мифологии, сделав его однобоким, сведя все к одном-единственному мифу, таким образом, вышвырнув философскую, человеческую, энергетическую часть. Именно фрейдизму современный человек обязан своему непониманию значения греческой мифологии. Следовательно, до Фрейда философия была гораздо более психологична, а психология - философична. Они были едины - любовь к макрокосмической мудрости была неотделима от науки о душе. Именно это единство потеряли и мучительно ищут безымянные герои моего романа.
     

ЧАСТЬ 1. ОСКОЛОК (БОЛЬ)

Не вступай в близкие отношения с женщинами, пишущими хайку, это не приносит добра ни учителям, ни ученикам. Если она стремится узнать больше о хайку, учи её через посредство других. Задача мужчин и женщин - производить потомство. Развлечения препятствуют глубине и цельности сознания. Путь хайку начинается с концентрации и недостатка развлечений. Вглядись в самого себя.

Мацуо Басе, "Поэтический дневинк"

     
      Пенелопе показалось, что она рассматривала нэцкэ "Девушка с зеркалом" в музее японского искусства больше часа, но взглянув на часы, она убедилась в том, что на самом деле прошло не так уж много времени - всего около пятнадцати минут. В очередной раз отметив про себя, насколько непостижимым было это несоответствие между Хроносом внешним и внутренним, Пенелопа снова сосредоточилась на девушке с зеркалом. На кимоно девушки были изображены цветы и пляшущие стрекозы, цветом она напоминала больной зуб, а убранные гребнем волосы казались разводами кариеса и полосками разложения. Пенелопа с удивлением заметила, что взгляд девушки, смягченный и одновременно затуманенный припухшими веками, вовсе не был направлен в зеркало. Скорее, сказала бы Пенелопа, она являлась выражением девушки, глядящейся в зеркало, в то время как сама не смотрела в него. Фигурка, похожая на больной зуб, крепко держала зеркало обеими ручками лишь для того, чтобы они с зеркалом смогли составить единое целое. Если бы нэцкэ назвали "Зеркало с девушкой", подумалось Пенелопе, то ничего бы от этого не изменилось. Не было никакого различия между одушевленностью девушки и мертвостью зеркала - они были одинаковы живы и одинаково мертвы в своей неподвижности. Девушка отражалась в зеркале, а зеркало отражало девушку - Пенелопа проговаривала про себя глагол "отражать(ся)", стараясь понять, меняет ли что-либо возвратная частичка. Ни один волосок не выбивался из прически девушки, ни одна линия не нарушала маленького единства. Мир общности девушки и зеркала достигался выверенными, чистыми, реющими в эфире очертаниями, покоем и единением цвета, глубиной такою же мягкой, как темнота теплой ночи. Пенелопа разглядывала нэцкэ и безжалостно хлестала свои непокорные мозги попыткой ухватить в горсть чужую, японскую умиротворенность, чтобы затем соединиться с ней. Пенелопа была уверена, что где-то, далеко в пространстве находилась точка, в которой соединялись взгляд и его отражение. Вместе с этим, девушка сама являлась стремительно уменьшающейся точкой, увлекающей за собой все остальное пространство воронкой. От множественности и несовпадения этих пространств, равно как и от невозможности мысленно объединить их в Целое, у Пенелопы закружилась голова, и она не заметила, как Тиресий неслышными, как мазки кисти, шагами, касаясь стеклянных стендов, чтобы найти дорогу, приблизился к Пенелопе. Глядя сквозь нее, словно просверливая прозрачными глазами свернувшееся клубком пространство нэцкэ, он медленно проговорил:
     
     - Вот ты и снова ищешь, Пенелопа. Снова ищешь настоящую правду вне себя. Все стремишься в другое место.........
     - Да ничего я не ищу, - сердито огрызнулась Пенелопа, - я лишь хочу понять это единство, это безмолвие. - В этот момент она ненавидела Тиресия за то, что он попытался вмешаться в ее созерцание и одновременно за то, что он снова был прав. Она злилась на его правоту, даже не зная об этом.
     -- Это не твое безмолвие. Оно для тебя чужое. Оно никогда не будет тебе принадлежать. Пенелопа, оно не принадлежит тебе, твоим мыслям, ты родилась в другом месте. Ты живешь на Итаке, а правда находится в тебе, а не в японской фигурке. Ты можешь смириться с этим?
     -- Да, я вижу, оно чужое, застывшее как будто
     -- Ты ищешь страсть, Пенелопа? Видишь ли ты страсть в японском безмолвии?
     -- Да эта страсть давно уже застыла мертвой свечою, у которой время вырвало фитиль языка.
     -- Ты хочешь сказать, что страсть эта неестественна? Неестественна, словно бы изображала саму себя?
     -- Нет, вовсе она не изображает саму себя, она лишь.... замерла бесшумным созерцанием.
     -- Отделилась от самой себя? - Тиресий пытался понять, о чем думает Пенелопа, но более всего ему хотелось знать, что она чувствует, и как мысли ее связаны с чувствами. Только так ему удалось бы излечить Пенелопу от многолетней тоски по настоящему, по единству, по самой себе. Он прекрасно понимал, что Пенелопа говорит вовсе не о том, о чем бы ей нужно было говорить, но не так-то просто было пробраться сквозь чащу ее метонимий, которые так походили на целое, что даже сам Тиресий иногда терялся.....Если бы не его прорицательский дар, позволяющий ему объединять значения в один, окончательный, невидимый смысл, он бы совершенно запутался.
     -- Нет, она стала собственным созерцанием, таким же настоящим, как и сама страсть.
     -- Да-да, вот видишь, я был прав, ты снова ищешь настоящее, подлинное..... И снова ищешь его у чужих..... Там, где нет и никогда не было Пенелопы........- Тиресий все же попытался направить мысль Пенелопы в нужное ему русло.
     -- Нет, - продолжала Пенелопа, не слушая Тиресия, - страсть.... она лишь перешла в иное состояние, изменилась, перестала быть сама собой. Нет, Тиресий, ты только подумай, ведь все японское состоит из существительных - посмотри вон на ту картину, птица там не летит, а просто есть полет птицы. Вот, например, иероглиф "цукими" - любование луной, в нем нет действия, лишь название этого действия - знак, состоящий из луны и глаза. Нет действия, есть лишь его суть. Японец не кланяется, а сам становится поклоном, словно изображает нэцкэ "Кланяющийся японец". Лицо каждый раз меняет свою маску. Лицо - это улыбка, грусть, тоска, смех. Японцы вообще не люди, а выражения, - сказала Пенелопа, радуясь собственному открытию.
     -- Ну и как ты это объяснишь, Пенелопа? Что означает это для тебя, что означает это для Пенелопы?
     -- Они не люди, а выражения, они мозаика, из которой складывается их мир. Нет, это они сами складывают себя в мир. Нет, я не могу этого прочувствовать. Я не могу стать своим собственным состоянием, а лишь выполняю действие этого состояния. Я кланяюсь, улыбаюсь, любуюсь луной. Но сама я не являюсь ни поклоном, ни улыбкой, ни любованием луны. Что это означает, Тиресий?
     -- Что это означает, Пенелопа, - эхом отозвался Тиресий. - Что это означает для Пенелопы? Меня не интересуют существительные-японцы. Меня интересует существительное в единственном лице, человек - Пенелопа.
     -- Что это означает? Что мои чувства не принадлежат мне, что я не знаю их, или.....
     -- Или..... - снова отозвался Тиресий.
     -- Или..... что я просто всем этим играючи управляю? Что я вижу все свои состояния со стороны? Да как же можно одновременно сделать два совершенно противоположных вывода по поводу одного и того же? Откуда же в таком случае появится собственное постоянство? Постоянство - это то, что не думает, а просто знает. Нельзя думать. Думая, мое "я" изменяется, начинает искать свое выражение, гнаться за ним, как Ахилл за черепахой. Выражение не действует и потому неизменно в своей секундной гармонии вечности. Я поняла - японцы не думают, а чувствуют свою мысль! Потому-то им и удается слиться с выражением и стать им. Если бы они думали о том, что им нужно выражать, то явно не смогли бы оставаться такими неподвижными и такими выразительными в этой неподвижности. Нет, я действительно обречена на одиночество, - с неожиданной резкостью сказала Пенелопа, заметив скуку на лице Тиресия, - никто, никто из глупых жителей Итаки, ни один ахеец никогда не поймет меня.......Что ж.....да мне и не нужно их понимание!
     -- Ты одинока, Пенелопа, потому что боишься людей. В своем страхе ты устремляешься к чужеземцам, желаешь поверить чужим богам, потому что лишь там ты сможешь почувствовать себя уютно. Там не знают тебя, там нет Пенелопы, там Пенелопе не нужно быть самой собой. Там ей ничто не угрожает.
     -- Нет, это просто потому, что здесь меня не понимают. Я не могу довериться тем, кто никогда не поймет меня. Зачем? Разве не достаточно я изгоняла женихов из своего дома? Разве не достаточно женихов покинули меня сами? За всю мою долгую, никчемную, бессмысленную жизнь? - Пенелопе захотелось плакать от ярости и жалости к себе, но она бы никогда не позволила себе заплакать при Тиресии. Проклятье.
     -- Ты не позволяешь себя понять. От страха. И твой страх не позволит тебе ни дождаться Одиссея, ни узнать его, когда он наконец появится на Итаке, - Пенелопа, казалось, не слышала последних слов Тиресия. Взгляд ее был устремлен на неподвижный полет птицы, изображенный человеком-выражением, осколком японской мозаики.
     
      Тиресию стало ясно, что Пенелопа была слишком увлечена японскими метонимиями и не могла говорить о себе, и он решил, что пришло время ее покинуть. Когда Пенелопа снова почувствовала боль улитки, которой неловко наступили на панцирь, Тиресия больше не было. Музей был пуст. Ни единого шороха, лишь уважительное молчание экспонатов-существительных. Если бы Пенелопа могла видеть свое отражение, то узнала бы, что лицо ее вновь исказила японская маска злости, при помощи которой она искусно скрывала печаль и растерянность, даже не зная об этом. Вина, поскорее вина, шепнул ей невидимый Дионис. Пенелопе необходимо было погрузиться в винный туман, чтобы прояснить собственное выражение, обдумать слова Тиресия и понять, насколько они являлись или не являлись частью ее души. О возвращении домой, к надоедливым женихам и вечно, надрывно причитающей Эвриклее, не могло быть и речи. Не написать ли Елене, подумала Пенелопа, но тут же отказалась от этой мысли. Ничего нового, кроме того, что Пенелопа должна перестать слушаться Тиресия и обратиться к Пифии, Елена ей сказать не могла. Пенелопа решительными шагами вышла из музея и направилась в Медвежью Таверну, словно знала, что вечером в ее жизни обязательно должно было что-то произойти, ведь уже прошло почти двадцать лет с начала Троянской войны.
     
      Горы, трава и деревья серебрились под луною, а бушевавшее за день до того море утихло и покрылось лунною рябью, и жители Итаки вышли из своих домов полюбоваться невиданной красоты зрелищем, которым Селена изредка радовала смертный глаз - некоторые из них просто желали прогуляться в лунном свете, некоторые - порассуждать о небесных светилах и их значении в жизни Итаки, иные - в который раз посудачить о бессовестном поведении Пенелопы, а некоторые - и эти последние вызывали в Пенелопе особенную ненависть - еще и записать бесполезные свои мыслишки при луне. Тиресий же, напротив, никак мог отделаться от ощущения того, что ночь эта была нехорошей и демоническою. Погрузив ноги в теплую морскую воду, чтобы унять дрожь в коленях, он с тревогой, которой пока объяснить не мог, заметил лунный блик на щите Афины, отразившийся в голове Медузы. Прекрасно зная, что могло бы означать появление Афины на Итаке, он тем не менее не мог избавиться от недоброго предчувствия. Пенелопа же все знала о цукими - любовании луною, но взгляд ее лишь скользнул по огромному диску, не задерживаясь на нем, и в сердце ее не было ни радости, ни покоя.
     
     
   **************************************************************************
     
      Две гостиницы пришлось сменить Одиссею, с невинной улыбкой объясняя хозяевам, почему ему не нравятся номера, пока он наконец нашел то, что было нужно его странствующей душе. Роскошное одиночество, красивые цвета. Выйдя на балкон, он столкнулся взглядом с закатом, под которым простиралась вечерняя Итака - чужой остров, где-то родной, но вместе с тем нестерпимо чужой, как все те острова, на которых ему приходилось бывать за долгие годы странствий. Вот то, что ему подходит - что ж, он избалован, ничего не поделаешь, он хочет смотреть закату и луне прямо в глаза. Это где-то глупо, но и приятно. Взглянув на себя в зеркало, он снова поразился собственной красоте и с легкой досадой подумал о том, что вот, люди, глупые люди прикладывают столько усилий, чтобы нравиться себе подобным, а ему это дается просто так, играючи, без усилий. Он говорит, улыбается, и люди любят его. Потому что они играют, даже не подозревая об этом, а он, зная об их бессознательной, мучительной игре, в свою очередь, играет с ними. Как же я все-таки умен, с равнодушным удовлетворением подумал хитроумный Одиссей, и от этой мысли ему, как обычно, стало и радостно, и скучно. Тогда он почувствовал легкое, нежное дуновение ветерка, которое немедля прогнало скуку. Он сразу же понял, что это Афина, и мысленно поблагодарил ее.
     
     -- Я знаю, Одиссей, тебе скучно, - сказала Афина, - но не забывай о том, что скука - это неотъемлемая часть радости. Прими ее и отведи ей место в своей душе. Тогда и скука станет счастьем.
     -- Когда все становится ясным и счастье достигнуто, когда найдены ответы на все вопросы, остается последний, главный и единственный вопрос - каков же тогда смысл бытия? - задумчиво спросил Одиссей, но печали не было в его голосе.
     -- В счастье, - не задумываясь, ответила Афина. - В простоте, черно-белой простоте.
     -- Да, это не та простота, - немедленно согласился Одиссей, - о которой думает большинство людей, которые пытаются все запутать, которые не знают ни себя, ни жизни. Эта простота - высший уровень сложности
     -- Молодец, Одиссей. Мы-то с тобой это понимаем. Немногим это дано.
     
      В дверь постучали. Одиссей прислушался. В коридорной тишине явственно раздавалось сопение и потрескивание неуверенного переминания с ноги на ногу. Эврилох. Одиссей недовольно поморщился от того, что ему снова придется куда-то идти с Эврилохом. Он усмехнулся, вспомнив, что именно Эврилоха Цирцея первым превратила в свинью много лет назад. С тех пор Эврилох, кажется, стал пить еще больше - возможно, он никак не мог поверить в то, что ему вернули человеческий образ. И благодаря кому? конечно же, благодаря хитроумному сыну Лаэрта, который никогда не теряет хладнокровия, всегда принимает нужное решение и находит выход из самых, казалось бы, неразрешимых ситуаций. Надоело. Скучно. Эврилох был по-собачьи - или по-свински? - благодарен Одиссею и с тех пор никогда не оставлял его. Эврилох был намного старше Одиссея, и у него даже были дети, поэтому его преданность Одиссею была двойной и потому неуловимой - Эврилох был то сыном, то отцом, а Одиссей устало и насмешливо кривился от этой совершенно ясной ему неразберихи в голове Эврилоха. Надоело. Надоело быть отцом. Слишком много ненавистной ответственности. Сыном быть тоже надоело - он взрослый человек и сам может о себе позаботиться. Слишком много чувств, слишком много ненужной суеты, думал Одиссей, хотя где-то ему это было приятно.
  
   Эврилох снова повлек Одиссея в Медвежью Таверну - притон для моряков, чужеземцев и тех жителей Итаки, что желали послушать россказни о дальних странах и таким образом приобщиться к большому миру. Единственное подобие развлечения на тоскливой Итаке. Уиииих. Все те же глупые люди - жители Итаки так и не изменились, все те же разговоры, вопросы, предсказуемые ответы, много вина. Эврилох, как обычно, был уже пьян, надоедлив и слегка истеричен, свистящим шепотом рассказывая Одиссею о далеких глупых женщинах, которых Эврилох прятал одну от другой, каждый раз забывая, какая из них была той настоящей, окончательной, от которой нужно было прятать всех остальных. Одиссею такое поведение было чуждо. Он всегда полагал, что искренность была неотъемлемою частью его хитроумия и никогда не обманывал своих женщин. Иногда, равнодушно злясь на их глупость, он вскользь упоминал о том, что у него есть неизменная подруга, с которой он вместе вот уже двадцать лет, с самого начала Троянской войны. Кажется, только Цирцея поняла, что речь шла об Афине, да и то, Одиссею показалось, что она даже не хотела догадываться. Отвечая резкими шутками невпопад на тревожное шипение Эврилоха, Одиссей думал об Афине и о том, сколько он всего узнал благодаря ей, но и не только. Ведь Афина избрала именно его, за его хитроумие и необычность. Он совсем не такой, как другие люди. Мысль эта давно сделалась ему привычною, и от обыденности ее Одиссею стало совсем скучно, но он вовсе не опечалился от этого.
     
      Эврилох указал Одиссею на женщину, сидящую одну, с кубком вина и злым выражением лица. Одиссей еще раньше заметил ее и даже неожиданно для себя поздоровался с ней. Это удивило его - он не знал этой женщины и, несмотря на свой открытый хитроумный нрав, не имел обыкновения здороваться с незнакомыми людьми. Очевидно, все дело было в выражении лица. Он никогда не видел лица, излучавшего столько независимой злости.. В лице этом было нечто большее, чем злость - словно прозрачная маска, за которой скрывалось другое, настоящее, еще не ясное Одиссею выражение. Женщина была одна и, казалось, никого не ждала. Это произвело на Одиссея приятное впечатление. Он тоже никого не ждал и не искал. В глазах женщины было недоверие, насмешливая подозрительность, что тоже удивило Одиссея и понравилось ему. Ему захотелось понять, кто она такая. Афина внушила ему желание заговорить с ней, хотя сам Одиссей и воспротивился этому. Эврилох тоже разволновался и на время забыл о своих неясных заботах. Одиссею было лень начинать разговор, и он предоставил эту возможность Эврилоху.
     
     -- Разве ты живешь на Итаке? Мы никогда тебя здесь раньше не видели, - Одиссей искоса смотрел на суетящегося Эврилоха, и на губах его играла очаровательная улыбка рано постаревшего ребенка.
     -- Да, мы никогда тебя раньше здесь не видели, - присоединился Одиссей.
     -- Меня зовут Пенелопа, - недоверчиво сказала она.
   - Ждешь Одиссея? - усмехнулся Одиссей.
   - Одиссея не существует, а я никого не жду, - меланхолично сказала Пенелопа.
  
   Ответ Пенелопы еще больше заинтересовал Одиссея. Насмешливость непостижимым образом сменялась живым, добрым участием в ее голосе. Он с удивлением отметил про себя, что ему никак не удавалось уловить ее настоящего выражения, понять, когда именно она притворяется - в недоверчивости или в искренности, возможно было и то, что каждый раз она была настоящей, не притворялась, хотя так вряд ли могло быть, все люди играют и притворяются, в особенности женщины. Все это удержало Одиссея рядом с Пенелопой, хотя у него совершенно не было необходимости в новых знакомствах. За долгие годы странствий он перевидал столько людей, столько женщин.... все они были одинаковыми..... он ни в ком не нуждался, а эта Пенелопа вовсе не понравилась ему. Он любил белокурых женщин, напоминавших цветом Афину, а Пенелопа была черна, как эфиопка. Правда, она чем-то неуловимо походила на Антиклею, а если Одиссей был похож на Антиклею, следовательно, Пенелопа была похожа на него. Эта цепь показалась ему странной, и он тут же про себя назвал это наивной глупостью, в то время как Эврилох переводил мутный взгляд с Одиссея на Пенелопу, поражаясь их сходству. Это не было сходством ни брата, ни сестры, ни матери, ни сына. Это было жуткое и одновременно утешительно-приятное сходство человека, встретившего самого себя. От этой страшной одновременности Эврилох выпил еще, и еще, пока глаза его не затянула мутная пленка. Эврилох потому и пил, что вино вызывало в нем это помутнение взора и таким образом жуткие, сверхъестественные вещи превращались в расплывчатые образы, поглощаемые пьяным сознанием, как Харибдой, и к утру вовсе исчезали, становясь алкоголическими провалами в памяти.
    *************************************************************************
   В лице Одиссея было нечто такое, что сказало ей о том, что она уже видела его.  Иными словами, когда Одиссей вошел, она сразу же узнала его, никогда раньше не видев. Несколько лет назад ей уже показалось, что она видела это лицо - те же узнанные, никогда не виданные черты из прошлого - но так и не смогла объяснить себе их происхождения, поэтому это знание сгустилось где-то в темных глубинах ее сознания, не поднявшись на поверхность. На поверхности вспенилась лишь гнетущая, неясная, неутихающая, как зубная боль, тревога, и, подобно Эврилоху, она немедленно растворила эту тревогу в вине, залпом выпив кубок, заботливо предложенный ей самим же Эврилохом. Невидимый Дионис погладил их обоих по волосам, радуясь такому совпадению и пониманию. Вино же и позволило Пенелопе получше приглядеться к высокому тонкому смуглому незнакомцу с удивительным лицом рано постаревшего ребенка. Неожиданные морщины на шее. Темные, маловыразительные глаза, в которых временами являлись искорки света - страшная в своей неопределенной невыразимости смесь доброты, равнодушной веселости и высокомерной жестокости, глубины и поверхностной невнимательности. От такой неопределенности казалось, что взгляд чужеземца неуловимо разбегался в разные стороны. На губах вспыхивала улыбка, чарующая улыбка подростка, не желающего быть стариком. Однако, что-то нестерпимо жуткое было в этой улыбке - где-то Пенелопа уже видела ее, кто-то улыбался ей таким же невероятным образом. Словно чье-то лицо на мгновение возникало в лице Одиссея и тут же исчезало, сменяясь чертами смуглого незнакомца, не позволяя Пенелопе как следует разглядеть того, кто на самом деле улыбался ей. Это было так же мучительно, как вызывание недоснившегося сна на рассвете, но мучительность эта неодолимо манила Пенелопу, как желание вновь и вновь, несмотря на тупую боль, прикасаться к плохо заживающей ране.
     
      Незнакомцу она отвечала насмешливо, отрывисто и холодно, тому, которого она узнала, она отвечала со страстью и добротою в голосе, готовая признаться во всем и постараться ответить на любые вопросы, и страшная улыбка старого ребенка растворяла ее в себе, как отражение в ручье растворяло в себе несчастного Нарцисса. Пенелопа с ужасом отметила, что с незнакомцем происходили такие же метаморфозы - временами он наклонялся к ней, радостно улыбаясь, временами отодвигался, словно бы и вовсе ее не слышал. Словно солнце неожиданно пряталось за тучи. Пенелопа отражалась в Одиссее и одновременно с этим не могла угнаться за этим отражением - оно манило и дразнило ее близостью, но, стоило ей приблизиться, бежало от нее. Незнакомец, глядевший на Пенелопу с обратной стороны зеркала, растворялся в ее кубке.
     
     -- Чем ты занимаешь свои дни, Пенелопа? - спросил повеселевший Эврилох. Участливое прикосновение Диониса придало ему сил, и ему стало тепло и уютно.
     -- Дом мой полон женихов, я оставила их там, чтобы они напивались себе в свое удовольствие и злословили обо мне, - услышав эти слова, Эврилох радостно представил себе уют большого роскошного дома с большим количеством выпивки и интересных людей.
     -- Знаешь ли ты себя? Любишь ли себя? Уверена ли ты в себе? - спросил Одиссей, зная, что застанет ее врасплох этими вопросами. Вот мы и посмотрим, как развалятся троянские стены, как напрягутся хрупкие камни, пытаясь удержать целостность здания, ухмыльнулся Одиссей про себя. Большинство людей вовсе не знает себя...... И как же все это скучно.......
     -- Нет, не знаю, - с готовностью ответила Пенелопа. - Нас слишком много. Я еще не познакомилась со всеми. И они каждый раз меняют свои личины.
     -- Нас? - пробормотал Одиссей. Такого ответа он еще не слыхал. Его не особо интересовало, какой смысл вкладывала Пенелопа в эти слова, а просто приятно поразила неожиданность.
     
   Они долго говорили так, о странных, непривычных Пенелопе вещах, о которых она никогда ни с кем, кроме Тиресия, не говорила. Одиссей утверждал, что после долгих странствий понял, что все люди одинаковы, все хотят любви и понимания, но все они боятся себе подобных и потому играют в игру. Откуда этот человек знает обо всем этом, с любопытством думала Пенелопа. Ей казалось, что она продолжает разговор с Тиресием, и ее преследовало жутковатое ощущение того, что с ней происходит то, что давно должно было произойти - выполнение пророчества, о котором она всегда знала. Пророчество выполнялось независимо от ее воли или желания.
      Говорил ли ты когда-нибудь с Тиресием, поинтересовалась Пенелопа. Нет, никогда, соврал Одиссей, только слабые, неуверенные в себе люди нуждаются в помощи прорицателей. Одиссей был раздосадован на самого себя - это где-то странно, глупо, неправильно, говорил он себе - он никак не мог понять, почему Пенелопа интересует его, ведь она его вовсе не интересовала, словно и он присутствовал при исполнении какой-то высшей воли, пророчества, предсказанного не ему. Это понимание рассердило его - больше всего на свете он ненавидел попытки навязать ему чужую волю, ненавидел зависимость от чужой воли, от обстоятельств, людей. Афина куда-то исчезла, и Одиссей понял, что ему придется принимать решение самому. Злой, рано постаревший ребенок взбунтовался, Одиссей встал и с молниеносной вежливостью, не оставляющей сомнений в окончательности его решения, распрощался с Пенелопой и Эврилохом и быстрым шагом вышел из таверны, не оборачиваясь. Зеркало исчезло, и Пенелопа осталась одна. Оглушенная тишиной, наступившей после того, как Одиссей исчез. Никогда еще одиночество не казалось таким зловещим, непереносимым.....
     
      Почему он это сделал? Почему ушел, почему покинул ее? Что теперь будет с ней? Как ей теперь жить? Да нет, она конечно же все понимала, понимала, что ничего такого уж необычайного не произошло, что вот, незнакомец, странник, посетивший Итаку, смуглый красавец с лицом старого ребенка и невыразительными глазами, с которым она обменивалась странными фразами, допил свое вино и ушел по своим делам. Разве это Одиссей? Нет, он вовсе необязательно являлся Одиссеем. Понимая все это, и одновременно спрашивая себя, как же она теперь сможет жить, как сможет вернуться домой, к женихам и Эвриклее, Пенелопа расплатилась с хозяином таверны, который, как ей казалось, глядел на нее с недоброй усмешкой, и поспешно вышла в ночь, внезапно ставшую холодной. Селена равнодушно осветила стремительно удаляющийся черный силуэт Одиссея. Одиссей обернулся от того, что кто-то тронул его за плечо. А, это ты? привет, сказал он равнодушным голосом. Ему хорошо удалось скрыть леденящее живот и затылок удивление. Они присели на каменную скамью и все еще не понимая причины - почему они вместе, почему она догнала его, почему он ушел, почему позволил себя догнать - заговорили. Это естественно, говорил себе Одиссей, я на чужом острове, я прекрасен, и женщины любят меня. Вот одна из них последовала за мной. Афины не было рядом, Одиссей был предоставлен сам себе, но от его хитроумной головы не могло укрыться понимание того, что на самом деле все было намного серьезней, чем ему показалось вначале. Откуда, откуда это жуткое в своей глубокой знакомости ощущение того, что он знал Пенелопу всю свою жизнь? И почему она догнала его, почему выбрала именно его? Стоит ли ему этого опасаться? Не собирается ли она его преследовать, как Цирцея и Каллипсо? Что все это означает? И почему Афина оставила его в этот момент? Глупо, все это слишком глупо. Очередное путешествие, очередная приятная незнакомка. Даже удивительно приятная. Слишком глупо и понятно. Завтра он уезжает и вряд ли когда-нибудь вернется на Итаку.
     
   **************************************************************************
     -- Я уезжаю, - сказал Одиссей, надев черные очки и устремив взгляд на румяную утреннюю Итаку, простиравшуюся под балконом гостиничного номера. Пенелопа кусала почерневшие от вина губы. Она не знала, нужно ли ей говорить о том, что она не хочет, чтобы Одиссей уезжал, нужно ли ей вообще говорить о том, что она действительно думает, не лучше ли оставить все, как было - игра, странная, быстротечная, как минуты, встреча, стремительный, как шаг самого Одиссея, конец.... Холодом веяло от Одиссея, весь он был словно окружен невидимой оболочкой, ограждавшей его от ненужных прикосновений. Пенелопе хотелось бы обнять его, но она знала, что тело его будет неподатливым и чужим.
  
     -- Мне очень грустно от того, что ты уезжаешь, - вдруг сказала Пенелопа, неожиданно для самой себя - впервые в жизни ей удалось понять и затем сказать то, что она чувствовала на самом деле, но и обстановка была подходящая - она говорила эти слова самому Одиссею, которого она ждала всю жизнь и который собирался покинуть ее. Солнечные лучи осветили глубокий розовый шрам на смуглом тонком колене. Глаза Пенелопы наполнились слезами. За что, подумала Пенелопа, за что боги вначале награждают ее дарами, а потом вновь и вновь безжалостно их отнимают?
     
  
  
   Одиссей задумчиво разглядывал пробуждавшийся остров. Несмотря на то, что ему почему-то хотелось плакать, он прекрасно понимал, что все происходящее было бесконечной, странной глупостью, которую нужно немедленно прекратить. Нужно все прояснить. Одиссей не хотел, чтобы Пенелопа любила и ждала его - это было бы нечестно. Ему хотелось поскорее уехать, вперед, снова в бесконечные странствия, чтобы больше никогда не видеть и не любить Пенелопу.
     
      - А ты подумай о том, что вовсе меня не встречала, никогда, - сказал он Пенелопе первое, что пришло ему в голову. Ему хотелось бы утешить Пенелопу, но он не мог сказать ей больше, чем сказал - Одиссей всегда гордился своей честностью, ясностью и открытостью. Желание заплакать - это человеческое чувство, инстинкт, с которым легко справляются те, кто познали себя и научились управлять собою - быстро сменилось легкой, как летнее облачко, досадой. С не менее легкой досадой он вздохнул, подумав о том, как он устал путешествовать, и как бы ему хотелось вместо этого быть с заботливой крошечной Антиклеей. (Ему была ненавистна забота Антиклеи, он мог грустить и печалиться о ней лишь на расстоянии, с удовлетворением думая о том, что он уже взрослый муж, который может сам о себе позаботиться. Одновременно с этим он понимал, что забота матери о сыне совершенно естественна, где-то это даже инстинкт.... почему? когда-нибудь он найдет ответ и на этот вопрос...... но он не мог простить ей того, что после смерти Лаэрта ему пришлось постареть.
      ......... И ничего на свете он не желал так страстно, как снова стать ребенком, свободным, злым, как осенний ветер, до того, как ему пришлось отвоевывать Елену вместе с глупыми ахейцами, до того, как он понял, что смерть - это навсегда. Забота Антиклеи душила его, он чувствовал, что не может на нее ответить взаимностью, лишь потому, что ему этого не хотелось, а это нежелание заставляло его чувствовать себя виноватым, и он очень злился. В человеческой заботе было что-то нехорошее, он предпочитал собачье послушание, потому что собаки ничего не требовали взамен, а люди делали это с определенной целью - им казалось, что они хотят подчинить его своей воле, а на самом деле они его просто душили. Он позволял ласкаться к себе лишь лошадям и собакам, хотя и знал, что доброе человеческое прикосновение может быть очень приятным.. Он просто знал об этом, знал, что так должно быть, мог это увидеть и понять)
     
     -- Я хочу уехать с Итаки, - сказала Пенелопа. Одиссей равнодушно слушал ее, а глаза его прятались за очками. Пенелопе было больно, но она упорно продолжала. - Вот возьму и уеду. Поплыву вначале в Спарту, к Елене, а потом, может быть, и в Колхиду, к Медее, - Пенелопа начинала испытывать ненависть, щемящую завистливую ненависть к Одиссею, который мог странствовать, сколько его душе угодно, в то время как Пенелопа вынуждена была задыхаться на своей Итаке, скучать в Медвежьей Таверне и устраивать бесконечные, мучительные словесные перепалки с женихами и Эвриклеей.
     -- Путешествовать - это интересно, - назидательно согласился Одиссей. - Иногда приятно, а иногда надоедает. Иногда очень хочется вернуться домой. Не знаю, где-то все это очень глупо......ничего не знаю. Вот как бывает - найдешь девушку, которая тебе по душе, а ведь на следующий день - снова в море. Странная жизнь. Вот такая у меня странная жизнь, - Одиссей снял очки и, увидев его устремленные в никуда невыразительные глаза, в которых не было света, Пенелопа поняла, что Одиссей обращался вовсе не к ней, и ответа ее не ждал.
     -- Да какое мне дело до твоей жизни! - холодно сказала Пенелопа, снова надевая маску независимой злости.
     -- Я чем-то обидел тебя? - Одиссей мельком взглянул на нее.
     -- Обидел? Ты? Ха? Меня невозможно обидеть, - усмехнулась Пенелопа.
     -- Не знаю. Мне просто показалось, что ты изменилась.... - равнодушно пожал плечами Одиссей. Она все еще находится в поиске, подумал он. Ее поведение говорит о том, что она боится людей и не умеет быть сама собой, с неудовольствием отметил про себя Одиссей и предпочел больше не думать об этом.
     
      Одиссей сравнивал цвета неба на Итаке, финикийского неба, неба в Провансе, Фригии и на острове Тринакрия, на Огигии, и еще цвет галилейского неба - был там возле города Мегиддо один такой особенно голубой лоскуток Хорошо было бы, если бы у него действительно была настоящая Пенелопа, подумал он. Хорошо было думать о Пенелопе, зная, что на самом деле ее нет. За годы странствий он перестал говорить о ней. Спутники его даже не представляли себе, что его могут ждать, они были уверены в том, что он всегда один и преследуем влюбленными женщинами и нимфами. Цирцея - волшебница, но даже она не устояла перед хитроумием Одиссея, ведь она была всего лишь женщиной, которой нужно внимание и необходимо доказать себя. Каллипсо пришлось поить его волшебным зельем, чтобы удержать на Огигии - когда-то мороз проходил по коже Одиссея при одном воспоминании о тех страшных временах. Сразу же после того, как при помощи Афины ему удалось вырваться с острова Огигия, не оскорбив при этом ни чувствительной нимфы, ни богов, он стал думать о том, что с удовольствием забыл бы о Каллипсо, забыл навсегда. Но поскольку Афина научила его во всем находить хорошие стороны, он не забыл ни Цирцеи, ни Каллипсо, а лишь снисходительно радовался тому, что, даже против своей воли, доставил некоторым женщинам призрачное счастье. Все одинаковы, у всех на уме одно, как же это скучно, великие боги, улыбнулся Одиссей ясной, детской, чарующей улыбкой.
     
     -- Что же мне делать, Одиссей? - снимая маску, спросила Пенелопа последнее, что она могла спросить. Говорить им больше было не о чем, несмотря на то, что они могли бы разговаривать всю жизнь. На это просто не оставалось времени. - Ты вернешься? Мне ждать тебя или уплыть в Спарту?
     -- Как хочешь, - вежливо ответил Одиссей, не отвечая на первый ее вопрос. - Человек не должен поступать против своей воли. Если хочешь узнать обо мне побольше - поговори с Эврилохом. Он пока остается на Итаке.
     
      Пенелопа задохнулась от ненависти к Эврилоху - бессмысленному пьяному скоту! - который всегда мог находиться рядом с Одиссеем. Хорошо, что я еще Аргусу не завидую, печально усмехнулась про себя Пенелопа....
     
     -- Мы сможем разговаривать при помощи почтовых голубей, - сказал Одиссей, небрежно, в спешке поцеловав Пенелопу, - а еще я иногда смогу появляться в твоей голове, и тогда мы станем обмениваться мыслями. Если ты не будешь думать о глупом. До встречи. Возможно, я вернусь через месяц, в следующее полнолуние, но я ничего не могу обещать, я очень рад, что встретил тебя, Пенелопа, прощай, - с этими словами Одиссей быстрым шагом пошел по направлению к пристани. Пенелопа хотела проводить его, но что-то в глазах Одиссея сказало, что лучше бы ей этого не делать. Она отвернулась, чтобы не видеть неумолимо уменьшающийся тонкий, черный силуэт, позолоченный лучами восходящего солнца.
     
     
      В детстве Пенелопа очень любила истории о дальних путешествиях, о том, как герои преодолевали многочисленные препятствия на пути к цели. Эвриклея прочитала ей об аргонавтах, и о Тесее, и о Троянской войне, и о странствиях Одиссея. Пенелопа подумала о том, что раньше, в детстве, ее больше интересовали сами препятствия, сам путь, а теперь же она быстрее стремилась к развязке, ей были вовсе не интересны все приключения и ужасы, преодолеваемые на пути, ее стала интересовать лишь сама цель. Скорее, быстрее к развязке. Почему? Что же изменилось с тех пор, со времен ее детства? Что же, она так и не научилась ждать? .....Жизнь Пенелопы на Итаке была невыносимой - бескрайнее море заставляло ее чувствовать себя отрезанной от всего мира и зависимой от каждого, у кого была возможность построить корабль или мужество соорудить плот, чтобы покинуть тоскливый остров. Существование Пенелопы давно сомкнулось на треугольнике между ее дворцом, Медвежьей Таверной и берегом моря, на котором Пенелопа тосковала и думала о своей участи. Пенелопе казалось, что когда-то она любила путешествовать - она была в Спарте, Афинах и даже на острове Тринакрия. Увы, все это было так давно, что Пенелопа вовсе не была уверена, путешествовала ли она на самом деле, или все это просто было долгим тяжелым сном ее детства, после того, как Эвриклея на ночь прочитала ей Гомера - ведь очень часто бывает так, что детские воспоминания просто ткутся из памяти о рассказах их родителей. Одиссей принес с собой свежесть свободы и странствий.... чтобы дать ей глоток захватывающего дух ветра и тут же отнять у нее воздух..... Проклятый остров, как я ненавижу его и его бессмысленных жителей, думала Пенелопа, наблюдая, как парус корабля Одиссея таял вдали, превращаясь в крошечную точку, исчезая...... навсегда.
     
     
      Одиссей сидел на пороге своего фригийского дома и наблюдал за сиреневыми сумерками, которые, сгущаясь, топили все вокруг в странных и неясных очертаниях. Полоса на западе едва краснела, и на потемневшем небе зажигались звезды. Мягкий, домашний свет луны заглушал крик безмолвия. Лунный диск создавал ощущение того, что бескрайнее небо принадлежало лишь ему одному, это моя луна, радостно подумал Одиссей, я никому ее не отдам и ни с кем не стану ею делиться. Одиссей с улыбкой вспомнил, что когда-то боялся безлунных ночей. Безлунная ночь страшила его своей бездомностью и напоминала ему о смерти - в ночь, когда умер его отец Лаэрт, на небе не было луны. Одиссею было пятнадцать лет, он выскочил из дому и в отчаянии взглянул на небо, надеясь поговорить с лунным человечком, но луны в ту ночь не было. Часы замерли в его доме, и луна ушла от него. Темнота ослепила его, а луна оказалась предательницей. С тех пор мир вокруг него стал крошечным, как освещенное свечой пространство, и он перестал верить в то, что его могут ждать, потому что ни отец, ни человечек на Луне не подождали его.
     
      Познать себя может лишь тот, кто вернулся в свое детство, задал правильные вопросы и получил на них ответы. Тогда круг замкнется. Так говорил Одиссей тем, кто ему нравился, выдавая за собственную мудрость то, чему научила его Афина Паллада. Именно Афина помогла ему увидеть, что большинство людей еще не сделали этого, все еще боятся задать правильные вопросы, а потому находятся вовсе не на том уровне, что и он. Он-то давно замкнул свой круг. С ностальгической улыбкой человека, который никогда по-настоящему не грустил, Одиссей вспомнил, как сидел рядом с Цирцеей, которая нравилась ему, несмотря на то, что была глупой волшебницей в поисках мужского внимания, и, показывая на синие горы вдалеке, говорил:
     
     
     -- Хочешь взобраться вон на ту гору? Хочешь навсегда остаться на вершине? Для этого тебе нужно будет спуститься вниз, снова вниз, и подняться заново. Если ты не сделаешь этого, то никогда не удержишься на вершине горы. Но если тебе удастся это сделать, ты навсегда будешь на вершине. Буддисты говорят, что у человека семь жизней - это неправда, это выдумали те, кто не хочет искать ответы, не задает самому себе вопросы в этой жизни. На самом деле семь уровней есть в этой жизни, это семь кругов ада, сквозь которые нужно пройти, только потом, наконец-то, попадешь в рай - настоящий рай, когда голова твоя чиста, когда ты можешь глядеть на луну и сливаться взглядом с ней, самому становиться лезвием, вонзившимся в небо, частью его.
     -- Значит, ты уже находишься на вершине горы? - насмешливо спросила Цирцея, а в голосе ее, Одиссей знал, была тревога. Одиссей легко, как подросток, побежал к горе. Цирцея смотрела на него, задыхаясь от влюбленного умиления и сладкой боли от того, что вскоре ей придется расстаться с Одиссеем навеки по воле богов. Сладко ей было оттого, что Одиссей был все еще с ней и вел себя так, как будто им вовсе не предстояло расстаться навеки. Одиссею тоже было грустно, но грусть его была легка, как облачко на летнем небе
     
    *************************************************************************
      Прошло всего несколько дней с тех пор, как парус корабля Одиссея скрылся за горизонтом, а Пенелопе казалось, что вся жизнь ее, все то, что было до Одиссея осталось далеко-далеко позади, словно бы и не было никакой жизни, словно все, что предшествовало появлению Одиссея, было затяжным неприятным сном. Одновременно с этим Пенелопа понимала, что в сердце ее поселилось безумие, которое Тиресий назвал обычной влюбленностью - возможно, так оно и было, но поскольку никогда до этого Пенелопа не была влюблена, ее состояние виделось ей именно таким - безумием. Поначалу Тиресий обрадовался тому, что рассказала ему Пенелопа - ему понравилось, как она выразила свои чувства, сказав, что загрустит, если Одиссей уедет - Тиресий полагал это большим достижением для Пенелопы. Однако, после того, как Пенелопа поведала ему о том, что Одиссей просил его не ждать и не любить, Тиресий нахмурился и вспомнил нехорошее свое состояние и дрожь в коленях в то злополучное полнолуние, когда смуглый странник с рубцом на колене появился на Итаке. Тем не менее, он не склонен был считать Пенелопу безумной, несмотря на то, что смутно чувствовал опасность, исходившую от человека, которого Пенелопа называла Одиссеем. Пенелопа мало слушала то, что говорил ей Тиресий и разговаривала с ним о том, что происходило с ней лишь потому, что, кроме Тиресия и Елены, разговаривать ей об этом было не с кем. Эвриклея лишь хваталась за голову, как и Тиресий, предчувствуя беду, но, так как она не только не умела выражать свои чувства, но и вряд ли понимала, что именно она чувствует, предчувствия эти превращались в злые, истошные причитания и оскорбления в адрес Пенелопы. Женихи по-прежнему пировали в ее доме, повинуясь безотчетной привычке, не замечая того, что сама Пенелопа отсутствовала, проводя все дни свои на берегу моря, а вечера - в Медвежьей Таверне. Никто из них не знал, что Пенелопа встретила Одиссея, как и того, что после этой встречи она больше не могла разговаривать с ними. Весь мир поблек, и люди, живущие в нем, приобрели отвратительный серый цвет. И никогда, ни один жених не вызывал в Пенелопе такой тоски, такого собачьего желания ждать, подчиняться и с улыбкой заглядывать в глаза. "Ты не даешь себя понять. От страха. И твой страх не позволит тебе ни дождаться Одиссея, ни узнать его, когда он наконец появится на Итаке", Пенелопа вспомнила слова Тиресия, сказанные ей в музее японского искусства. Неужели Тиресий предвидел появление Одиссея? Да Одиссей ли он? Ведь в соответствии с мифом Одиссей должен был появиться на Итаке неузнанным. Даже сама Пенелопа узнала его лишь после того, как он рассказал ей о том, как было построено их ложе......... Ложе? Холодная гостиничная кровать. Одиссею удавалось читать мысли Пенелопы - я буду появляться у тебя в голове, сказал он ей на прощание. Он рассказал ей о том, что отец его Лаэрт умер, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Но разве Лаэрт так рано умер? В соответствии с мифом, он все еще был жив.........Кто же он такой? Кого я на самом деле ищу? Кто этот человек? Где я его потеряла? Почему я ищу его? Что я сделала ему? Что он сделал мне? Что мы сделали друг другу в этой или прошлой жизни? Откуда это лицо, преследующее меня во снах? Почему в такое неистовство приводит меня каждое его слово? Что мне нужно от него? Что ему нужно от меня? Почему он не отпускает меня? Откуда у этого человека, которого Пенелопа видела всего лишь считанное количество часов, такая власть над ней и ее мыслями?
     
      Обо всем этом думала Пенелопа, сидя на берегу моря, разглядывая горизонт, пустой, как дом покойника, в надежде услышать хлопанье голубиных крыльев. Сама она уже отправила более десяти голубей вслед за кораблем Одиссея, но ответа все не было. В голове ее Одиссей тоже не появлялся. От ожидания и томительной неизвестности Пенелопа исхудала, глаза ее горели печальным огнем страсти. Она стала еще прекраснее, но жители Итаки почему-то в страхе отшатывались от нее, словно в нее вселился злой дух, а Эвриклея все страдальчески заламывала руки и причитала. Речь Пенелопы стала быстрой, невнятной, движения суетливыми, она постоянно покупала себе новые наряды и украшения и думала об Одиссее - ведь он обещал вернуться. Через месяц. Стало быть, Пенелопе нужно было дождаться следующего полнолуния. И вот лунный серп стал приковывать ее взор. По мере того, как луна округлялась, сладкий ужас сдавливал горло Пенелопы при мысли о том, что страсть эта приведет ее к гибели, как ничем не утолимый голод Эрисихтона. Дрожащей рукою писала она на обрывках бумаги: "проклятый самовлюбленный болван, не понимающий себя!", "ты ошибаешься, полагая, что люди любят тебя, на самом деле они относятся к тебе, как к вещи, точно так же, как и ты к ним", "вернись поскорее, я умираю!" и привязывала эти записки к голубиной шее. Голуби с обреченной покорностью взмахивали крыльями, уносясь в морскую даль. Иногда над головой Пенелопы неожиданно раздавалось хлопанье крыльев Одиссеевых голубей. Тогда Пенелопа жадно хватала голубей за шею, отдирая промокшую бумажку. "мыв встретимся на луне", "благодарю за послания, я счастлив, Пенелопа, и не собираюсь меняться". От неожиданности и кажущейся бессвязности этих посланий Пенелопу трясло, как в лихорадке.
     
      Почему он счастлив, думала Пенелопа, тщетно пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли, что он хочет сказать этими ответами, почему сам он никогда не отвечает на мои собственные вопросы? И почему все это каким-то образом связано с луной? Перед глазами Пенелопы снова возникло лицо Одиссея, с прекрасными и одновременно неуловимыми чертами, одно из тех лиц, что навсегда острым резцом вонзаются в память, но черт которых не разобрать, и она вспомнила, что когда-то, очень давно, видела это лицо во сне, а проснувшись, написала на песке стихи об усталом демоне с гладким телом и рано постаревшей улыбкой. Еще она вспомнила, как Антиной предупредил ее, чтобы она никогда больше не писала такие вещи. Тогда она презрительно расхохоталась ему в лицо, но и теперь страха не было в ее душе, лишь мучительное любопытство, иссушающее душу, как пустынный ветер.
     
     -- Он твой собственный демон, - сказал неизвестно откуда взявшийся Тиресий, увязая босыми ногами во влажном песке, - твой собственный злой гений - он то, чем бы ты хотела быть, но не можешь быть. Ты ищешь в нем саму себя, а не Одиссея, потому что твоим Одиссеем он не является, как ты уже должна была понять. Он очаровал тебя, потому что ты хотела бы быть им, но пока не можешь. Но тебе не нужно быть таким, как он, потому что счастье его призрачно. Душа его больна и неполноценна, он не умеет, боится и не хочет чувствовать. Потому он так умен. Ты ведь и сама умеешь так искусно притворяться. Только не говори ему об этом, заклинаю - не говори, как бы ни велик был соблазн. Тогда ты тут же проиграешь, не начав. А я не хочу, чтобы ты втягивалась в эту игру. Это опасно. Я хочу, чтобы ты научилась распознавать опасность, чтобы перестала стремиться к боли, чтобы научилась бежать от того, что могло бы причинить тебе боль.
     
      Зачем бежать от боли, зачем избегать ее, недоумевала Пенелопа. Без боли жизнь ее потеряла бы смысл, потому что, не испытывая боли от расставания с Одиссеем, она бы никогда не испытала того странного кинжального наслаждения при встрече с ним. Нет, ни за что на свете не согласилась бы Пенелопа отказаться от своей боли и тоски.......
     
      - Не избегать надо муки любви, а за нею гоняться,
      Всем говорю! - ведь Эрот - первооснова души* , - с холодной усмешкой сказала Пенелопа.
     
     
      *Алфей Митиленский (1 в до и н)
     
     
     
      На лице Тиресия ничего не отразилось. Несмотря на свое восхищение умной иронией Пенелопы, Тиресий понимал, что она ищет оправдание своим чувствам у других. Снова у других.
     
   Пенелопа не верила Тиресию и не хотела его слушаться, ведь что-то глубоко-глубоко подсказывало ей, что Одиссей знает больше, что Тиресий на самом деле вовсе не понимает, что происходит между ней и Одиссеем, потому что ей самой никак не удается объяснить, что происходит. Она должна была сыграть в эту мучительную игру до конца. Она чувствовала, что чем бы игра эта не закончилась, в конце ее она получит ответы на все свои вопросы. Или погибнет. Но уж на это ей было решительно наплевать.
     
   **************************************************************************
     
     -- Не могу я ее понять, - говорил Одиссей Афине, показывая ей записки от Пенелопы - там были записки неожиданно нежные, в которых Пенелопа называла его теплым цветком своего сердца, были записки гневные, полные проклятий и попыток - хаха! - оскорбить, и еще были записки равнодушные и холодные, как снег на горных вершинах. Каждая записка была настоящей, всякий раз Пенелопа говорила правду - и в нежности, и в холодности, и в проклятиях. Но где же, где же скрывалась настоящая Пенелопа? Какая из этих записок являлась маской, а какая естественным криком ее сердца? И было ли у нее сердце? Афина с улыбкой следила за мыслями Одиссея, прекрасно зная, о чем он хочет ее спросить. - Есть какое-то недостающее звено, которого мне не хватает, чтобы понять, кто такая эта Пенелопа. Она явно что-то скрывает, и она вовсе не счастлива. Но почему же временами она так злобна и цинична?
     -- Те, кто по-настоящему счастлив и умен, кажутся другим циничными от простоты мыслей своих, - не задумываясь ответила Афина. - Пенелопа же слишком суетливо цинична, цинизм ее отличается глупой пафосностью, чернотой красок, нарочитостью. Обрати внимание - ты ведь очень часто застаешь ее врасплох своими вопросами, ее приходится их обдумывать, подделывая свои ответы под то, что ты хочешь услышать. Если же она не думает, то говорит глупости. Кроме нас с тобой, этого никто не замечает. Ее циничность отпугивает слабых и смешит сильных.
     
    *************************************************************************
     
      Пенелопа сидела на берегу моря и думала, разглядывая горизонт, пустой, как дом покойника......... Кто она такая? Что означает для нее быть Пенелопой? Что означает мифическое единство Одиссея и Пенелопы? Существует ли оно на самом деле или все это выдумка старого Гомера, сказки для детей и впечатлительных юношей, прочитанные ей на ночь Эвриклеей? Встретились ли Одиссей с Пенелопой на самом деле, суждено ли им встретиться? Может быть, Одиссей и Пенелопа - это одно целое? Поэтому вместо того, чтобы ждать и расставаться, им и суждено не дожидаться и не узнавать. Одиссей ищет Пенелопу в каждой женщине, но в неведении своем утверждает, что счастлив и никого не ищет. Пенелопа же пытается раствориться в незнакомых странниках с рубцом на колене, путает часть с целым, сама при это становясь частью. Таким образом она сама разваливается на части Куда же ушел Тиресий, я хочу ему сказать, что разваливаюсь на части........ Да, я распадаюсь, как карточный домик, мысленно закричала Пенелопа. Вот в чем беда любого поиска - тот, кто ищет, теряет себя и сам становится собственной целью, теряет собственные границы. В этом и кроется безумие поиска. Безумие, одержимость заложены в самом понятии поиска. Тот, кто ищет, не просто превращается в собственную цель, он становится ее отражениями, отголосками, пока настоящая цель окончательно скрывается за горизонтом, как корабль Одиссея, ее вообще нет, все это лишь слова, остановки на пути к ней. А сам путь - это хождение по кругу, это колесо, да-да, колесо, колесо колесницы несчастного Фаэтона. Одиссей легко становится Пенелопой и наоборот. Так человек становится частью другого. Если бы я только могла найти границы, собственные границы...... тогда бы я смогла остановиться или, на худой конец, определить что означает мой собственный поиск, медленно думала Пенелопа. Одиссей молчал, Тиресий куда-то исчез. Пенелопа поймала ленивого голубя, бродившего по берегу, вырвала у него перо и стала записывать на песке то, что приходило ей в голову. Ей необходимо было чем-то занять свои мысли, водоворот, сокрушительный вихрь страсти и боли не давали ей дышать. Вот что она записала:
     
      Одиссей, потерявший Пенелопу в круговороте времени. Пенелопа, которая никак не может разыскать Одиссея. Знаковость Телегона и человека с веслом. Обречены никогда не найти друг друга. Сам вариант продолжения мифа говорит об этом. Они - единое целое, поэтому часто меняются местами. Круг вечного повторения и вечного хождения по кругу. Он ищет Пенелопу в каждой женщине, а, вернувшись домой, снова уходит в море. Пока его собственный сын не убивает его как Эдип. Здесь снова знаковость. Его убивает плод его скитаний - вот в чем заключается замыкание круга. То, что случилось с несчастным царем Эдипом - это всего лишь замыкание круга. Нет из него выхода.
     
      Набежавшая волна смыла Пенелопины строчки. Даже не заметив этого, она снова наклонилась и записала:
     
      Каждый является собственным двойником. Люди натыкаются друг на друга, как атомы, как небесные тела, и снова разбредаются, как овцы без пастуха. Бредут к водопою, дороги верной не зная.
     
      Никакого облегчения Пенелопа не почувствовала. В сердце ее не было радости понимания или прозрения, она чувствовала, что ей еще очень многого не хватает, для того, чтобы понять, что происходит на самом деле. Словно бы она находилась в лесу и, ощупывая острые ветви деревьев, понимала, что где-то есть выход. Возможно, выхода никакого не было. Как же все-таки холодно - на душе и в сердце, думала Пенелопа, и озноб бил ее, несмотря на то, что стояло жаркое лето. Невыносимо холодно - в сердце вечная зима, листья похоронены под черной, холодной землей. Без Одиссея в душе ее вечная зима. Но почему?
     
     -- Почему я? - неожиданно спросил Одиссей у нее в голове.
     -- Что? - гневно вскричала Пенелопа, а душа ее наполнялась болезненным счастьем - Одиссей появился, но она знала, что это будет ненадолго.
     -- Я спрашиваю, почему именно я? Почему ты выбрала меня? В Медвежьей Таверне было много прекрасных мужей. В твоем доме много женихов...... Почему ты выбрала меня?
     -- Ты ждешь ответа?
     -- Да, я хочу услышать ответ Пенелопы.
     -- Потому что ты не похож на других.
     -- Спасибо.
     -- А что ты думаешь обо мне? - поспешно спросила Пенелопа. - Ты вернешься на Итаку?
     -- Да. Ведь я же обещал.... . - с этими словами Одиссей исчез.
     
      Одиссей вел себя так, словно вовсе не собирался оставлять Пенелопу, не обращал внимания на то, что она постоянно пыталась объявить ему о своем решении покинуть его. Он будто знал, что Пенелопа никуда не уйдет. Он не приближался к ней, но и не исчезал окончательно. Ни один из женихов Пенелопы не выдержал бы всех тех проклятий, которыми Пенелопа осыпала Одиссея за то, что от его отсутствия у нее невыносимо болело сердце.
     
     -- Да ведь он единственный человек, который готов терпеть все мои выходки, - сказала Пенелопа Тиресию. - Он миролюбиво принимает мои проклятия и всегда возвращается. Не думаю, что женихи согласились бы смириться с таким поведением. Он единственный, кто принимает меня такой, какая я есть - в гневе и в любви.
     -- Пенелопа, он вовсе не принимает тебя, ему просто совершенно безразличны любые твои чувства - гнев это или любовь. Ему все равно, - Пенелопа заметила ироничную, понимающую улыбку на ввалившихся губах Тиресия и попыталась отогнать от себя нехорошую мысль, что выводы эти доставляют Тиресию удовлетворение. - Это не Одиссей. Этот человек бежит всяких обязательств, опасается долгих связей, потому что не умеет чувствовать. А однажды он просто исчезнет совсем. Навсегда. И что ты тогда станешь делать?
     
     
   Пенелопа задумалась. Почему Тиресию так нравится причинять ей боль? И знает ли сам Тиресий о том, что причиняет ей боль своими словами? Прав ли он в том, что говорит? Следует ли ей верить ему? Да, пожалуй, Одиссею действительно наплевать на все ее выходки, потому что ему наплевать на саму Пенелопу, подумала Пенелопа, с радостью принимая на себя наказание этой мысли. Да-да, ему решительно на меня наплевать, Тиресий прав, всем на меня решительно наплевать.......Как я ненавижу всех их, и как же я ненавижу саму себя, с привычной болью подумалось Пенелопе.
     
     -- Что я тогда стану делать? - эхом отозвалась Пенелопа. - Да ничего особенного. Просто утоплюсь.
     -- Если ты это сделаешь, я своими руками убью тебя, - Тиресий гордился собственным чувством юмора. - Я хочу, чтобы ты поняла, что можешь существовать одна, в качестве Пенелопы, независимо от того, любит тебя Одиссей или нет. Ты существовала до появления Одиссея на Итаке, ты будешь существовать и после его исчезновения. Смерть и разлука неизбежны, и неизбежна боль, которая кинжалом пронзает твое сердце. Это неизбежно. Это часть нашей жизни. Пройдет время, и ты научишься жить с этой болью, вместо того, чтобы делать себе еще больнее.
     
   Как же это он правильно рассуждает, усмехалась про себя Пенелопа, наливая себе вина, устремив неподвижный взгляд на пустой горизонт. Умен старик, недаром боги заставили его стать прорицателем. Действительно, Пенелопа и до Одиссея существовала - пыталась выбрать себя жениха по душе, одного, другого, третьего. Любила ли она хоть одного из них? Знала ли она, чего хочет на самом деле? Понимала ли, что ей на самом деле нужно? И какой же теперь во всем этом смысл, если Одиссей не любит ее? Почему она должна продолжать жить, почему? Чтобы видеть постоянный, страдальческий упрек в глазах Эвриклеи, утверждающей, что Пенелопа искалечила ей жизнь? Да, Пенелопа действительно искалечила ей жизнь - ведь она так отвратительна, зла и, что самое страшное, безнадежно глупа. Сколько бы ни говорил ей Тиресий о том, что она прекрасна и умна, она никогда, никогда ему не поверит. Глупая тридцатидевятилетняя женщина, которая бесцельно слоняется по коридорам полуразрушенного дворца, между засохшими розами и печальными кактусами, отталкивая каблуками опостылевших овец и наступая на хвосты разъевшимся обнаглевшим котам и собакам. А женихи давно забыли об истинной цели своего появления в ее доме - пьют, пируют и говорят о своих новых подругах.
     
     -- Жизнь проста, Пенелопа, не усложняй ее, - заговорил Одиссей у нее в голове. - Вернись к основам, Пенелопа, вернись к тому, как изначально устроен мир, и ты поймешь смысл и предназначение собственного круга, колеса своей собственной жизни. Это означает, что тебе придется покопаться в грязи - чувствах, жизни и людях. И тогда, в конечном итоге ты поймешь, что простой крестьянин, окруженный простейшими вещами, является самым счастливым человеком на свете. Вот люди. Они живут, действуют, ищут, но ведь они даже не знают, чего именно, полагая, что то, что им нужно, есть у соседа. А вот когда ты узнаешь, что все это всегда было внутри и рядом с тобой, и ты просто зря тратила время, тебе не будет обидно, ибо лишь тогда ты достигнешь уровня понимания и знания жизни и станешь счастлива с теми, кто окружает тебя и с тем, что ты имеешь. А люди ведут борьбу за собственную жизнь, но лишь немногие достигнут вершины и познают себя.
     -- Спасибо за проповедь, - злобно сказала Пенелопа, понимая, но не желая себе признаться в том, что недобрая ирония была ее единственным оружием. Ей нечего было возразить Одиссею - ведь она не понимала, о чем он говорил, и вместо того, чтобы постараться это сделать, думала лишь о том, что он ее не любил и не стремился с ней встретиться.
     -- Вот ты спроси Тиресия, почему он стал прорицателем, почему взял на себя такую ношу и ответственность, - неожиданно сказал Одиссей. - Он наверняка был очень несчастен в прошлом, иначе с чего бы ему становиться ясновидящим и учить других жизни.
     -- Ты не любишь людей с несчастным прошлым, - с печальной ненавистью к самой себе сказала Пенелопа. Она чувствовала, что слова Одиссея жалили ее, как рассерженные пчелы, ранили, как ядовитые стрелы Филоктета. Она лихорадочно думала, как бы избежать этой боли, не понимая, что сама стремилась к ней, сама задавала Одиссею вопросы, на которые он с готовностью отвечал. - Эти люди раздражают тебя, ты называешь их неуверенными в себе и насмехаешься над ними.
     -- Человек никогда бы не начал искать в этом направлении, если бы сам там не побывал, - задумчиво продолжал Одиссей.
     -- Ты презираешь их, - говорила Пенелопа. Их мысли иногда не поспевали одна за другой, потому что думали они о разном и по-другому.
     -- Нет, напротив, такие люди мне нравятся, - возразил Одиссей, и Пенелопа была уверена, что в этот момент на губах его играет всегдашняя непроницаемая детская улыбка
     -- Я этого не заметила, - желчно сказала Пенелопа
     -- Значит, ты еще глупее, чем я думал, - весело ответил Одиссей. - Люди обычно не задумываются над своими поступками, лишь те, кто был несчастен в прошлом, находятся в поиске и постоянно размышляют о жизни. И мне это нравится. Потому что жизнь у нас одна, лучше прожить ее без лишних мучений и сожалений о том, чего изменить нельзя, лучше прожить ее в счастье, а те, кто не думают о жизни, проживают ее в скуке , работая бессмысленно, напряженно, в поте лица, лет эдак тридцать, пока и вовсе не умрут.
     -- Мне кажется, я должна вернуться туда, где я была раньше. До того, как я встретила тебя, Одиссей, - говорила Пенелопа, а сердце ее сжималось от нестерпимой боли - Одиссей не любил ее. - Вовсе ни к чему мне было меняться и говорить о своих чувствах, раскрывать свое сердце, - Пенелопа тихо проклинала Тиресия за то, что он обнажил ее страх и боль, разоблачил ее черную маску роковой стареющей невесты, которая не будет принадлежать никому - Тиресий понял, что за маской скрывалось глубокая убежденность в том, что никто и никогда не пожелает Пенелопу без маски. Но ведь Пенелопа сама к нему пришла за помощью, значит, она сама хотела этого разоблачения. Проклятый старик.
     -- Что? - равнодушно встрепенулся Одиссей.
     -- Как только я пытаюсь измениться, мне немедленно дают понять, что мне не следует этого делать. Не следует открывать свое истинное лицо, свою боль. Я неправильно поступаю. Уж лучше я надену старую маску и позову старых двойников.
     -- Будь собой, - сказал Одиссей. - Всего лишь будь сама собой. Всегда.
     -- Нет, я больше никогда не буду сама собой, - твердо сказала Пенелопа
     -- Если люди не смогут тебя понять, пошли их подальше
     -- Нет, никогда больше не стану говорить о своих чувствах, - Пенелопа чувствовала, как ненависть к Тиресию переполняет ее, не дает ей дышать. Ведь если бы она так не раскрылась перед Одиссеем, он смог бы полюбить ее, точь-в-точь так же, как влюблялись в нее глупые женихи, не зная, кем она является на самом деле. Это Тиресий сорвал с нее маску, не предложив взамен ничего хорошего. - Никогда. Ни с кем. Что бы я ни чувствовала.
     -- Разве ты говорила со мной о своих чувствах? - удивился Одиссей. - Я не помню. Научись любить, Пенелопа. Ты не умеешь любить.
     -- Я?! Это твоя душа больна, это ты не умеешь любить! Будь ты проклят!
     -- Хорошо, я так и сделаю, - улыбнулся Одиссей и исчез. Пенелопа продолжала разговаривать сама с собой. Одиссей лишь временно присутствовал у нее в голове, как печальное напоминание о собственной недостижимости и ничтожности самой Пенелопы. Теперь он наверняка доволен собой. Теперь он наверняка потерял к ней всякий интерес.
     
     -- Я не нуждаюсь в людях, и меня не интересуешь ни ты, ни кто бы там ни было, - холодно заметил Одиссей. - У меня есть все, что мне нужно. Я счастлив и не нуждаюсь в большем.
   Тот, кто живет без долгов, холостым и бездетным, по праву
   Счастливо жизнь проживет. Если жениться решит,
   Тронувшись напрочь умом, не минует удачи, коль скоро
   В гроб он загонит жену, куш от приданого взяв.
   Знай же об этом, будь мудр, предоставь Эпикуру возможность
   Тщетно искать пустоту, суть раскрывая монад *
      Я слишком умен, Пенелопа, - презрительно сказал Одиссей, закончив декламировать стихи, - пожалуй даже слишком умен для этого мира.
     
      *Автомедонт (1 в. н э)
     
      Да, Одиссей был умен. Он читал мысли Пенелопы и насмешливо бил ее тем, что она полагала своим собственным оружием. Сердце Пенелопы снова сжалось от боли, ярости и завистливой ненависти. Да что он о себе возомнил, в конце концов, злобно подумала Пенелоп - Эвриклея научила ее, что нет греха страшнее гордыни - пример тому история злополучного Эдипа, Тантала да мало ли еще кого - но тут же решила, что Одиссей лишь напоминает ей о ее собственном ничтожестве. Она подумала об Афине - вечной и неизменной, "настоящей" подруге Одиссея, женщине -ахейце, чувства которой холодны, чисты и прозрачны, как родниковая вода, прекрасном ледяном разуме, женщине, родившейся из головы - и в кровь искусала губы, зная, что никогда, никогда не сможет быть равной Афине и заинтересовать Одиссея, сделать так, чтобы он в ней нуждался. Но почему же, почему же тогда он не оставляет ее, не исчезает навсегда из ее жизни, как предрекал Тиресий?
     
     -- За что же ты обидел меня, Одиссей? - все чувства Пенелопы обнажились настолько, что она перестала думать о том, что безмерно унижает себя. Елена презрела бы ее в этот момент, но Пенелопа настолько презирала саму себя, что ей это было безразлично.
     -- Тебе следует почаще говорить о том, что тебя обидели. А уж если кто-то не сможет с этим справиться - пошли их подальше.
     -- Я не люблю, когда меня обижают.
     -- Любого человека можно обидеть, Пенелопа, даже меня. - ужас пополам с завистливой ненавистью пронзили сердце Пенелопы от этого даже. Да кто же он все-таки такой? - Нужно всего лишь понять, почему ты чувствуешь обиду.
     -- В моем случае это непонимание, - сказала Пенелопа. - Никто меня не понимает. Никто не знает, как я на самом деле себя чувствую.
     -- Это зеркало, Пенелопа, не бойся увидеть саму себя в зеркале
     -- Какое еще зеркало? - нахмурилась Пенелопа. Откуда он знает, тревожно подумала она, вспомнив нэцкэ "Девушка с зеркалом" и затуманенный взгляд из-под припухших век, устремленный в невидимую точку.
     -- Зеркало. Лишь в зеркале ты можешь встретиться с собственным словами, чувствами и тем, что ты считаешь непониманием. Зеркало, Пенелопа. Всем хочется увидеть самих себя в зеркале, но далеко не у каждого хватает мужества и ума это сделать. Я могу показать тебе зеркало. Но ты еще не готова к этому.
     
      Наступило молчание. Пенелопа лихорадочно обдумывала слова Одиссея, пытаясь придумать нечто такое, чтобы ответить, возразить, чтобы Одиссей впечатлился ее ответом, чтобы наконец-то понял ее......... Но откуда же ему известно о зеркале........
     
     -- Жизнь очень проста, Пенелопа, слишком проста, - насмешливо сказал Одиссей. Пить, есть, спать, иногда заниматься любовью. Пить, есть, спать. Перестань так много думать.
     -- Нет. Это бред. Человеку нужно гораздо больше, человеческие потребности намного сложнее, чем......
     -- Да, потребности становятся более сложными, если вовлечены чувства.
     -- Если бы только я могла быть попроще..... Как Каллипсо.... Как Навсикая.......Или как все остальные островитянки - они давно выбрали себе женихов, нашли себя, лишь надо мной насмехается все Итака. Ну и пусть. Я делаю то, что хочу. Они просто завидуют мне.
     -- Перестань бояться людей, Пенелопа, - насмешливо сказал Одиссей.
     -- Я не боюсь людей, я их ненавижу, - злобно ответила Пенелопа
     -- Нет, Пенелопа, ты ненавидишь их, потому что полагаешь, что они не принимают и ненавидят тебя, - возразил неизвестно откуда взявшийся Тиресий.
     -- Да, все мы хотим, чтобы нас любили и принимали. А вот мне это надоело - когда переешься сладостей в жизни, больше не хочется, - весело и назидательно сказал Одиссей.
     -- Замолчите!!! Заткнитесь, прошу вас! Оставьте меня в покое! Будьте вы прокляты!
     
      Пенелопа очнулась от собственного крика. Кровавая полоса заката горела на горизонте, пустом, как дом покойника. Пенелопа смочила руки в воде и умыла лицо. Потом снова погрузилась в колодец собственных мыслей.
     
      Почему они говорят со мной одновременно, почему они говорят со мной об одних и тех же вещах? Откуда Одиссей столько знает обо мне, в ужасе недоумевала Пенелопа. Боится ли она людей? Да, боится. Но что же такого необыкновенного в этом знании? Ведь это чувство всегда, всегда жило в ней. Почему же она раньше об этом не думала? Почему лишь сейчас оно прогрызло тонкие перегородки ее души и выползло на поверхность, причиняя ей нестерпимую боль? Нет, вот Тиресий об этом знал. Получается, Тиресий знал об этом раньше самой Пенелопы? Получается, об этом знают все? Никто, никто, кроме Тиресия не мог знать о том, что на самом деле Пенелопа не хотела признаться даже самой себе, что боится того, что жители Итаки насмехаются над ней, что она страшится их удивленных недоумевающих взглядов, вопросов. Она не понимала ни людей, ни тех вопросов, что ей задавали. Все эти вопросы лишний раз напоминали ей о том, что она не принадлежит этому миру, что мир этот знает больше, чем она, что делает все не так, как положено, потому что не знает, как положено. Да нет, говорила себе Пенелопа, примеряя, надевая, срывая и снова надевая маски независимой злости и презрения к бессмысленным островитянам, которые никогда не читали ни Гомера, ни Гесиода, ни Еврипида и не понимали, кто она такая. Да им просто не дано было этого понять.
     
      Глаза Пенелопы горели огнем безумия, она почти не спала, и ей перестали сниться сны. Изредка завидев Пенелопу, проносящуюся по коридорам дворца в новых нарядах и звенящих украшениях, женихи качали головами и недоуменно судачили между собой о такой перемене. Антиной с Эвримахом чувствовали неладное, им обоим в голову приходила мысль о Пенелопиной одержимости, но они боялись произнести это слово вслух. Пенелопа лишь вскользь упомянула о том, что Одиссей приезжал на Итаку. Она помнила, что у Гомера женихи собирались убить его, поэтому не хотела рассказывать им о приезде Одиссея для его же собственного блага. На самом деле она еще и боялась, что никто не поверит в то, что Пенелопа могла заинтересовать такого человека, как Одиссей. С другой же стороны, она невероятно гордилась собою, уверяя себя, что если уж такой человек, как Одиссей, обратил на нее внимание, то это лишний раз доказывает то, что все остальные - разные там Эвримахи и Анфиномы, которые ничего в своей жизни не видали, кроме овец и горизонта, - просто недостойны ее. Достойным тебя может быть лишь сам Одиссей, говорила ей Эвриклея, страдальчески поджимая губы, но ведь, между нами, ты настолько невыносима, что он тебя и знать не захочет - сколько у него таких, как ты, в каждом порту, а ты время свое тратишь на этих пьяниц и бездельников, пропивающих твое имущество. Наконец-то, наконец-то, с презрительным высокомерием говорила себе Пенелопа, я нашла человека по душе. Одиссея, достойного Пенелопы. Но ведь она так ужасна и отвратительна, немедленно подумалось она, что этот человек никогда не полюбит меня, ведь меня никто и никогда по-настоящему не любил. Влюбилась она, что ли, в кого-то, недоумевали женихи, думая о собственных страхах, превращая их в пьяную самоуверенность и криво усмехаясь - подумаешь, какой-то заморский бродяга, у которого возлюбленных - на каждом острове - и снисходительную насмешливость к обнаглевшей стареющей Пенелопе. Пенелопа исхудала от постоянного движения. Она носилась по унылому острову, пытаясь найти какое-нибудь другое место, которое отвлекло бы ее от мыслей об Одиссее, но под вечер ноги сами несли ее в Медвежью Таверну, где она могла пить вино с Эврилохом и говорить об Одиссее. Она быстрыми глотками пила вино и смотрела на дверь, каждый раз восстанавливая в памяти тонкий черный силуэт, внезапно начертившийся на фоне белого от луны вечера. Лица Одиссея ей не удавалось вспомнить, и это было особенно мучительно. Словно черты отсутствующего Одиссея, неважно, с какой силою они врезались в ее память, начинали тускнеть, как звезды на утреннем небе, оставляя лишь черные страхи и сомнения самой Пенелопы, которые подобно скорпионам вползали в ее сердце. Временами ее охватывало буйное веселье - ведь несмотря ни на что, в жизни ее что-то происходило! Она прекрасна, желанна и Одиссей скоро вернется на Итаку. Тогда ей казалось, что невыразимой силы энергия поднимает ее - а потом безжалостной рукой выбрасывает ее на берег, как рыбу.
     
     -- Елена, помоги мне, - жаловалась Пенелопа Елене, а Елена с ужасом наблюдала, как взгляд Пенелопы сквозь нее устремлялся в пустоту - с тех пор, как Одиссей появился на Итаке, Пенелопа перестала осмысленно смотреть ей в глаза. Менелай заботливо поливал роскошные цветы магической травы с листьями в форме звезд, травы, семена которой они вывезли из Египта. Менелай заботливо поливал цветы и предлагал Пенелопе покурить магической травы из хрустальных сосудов. Пенелопа отрицательно качала головой и пила вино.
     -- М-да, дела, - говорил добрый Менелай, ни к кому не обращаясь. - Трава-то от богов, а вино - от демонов, - Елена радостно смеялась, поражаясь мудрости своего мужа, а Пенелопа лишь изображала улыбку на застывшем лице, но не потому, что ей не было смешно, а потому что ей было слишком больно смеяться.. - Не зря ведь Медея с помощью Гекаты сотворила то, что сотворила, напившись вина до беспамятства. И да, мне совершенно все равно, что думает по этому поводу ясноглазый Дионис, - неожиданно сказал Менелай, глядя куда-то вверх. - Если человек не знает ни себя, ни меры, никакой божественный напиток не поможет.
     
      Что-то, то ли в словах Менелая, то ли в тоне, котором они были сказаны, напомнило Пенелопе Одиссея, его уверенность, краткость, неопровержимую спокойную правоту. Пенелопа подняла голову.
     
     -- Одиссей тоже сказал бы так. Елена, почему Менелай напоминает мне Одиссея? Менелай, если ты знаешь, как думает Одиссей, скажи мне, почему он так себя ведет?
     -- Я не узнаю тебя, Пенелопа, - говорила Елена. - Ты ведешь себя как тринадцатилетняя девчонка. Это смешно. Ты уже слишком стара, чтобы такое себе позволять. Тебе не двадцать лет, и даже не тридцать. - Пенелопа даже не расстроилась от этих слов. В тот момент она настолько ненавидела себя, что каждое новое указание на ее никчемность причиняло ей радость вместо боли - от того, что все, что она думала о себе, подтверждалось.
     
      Елена качала головой. Она вовсе не хотела обидеть Пенелопу. Наоборот, бессмысленное поведение Пенелопы обижало саму Елену, и она хотела заставить Пенелопу перестать изводить саму себя и других. Поначалу они с Менелаем подсмеивались над Пенелопиным безумием - смех всегда помогал им выжить, но когда Пенелопа первый раз попыталась утопиться, поняли, что дело серьезнее, чем им показалось. К сожалению, у них не было никакой возможности помочь Пенелопе - они сами мучительно пытались понять, почему жизнь их после возвращения в Спарту превратилась в одно сплошное страдание.
     
      Елена посоветовала Пенелопе обратиться к Пифии, да и сама Пенелопа понимала, что помощи Тиресия недостаточно, но что-то постоянно останавливало и удерживало ее от поездки в Дельфы. Боль и страх становились невыносимыми. Пенелопа еще несколько раз попыталась утопиться, только лишь чудом оказавшийся рядом Тиресий останавливал ее. Происходило что-то такое, что не поддавалось логическому объяснению. Тиресий больше не мог ей помочь - слишком земными были его объяснения. Нужна была Пифия. Трясущимися руками Пенелопа стала бросать наряды и украшения в тюки. На недоумевающие взгляды женихов и Эвриклеи Пенелопа ответила, что ей необходимо съездить в Дельфы.
     
     -- Это плохо, что пьешь. Совсем плохо. - неожиданно сказал Антиной. - Что ж в конце концов случилось?
     --
      Пенелопа смотрела на Антиноя глазами, полными слез. В голосе Антиноя ей почудилось настоящее участие
     
     -- Просто так, скучно стало, забыться захотелось?
     --
      Пенелопа не отвечала - стыдно было расплакаться перед Антиноем.
     
     -- Не стоит тебе пить, ты никогда себе не простишь, что угробила окончательно свою красоту, - продолжал Антиной. - Для женщины окончательная потеря красоты беда ведь страшнее, чем Троянская Война. Я не язвлю, - поспешно добавил Антиной, потому что ему почудилась, что на губах Пенелопы зацвела зловещая улыбка. - Это именно так.
     
      Вот если бы я не любила Одиссея, задумалась Пенелопа, я могла бы полюбить Антиноя. Он действительно понимает меня. И, возможно даже, что любит, а не просто уважает и ценит. А все остальные просто относятся ко мне, как к вещи. Невидимая хозяйка дома, которая на самом деле никого не интересует. Но ведь у Антиноя есть жена. Тогда зачем он приходит в мой дом? Может быть, и вправду где-то - Пенелопа усмехнулась "где-то", так всегда говорил Одиссей - любит? Нет, скорее просто ценит. Пенелопу нельзя любить. Интересно, если Антиной узнает правду о Пенелопе, станет ли он по-прежнему говорить ей о своей любви?
     -- Мне плохо, - сказала Пенелопа, и слезы потекли из ее глаз. - Мне плохо, Антиной, я умираю. Хотелось бы мне, чтобы кто-нибудь меня обнял. Это просто какой-то страшный сон.
     
      Угрюмо отвернувшись в сторону, по своему обыкновению, Антиной едва смог сдержать радость, за которую ему тут же стало стыдно, и он поспешил уговорить себя, что никакая это не радость, а дрожь очищения. В нем нуждаются. Пенелопа нуждается в нем. Однако он ничего не сказал, лишь наполнил вином свой кубок. Задыхаясь от презрения к себе и собственной слабости, Пенелопа стала поспешно, сбиваясь, извиняться перед Антиноем и за это возненавидела себя еще больше. Она выскочила из дворца. У берега моря ее догнал голубь. Сердце Пенелопы забилось с привычною болезненностью. Но письмо было не от Одиссея.
     
      Не стоит тебе извиняться, писал Антиной, ты просто оказалась смелее меня и раскрыла состояние своей души. Выражаясь твоими собственными словами, я питаю к тебе нечто ужасно и неприятно двусмысленное, нечто, о чем лучше не задумываться. Но какими бы ни были мои чувства, я отвечаю за жену свою перед великими богами, никуда не денусь. А все равно знала бы ты, как мне хочется оказаться рядом с тобой....... Давай-ка лучше не будем больше об этом говорить, так будет лучше для нас обоих.
      Я уже не спрашиваю, что с тобой случилось, наверное, тебе неприятно об этом рассказывать. Но я могу сказать точно вот что: никогда да ни в коем случае не позволяй себе страдать из-за каких-то самцов-кобелей. Какими бы они ни выглядели умными и замечательными, если они недобросовестно поступили с женщиной, они всего лишь неполноценные кобели. А отчаиваться тебе придется только в единственном случае: если ты потеряешь свой Талант и перестанешь быть Пенелопой.
      Это ведь мистика, Пенелопа, и волей-неволей тебе придется смириться с этим: боги наградили тебя великим талантом. Раз тебя наделили такими творческими задатками, что не приснятся и целому десятку мужчин, вместе взятых, то за это они непременно что-то потребуют. За все надо платить. Чем бы ты предпочла пожертвовать - своим необыкновенным даром или пошлым счастьем, которое выпадает на долю многих посредственных баб? Ты сама знаешь ответ
      Это просто испытания, за которыми ждет Шедевр, завершение целой жизни..... Не надо так сосредотачиваться на собственной душе.....
      Я тебя уверяю, милая, что еще до наступления полнолуния ты сама будешь смеяться над сегодняшним кошмаром. Да он тебе просто покажется ничтожной глупостью. Каковым он и является, по сравнению с счастьем Творчества.
      Только очень прошу тебя - не пей, это тебя никак не спасет...... Слышишь? Не пей.
       
      Пенелопа с радостным умилением окончательно полюбила Антиноя, пожалела себя и тут же возгордилась. Возгордившись, она с презрением подумала об Одиссее, но, подумав о нем, она тут же восстановила в памяти его черты, и сердце ее наполнилось тоскою и ненавистью к собственной судьбе. Пенелопа не верила никому и ничему, в особенности самой себе, а настроения ее оказалиь предателями.
      .- Ну что, какие у нас планы? - весело спросил Одиссей у нее в голове. Голос его с необычной силою зазвенел и стал объемным.
     -- Я уплываю на Спарту к Елене и Менелаю, - Пенелопе не хотелось говорить Одиссею о том, что она собиралась в Дельфы.
     -- Ха! Жаль, а я этим вечером пирую на своем новом корабле. Если бы ты не уезжала, мы бы могли встретиться, - Одиссей говорил так, словно ему действительно было жаль, но он и не собирался ничего сделать по этому поводу - в голосе его было холодное уважение к Пенелопе и ее планам.
     -- Ничего. В другой раз, - насмешливо сказала Пенелопа и пошла по направлению к дворцу. В Дельфы. Она непременно поедет к Пифии.
     -- Ну, пока, - с ожиданием в голосе сказал Одиссей, исчезая. Пенелопе показалось, что голос его не исчез, что волны и перезвоны от его звука все еще разносятся по темнеющим полям Итаки. Головокружительная мысль пронеслась в голове Пенелопы. Он здесь. Одиссей вернулся на Итаку. Пенелопа посмотрела в сторону Медвежьей Таверны - оттуда доносились звуки веселой музыки и шум. Как, впрочем, и всегда. Нужно проверить, подумала Пенелопа и пошла по направлению к Медвежьей Таверне, забыв о том, что даже не вернулась во дворец, чтобы нарядиться. Неизвестно откуда на пути ее возник Тиресий. Пенелопа вздрогнула от нехорошего предчувствия. Тиресий неподвижно стоял в щедром лунном свете и несмотря на то, что взгляд его был направлен в совсем другой мир, мир, в котором цвета были велениями судьбы, а формы - скрытыми значениями этих велений, Пенелопа знала, что он смотрит прямо на нее.
     
     -- Я запрещаю тебе с ним видеться, - сказал Тиресий. - Я знаю, что ты не прислушаешься к мнению старого слепца, потому что иначе я поставил бы тебя перед выбором - или Одиссей, или я. Я помню, как за волосы тащил тебя из морских волн, я не хочу, чтобы это повторилось снова, - Тиресию еще захотелось указать Пенелопе на ее внешний вид и одержимое поведение, но он решил сдержаться. Вместо этого он лишь сказал: - Этот человек опасен
     -- Разве сам ты не говорил, что мне необходимо дождаться Одиссея? Разве сам ты не говорил, что мой страх помешает узнать мне его, когда он появится на Итаке? Вот, я узнала его, это Одиссей, и он приехал за мной.
     -- Этот человек - не Одиссей, - сказал Тиресий, строго поджав губы. - Этот человек опасен. Он может причинить тебе страдания. Прошу тебя, не встречайся с ним.
     -- Я подумаю, - беспечно сказала Пенелопа, а безумие уже уносило ее на своих невидимых крыльях. Она думала лишь о том, что если уж сам Тиресий так обеспокоен, Одиссей действительно вернулся. Пенелопа глубоко вздохнула и подумала так: Одиссей наверняка полагает, что Пенелопа действительно уезжает, он опечален, но он и не подозревает, на что способна Пенелопа. Играть - так до конца. Но вначале нужно вернуться во дворец, принарядиться, умастить тело благовониями, надеть лучшие украшения, поделиться радостью с Эвриклеей и написать письмо Елене.
     
      Старая Эвриклея была очень недовольна приездом Одиссея, она вообще не верила в то, что это настоящий Одиссей, а даже если бы он и был настоящим, она уже давно возненавидела его за страдания, которые он причинил Пенелопе своим долгим отсутствием, своими непонятными исчезновениями, своим отношением к ней, разговорами, которые ходили о нем и разговорами, которые ходили о Пенелопе на Итаке. Эвриклея с морщинистым укором глядела на Пенелопу, Пенелопа украдкой ненавидела ее, боясь себе в этом признаться, потому что хотя Эвриклея и заменила ей мать, она все же не была ее настоящей матерью, от нее она слышала лишь неодобрительное ворчание.. Настоящей своей матери Пенелопа так никогда и не видела. Поэтому она вообще не знала, какими бывают настоящие матери. Она завидовала Одиссею и его матери, маленькой старухе Антиклее, которая вырастила его таким, каким он был - холодным, с неожиданными искорками насмешливой нежности, равнодушным и веселым. Не раз, особенно в последнее время, в голове у Пенелопы мелькала мысль о том, чтобы вышвырнуть Эвриклею из дворца, но она всякий раз сдерживалась - то чувство вины удерживало ее, то надежда на то, что Эвриклея все-таки хоть чуточку любила Пенелопу и каким-то образом заботилась о ней, хотя, как справедливо утверждала Елена, сорокалетняя безумица Пенелопа могла сама о себе прекрасно позаботиться.
     
   **************************************************************************
     
      За день до того, как Одиссей вернулся на Итаку, Пенелопа написала Тиресию письмо, в котором рассказывала о своем сне, в котором к ней явился тонкий смуглый демон с гладким телом, и которого она спустя время узнала в Одиссее и о своем безумии.
     
      Милый Тиресий,
      Я все еще думаю об этом. На устах моих улыбка, но ты прекрасно знаешь, что я скрываю за этим изгибом губ. Я опасаюсь, что я начинаю терять разум и безумие овладевает мною, сейчас уж совершенно не важно, увижу я его или нет, потому что речь идет о моем собственном безумии, с которым я не в состоянии больше справляться. Я чувствую себя втянутой в Харибду, которая живет в душе моей,
     
      Голубь принес ей ответ, когда она уже собиралась в Медвежью Таверну, надев свои лучшие наряды и украшения.
     
      Приветствую тебя, Пенелопа!
     
      Нет, ты вовсе не безумна, и совсем не следует тебе искать помощи у лекарей. Увлечение очаровательным, рано постаревшим ребенком вовсе не означает, что ты лишилась разума. Это случается, и мы, смертные, все же в силах это превозмочь. Конечно же, всем бы нам было гораздо радостнее и легче стало бы на душе, если бы он так и остался на корабле своем - в своей колыбели, но если он прибудет, то мы справимся и с этим. А что касается твоего сна о демоне с гладким телом, Пенелопа, он вполне может быть совпадением, может быть тем, что мы, смертные, называем воспоминанием о будущем, но даже если он и является тем сверхъестественным, божественным знаком того, что все сходится - как ты сама любишь думать - это вовсе не важно, а важно то, как мы станем с этим бороться. Ведь никакого значения не имеет происхождение вещей, важно лишь то, умеем ли мы устоять перед ними, противиться тому, что может причинить нам боль или несчастье. Мне хотелось бы, чтобы ты, милая Пенелопа, перестала восторгаться безумием и полагать, что есть в нем нечто славное и достойное.
     
      Невнимательно пробежавшись глазами по строчкам, Пенелопа расхохоталась страшным смехом. Поздно, слишком поздно. Фаэтон уже на колеснице, и Колесо ее неумолимо завертелось. По дороге в Медвежью Таверну Пенелопе пришла в голову мысль, что она вовсе не хотела быть Пенелопой, втайне она мечтала быть Одиссеем, когда стала Пенелопой, отказавшись от мысли быть Одиссеем и решив попробовать роль Пенелопы. Значит, Одиссей, которого она так ждала - это она сама, она ждала саму себя, своего возвращения из дальних странствий. Никакого Одиссея не было, была она, раздвоившаяся и не узнающая сама себя, полагая, что ждет другого. Бред, засмеялась она, открывая дверь Медвежьей Таверны, какое это теперь может иметь значение? Так может быть только веселее.
     
      На этот раз Одиссей приехал на три дня. В первый же вечер он рассказал Пенелопе о том, что путешествует не совсем по собственному желанию, а повинуясь своему требованиям своего ремесла и, в общем-то, не совсем-то и принадлежит себе. Когда глаза Пенелопы округлились при этом, Одиссей с усмешкой пояснил, что стал советиков по кораблестроению и мореплаванию вообще. В его услугах нуждалась вся Греция и многие другие земли.
     -- Поэтому мне и приходится так много путешествовать, - со страданием на лице избалованного ребенка, которого тошнит от сладостей, - нет страны, которая бы не нуждалась в Одиссее. Пока люди будут ценить деньги и войны, они будут нуждаться в кораблях - военных, торговых, прогулочных, тюремных, да мало ли еще каких.
     -- И ты все знаешь о каждом? - с благоговейным ужасом спросила Пенелопа.
     -- Я знаю не только о том, как, я знаю и о том, как может быть, не забывай, что именно я создал проект деревянного коня.
     -- Деревянного коня? Да ведь тебя просто всему Афина научила. Собственными мозгами ты думать не в состоянии.
     -- Это твое мнение, и уважаю его, - ласково улыбнулся Одиссей, и в ласке этой сквозило неуловимое презрение. Вот я и жду, когда мне наконец-то все это надоест, когда я наконец-то смогу перестать странствовать, с улыбкой добавил Одиссей, - но пока вовсе не собираюсь этого делать. Я и так счастлив.
     -- Но почему же ты тогда говоришь о том, что ждешь с нетерпением того момента, когда сможешь прекратить странствовать? - недоуменно сказала Пенелопа, хотя на самом деле ей просто хотелось выяснить, будет ли это прекращение каким-либо образом связано с ней, Пенелопой. Она помнила, как когда-то Одиссей чуть ли не со слезами на глазах говорил о том, что вот, встретишь наконец человека по душе, а потом снова в море.
     -- В соответствии с тем, как я вижу свою жизнь - когда встречу людей, не знающих мореплавания. Как я узнаю об этом? Они увидят какой-нибудь предмет, связанный с кораблями - например, весло. И естественно спросит, что это такое. А вот почему именно так? - Одиссей задумался. - Наверное, чтобы помочь мне найти новый вид людей, не заинтересованный ни в деньгах, ни в войнах. Эти люди ведут единственно правильный образ жизни, не пытаясь вырваться за пределы то, что им определили, как их горизонт. Это будут те люди, который вернут Золотой Век на эту землю.
     
      Пенелопа сосредоточилась, не особенно вдумываясь в слова задумчивой проповеди Одиссея. Это вторая часть пророчества, полученного Одиссеем в царстве Аида. Он говорит лишь о второй части пророчества - о весле. Что же это такое? Почему он ни словом не упоминает первую часть, словно бы он вовсе о ней не знал. Может быть, и сердце Пенелопы с надеждой забилось при этой мысли, он считает это совершенно ясным - первая часть пророчества выполнилась, когда он встретил Пенелопу. Как бы в подтвеждение ее мыслям, Одиссей с таинственной, но, кажется, по-хорошему таинственной улыбкой, вдруг сказал:
     
     -- Но ведь с другой стороны, если бы я не путешествовал, я бы никогда не встретил тебя.
     
      Фраза была слишком классически-неотразимой, чтобы усомниться в искренности того, кто ее произнес. Тем не менее, напуганная одиссеевскими штучками Пенелопа тут же подумала, уж не издевается ли он над ней. Но ей действительно очень хотелось верить Одиссею. На короткое время в душе ее наступил покой, но все это продолжалось, пока Одиссей был рядом. На следующий день Одиссей объявил ей, что ему придется ее покинуть, потому что ему необходимо встретиться с жителями Итаки и обсудить кое-какие конструкции кораблей. Провожая взглядом черный силуэт Одиссея, Пенелопа в тоске кусала губы и думала о первой части пророчества Тиресия.
     
   **************************************************************************
     
      Да, Одиссей стал специалистом и консультантом по кораблестроению и мореплаванию. Ему вовсе необязательно было находиться на Итаке для этого. Он вообще перестал нуждаться в Итаке. Он настроил себе домов во Фригии, и на острове Тринакрия, и в непроходимых лесах Европы. Везде ему было хорошо и уютно и везде же было приятно мечтать о настоящем далеком доме.
     
     -- Сын Лаэрта, я хочу предложить тебе нечто такое, что боги обычно не предлагают смертным. Я бы не делала этого, если бы не была уверена в разумности твоей головы.
     -- Да-да, - радостно сказал Одиссей - как только он слышал восхваления своему уму, он забывал обо всем и лишь нежился в теплом облаке приятного ощущения.
     -- Ты помнишь, о чем говорилось в прорицании Тиресия?
     -- Про быков Гелиоса, про возвращение на Итаку?
     -- В прорицании Тиресия говорилось о том, что после первого твоего возвращения на Итаку тебе снова придется отправиться в плавание, и что лишь за этим последует второе, настоящее возращение.
     -- Да, я помню. Я должен разыскать народ, не знающий моря.
     -- Так вот скажи мне, Одиссей: зачем зря растрачивать драгоценные силы на первое возвращение на Итаку, неузнанным терпеть унижения, насмешки от глупых, неуверенных в себе женихов, гневаться, сдерживать свой гнев, снова гневаться, снова сдерживаться? Эту страницу можно пропустить, перелистнуть, не читая. Книга твоей жизни от этого не изменится.
     -- А как же воля богов? Мойры? - неуверенно сказал Одиссей, уже зная, что Афина предлагает нечто очень заманчивое и что в конечном итоге она убедит его в своей правоте.
     -- Что может случиться от того, что какое-то событие, которое так или иначе должно произойти, произойдет быстрее. Мы лишь идем более короткой дорогой. Мы не обманываем ни Ананке, ни Тихе, ни всемогущих богов. Ведь иначе суть пророчества потеряла бы всякий смысл - нам бы не позволили узнать о том, что нас ожидает. Много дорог у судьбы, пыльных, прямых и извилистых. А еще бывают едва заметные нитяные тропки в дремучем лесу. Хочешь их увидеть?
     -- Значит, и Эдип мог бы избежать своей судьбы? - удивленно спросил Одиссей, думая о необыкновенных возможностях истории и жизни, открывающихся перед ним.
     -- Нет, Эдип не мог, - кратко сказала Афина. - В его жизни было всего лишь одно Колесо, и сделать то, что он сделал, было возможно лишь единожды. А вот тебе, мой Одиссей, дан шанс на второе возвращение. Это возвращение не будет последним. Если повторение входит в планы твоей судьбы, его можно избежать или просто изменить.
     -- А как же Итака, Пенелопа? - неуверенно спросил Одиссей, прекрасно зная, что и на это у Афины есть ответ. Богиня понимающе кивнула.
     -- Разве тебе было хорошо, когда тебя одолевали человеческие чувства? - заговорила Афина. - Злость. Зависть. От неуверенности в себе, от недостатка внимания. Мстительность, черным ядом отравлявшая твое сердце. Ты забыл о погубленном тобою Паламеде, которому ты позавидовал, которого ты возненавидел за хитроумие? Хорошо ли тебе было потом, после его смерти? Хорошо ли тебе было, когда после смерти Лаэрта тебя заставили повзрослеть и принять на плечи ношу ненавистной ответственности?
     
      Несмотря на то, что Афина говорила достаточно обидные вещи, Одиссей понимал, что она делает это из любви и уважения к нему, из желания помочь. Она знала, как нужно, и в мудрых прозрачных ее глазах было понимание и спасение. Он не знал, что непорочная богиня, чистый разум и незамутненное тоскою сердца искусство, вот уже много лет чувствовала непреодолимую слабость к тонкому черному сыну Лаэрта. Он даже не заметил, что Афина предлагала ему то, что ни Гера, ни Афродита никогда не смогли бы дать ни одному смертному. Ведь не зря же вероломный тщеславный Ясон умер в нищете, забытый всеми, под развалинами собственной цели, а Парис погиб в наказание за глупую страсть к чужой женщине. С ясной спокойной улыбкою Афина долгие годы ждала своего часа - ведь она никогда не забывала о яблоке с надписью "Прекраснейшей".
     -- Вот я и получила свое яблоко, - хитро улыбалась Афина, рассказывая отцу о своем замысле. - Я ждала много лет и снова оказалась мудрее завистливой, неуверенной в себе Геры и пустоголовой истерички Афродиты.
    *************************************************************************
  
   Пенелопа с жалостью и тоскою думала о несчастной судьбе Одиссея, который боялся любить и привязываться после смерти Лаэрта и вынужден был скитаться, занимаясь такой ответственной работой. Подумать только, ведь ответственность причиняет ему страдания.. Несмотря на то, что Одиссей не признавался ей в этом, мысль о его страданиях доставляла ей невыразимое утешение. Во-первых, эта мысль полностью объясняла поведение Одиссея - оно не было связано с недостойностью самой Пенелопы и позволяло ей жалеть и понимать его. Она очень не хотела проклинать, она хотела жалеть и понимать. Она поняла это лишь тогда, когда почувствовала, что ей хочется жалеть и понимать Одиссея. До этого она полагала, что способность ее к проклятиям и мести является доблестью и Медея всегда являлась для нее недосягаемым идеалом. Она посвящала себя Гекате и темным силам, мечтала побывать в царстве Аида. (Многие верили в то, что Пенелопа действительно принадлежит миру зла и темных сил. Одним из таких людей был Эвримах, который сам, устав проклинать, понял, что ему больше всего хочется жалеть и понимать. Пенелопа казалась ему таким роковым, сильным, но страдающим лицом, которому не достает понимания такого человека, как Эвримах, который точно знает, что нужно таким сильным женщинам. ). Во-вторых, способность прийти к такому серьезному заключению говорила об уме самой Пенелопы, что доставляло ей удовольствие. А вот если Одиссей боится меня, внезапно подумалось Пенелопе, боится и не доверяет, как Эвримах, Антиной и все остальные женихи, напуганные непоследовательными, злыми поступками Пенелопы и ее утверждениями о том, что ей никто не нужен. Я должна поговорить с ним, решила Пенелопа, будь что будет, но я ему обязательно все скажу. И о своих чувствах, и о своей решимости ждать его, уважать его детское стремление к свободе - ждать до тех пор, пока он сам будет готов к тому, чтобы навсегда остаться с нею на Итаке. Или, на худой конец, увезти ее с печального острова куда-нибудь в далекую Фригию. Маленький голубь как нельзя кстати принес ее записку от Елены: "Почему бы тебе не напомнить Одиссею о луке и двенадцати кольцах?". Конечно же, как я раньше об этом не подумала, обрадовалась Пенелопа. Увидев лук, он вспомнит и о первой части пророчества, полученного в царстве мертвых, и о своем предназначении. Обессиленная от бессонницы и тоски, Пенелопа бродила вокруг гостиницы с лунным горизонтом, ожидая возвращения Одиссея и сжимая руки, скованные тяжелыми золотыми браслетами.
     
     -- Ты что же, следишь за мной? - страшным голосом спросил неизвестно откуда взявшийся Одиссей. Лицо его было чернее обычного, а в глазах испуганная ненависть.
     -- Что? - вскричала Пенелопа, вне себя от возмущения, немедленно забыв о том, что хотела поговорить с Одиссеем.
     -- Ты следишь за мной? - недобро повторил Одиссей
     -- Я?
     -- У меня такое ощущение, словно ты следишь за мной. И это ощущение мне не нравится.
     -- Да с чего ты это взял? - злобно сказала Пенелопа.
     -- Что ты здесь делаешь?
     -- Я хожу туда, куда мне хочется. Я прожила на этом острове всю свою жизнь, и не тебе, проклятый чужеземец, указывать мне, куда ходить.
     -- Сейчас здесь живу я, и если ты находишься рядом, это означает, что ты следишь за мною. Почему ты вчера не уехала в Спарту, как собиралась? Почему отменила свои планы ради меня? Я же просил не любить меня и не ждать!
     
      Пенелопа успела подумать, что и троянцы, зарубленные на пиру, и Полифем наверняка были точно так же оглушен недоумением от неизвестно откуда взявшейся боли. Хитроумный сын Лаэрта действительно был мастером наносить страшные, предательские удары своим врагам. Но разве Пенелопа была его врагом?
     
     -- За что, Одиссей? - спросила Пенелопа с полными слез глазами. Одиссей смягчился, и выражение его лица снова стало неуловимым.
     -- Возможно, мне показалось. Возможно, я ошибся. У меня не очень приятные воспоминания. О Каллипсо, о Цирцее. Я чувствую удушье. Помню, как Каллипсо вознамерилась плыть со мной до самой Итаки. Зачем, сказал я ей? У тебя на Огигии полно дел - почему из-за меня ты должна покидать остров?
     
      Пенелопа уже знала, что утопится. Каждым новым словом Одиссей разрушал то, что оставалось от Пенелопы. Камень за камнем. Камень за камнем. С кровью и мясом.
     
     -- А вот Эврилох - каждый час по голубю: где ты? с кем ты? чем занимаешься? Как же я это ненавижу, - сказал Одиссей, и лицо его снова почернело. - Уходи, Пенелопа, сегодня я хочу побыть один. Я вернусь на Итаку к следующему полнолунию - им снова понадобится моя помощь.
     -- Я не хочу уходить, - сказала Пенелопа, чувствуя себя маленькой девочкой. - Завтра ты снова уплывешь, а я так ждала тебя. И что, что плохого в том, что я ждала? Почему тебе это ненавистно?
     -- А если ты больше никогда меня не увидишь? Ведь я могу и не вернуться на Итаку - если они решат, что могут обойтись без моей помощи, они не пригласят меня. Что ты станешь делать, если больше не увидишь меня?
     -- Ну и что? - с неожиданной твердостью, которая - Пенелопа понимала это - была маской, которую Пенелопа поспешно надела. - Не увижу - значит, не увижу, - это была новая маска, выражавшая стоическую твердость и уважение к любимому человеку. Может быть, он поверит этой маске и не уйдет.
     -- Тогда уходи, - с непроницаемым лицом сказал Одиссей. - Если ты сейчас уйдешь, я поверю в то, что ты не любишь меня и не одержима мною.
     
      Пенелопа знала лишь о том, что пока находится в поле видимости Одиссея, ей ни в коем случае нельзя снимать маски. Ничего страшного, еще чуть-чуть.
     
     -- А ведь ты мне действительно по душе, Пенелопа, - нежно сказал Одиссей. - Я очень рад, что встретил тебя. И поверь мне, мне хотелось бы остаться с тобой еще на несколько дней, думаешь, мне очень хочется снова уходить в плавание? Вот такая у меня жизнь. Потому-то я и говорю тебе - не люби меня. А теперь - уходи. Встретимся в следующее полнолуние.
     
      Одиссей обнял Пенелопу так, словно бы их разлучало не его желание, а неведомая непреодолимая сила судьбы. Пенелопа на долю мгновения даже поверила этому объятию и осторожно спросила, как Одиссей относился к стрельбе из лука.
     
     -- Из лука? - охотно ответил Одиссей. - Да, я любил стрелять из лука в детстве. Больше меня это не интересует - я достиг такого уровня, что больше ничего не должен никому доказывать. Ну, прощай Пенелопа, - и Одиссей с неожиданно невыразимой нежностью поцеловал ее. - Береги себя и думай только о себе. Все остальные этого не стоят.
     
      ....... Торопливо стаскивая с рук тяжелые браслеты и отдавая их лодочнику, Пенелопа шептала: "В Спарту, поскорее, заклинаю всемогущими богами преисподней". Напуганный лодочник хищными влажными руками прятал браслеты за пазуху, поспешно ставил парус и готовился к отплытию. Умирающий голубь забился в руках Пенелопы, сворачивая ему шею, она лишь уголком глаза увидела то, что было написано в рвущейся записке: "Спасибо, что отпустила....... Я постараюсь остаться на Итаке еще на несколько дней..." Ну уж нет, злобно подумала Пенелопа, поздно, теперь-то я действительно уплываю в Спарту. Потрясенный тем, как Пенелопа расправилась с голубем, лодочник хриплым от ужаса голосом стал подгонять гребцов.
     
  
  
   **************************************************************************
      ....Со временем, когда Одиссей достиг полного счастья, узнав себя, он перестал бояться безлунных ночей, стал с холодным спокойствием понимать, что такая ночь ему неприятна лишь потому, что у него связаны неприятные воспоминания с этой ночью. Он совершенно не чувствовал того, что ему это было неприятно, лишь знал, что бывает такое чувство, что когда-то он пережил его, но не помнил переживания этого, а лишь память о нем и знание того, что когда-то оно у него было. Неприятному чувсвту было отведено место, как он любил говорить. Ему не было больно, он лишь знал, что есть такое чувство, знал, от чего оно бывает, знал, что когда-то его разрывало от боли, как маленького черного хомячка, который умер у него в руках. Он помнил об этом, но не мог этого больше воспроизвести. Поначалу, когда это случилось с ним, он немного заволновался и даже испугался. Его словно отрезало от себя самого, от собственного прошлого, как будто его чувственное тело родилось заново, наполнив физическую оболочку звенящей свежестью и ясностью мыслей. Он больше не мог соединиться ни с тоской, ни с болью, ни с неуверенностью в себе. С тех пор в охладевшем его сердце поселилось презрение и жалость к тем, кто еще не познал себя - познать себя в его понимании означало познать свои чувства и отвести им место. Узнав себя, можно узнать других, видеть их насквозь, видеть их голую душу без телесной оболочки, повторял он слова Афины и радовался их мудрости.. Он больше не мог соединиться с тоской, болью, неуверенностью, которые чувствовал за два дня до того, как царь феакийцев Алкиной вставил в его ладони чудодейственные невидимые иголочки. Он знал, что ничего, что бы ни случилось, никогда не сможет причинить ему боли, он знал, что то, что могло бы произойти, например, смерть Антиклеи, будет очень печальным событием, но он будет лишь знать о том, что событие это причинить ему боль. Он знал, что не почувствует боли, но станет плакать, а потом отведет этому чувству место и станет жить дальше, с грустью вспоминая Антиклею. Эта внезапная, счастливая холодность не печалила и не беспокоила его - Пенелопа называла его бесчувственным, но ему вовсе так не казалось, потому что он прекрасно знал, что на самом деле он-то очень хорошо чувствует. Он стал чувствовать мыслями и думать чувствами. Внезапно небо прояснилось, и он словно увидел все по-настоящему, так, как оно должно было быть - небо голубым и чистым, острые песчинки звезд. Словно хорошо промытое стекло вдруг совершенно исчезло, а с ним и перегородка, разделявшая его и то, что было за окном его жизни, его ощущений и переживаний. Некоторое время ему было очень скучно от этого, он знал, что больше ничего интересного, нового и удивительного не произойдет в его жизни, он вдруг увидел конец - понимание всего, что происходит с миром, с людьми, почему они такие, почему он сам когда-то был таким. Ничто и никто больше не могло удивить его. Он знал себя и знал остальных. После этого он и скуке своей отвел место, потому что с тех пор, кроме легкой досады, которая, казалось, сама собой любовалась, он не испытывал нехороших чувств. Иногда это был гнев, игривый гнев ребенка, когда у него отбирает игрушку чужой и неприятный мальчик, которого он все равно не боится. Просто злится на то, какой он противный и нехороший..
     
     
      Пенелопа сказала ему, что Одиссей бежит привязанностей оттого, что после смерти Лаэрта он каждый раз словно бы переживает боль расставания заново, пока она не станет такой же монотонной и привычной, как удары весел о волны. Пенелопа была умна, слишком, пожалуй, умна для женщины, усмехнулся Одиссей. Хотя - женский ум имеет границы, границы тела, границы ревности, капризности, за которыми - желание подчинить своим желаниям. Черта с два у нее это выйдет. Я не дамся, улыбнулся Одиссей и тут же с умиленной горечью подумал о том, какая нелегкая у него жизнь - он вынужден скитаться. Ну что же, это временно, он всегда при желании сможет это изменить и заниматься такими глупыми, обыденными, но несказанно приятными делами, как мытье корабля по праздникам. Он чувствовал невыразимое удовлетворение от того, что знал, что все остальные люди моют корабли по праздникам, потому что для них это верх мечтаний, а он моет, зная тем не менее, что играет в игру этих людей. Смотрите-ка - он может позволить себе странствовать и быть Одиссеем, но когда захочет - может мыть корабль по праздникам, получая от этого несказанное удовольствие, гораздо большее, чем те люди, что не знают ни себя, ни жизни, что думают, что высшее счастье их в мытье корабля. Презирая это счастье, Одиссей радовался, что и оно ему доступно. Это давало ему головокружительное чувство власти и силы, он чувствовал себя ребенком, который может получить любую понравившуюся ему игрушку, и все любят его и умиляются его желаниям. Аргус, проживающий в одном из его бесчисленных владений, покорно ждал хозяина, зная, что вернувшись, он подарит ему неизменную любовь, но лишь когда вернется. Он всегда возвращался, чтобы потом снова уплыть в дальние странствия, Аргус знал об этом, поэтому ждал его, никогда не умирая и не жалуясь. Вот почему Одиссей всегда предпочитал собачью преданность. Жаль, что с Пенелопой так получилось, подумал Одиссей, сознательно примешав чувство легкой печали к мыслям, ведь где-то я все-таки люблю ее. Ээх, если бы не Афина, эээх, вот если бы мой отец был жив, с той же примесью летней грусти стал сокрушаться Одиссей, радостно улыбаясь собственному отражению.
     
     

ЧАСТЬ 2. ОСКОЛОК (ЗЕРКАЛО)

     

Все это - пустые слова, случайно слетевшие с невоздержанного языка, подобно растениям без корней, они не цветут и не приносят плодов.

Мацуо Басе, Послесловие к "Паломничеству в Исэ"

     
     -- А ведь ты уже не так и молода, Пенелопа, - говорил Одиссей у Пенелопы в голове - они так и не расстались, несмотря на то, что больше никогда не виделись. - Ты, наверное, боишься постареть, хаха, ведь тогда ты больше не будешь нравиться людям. Но это совершенно естественно. Мы все хотим кому-то нравиться. Это самый основной из всех наших основных инстинктов.....
     -- А ты, что же, старости не боишься? - злобно спросила Пенелопа, ненавидя Одиссея за поучительно-издевательский тон.
     -- Нет, - просто ответил Одиссей. - Мне это даже интересно. Я получил столько любви, все любят меня, это неинтересно и скучно. Это все равно, что объесться сладостями.
     
      Тиресий объяснил Пенелопе ее страх перед старостью так: те, кто моложе нас, кажутся чужими, далекими, незнакомыми, точно так же, как и те, кто старше нас. Старость - это всегда Другой. И Молодость тоже становится Другим для тех, кто стареет. Мы больше не понимаем их, а они нас. Старость - это чужой, неизвестный человек, которого мы не узнаем и потому боимся. Пенелопа согласилась со Тиресием и тут же подумала, что в глазах юных служанок ее дворца она является старухой, и мысль эта рассмешила ее. Если я сама себя не ощущаю старухой, я никогда ею не буду - по крайней мере, для самой себя. А на других мне наплевать. Тиресий радостно улыбнулся, когда узнал, о чем думает Пенелопа. Кажется, после отъезда Одиссея, когда Пенелопа проявила такое мужество, такую твердость, отказавшись с ним встретиться, Пенелопа стала чувствовать себя получше.
     
     -- Одиссей, почему женихи преследуют меня своей собачьей преданностью, почему лишь те, кто может быть по-собачьему предан, желают меня? Ведь они не меня желают....... а лишь удовлетворения своей собачьей страсти........
     -- Ха-ха, - сказал ей Одиссей, - все эти люди полагают, что у тебя есть то, чего нет у них. Ты играешь в сильную и стоящую обеими ногами на земле. А они еще слабее тебя..........
     
      И снова темная тревого сгустилась в сердце у Пенелопы - Одиссей не просто читал ее мысли, он читал именно те ее мысли, которые ей самой были еще страшны в своей неясности - слепыми и беспомощными щенками они разыскивали теплый, безопасный уголок. Одиссей словно поднял их за нежный загривок и заставил слабыми глазками посмотреть на ослепительное солнце. Щенки не могли понять, друг это или враг, лишь жалобно скулили.
     
     -- Не позволяй ему этого делать! - вскричал Тиресий. - Отними у него хирургический скальпель, которым он так жестоко и неумело пользуется!
     -- Да-да, Пенелопа, - сказала Елена, - ты сама позволяешь ему это делать. Мне жаль тебя, но ведь ты сама виновата...... нет, я не хочу тебя обвинять, но когда же, когда ты начнешь учиться на собственных ошибках..................
     
      Да, Пенелопа прекрасно понимала, что сама позволяет Одиссею проникать в свою голову. Но как же жить, как же иначе жить? Старая маска не годилась, с тех пор, как Одиссей появился на Итаке, а новой не было. А самой собой Пенелопа быть не умела, потому что не знала, как это делается. Пенелопа чувствовала, что Одиссей владеет пока недоступной ей правдой. Всякий раз, когда ей казалось, что она наконец-то поняла его и вскарабкалась на вершину той же горы, Одиссей неизменно насмехался над ней, снова давая ей понять, что она так и не узнала себя и все еще продолжает искать. Одиссею наскучила эта игра, он замечал, что Пенелопа не двигалась и не понимала его. То, что ей представлялось пониманием, было на самом деле тяжелой возней самой Пенелопы вокруг самой себя и неспособностью выйти из круга, в который она сама себя заключила. Тем не менее, Пенелопа верила, что Одиссея - такого Одиссея - ей послали сами боги. Для того, чтобы она поняла себя, чтобы смогла увидеть свой собственный путь. Вначале, еще в Медвежьей Таверне, ей показалось, что Одиссей был ее потерянной половиной, то, что она искала всю жизнь, самым настоящим Одиссеем, который бывает у каждой Пенелопы, которая умеет ждать. Потом, когда ею окончательно овладело безумие, когда она поняла, что Одиссей не любит ее, как и то, что она никогда не сможет освободиться от него, она стала думать, что Одиссей был всего лишь посланником, проводником, для того, чтобы она смогла продвинуться вперед на своем страшном, смутном, непредсказуемом пути. Сам же Одиссей говорил, что не верит ни в каких богов, кроме Афины Паллады, и просил, чтобы Пенелопа не пыталась видеть в нем некоего пророка, который пришел, чтобы помочь ей найти ответы на собственные вопросы. Все это лишь совпадение, говорил Одиссей, и все заключается в том, сможет ли Пенелопа правильно воспользоваться этим совпадением. Тиресий же был убежден, что никакие боги не посылали Пенелопе никакого Одиссея, он вообще сомневался в том, что этот человек был Одиссеем. Он считал, что Пенелопе следует научиться избегать того, что причиняет ей боль, а не наслаждаться этой болью, истязая и наказывая саму себя. Еще Тиресий полагал, что Пенелопе нужно просто задуматься и понять, почему ей так нравится быть Пенелопой и верить в то, что Одиссей существует, но обязательно должен покинуть ее снова. Несмотря на то, что Пенелопа знала об этом, она лелеяла странную надежду, что Одиссей останется с ней навсегда. Столкновение этих двух противоположных чувств пугало Тиресия, он опасался за жизнь Пенелопы. Он не хотел, чтобы Пенелопа позволяла Одиссею мучить себя. Он с жалостью наблюдал, как Пенелопа пытается понять Одиссея, называя его демоном. Тиресий не хотел, чтобы Пенелопа верила, что Одиссей олицетворяет для нее какую-либо правду. Правда, и Тиресий был совершенно в этом уверен, была внутри самой Пенелопы.
     
      Меня очень много, говорила Пенелопа Тиресию, и я словно состою из разных осколков. Гляжу на мир сквозь разные стекла. Мир не меняется, меняюсь лишь я - вещи приобретают другие стороны, словно в музее вертится нэцкэ "Странствующий старик" на подставке, луч высвечивает разные его стороны, то бороденку, то руки, то котомицу за спиной. Каждая из этих частей становится целым, непрозрачной призмой, сквозь которую я вижу всего старика. Каждый раз я другая, но каждая из этих других - это тоже я. Я помню себя и каждый раз недоумеваю по поводу разных своих ипостасей.
     
     -- Нет, Пенелопа, ты одна. Это Одиссей доводит тебя до такого состояния, когда тебе кажется, что левая твоя рука не отвечает за действия правой. Это его болезненная непредсказуемость сводит тебя с ума. Вот послушай, что я тебе расскажу. Когда-то, еще во времена Троянской войны, обеспокоенные ахейские старцы устроили собрание в Спарте. Целью этого собрания было обсудить возможные последствия войны для жизни Греции.
     -- А почему не в Дельфах? - удивилась Пенелопа, которой за все это время так и не удалось выбраться к Пифии
     -- Потому что ахейские старцы полагали, что для решения этого вопроса необходима ясность и трезвость мысли. Никаких двусмысленных фраз, никаких курений. Никаких проникновений в высшие миры. Последствия никому не нужной войны, войны из-за необдуманного поступка истеричной женщины, Агамемнон, принесшего в жертву собственную дочь, гнев Клитемнестры, убийство невинного Паламеда - кстати, твоим же Одиссеем - все это есть человеческое, поэтому ахейские старцы решили, что обсуждаться это будет между людьми, без какого-либо вмешательства богов.
     -- Но зачем? - удивилась Пенелопа. Никогда, ни в одном мифе не говорилось ни о каком таком собрании старцев без участия богов.
     -- Чтобы понять причины войны, чтобы понять чувства людей после ее завершения и заодно суть человеческого поведения.
     -- Но если бы человеку было дано во всем этом разобраться без вмешательства всемогущих богов, - неуверенно сказала Пенелопа - в словах Тиресия ей почудилось что-то до боли знакомое - люди, чувства, поведения, вопросы, ответы, - то они стали бы равными бессмертным. Это хибрис, Тиресий.
     -- Нет, Пенелопа, - твердо произнес старик. - Люди ни в коем случае не должны равнять себя с бессмертными. Именно поэтому, вместо того, чтобы ломать себе голову над смыслом пророчеств, над волей богов, человек должен понять то единственное, что ему предназначено понять, чтобы в радости и достоинстве провести те немногие отпущенные годы, прежде чем он станет тенью на маковом поле и все окончательно поймет.
     -- Так вот почему ты не любишь Пифию? - начинала догадываться Пенелопа
     -- Да, я не люблю Пифию, - согласился Тиресий. - И считаю, что тебе тоже нужно держаться от нее подальше. Нас интересует счастливая жизнь , а не туманные знамения одурманенного посредника между высшим и низшим мирами, - и Тиресий замолчал, чертя на песке узоры невидимого.
     
      Неожиданно откуда взявшийся Одиссей насмешливо сказал в голове Пенелопы
      :
     -- Тиресий влюблен в тебя
     -- Тиресий любит свою жену, а мне он просто хочет помочь, - злобно возразила Пенелопа
     -- Спроси у Тиресия, почему он стал прорицателем. Тогда ты все поймешь, - ухмыльнулся Одиссей и снова исчез.
     
      Пенелопа с опаской посмотрела на Тиресия. Нет, ерунда, вовсе он в меня не влюблен, улыбнулась Пенелопа про себя. Разве ее можно любить? Дело тут в другом. В голове у нее немедленно нарисовалось следующий сюжет: получается, что в мире существуют три события: странствия Одиссея, поиски Пенелопы, потребности Тиресия. Три человека, три разные точки зрения на одно и то же событие, которое, возможно, вообще не существует, потому что каждый пытается решить что-то лишь для самого себя, используя другого в качестве собственного зеркала, наделяя другого собственными чертами. Из этих трех точек зрения рождается нечто новое, неясное, необъяснимое. Вялая медузообразная метаморфоза, ехидна, меняющая форму, бесформенный призрак, который насмехается над людьми, показывая им ежечасно, ежесекундно меняющийся образ самих себя. Событие это является той несуществующей точкой в пространстве, в которой соединяются взгляд Девушки с зеркалом и его отражение. Пенелопе захотелось рассказать об этом Тиресию и Одиссею, но ей почему-то показалось, что они просто не поймут хода ее мыслей. Внезапно Пенелопа даже поняла, что имел в виду Одиссей своим вопросом: почему Тиресий стал прорицателем, почему ему так нравится анализировать поведение и чувства Пенелопы и помогать ей. Из-за того, что Тиресий, подобно Пенелопе, искал себя, и, как ему показалось, нашел (вернее, он не хотел найти себя, а просто пытался стать счастливым). Потом он увидел в Пенелопе то, кем был он сам, и полюбил ее за это. Он узнал в ней себя, и подумал, что она сможет дать ему то, чего он искал, но так и нашел, став прорицателем и таким образом помогая другим найти себя. Великие боги, как же все просто и скучно, внезапно подумала Пенелопа, и холодный ручеек заструился в ее сердце.
     
      - И что произошло на этом собрании? - спросила Пенелопа. Тиресий очнулся от раздумий
     -- Мы пришли к выводу, что самые невероятные и необъяснимые поведения любого смертного поддаются логическому объяснению. Люди ведут себя определенным образом благодаря воспитанию, влиянию общества и родителей. Людям очень трудно измениться, но, познав себя, они могут стать счастливее и без помощи богов избежать многих бед и несчастий. А твой Одиссей принадлежит к виду смертных, которые никогда не изменятся. Это беда его, а не вина.
     -- И что же это за вид такой? - тревожно спросила Пенелопа
     -- Шизоид. В общем-то любой настоящий ахеец является шизоидом, - охотно пояснил Тиресий.
     -- Что означает это слово? - разволновалась Пенелопа, чувствуя, что если поймет Тиресия, то разгадает тайну Одиссея
     -- Человек, отказавшийся от чувств в пользу разума. Человек, который приносит жертвы лишь Афине Палладе.
     -- Значит, это и есть Одиссей? - радостно спросила Пенелопа. - Значит, это и есть его болезнь?
     -- Да, Пенелопа. Одиссей нечувствителен ни к любви, ни к ненависти, а всякое сильное чувство вызывает у него удушье.
     -- Вот почему он убежал от меня в тот проклятый вечер! - воскликнула Пенелопа. - Это вовсе не потому, что он не любил меня!
     -- Пенелопа, Одиссей не умеет любить. Даже если он признается тебе в своей любви, не верь ему. Наступит день, и ты убедишься, что он лгал.
     
      Пенелопа закусила губу, вспомнив, что еще вчера получила от Одиссея записку, в которой он говорил, что думает о ней и даже скучает. Посмотрев на Тиресия, она заметила, что он спит. Так-так-так, радостно сказала сама себе Пенелопа, что-то наконец-то начинает проясняться. Она вспомнила, как восхитилась собственным открытием по поводу того, что японцами удалось добиться полного совпадения мысли и чувства. Значит, подумала она, и Одиссей, и остальные ахейцы чувствуют мыслями и думают чувствами. Например, Менелай. Отстраняясь от Елены, когда она пыталась ласкаться к нему (вот почему Елена на время увлеклась слюнявым суетливым Парисом, который так часто говорил о своей любви, что Елена просто перестала ему верить, внезапно сообразила Пенелопа, и сердце ее наполнилось радостью понимания), Менелай десять лет проливал собственную и чужую кровь, чтобы отвоевать ее у троянцев. Тем не менее, Менелай никогда не плакал, следовательно, чувства его были такие же холодные, как мысли. Охлаждая друг друга, мысли и чувства становятся прохладными и ясными, чуть прохладнее человеческого тела. Нет в них теплоты. Не хочется свернуться клубочком, прижать к себе теплую подушку и зарыться в нее, но приятно сидеть прямо, удобно вытянув ноги, чтобы укрыться от чужого удушливого тепла. Пенелопа с восторгом замечала, что ей все лучше и лучше удается понять этих людей через их собственные глаза. Она находилась в голове самого Одиссея и понимала природу его поведения. Она понимала Менелая и потому сочувствовала мучениям Елены.
     
     -- А ты, Пенелопа, являешься полной моей противоположностью, - усмехнулся Одиссей в ее голове и прибавил, - Уфф, сколько чувства! Никакой ясности. Туман сплошной.
     
      Как ни странно, Пенелопу вовсе не опечалило это замечание. В тот момент она относилась к Одиссею не как к тому, единственному, которого она ждала, но как к виду людей, которые ведут себя одинаково в силу определенных жизненных обстоятельств и никогда не изменятся. К какому же виду относилась сама Пенелопа? Ей казалось, что если ей удастся это узнать, она поймет самое себя и окружающий ее мир. Зеркало. Не бойся увидеть саму себя в зеркале, сказал ей когда-то Одиссей.
     
     -- А что такого мы видим в зеркале? - усмехнулся Тиресий. - Да ничего, лишь то, что видят другие, но что нами на самом деле не является.
     -- Но почему так важно увидеть самого себя и так страшно увидеть самого себя?
     -- Люди боятся двойников и одновременно стремятся с ними встретиться, неосознанно, конечно, но стремятся, - задумчиво проговорил Тиресий - его самого интересовал этот вопрос и ему самому еще так и не удалось на него ответить. - Пенелопа, а ведь Одиссей очень часто ведет себя точно так же, как ты. Помнишь, как ты жаловалась мне на Эвриклею и женихов, которые говорили, что ты черства душой.
     -- Значит, это защита. Мы с Одиссеем просто защищаемся друг от друга, - мечтательно сказала Пенелопа. Тиресий поморщился - опять она находит оправдания этой болезненной страсти к негодяю и самозванцу......
     
      Поскольку Одиссей никогда не лгал самому себе, то никогда не отрицал, что ему нравилось чувствовать тело другого человека, но оно всегда оставалось для него чужим, и он устремлялся на другую сторону ложа, укрываясь с ног до головы козьей шкурой. А влюбленным нимфам и смертным говорил так: "Вот такая у меня жизнь - люди, корабли, дальние страны, три, четыре месяца любви, а потом - снова в плавание. Если бы вы знали, как больно всякий раз прощаться навсегда. Я ненавижу это". И женщины верили искренности боли Одиссея и понимали, что отворачивается он от тоски и нежелания привязываться. Цирцея полагала его поведения верхом жертвенного благородства любя, отпускать, вместо того, чтобы насильно удерживать - так, в противоположность глупой Каллипсо, поступила с Одиссеем сама Цирцея. С тех пор отношения их стали напоминать больше братские, нежели такие, которые обычно бывают у бывших любовников.
     
      Сколько кораблей и спутников он поменял за эти десять лет! И почти никогда не было у него своего собственного корабля, которому он мог бы дать имя. Но и это ему было приятно, потому что он знал, что если захочет, то сможет все изменить. Он просто слишком счастлив, чтобы желать большего. Одиссея всегда узнавали, когда он два раза заходил в одну и ту же гавань. Это было приятно, он чувствовал себя важным и особенным, не таким, как другие, которым все еще приходится играть в бессознательные игры и понимать собственную ценность лишь посредством взглядов других. Одиссей так хорошо знал людей, что знание это доставляло ему скуку, и он изредка развлекался тем, что злорадствовал, давая людям те ответы, которых они ждали и наблюдая, как они тут же менялись. Потом ему снова становилось скучно, и он уходил, а уходя, упивался сладостным счастьем свободы, с веселой горечью думая о том, что вот опять поступил, как последний дурак, оставив хорошенькую женщину одну, вот такая у меня странная жизнь, говорил себе Одиссей, упруго запрыгивая в холодное ложе. И вот я снова один, грустно думал он, а ведь людям очень тяжело оставаться одним, вся человеческая природа противоречит одиночеству. И никто, кроме него и Афины, не узнает, что на самом деле сокрыто в одиночестве - свет бесконечности, ветер и волны, головокружительное упоение - лишь тот, кто плыл на плоту в открытом море, знает о том, чем пахнут одиночество и свобода.
     
      Иногда Одиссей вспоминал о Пенелопе и даже посылал ей голубей, и подсмеивался над ее мучительным поиском, изредка появляясь у нее в голове. Пенелопа понимала, что такое поведение свойственно ахейскому виду людей, и терпеливо ждала возвращения Одиссея. Болезненное томление сменилось мягкой грустной надеждой, больше похожей на отчаяние. Я помогу ему измениться, решила она. Я буду понимать и поддерживать его. И он обязательно вернется.
  
   Навестившая Пенелопу Елена с неудовольствием отметила, что глаза Пенелопы изменились. В них больше не было света. Даже того огня безумия, плясавшего в них совсем недавно, не было. Глаза Пенелопы стали тусклы, как осеннее небо. Пенелопа больше не плакала, когда Одиссей заявлял ей, что никогда не любил ее, не оскорбляла и проклинала его за это, а когда Одиссей внезапно говорил ей о своей любви - она не обращала на это внимания. Одиссей не убил ее, подумала Елена, - это было то, чего больше всего опасался Тиресий - он просто ушел, оставив ее мертвой изнутри. Кассандра научила Елену присматриваться ко всему на свете и находить невидимые связи между событиями - как же иначе можно стать прорицателем. Вот что отличает обычного смертного от человека, обладающего даром предвидения, говорила Елена, - способность заметить и проследить невидимые глазу связи между вещами, словами, событиями, знаками.
     
     -- Елена, как ты думаешь? Что ты думаешь по поводу меня и Одиссея?
     -- Ничего у вас из этого не выйдет, - строго сказала Елена. - Тем не менее, вы без сомнения чем-то связаны. Я пока даже не могу сказать, чем именно. Но я вижу, что вы понимаете друг друга без слов. Даже если бы вы говорили на разных языках. Ничего бы от этого не изменилось.
     -- Но что же, что же нас связывает?
     -- Не знаю. Это очень сильная связь. Где-то вы друг друга потеряли, уж не знаю, в этой ли, в прошлой жизни. Думаю, что в прошлой.
     -- Что такое прошлая жизнь, Елена?
     -- Жизнь твоей души в другом теле.
     -- А вот я понимаю Одиссея, - вмешался Менелай. - Он просто испугался, как любой настоящий ахеец. Вот помню, я когда-то тоже испугался, когда Тиндарей дал мне в жены самую прекрасную женщину на свете. Вначале мне даже убежать захотелось, я за свою свободу испугался, - при этих словах Елена с недоброй иронией посмотрела на мужа и вздохнула.
     -- Значит, это не я? - с надеждой спросила Пенелопа. - Это он?
     -- Да и ты хороша, - неожиданно сказала Елена. - Ведь он понял, что ты им одержима. Поэтому ты так злишься. Он просто рассказал тебе о том, что увидел. Ты действительно следила за ним. Да еще и хотела признаться ему в том, что хочешь его вечно ждать. Да ты хоть понимаешь, что это означает для такого человека, как Одиссей? Вот тебе уже Менелай сказал, а Менелай - настоящий ахеец.
  
   Менелай - это зеркало Одиссея, думала Пенелопа, занятая своими измышлениями, Парис - зеркало моих женихов, которым обязательно кому-то говорить о своей любви и кого-то домогаться, а мы с Еленой.... ммм.... наверное, мы зеркальные отражения друг друга.
     
   **************************************************************************
     
      Женихи были несказанно удивлены просьбой Пенелопы собраться во дворце в полночь и обязательно дождаться ее. Антиной угрюмо думал о том, что ничего хорошего такое поведение не предвещает, слишком мало доверял он Пенелопе. Однако, все остальные женихи были настроены хорошо, Эвримах шутил, на ходу писал эпиграммы на всех присутствующих, даже служанок посадили за пиршественный стол со всеми остальными. Эвриклея с морщинистым укором наблюдала за Пенелопой, не говоря ни слова.
     
     
     -- Я наконец решилась, - объявила Пенелопа. - Я действительно выберу одного из вас в мужья. Наверное, Одиссей никогда не вернется на Итаку, вы были правы. Но прошу вас об одном - дайте мне время.
     
      Женихи одобрительно загудели. Эвримах тут же стал наполнять свой кубок. Только Антиной недоверчиво исподлобья глядел на Пенелопу, ожидая, что будет дальше.
     
     -- Я хочу написать роман. Всю жизнь я мечтала написать роман. Если я выйду замуж за одного из вас, то больше не смогу ни пировать, ни записывать свои мысли на песке, ни ходить в японский музей. Прошу вас, я хочу написать роман об Одиссее и Пенелопе. Это не займет много времени. Возможно, несколько месяцев. Как только я закончу его, я выберу одного из вас. А до тех пор - вы желанные гости в моем доме. Только об одном прошу - оставьте меня в покое! Перестаньте докучать мне своей болтовней! Неужели вы не понимаете, что все вы всего лишь скучные, тоскливые болваны.... собаки...... да ни один из вас не достоин Одиссея! Все! Я дала вам слово, а теперь - убирайтесь! Убирайтесь! Оставьте меня в покое!
     
     
     
     
   ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ОДИССЕЯ - РОМАН, НАПИСАННЫЙ ПЕНЕЛОПОЙ НА ПЕСКЕ
     
     
      Те текучие, как песчинки, часы, что я провела с Одиссеем, показались мне вечностью. И как же странно это было - вечность и текучая кратковременность. Я хотела понять, отчего так происходит: ведь если что-то происходит всегда и навсегда, никогда не меняясь, то оно кажется нам бесконечным, но чувства вечности нет Возможно, лишь в щемлении, лишь в кинжале боли скоротечности и заключено предчувствие понимания вечного? Вечность находится на дне колодца, под всеми концами и потерями.
     
      Мне было легко и спокойно на душе, когда Одиссей был рядом. Как только он уходил, я словно лишалась воздуха. Я начинала метаться, как рыба, выброшенная на берег, с выпученными от смертельного напряжения глазами, пока наконец рука Одиссея снова ненадолго сбрасывала меня в море. Потом я опять задыхалась и билась на незнакомом обжигающем песке. Я стала рыбой с тех пор, как повстречалась с Одиссеем. Разлука с Одиссеем царапала мою душу, как горячие песчинки царапают рыбьи жабры. После исчезновения Одиссея моя жизнь стала темнотой, пустым провалом зубного дупла - разложение, боль и смерть.
     
      Разочаровавшись в ответах Тиресия, я пошла к Пифии. Пифия посмотрела на меня неуловимым взглядом, и я ужаснулась - словно все знание жизни огромными черными кругами потемнело под ее глазами, словно сама смерть притаилась в провалах щек. Три вопроса было у меня - о боли, зеркале и о безумии. Я начала с боли. Пифия подумала, посмотрела вниз и сказала:
     
     -- Пуповина, - я вздрогнула, потому что это слово уже давно жило во мне, но называлось по-другому. А вот как - я не помнила, но точно не пуповиной.
     -- Ты сама привязала его к себе пуповиной, - Пифия замолчала. Я все поняла.
     -- А он не режет ее, но он и не мать, и не ребенок, - Пифия снова замолчала.
     --Но он выкручивает ее, - резко и быстро заговорила она, - а боль током проходит по твоему телу, в животе ведь ты боль чувствуешь, правда? Если ты не отрежешь ее, то человеком не станешь, а всегда будешь одновременно ребенком и матерью - существом. Это существо - не человек. У тебя поболит немного, как ребенку, но потом заживет - тебе нужно заново родиться, как ребенку. И ты забудешь об этом, и сама человеком станешь.
     
     Я поняла,, что Пифия хотела этим сказать и восхитилась краткости ее мудрости, не в пример длинным рассуждениям Тиресия, которые говорили обо всем, но не давали ответов, лишь обещали. Тогда я спросила о зеркале.
  
     - Медуза Горгона. Тяжкое наказание. Быть другими - тяжело. Показывать других - тяжело. Змеиные волосы - страшно, но еще страшнее - то, что эти волосы обрамляют. Никто не ожидает увидеть самого себя. Камнем становится от ужаса.
   - Персею удалось победить Медузу, - возразила я. - Значит, он не устрашился собственного отражения?
   - Щит Афины. Зеркало. Игра отражений. Все дальше и дальше от самого себя, - пробормотала Пифия. И не дожидаясь последнего моего вопроса, продолжила сама:
  
   - Безумие, - Слепое безумие. Все решится, когда безумие станет зрячим, твоим собственным. Тяжко быть слепым безумцем. Отрежь пуповину. Нельзя быть и матерью, и ребенком одновременно. Ты должна вырасти. Ты сама позвала его. Во сне. Когда ты перестанешь в нем нуждаться, он сам покинет тебя.
     
  
   Суждено ли Одиссею встретиться с Пенелопой и какой могла бы быть эта встреча? Возможно, они встретятся в конце собственной жизни, после долгих внутренних монологов друг о друге и бесплодных диалогов друг с другом. Когда они наконец встретятся, то смогут сказать друг другу о своих мыслях. Чем это закончится? Объединятся ли они в целое или разойдутся навсегда, как параллельные прямые? Одиссей плывет домой, как к маяку - никогда не достигая его до конца. Две половины обречены на вечную невстречу, иначе их границы сольются, они станут одним целым и таким образом потеряют себя. Поиск закончится, а вместе с ним и смысл. Потому-то Одиссей и Пенелопа не узнают друг друга и всегда сомневаются в подлинности друг друга. Путь Одиссея к Пенелопе - это игра в узнавание.
     
   Мой роман никогда не может быть закончен, потому что сюжетов у него может быть бесчисленное множество, и те, кто называют себя моими женихами, а на деле являются лишь отражениями моей собственной натуры, никогда этого не поймут, потому что им, в слепоте их, кажется, что конец у романа может быть лишь одним: поняв, что никакого Одиссея на самом деле не существует, Пенелопа решила ответить на искреннюю, настоящую любовь одного из женихов. Вариант односторонней бесконечности ими не предусмотрен: Пенелопа вечно будет гнаться за призраком Одиссея и бежать от женихов, которые будут гнаться за призраком самой Пенелопы.
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     

ЧАСТЬ 3. КОЛЕСО (РАДОСТЬ)

     

   Сон или явь?

   Трепетанье зажатой в горсти

   Бабочки......

   Еса Бусон

     
     -- На самом деле, Пенелопа, мы боимся не смерти, а вечности. Та пустота, которую мы с тобой ощущаем внутри, это вечность. То, что лекари называют болезненной тоскою, та печаль, что грызет нас ежедневно, ежесекундно - это на самом деле осознание вечности. Страх того, что это никогда, никогда не закончится. Я не боюсь смерти - смерть лишь избавление мне может принести, но у меня не хватает сил, чтобы умереть, - сказала Елена. Менелай кивнул головой в знак безысходного согласия. Пенелопа наполняла кубок вином и, пустыми глазами глядя сквозь Елену, думала об Одиссее. Менелай добавил травы в свой сосуд, устало прикрыл глаза и закурил. Бульканье воды холодным эхом отозвалось в безрадостных стенах дворца. За окнами быстро темнело, душа Елены наполнялась тревогой и тоской, и силы ее умирали вместе с агонизирующим днем.
     -- Вечность - это бесконечное, холодное одиночество, - добавил Менелай. - Там нет ничего, ни людей, ни нектара с амброзией, лишь бесконечный сон. Сон и тоска. Как же я ненавижу Спарту. Здесь, в этом городе, в этом дворце произошли самые страшные для меня вещи. Я не могу забыть их. Этот дом словно дышит предательством. Тяжелые испарения поднимаются от земли. Разве ты не чувствуешь, как тяжело здесь дышать? Какой спертый здесь воздух? - Менелай прикрыл глаза и откинулся на подушки. Как все ахейцы, он не умел ни плакать, ни объяснить свои чувства.
     -- Пенелопа, ты совсем забыла о своем романе, - сказала Елена, думая о том, что Менелай ненавидит ее. - А что же скажут женихи, если узнают об этом?
     -- Вовсе я не забыла о романе, - ответила Пенелопа, - я постоянно хожу с голубиным пером и записываю на песке - или делаю вид, что записываю - всякую всячину. Потом я переписываю это на глиняные дощечки. Они не посмеют заглянуть в мои покои, туда, где я прячу все это, и будут думать, что я сочиняю роман. А на самом деле, я пока даже не знаю, о чем писать.... Мне так плохо........Я даже не знаю, о чем писать. Лишь знаю, что обязательно нужно написать..........Да, Елена, Гомера из меня не выйдет.
     -- А уж мне как плохо!........ У меня дрожат руки, и ледяная тоска снова берет меня за горло. От этого я просто не могу дышать, у меня болит все в груди, меня всю колотит. Я чего-то боюсь, а чего - сама не знаю.
     -- Да, у меня этим утром было точно так же
     
      Менелай стиснул зубы - он ничем не мог помочь Елене и страшно злился от этого, а Елена полагала, что злость его - выражение ненависти к ней. Елена очень хорошо разбиралась в ненависти - ведь за свое происхождение и красоту она получила столько же любви, сколько и ненависти и потому с самого раннего детства она перестала различать эти чувства. Когда Тиндарей, пошатываясь, заплетающимся языком сообщил о своем благороднейшем решении позволить Елене самой выбрать жениха, она задыхалась от беспомощной ненависти и обиды. Тиндарей все врал, все-все врал, потому что старался казаться настоящим героем, а на самом деле был обыкновенным тираном, который безжалостно мучил Леду и детей. С годами Елена стала понимать, что источником жестокости Тиндарея была беспомощная обида - ведь ему обязательно нужно было остаться мужем, ахейцем, несмотря на то, что ему пришлось подчиниться воле Зевса и воспитывать чужих ему детей. Лишь страх перед богами не позволял Тиндарею причинить вред Елене - ведь если бы Елена не была дочерью самого Громовержца, он бы непременно задушил ее в колыбели, да что там в колыбели, еще до рождения. Постепенно смирившись с существованием чужой дочери, Тиндарей стал обращаться с ней презрительно и жестоко - так, как обращался с ним его собственный отец. Тиндарей не знал, как бывает по-другому. Пытаясь защитить дочь, Леда душила ее заботой, которую называла любовью. Так Елена и выросла - разрываясь меж ненавистью и любовью и от этого сердце ее раздвоилось, и она научилась видеть вещи со всех сторон одновременно, потеряв способность выбирать. Она одновременно и гордилась и стыдилась того, что настоящим отцом ее был сам Зевс. С одной стороны, это причисляло ее к сонму таких полубогов, как сам Геракл, с другой же, превращало ее в получеловека, не такую, как все, предмет для взглядов и разговоров. Когда Елена была ребенком, она не понимала, что причиной взглядов и разговоров может быть страх при встрече с непохожим, что страх этот может превратиться в зависть, а зависть - в осуждающую ненависть. Елена ненавидела того, кто был ей ближе всех - саму себя.
      После возвращения из Трои Елена затосковала с особенною безысходностью. Ей казалось, что красота ее утеряна, что жители города ненавидят ее - к сожалению, в этом она не ошибалась. Она опасалась покинуть дворец и все дни проводила за курением египетской травы с листьями, похожими на звезды, чтением и оплакиванием собственной несчастной судьбы. Осознание того, что существование ее не имело самостоятельного смысла - ведь она была всего лишь женой Менелая, источником, причиной, орудием в руках капризной Афродиты, Париса, ахейцев, троянцев - приводило ее в особенное отчаяние. Она была уверена в том, что Менелай тоже ненавидит ее - разве она была достойна любви после того, что она сотворила. С другой же стороны - и в этой раздвоенности заключалось главное несчастье Елены - она сознавала собственную значимость и мучилась от любви к самой себе, неразделенной, как губительная страсть Нарцисса. Она часто спрашивала Менелая, доводя его до безумия, не ненавидит ли он ее, одновременно ожидая услышать уверения в противоположном и зная, что никогда им не поверит. Менелай был ахейцев ипочти никогда не обнимал Елену, когда она больше всего в этом нуждалась, в отличие от назойливого Париса, который обнимал ее в неподходящие моменты. Менелая возмущали непонятные ему требования Елены, он гневался и еще больше погружался в себя, а Елена гневалась и проклинала за это Менелая. Несмотря на то, что ее считали Еленой Прекрасной, сама она считала себя кем-то другим, ей неизвестным, заключенным в незнакомое, ненавистное ее тело. Она не верила тем, кто говорил ей, что это не так, потому что ни Тиндарей, ни Леда, ни Менелай никогда не говорили ей, что это не так. Менелай никогда не смог бы понять, что она сбежала с Парисом именно из-за любви к самому Менелаю - ведь Парис был его полной вероломной противоположностью и давал ей то, чего Менелай никогда не смог бы ей дать, и именно поэтому очень скоро наскучил и опротивел ей. Жизнь с Менелаем была ее борьбой, она вырывала из него комочки нежности и признания, и каждое признание Менелая было для Елены таким же трофеем, как сама Елена для Менелая.
     
      Единственным человеком в Трое, который понимал Елену, была Кассандра. Трудно было разглядеть следы былой красоты, покорившей когда-то самого Аполлона, в рано постаревшей от крикливого отчаяния и всеобщего непонимания царевне. Однажды им удалось поговорить наедине, и Елена поняла, что на самом деле Кассандра просто несчастна от того, что не умела выразить свой ужас. А ужас переполнял ее, потому что она видела и чувствовала все - убийства на окраинах города, смерть любимой собаки Гекубы, падение несчастного Астианакса со стен Трои. Никто не понимал, почему Кассандра так гневалась на Андромаху, почему перестала с ней разговаривать, когда та забеременела, почему вместо радости за брата, лицо ее исказилось мучительной злостью. Приам и Гекуба кричали на нее, а она плакала и рвала на себе волосы, не в состоянии объяснить своего поведения. Несмотря на свой патриотический пророческий страх перед Еленой, Кассандра знала, что сама Елена никакой ответственности за это не несет, как не отвечает за свою несчастную жизнь в качестве полубогини-получеловека. Кассандра знала, почему Елена находилась в Трое и весь ее гнев был направлен не против нее, а против Париса и неразумных троянцев, которые не понимали всей серьезности происходящего. Кассандра наградила Елену частью своего бесполезного, мучительного пророческого дара - Елена так никогда и не поняла - то ли она это сделала в отместку, то ли из лучших побуждений, то ли против своей воли, лишь потому, что так было почему-то суждено.
     
      Даже когда Елена, заламывая руки, восклицала, что ужасна, уродлива, стара и отвратительна, Менелай не верил ей и от этого злился еще больше, потому что ему действительно очень хотелось поверить ей. Но он не знал, чему именно ему следует верить - отвратительности Елены или тому, что мысли об этом несуществующем уродстве доставляют ей страдания. Он не мог понять, как человек может видеть в зеркале то, чего на самом деле не существует, да еще и страдать от этого. Он не понимал, чему именно он должен сочувствовать, в то время как Елена, как капризный ребенок, постоянно требовала от него сострадания. Если бы он знал, чему именно ему следует сострадать! Он злился от того, что любил ее и знал, что причиняет ей боль своим поведением, но иногда Елена становилась совершенно невыносимой. Я строга к другим так же, как и к себе, говорила она. Оскорбляя других, я и себя ненавижу. Менелай не мог в это поверить, это не умещалось в простые, ясные, холодные рамки взаимоотношений в его собственной семье, он не знал, что ему делать - с одной стороны, он хотел верить Елене, с другой стороны, не мог, потому что она, казалось, делала все, чтобы разрушить эту веру. Кроме того, он, конечно же, не мог забыть ей отвратительной истории с Парисом. Елена же, настроения которой, стремительно сменяя друг друга, носились капризными облаками по небу ее истерзанной безумием души, не понимала, почему Менелай всегда сумрачен. Менелай же не мог понять, верить ли ему Елене или нет. Беспомощная тоска вынуждала Елену бросаться на пол и топила ее в рыданиях. Это были рыдания, страшные в своей необъяснимости - слезы Кассандры, оплакивающей невидимое, слезы Кассандры, у которой вырвали язык. Так они мучили друг друга, заключенные в темницу непонимания, и пытаясь выбраться из нее, каждый своей дорогой, всякий раз натыкаясь на холодные каменные стены. Менелаю очень хотелось поверить в безумие Елены, но всплесками эгоистичной своей жестокости она убивала в нем эту веру. Тогда он как бы замирал тоскливым коконом на подушках залы, не в силах пошевелиться, а Елена до крови прокусывала красные губы, беснуясь от своей боязни прикоснуться к застывшему Менелаю, как бы отвергавшему ее своей неподвижностью. Менелай ненавидел бесплодные, навязчивые, как осенний дождь, разговоры Елены с Пенелопой о собственном безумии - это походило на невиданное состязание, от которого шел неопредолимый смрад разложения. Страшное подозрение закрадывалось в душу Менелая - безумие Елены и Пенелопы могло на самом деле быть лишь бессовестным притворством, но это притворство в свою очередь тоже являлось частью какого-то безумия - все это походило на какой-то жуткий зеркальный коридор, в котором невозможно было добраться до главного, изначального зеркала. Безумие носит маску самого себя, думал Менелай, в ужасе замечая, что и его разум тоже пытается покинуть. Невозможно было ни остановиться, ни обернуться назад, чтобы посмотреть в глаза последнему отражению. Все эти мысли настолько утомляли Менелая, что он засыпал, а проснувшись - все еще слышал те же разговоры, тот же неистовый хохот, плач и треск костей от заламываемых рук.
     
    *************************************************************************
     -- Так думала Пенелопа, полагая, что сможет объединиться с осколком собственного зеркала, полагая, что за границами зеркала находится не она сама, а ее потерянная часть - так объявил Антиной женихам, зачитав обрывок из ненаписанного романа Пенелопы, в котором говорилось о том, что на самом деле Одиссей и Пенелопа никогда не должны встречаться . Эвримах тонко улыбнулся и заявил, что в романе этом состоит хитрость или глупость Пенелопы, которая никогда не сможет дописать его до конца. Ведь никакого Одиссея вовсе не существует, это лишь плод ее фантазий, бездушных иллюзий - она отталкивает тех, кто действительно любит ее, потому что сама любить не умеет. Эвримаху хотелось научить Пенелопу любить его, потому что он полагал, что знает, что ей нужно и как это делается. Он видел себя спасителем Пенелопы. Антиной усмехался про себя, зная, что роман этот никогда не будет закончен, потому что Пенелопа никогда не встретится с Одиссеем и всегда будет думать о том, как бы закончить свой роман и таким образом привести к заключению собственную жизнь. Это ведь как волны - стоит Одиссею, выдуманному Пенелопой Одиссею, приблизиться к берегам Итаки, как волны снова отбрасывают его назад. Посовещавшись, женихи решили, что Пенелопа - вздорная стареющая царица, которая никогда никого не любила и не полюбит, потому что не умеет, за что ее следует только пожалеть. Пока Пенелопа пыталась понять, кажется ли это ей или до нее действительно долетают обрывки таких разговоров, она вдруг совершенно явственно услышала, как Эвримах, уже хорошенько напившись, говорил кому-то:
     
     -- Да эта Пенелопа - просто черствая сука, которая любить не умеет и любви недостойна. Ведь столько любви идет к ней, а не доходит. Столько тепла. Столько счастья пытается ей передать человек, который радуется даже своей тоске по ней. Не каждую ведь любят так сильно. Сколько женщин могло бы ей позавидовать, а она не воспринимает. Вот мы все и ждем, когда же наконец счастье войдет в наглухо закрытую дверь. Предлагаю выпить за то, что пора бы нам научиться открывать двери.
     
      Эвримах был неизменно любезен и весел, но веселье его нагоняло на Пенелопу страшную скуку и зубы ее сводило оскоминой. Шутки его были всем давно известны. Эвримах любил сочинять поэмы о героях, иногда он даже об Одиссее сочинял поэмы, и Пенелопа морщилась от отвращения, злясь на то, что вот этот доступный и отвратительный ей Эвримах находился рядом, а высмеиваемый им Одиссей - неизвестно где.
     
     -- Да Одиссей этот - просто дурак, который не смог найти настоящую Женщину. Хотя, знаешь, он-то, как раз счастлив, - крикнул Эвримаху Антиной. Пенелопа с ужасом посмотрела на него. Антиной вовсе не ревновал Эвримаха к Пенелопе, а скорее наоборот, чувствовал крепкую, сильную мужскую симпатию к этому, в общем-то неплохому человеку, которого, точно так же, как и его, отвергает эта сумасбродная и несчастная женщина, выдумавшая себе Одиссея - ведь она даже не понимала, что и потеряла его только потому, что никогда не находила.
     
      Пенелопа потемнела от гнева. Антиной тоже предал ее. Антиной был угрюм собою, иногда странно красноречив, это красноречие было скорее пугающим, настолько не вязалось оно с его обычною угрюмостью, тяжелым, усталым взглядом исподлобья. Выпив, Антиной становился еще угрюмее, еще злее, пасмурность сменялась злостью. Со временем, после долгих разговоров с Тиресием и самим Одиссеем по поводу ее собственной злости, Пенелопа стала понимать, что за злостью Антиноя кроется стыдливая уязвимость, а в опущенном усталом взгляде было скорее нечто покорное судьбе, чем злое. Пенелопа и сама не заметила, как привязалась и привыкла к Антиною, к его постоянным появлениям с недовольной миной на лице и овцой под мышкой. Иногда ей даже казалось,что она разговаривает сама с собой. После того, как в день приезда Одиссея Антиной написал ее свое необыкновенное письмо, Пенелопа часто подумывала, не полюбить ли ей Антиноя - несмотря на свою отвратительную, недобрую угрюмость, Антиной всегда был рядом и по-зеркальному понимал ее.
     
      Женихи загудели - Эвримаху давно уже приходила в голову эта мысль, но в своем обозленном раболепии перед Пенелопой он все никак не решался высказать ее. Кроме того, он полагал, что именно ему удастся спасти Пенелопу от тоски, но он боялся ее, а тут еще стал понимать, что все время боялся как раз того, что для Пенелопы он лишь один из второстепенных, достойных осмеяния героев гомеровской легенды. Обман Пенелопы был раскрыт, и в страхе, что обозленные женихи покинут ее, и она останется совсем одна, Пенелопа объявила о луке и двенадцати кольцах. Почувствовав серьезную ясность этого условия - в отличие от какого-то песочного романа, женихи одобрительно закивали головами и послали за вином. Они желали утопить в вине трусливенькуютревогу мужчины, которого поставили перед испытанием его мужественности, тревогу, которая с легкостью становится бахвальством, стРит этому мужчине немного выпить. Тьфу, подумала Пенелопа, всем им постоянно нужно доказывать себя. Одиссей отказался стрелять из лука, справедливо считая это детской глупостью. И мысль эта наполнила ее бесконечным презрением и ненавистью к женихам. Объявив, что подумает о подходящем дне для испытания, возможно, это будет в полнолуние, Пенелопа распрощалась с женихами и уплыла в Спарту.
     
   **************************************************************************
     
      О существовании Колеса Елена узнала от троянцев. Во время их долгих бесед, Кассандра рассказывала ей, что используют прорицатели для получения своих знаний и что жрецы дают Пифии, чтобы речь ее полностью превратилась в неясные метафоры - язык, на котором говорит иной, высший мир. Вот, возьми, неожиданно сказала царевна Кассандра, протягивая Пенелопе раскрытую ладонь, на которой лежало много-много крошечных белых колес. Здесь двадцать девять, сказала Кассандра, одного не хватает, надеюсь, тебе с Менелаем хватит до конца жизни. Елена даже не удивилась тому, что Кассандра произнесла имя Менелая, а не Париса, ведь она сама об этом знала, а все остальное лишь было вопросом времени. Что это, спросила Елена, которую Леда научила никогда и никому не доверять. Люди назвали это МДМА, улыбнулась Кассандра, и совершенно естественно сказав: 3,4-метилендиоксиметамфетамин, добавила: не спрашивай у меня большего, сама понимаешь почему. Запей это большим количеством холодной воды. И что будет, спросила Елена. Ничего особенного, сказала Кассандра, душа мира раскроется перед тобою огромным пахучим цветком. Только не ешь много, прибавила Кассандра, иначе цветок и сам закроется, и тебя при этом поглотит. Первый раз попробовав Колесо вместе с Кассандрой, Елена почувствовала себя носительницей страшной тайны и поняла, что никогда, никому и ни при каких обстоятельствах этой тайны не выдаст.
     
     -- И что будет? - недоверчиво спросила Пенелопа, после того, как Елена весьма неопределенными словами объяснила Пенелопа про Колесо, туманно намекнув, что привезла его из Египта. Во дворце было нестерпимо темно и тихо, лишь светильники мерцали болезненным светом и потрескивали где-то вдалеке усталые крысы.
     -- Чистое счастье. Без примесей, - лицо Елены было непроницаемо. Тайна окутывала пребывание Елены в Египте, и ореол таинственности при этом окутывал саму Елену, придавая ей важности и превращая ее из получеловека в полубогиню. - Это мало похоже на то, что ты чувствуешь во время твоих безумных попоек во дворце и Медвежьей Таверне.
     
      Пенелопа опустила голову. Ни к чему ей было это напоминание, и несмотря на то, что Елена убеждала ее, что говорит так лишь из любви своей к справедливости и правде, Пенелопа предпочла бы, чтобы Елена не говорила ей об этом. Особенно после очередного оскорбительного письма от Одиссея, полученного ею совсем недавно. Молча сидела она и думала о том, что именно ночное безмолвие это то, что сгущает мысли и тревогу, потому что от отсутствия звуков все сильнее и сильнее шумит бездна собственной души. Внутренняя тишина - страшный голос из бездны, который удается заглушить дневному грохоту и пению птиц.
     
     -- Вот тишина. Она страшна тем, что напоминает вечность, - сказала Пенелопа. Затишье - это репетиция смерти. Или ее прелюдия.
     -- Ну ладно, хватит о грустном, - сказала Елена, неожиднно весело подмигивая Пенелопе, глотая Колесо, запивая его водой и предлагая Пенелопе сделать то же самое. - Ничего не бойся, ни о чем не думай, и главное - не жди. Что будет? Ты просто почувствуешь легкую тошноту, головокружение и внезапно услышишь музыку по-другому.
     
      С этими словами Елена посмотрела на огромные песочные часы, стоявшие в углу залы, подошла к ним и перевернула их.. Пенелопа тоже проглотила Колесо, запила водой и вслед за Еленой посмотрела на тоненькую песчаную змейку, которая весело заструилась вниз. Елена улыбнулась и предложила Пенелопе покурить магической травы с листьями-звездами. Пенелопа неожиданно заметила, что все ее мысли, как непослушные волосы, ласково прибираются чьей-то рукой и принимают неожиданно приятное направление. Из всего, о чем бы ни подумала Пенелопа, почему-то выходило что-то хорошее, всему находилось ясное и доброе объяснение. Тут Пенелопу затошнило, но это не напугало ее, потому что она поняла, что ее тошнит от счастья. Сладкая, тошнотворная радость захватила ее страшным, всепоглощающим ураганом и закружила по комнате.
     
     -- Ты любишь меня, Пенелопа? - откуда-то издалека раздался голос Елены.
      Пенелопа задумалась. Да, наверное, люблю, подумала она. Именно сейчас я понимаю, что люблю.
     -- А Эвриклею любишь? - Пенелопа предпочла бы на этот вопрос не отвечать. Ей не хотелось думать о том, что было ей неприятно. Это оказалось так легко!
     -- А Одиссея?
     -- Нет, Одиссея я не люблю, - неожиданно сказала Пенелопа. - Я любила себя в Одиссее, только себя. Я просто гордилась тем, что такой человек, как Одиссей, обратил на меня внимание. Мне нужно было его внимание для того, чтобы полюбить себя, - и Пенелопа радостно засмеялась, оттого, что все оказалось таким простым, понятным и приятным.
     
      Елена радостно кивала головой. Пенелопа не могла усидеть на месте. Все, все, что до того казалось черным и непреодолимым, неожиданно расцветилось яркими красками. Ответы сами приходили Пенелопе в голову, и она поражалась тому, как ясность, счастливая, хорошая ясность заполняла пустоту ее мозга. Пенелопа любила все - и маленькую каплю, медленною слезой повисшую на изящно изогнутой ветке, которая робко заглядывала в окно залы, и темные тени, обрамляющие глаза Елены, и радость Елены, и стремительно бледнеющее небо. Ей было хорошо, просто замечательно от того, что было так хорошо, и оттого, что капля повисла на ветке, и оттого, что все так просто, легко и приятно. Ей было сладко от чувства любви, которое готово было излиться наружу, на весь окружающий мир, всепрощающее чувство любви, обнимающее собою вселенную. Словно то настоящее, то, что каким-то образом было заключено в темнице ее души и страхов, выпустили наружу, и она радостно удивлялась тому, что раньше не чувствовала и не знала, что все это есть, живет внутри нее. Ледяной бутончик расцветает в затылке и обжигает ясностью, обжигающей кристальной ясностью счастья. Озноб в затылке, мятный холодок счастья льется по позвоночнику как ледяная родниковая чистейшая вода в горах. Чистое прозрачное счастье, совершенно не похожее на зеркало, скорее, это прозрачное невидимое стекло - кажется, что об него невозможно удариться, невозможно в кровь разбить голову, как о тщательное вымытое окно, проникнув - ты соединишься с водой и горами. Но думать об этом нельзя, нельзя разлучать мысль с ощущением, потому что тогда оно уйдет, выльется из позвоночника. Ты боишься спугнуть счастье, как бабочку.....
     
     
      Елена посмотрела на Пенелопу, но ничего не сказала - чем больше об этом говоришь, тем быстрее эта бабочка улетит. Но она так радовалась за Пенелопу, что ей вовсе не хотелось нарушать ее иллюзию. Пенелопа даже не знала, что Елена знает, о чем Пенелопа думает, ведь под воздействием Колеса все думают одинаково и хорошо.
     
     -- Слышишь, Елена? Ведь это действительно так. Это счастье такое хрупкое-хрупкое - как зажатая в горсть бабочка.... Одно неверное движение - и лишь пыльца останется на ладони...Поэтому и сидишь не шевелясь, опасаясь, что оно вот-вот уйдет, выльется в какую-нибудь прореху. С возрастающим ужасом прислушиваешься к его шагам, к тому, что оно уже подходит к двери, собираясь прощаться, как Одиссей........
     
      Елена с печальной радостью схватилась за голову - снова, снова Одиссей, но сейчас она, кажется, любит его чистой, родниковою любовью, незамутненной неприязнью и болью обиды - Пенелопа готова даже простить его, не обвиняя себя. Возможно, она говорит о каком-то другом Одиссее, неожиданно подумалось Елене, ведь этот Одиссей самый настоящий самозванец. Подумать только, из лука он не стреляет. Это слишком странно.
     
     
     
     -- .....который еще здесь, и, задыхаясь от предчуствия боли расставания, ловишь каждую секунду, каждый пустяк его нахождения, словно он никуда и не собирается уходить, - продолжала Пенелопа, но потом поняла, что лучше вообще не говорить.
     
     
      Думать нельзя, нельзя задумываться, нельзя разлучать мысль с ощущением, потому что тогда Единство Колеса уйдет, полностью выльется из позвоночника. Счастье сидит в голове капризной бабочкой, которую боишься спугнуть, потому-то ты и сидишь не шевелясь, опасаясь, что оно вот-вот прольется какую-нибудь прореху. Вот ты с возрастающим ужасом начинаешь прислушиваться к его шагам, к тому, что оно уже подходит к двери, собираясь прощаться. Когда внезапно понимаешь, что оно уже ушло совсем, когда понимание это - больше не предчувствие разлуки, а свершившаяся потеря, то даже трупа воспоминаний не останется. Пенелопа вдруг почувствовала обжигающую тревогу, а вместе с ней стыд, обида на ложность эфемерность, иллюзорность, временность, злую усталость от того, что тело и мозги поверили в счастье и потратили на него лишние силы. Тоска смертельная, непереносимая, тоска вторично изгнанного из рая. Еще более непереносимая от того, что воспоминания о рае тоже не осталось. Лишь невесомая тень чего-то, кажущегося теперь совершенно невероятным. Все - последняя капелька счастья вытекла из нее по желобку и время снова остановилось. Время пошло по-другому. Точно так же, как после смерти.
     
     -- Вы еще любите меня? - с сомнением спросила Пенелопа.
     -- Конечно же, мы тебя любим, - устало ответила Елена. - Конечно же, не так, как этой ночью, - Елена усмехнулась, и мороз прошел по коже Пенелопы от этой улыбки, - но все равно любим. Ты - наша овечка, наша собака, мы никогда тебя не бросим. Но и ты не посмеешь оставить нас, - строго прибавила она, - Пенелопа заметила, что Менелай схватился за голову от таких речей. Все было по-прежнему, и Пенелопа с невыносимою тоской вспомнила о том, что Одиссей написал ей в своем последнем письме, что она вообще его никогда не интересовала. Мир, отраженный в глазах Пенелопы, казалось, почернел.
     -- Дай мне еще несколько этих Колес, - сказала Пенелопа. - У тебя ведь есть еще?
     -- Еще чего! - устало засмеялась Елена. - Такие вещи можно делать не более одного раза в год, и вообще у меня самой их скоро не останется. Потерпи немного, да и научись, наконец, сдерживать себя, - с легким презрением добавила Елена.
     
      На корабле, который увозил ее назад, на Итаку, Пенелопа поняла, что стремилась к ощущениям, которые оставил ей Одиссей, точно так же, как она теперь стремится к тем ощущениям, которые в ней оставило Колесо. То, что она испытала этой ночью от Колеса почти совершенно заменило ей Одиссея. Счастье, вызываемое Колесом, принадлежало ей, было частью ее, выходило из нее, независимо от того, что происходило вокруг. Это было круглое счастье, полное, как луна, он не царапало ей душу острыми осколками зеркала, как это делал Одиссей. Боль казалась уходящей навсегда. Колесо, как и боль, казались вечностью, из которой уже нет возврата, ясным было понимание, что эту вечность всегда, всегда можно повторить - я всего лишь могу попросить у Елены Колесо, мне не нужно прикладывать для этого никаких усилий, не нужно менять ни мир, ни себя. Тогда Пенелопа и поняла, что искала вовсе не Одиссея, а Колесо. В ладони ее прятались три волшебных зернышка, три крупинки счастья, хрупкие, как крылья бабочки, три Колеса, которые Елена после долгих уговоров и угроз утопиться все же согласилась оставить ей.
     
   **************************************************************************
     -- Я слишком умен, интересен, прекрасен - все любят меня, - жаловался Одиссей Афине. -Мне это больше не доставляет удовольствия. Нет мне места в этом мире. Луна - это моя судьба. Ведь меня любят лишь за то, что я хитроумен и прекрасен собою. А вот если бы не было у меня всех этих достоинств? Если бы я не умел говорить всем им то, что они хотят услышать? Становиться ими, не стирая с лица улыбки? Пришлось бы мне, как и всем остальным, вести бесплодную борьбу за любовь и признание себе подобных?
     -- Я могу изменить твою наружность, - сказала Афина. - Сделать тебя отвратительным, старым, больным и неудачливым. Заодно и Пенелопу проверишь. Согласен?
     
      Одиссей радостно засмеялся смехом ребенка, которого заставили постареть против его воли. Чтобы не омрачать его радости, Афина не рассказала ему о том, что все это должно было уже давно произойти, но что лишь силой собственной прихоти ей удалось вывернуть наизнанку назначенное судьбою испытание. Про лук и двенадцать колец она ему тоже никогда не говорила, с особым удовлетворением услышав ответ Одиссея на тревожный вопрос Пенелопы о луке. Благодаря ее мудрому руководству, Одиссей добился того, что ему больше ничего никому и никогда не нужно было доказывать.
     
     -- Скажи мне, Афина, - спросил Одиссей. - Почему люди всегда говорят мне, что понимают то, что я им говорю, они всегда отвечают утвердительно, и вдруг переворачивают сосбтвенные слова и возвращаются к собственному колесу понимания. Видят ли они собственное поведение со стороны? Слышат ли собственные слова?
     -- Почему, Одиссей? - улыбнулась Афина. - Чем они не обладают?
     -- Единством мысли и чувства? - задумчиво проговорил Одиссей. - Да, - уверенно кивнул он ответу, сразу пришедшему в хитроумную голову. - Лишь когда мысль полностью совпадает с чувством, мы можем спокойно следовать тому, что говорит нам сердце. Почему в моем сердце так холодно, Афина? - неожиданно спросил Одиссей. - Словно лунный свет вместо солнечного освещает его.
     -- Потому что счастье состоит в том, чтобы охладить и привести в равновесие жар сердца и головы, - не задумываясь ответила Афина. - Разве ты не счастлив, Одиссей? - усмехнулась она, пока Одиссей на глазах ее превращался в сгорбленного старика, покрытого нечистыми лохмотьями.
     
      К своему удовольствию, Одиссей отметил, что внутреннее его ощущение постоянного полного счастья ничуть не изменилось, несмотря на неприглядный вид, приданный ему Афиной. Превратившись в старика, Одиссей не потерял ни знаний своих, ни памяти о том, как наскучили ему собственная молодость и красота. Кроме того, это была игра, радостно засмеялся сын Лаэрта, с трудом преодолевая высокие ступени, ведущие во дворец Пенелопы.
     
      Странника встретили приветливо и пригласили присоединиться к застолью. За ужином всех покорили простота, изысканная вежливость и холодное достоинство, отличавшие старика. Каждый стремился подлить вина в его кубок и побеседовать с ним. Пенелопу неприятно поразил этот неожиданный успех самоуверенного старика. Он совершенно не стыдился своего нищенского положения, ни бессильной своей старости.
     
      Одиссею совсем не понравилось то, что он увидел. Пенелопа то пряталась за колоннами, то гневалась без причины, то притворялась, то врала, что, подобно Медее, посвятила себя Гекате и темным силам. Пенелопа искала себя и совершенно не умела быть самой собой. Пристально глядя на Пенелопу, он рассказал женихам, чуть ли ни с подобострастием заглядывавшим ему прямо в провалившийся рот, что совсем недавно злая странническая судьба занесла его на остров Тринакрия. Пенелопа вздрогнула и чуть не уронила кубок с вином.
     
     -- Там я и встретил того самого Одиссея, которого все вы с таким нетерпением ждете, - Одиссей подмигнул, и женихи весело засмеялись. Пенелопе почему-то стало стыдно. Одиссей, не сводя с нее мутного старческого взгляда, продолжал:
     -- Одиссей попросил меня передать свои наилучшие пожелания Пенелопе. Кроме того, он просил меня передать Пенелопе, чтобы она не любила его и не ждала, потому что всякое ожидание наполняет сердце тоскою, а он, Одиссей, любит только счастливых людей.
     
      Пенелопа нахмурилась. Она сразу поняла, что слова эти могли принадлежать только Одиссею, но что-то в насмешливом тоне, с которым старик передавал их, заставило Пенелопу насторожиться. Взгляд ее скользнул по нечесаным космам - седине удалось лишь пеплом присыпать непобедимый черный цвет, по сморщенным губам, в уголках которых притаилось что-то озорное, чуть ли не детское. Глаза их встретились, старик подмигнул Пенелопе веселым чарующим глазом, и руки Пенелопы задрожали, потому что взгляд ее упал на оголившееся выставленное старческое колено, рассеченное тонким розовым рубцом. Пенелопа пошла за вином, а когда вернулась, то никакого старика уже не было, а женихи с вопросительной иронией наблюдали за ее меняющимся лицом. Пенелопа поняла, что сходит с ума, и ее стали преследовать видения. Долго, до самого рассвета, путая буквы и слова пьяной рукой, Пенелопа писала письмо Елене.
     
      Колесо собирает мысли и чувства воедино. Вот почему мы с тобой веселились, как собаки, которым наконец-то подарили возможность спокойно, чисто любить и радоваться. Вот почему Менелая Колесо не привело в такой восторг, как нас с тобой - вот почему ахейцы не любят Колеса: они не хотят з а д ы х а т ь с я от избытка чувств, им не нужна радость, потому что они никогда не печалятся. Это незнакомое им, но властное чувство вторгается в прохладу их спокойствия и вносит в него совершенно не нужный им сумбур. Ахейцам хотелось бы еще глубже погрузиться в пучину своего холодного созерцания, поэтому Менелай не приносит жертвы Дионису, а курит звездные листья египетской травы и считает ее божественной. Им не нужна слепая, щенячья радость. Их мысли и чувства не разбегаются в разные стороны, как у нас с тобой, Елена.
  
   ************************************************************************** - Троянцы пострадали из-за глупости Париса, выбравшего в свои покровительницы Афродиту, а мы победили благодаря отсутствию смутных, туманных, непоследовательных чувств - потому-то нам и покровительствовала Афина, - задумчиво сказал Менелай, прочитав письмо Пенелопы.
     -- Да-да, не зря ведь Афина так любит Одиссея, - сказала Елена.
     -- Афина - это настоящая женщина, женщина-ахеец, олицетворение разума. Лишь она может быть подругой такого человека, как Одиссей, лишь она одна понимает и принимает его. Афина - это разум, а не буря пьяных чувств. Одиссей никогда не полюбит Пенелопу.
     -- Я считаю, что Парис все-таки должен был выбрать Геру, - сказала Елена. - Да-да, именно ее. Неуверенную в себе Геру с беспричинными припадками гнева, мстительную Геру. Он получил бы от нее гораздо большее - власть. То, чего у меня никогда не было. Власть, возможность управлять событиями, влиять на них. Силу.
     -- А я думаю, что Парис сделал правильный выбор, - возразила Пенелопа - в тот день она была трезва и миролюбива. - Даже если потом все раскаялись в этом. Ничего нет прекраснее любви, безумной любви, безумной временной любви. Вся прелесть в том, что знаешь, что потом эта любовь закончится, а закончившись, принесет тебе бесчисленные страдания. Так, и только так ты можешь до конца насладиться ею.
     -- Да ладно, - скороговоркой пробормотала Елена. - Дело-то прошлое. Я уж и забыла об этом. Все-таки лучше бы Парис выбрал Геру. А ты что думаешь, Менелай?
      Они действительно потеряли всякий разум, думал Менелай, если могут продолжать говорить об этом, да еще и в моем присутствии.....Ему снова захотелось уйти к своим военным машинам, лишь так он мог укрыться от безумия, поселившегося в его доме, от его отравленных стрел, беспорядочно носившихся по зале.
     -- Менелай, ты ненавидишь меня? - закричала Елена. - Я задала тебе вопрос!!
     -- Да? - устало сказал Менелай.
     -- Кого должен был выбрать Парис?
     -- Афину, - сказал Менелай и ушел в свои покои. Елена многозначительно посмотрела на Пенелопу, и в глазах ее было страдание.
     -- Кажется, я начинаю что-то понимать, - сказала Пенелопа. - Ведь на самом-то деле искала вовсе не Одиссея, а себя.
     
      Опять Одиссей, снова Одиссей, раздраженно подумала Елена. Она думает только о себе и своих собственных горестях. Полагает, что весь мир вращается вокруг нее и ее Одиссея.
     -- Но я так и не нашла себя, - продолжала Пенелопа, даже не подозревая о том, что Елена ненавидела ее в тот момент - Пенелопа продолжала, потому что ей больше не с кем было говорить, - ведь то, что я видела отраженным в осколках, было чужими глазами, глядевшими на меня с удивлением. Я искала в Одиссее свои собственные черты. Вот почему мне показалось, что я встретила саму себя, когда я впервые увидела его в Медвежьей Таверне. Одиссей - это то, чем я не могу быть, это то, чем я всегда мечтала быть. Холодное, уверенное в себе спокойствие. Одиссей не нуждается в людях.
     -- Одиссей нуждается в тебе, Пенелопа, - сказала Елена, радуясь мудрой мысли, неожиданно пришедшей ей в голову, - утверждая, что никого не ищет и ни в ком не нуждается, он ищет тебя, потому что именно в тебе - подтверждение его единственности и неповторимости.
     -- Так что же, это просто бесплодная, мучительная игра двойников? - спросила Пенелопа.
     -- Ну да. Вот Парис. Ведь я искала в нем то, чего не мог мне дать Менелай. А Менелай - это всего лишь обратная сторона Париса, - добавила Елена, понизив голос.
     -- Значит, они не существуют? - задумалась Пенелопа.
     -- Ну почему же? Они конечно же существуют - где-то - сами по себе. Но мы никогда не узнаем об их существовании. Для нас они существуют только так, как видим их мы. А видим мы в них лишь то, что ищем - себя.
     -- Ну да. А почему же тогда Менелай находится именно с тобой, а не с Медеей, например, а Одиссей, несмотря на все его выходки, все же был со мной?
     -- Потому что "где-то" поиск Менелая совпадал с моим поиском, а поиск Одиссея - с твоим. То, о чем я только что сказала тебе.
     -- Давай выпьем Колесо, Елена, - стала просить Пенелопа. Ей становилось не по себе от таких разговоров, особенно когда она вспоминала о своем видении во дворце.
     -- Нет, Пенелопа, - строго, почти злобно сказала Елена. - Ты должна образумиться собственными силами, - а сама подумала: "Ну за что же мне такая страшная ответственность, за что великие боги снова наказывают меня, я совершила ошибку, научив эту сумасбродку пить Колеса, почему же я должна теперь страдать?"
   **************************************************************************
      Зацвел розмарин
      Запах его тревожен.
      Весенняя боль
     
   С этими словами Пенелопа проглотила Колесо. По всей видимости, боги не хотели, чтобы она это делала с Еленой. И с каких это пор я пытаюсь понять волю богов да еще и смириться с ней, удивилась Пенелопа, наблюдая из дворцовых окон, как угасал день. Пенелопе казалось, что не только тело, но и душа ее застыли в напряженном ожидании. И вот Пенелопа весело вспомнила о том, что Елена говорила ей ничего не ждать и еще радостно подумала о том, что она очень любит Елену, но ее очень хорошо без нее, и вообще все просто прекрасно, невыразимо прекрасно. Пенелопа усмехнулась, вспомнив, что совсем недавно думала совсем по-другому - это было так давно, просто удивительно, как она могла так думать, ведь на самом деле все настолько лучше и проще........ Тревожные мыши ее мыслей насторожились и, напуганные солнцем, восходящим в ее сердце, стали разбегаться в разные стороны. В запыленной кладовой души ее светало, вся она белела, розовела, золотилась, превращаясь в огромную залу. Пенелопа чувствовала нарастающий гул, словно утренний шум, звон в ушах - так по утрам начинают петь птицы.
      И весь вечер Пенелопа пировала с женихами, безмерно любила их и даже заинтересованно слушала россказни Эвримаха про его овец. Ей было так приятно и радостно оттого, что в доме ее пируют и радуются люди, она так хотела поделиться с каждым из них своей собственной радостью.
     
     -- Ты веришь в силу древних людей? - неожиданно спросил Антиной. Пенелопа нахмурила брови
     -- В каком смысле? Каких людей?
     -- То есть, ты веришь в подлинность древних греков и их культуры?
     -- Я не понимаю тебя.... Что ты имеешь в виду? Почему подлинность?
     -- Ну, в красоту и силу этих культур веришь? - почти злобно спросил Антиной.
     -- Верю, - радостно и покорно сказала Пенелопа. Ей было приятно и верить, и отвечать.
     -- Они все были чистыми и сильными
     -- Может быть, подлинность их заключалась именно в том, что все остальное является лишь подражанием - это в смысле по отношению к греческим мифам. Вся последующая культура называет себя их именами.....
     -- Они все гении, - с завистливой тоскою пробормотал Антиной, разглядывая огонь в очаге.
     -- Это потому что все они были гомосексуалистами , - засмеялась Пенелопа
     -- Вот в чем секрет силы, - Антиной пытался слиться зрачками с пламенем, которое в них отражалось
     -- И не думай, Пенелопа, - сказал Антиной, - ведь после них искусство и настоящая жизнь умерли навсегда
     -- Что же ты, думаешь, они даже травы не курили? - ответила Пенелопа, ей становилось ужасно скучно - слова Антиноя были напыщенными, никакого отношения не имели к бешеному, тошнотворному счастью Пенелопы - они были так же далеки от нее, как небо от земли. Да, кажется земля становится все ближе, неожиданная унылая мысль, как первая капля первого из отвратительных осенних дождей, мелькнула у нее в голове, ведь никакой надежды на понимание у нее нет и не было. Даже Антиной смеялся и не верил в искренность ее счастья.
     -- Мы только то и делаем, что на всевозможные лады им подражаем, - с задумчивым воодушевлением сказал Антиной, избегая вгляда Пенелопы.
     -- Да перестань, - злобно прервал ее Антиной, внезапно заметив, что она тоже говорила.
     -- А может, это мы потому и глотаем Колеса, чтобы получше подражать, - весело сказала Пенелопа, задумалась на мгновение и добавила: - Да, пожалуй, что ты прав - они были настоящими
     -- Вот и мы должны быть такими молодыми, чистыми, независимыми, - с угрюмым воодушевлением проговорил Антиной, а в глазах его были злость и тоска, и он не глядел на Пенелопу.
     -- И мы должны быть настоящими! - воскликнул он. - Вот где талант!
     -- Наивен ты, Антиной, и ностальгичен собою. Да ведь это все равно, что заставить идти часы вспять в комнате у мертвеца, - засмеялась Пенелопа. Фраза эта вовсе не напугала ее - смысл ее был так же далек от нее, как печаль, которая должна была вот-вот вернуться к ней.
     -- А вся наша жизнь - это чахлые цветки зла, чахлые подражания, - продолжал Антиной, не обращая внимания на слова Пенелопы и любуясь трагическим величием собственного изречения
     --
      Когда Антиной произнес эти слова - "чахлые цветки зла" - последние капельки счастья вытекли по желобку памяти Пенелопы и часы остановились в доме ее умершей души. Тогда Пенелопу стал переполнять гнев, больной, тяжелый гнев, раздражение и плохо сдерживаемая ярость. Она начала прогонять женихов, оскорбляя их последними словами и выталкивая их дома вместе с дарами и отчаянно блеющими овцами. Гнев Пенелопы был чужим, живущим внутри нее зверем, не принадлежавшим ей. Иногда ей казалось, что гнев ее готов был уничтожить тех, на кого она гневалась без ее участия и даже желания. Когда Пенелопа больной головою коснулась ложа, ей показалось, что она разучилась спать. Глаза ее отяжелели от боли и так застыли. Пенелопе захотелось сказать об этом Одиссею, попросить, чтобы он приехал, чтобы избавил ее от бессонницы, чтобы легким прикосновением тонких смуглых пальцев усыпил ее и подарил покой ее душе.
  
   **************************************************************************
      Одиссей спал, как младенец, в одном из своих домов на острове Тринакрия, завернувшись в козью шкуру. Он был совершенно уверен в том, что на самом деле Пенелопа окончательно разочаровала его своей глупостью, когда он узнал от Афины, что она покупает счастье на несколько часов - поглощает зернышки искусственного счастья, созданного глупыми троянцами. В последнюю ночь Трои они тоже веселились призрачным весельем, наглотавшись Колес. Троянцы придумали Колеса для слабых, неуверенных в себе людей, не знающих себя, живущих одним чувством и страданием. Одиссей не понимал и презирал людей в поисках счастья - людей, которые не желали сделать над собою усилие, чтобы понять почему они несчастны. Смешно и где-то отвратительно. Он знал, что Пенелопа зовет его в своем мучительном пробуждении от грез, но молчал, потому что не любил тех, кто сам не мог позаботиться о себе и полюбить себя. "Твое счастье - это плоская высокомерная гордыня", написала ему когда-то Пенелопа. Что ж, усмехнулся Одиссей тогда, вот, значит, как она думает. Это интересно. Конечно же, он ей не ответил.
     
   *************************************************************************
     
     -- Зачем я тебе нужна? - с бездумным равнодушием проговорила Пенелопа
     -- Мне действительно такая, как ты, не нужна, - с готовностью ответил Антиной. - В смысле "на веки вечные" .
     -- Да, я никому не нужна на веки вечные, да и мне никто в такой роли не нужен
     -- Ты ведь пригодишься для интеллектуальной развлекалочки, для умственных упражнений, - Антиной налил вина в кубок и подмигнул Пенелопе. - А для настоящей жизни.... Нет. Ты не умеешь любить. И не воспринимай, как упрек.
     -- Так ведь и ты не умеешь, - одновременно злобно и миролюбиво сказала Пенелопа
     -- Нет, не воспринимай как укор, - повторил Антиной, отпивая из кубка. - Я ведь очень ценю и уважаю тебя.
     -- Знаю. Знаю, что ценишь, - так же миролюбиво согласилась Пенелопа. Внутри у нее было тоскливо и душно. Она думала о том, что незачем ей любить Антиноя - ведь он был всего лишь ее уродливым зеркалом, зеркалом, которое всегда запаздывало с отражением. Зеркалом, отражающим то, что уже происходило с Пенелопой. Она с болью начинала понимать, что настолько же, насколько отвратительно и обидно ей поведение Антиноя, является отвратительным и обидным ее собственное поведение.
     
      Пенелопа все реже думала об Одиссее. Ненависть к себе, презрение к женихам, постоянная ругань с Еленой, которая то насмехалась над ней, то обвиняла ее в том, что Пенелопа ее не любит, мечты о следующей встрече с Колесом заглушали ее мысли о таинственном страннике с рубцом на колене.
     
     -- Но ты по своему уникальна, - говорил Антиной, -но уникальность у тебя какая-то недовершенная, если можно так выразиться, - Антиной покачал головой. - Любому, хоть самому уникальному человеку, хотя бы этому твоему Одиссею, можно придать какие-то определенные качества.
     -- Это правда. Одиссей совершенно уникален
     -- А тебе, как ни странно, невозможно, - Антиной поморщился при упоминании имени Одиссея, но постарался изобразить на своем лице скуку и презрение. Роковой, понимаешь ли, бесенок ей нужен.... Да ведь она и не понимает, что этот светский циник просто вышвырнет ее, как мусор. Да ведь уже вышвырнул.
     -- Объяснись, - Пенелопа подняла брови
     -- Потому что уникальность у тебя неглубока. Она поверхностна, как ширь морская
     
      При словах "ширь морская" Пенелопа вспомнила Одиссея и змейка тоски снова тихонько ужалила ее в сердце. Она вздохнула.
     
     -- Это словно игра отражений, - продолжал Антиной. В данный момент ему важнее всего было придать своим мыслям форму. - Вот как зеркало.
     -- Я не понимаю, - сказала Пенелопа. Ей снова показалось, что Антиной пытается обидеть ее, и ей стало от этого смешно, потому что она вновь поняла, что с Антиноем - она как Одиссей с ней. Зеркало. Нет, скорее, это зеркальный коридор, в котором каждое зеркало отражает лишь самое себя
     -- Зеркало плоское, в нем нет глубины. Но невозможно уловить игру отблеска и отражений на его поверхности
     -- Что же, - насмешливо проговорила Пенелопа, - ты полагаешь, что в данный момент не общаешься сам с собой? Потому-то глубины и не ощущаешь.
     -- Нет, - сердито сказал Антиной, - я все полагаю, что по ту сторону зеркала кто-то есть. Я вообще не люблю обращать внимание на то, что связано исключительно со мной или с моей жизнью. Это значило бы оторваться от жизни живой.
     -- Живой жизни вне головы твоей не существует
     -- Старо, - с унылой радостью вздохнул Антиной.
     -- Потому что то, что вне твоей головы, принадлежит другим, а потому никогда твоим не будет
     -- Старо, - упрямо повторил Антиной
     -- Ну и что, что старо? Зато правда
     -- Такая точка зрения была бы приемлемой, если бы мы не допускали, что душа существует. А душа существует, и она вселенская
     -- Психическая Психея, - скривилась Пенелопа. - Если бы она покинула меня, я смогла бы излечиться от своего безумия.
     -- Душа - это одно. Те, которые не живут во вселенской душе, просто лишаются какой-либо души. Во и все
     -- Старо, - злобно сказала Пенелопа, видя, что Антиной снова устремляется в свои немыслимые дали по поводу бессмертия души.
     -- Зато правда, - гордо сказал Антиной, как будто эта правда и к нему имела какое-то отношение, очищала его и придавала смысл его жизни
     -- Почему твое старое - это правда, а мое - нет?
     -- Потому что оно проверено столетиями. А твое не выдержало испытания на прочность.
     
      Пенелопа снова вспомнила об Одиссее и о том, как жестоко он с ней поступил. Ей больше не хотелось ни с кем разговаривать - разговоры эти были бесплодными.
     
     -- Счастье нужно заработать, а ты покупаешь его, - сердито сказал Одиссей. - Таким образом, ты снова доказываешь мне насколько ты глупа, а ведь менее всего на свете ты хотела бы быть глупой. Твое счастье призрачно, временно, оно никуда тебя не ведет. Ты не счастье покупаешь, а горе. Кажется, ты так глупа, что просто не замечаешь этого. От этого ты кажешься еще глупее.
     -- Хорошо. Тогда оставь меня в покое. Оставь меня навсегда. Зачем тебе общаться с глупыми людьми?
     -- Почему ты все время ждешь моей реакции? Это глупо и по-детски
     -- О своей глупости я уже слышала. Что-нибудь новенькое?
     -- Ты не тех людей встретила в своей жизни.
     -- Это еще почему?
     -- Потому что ты видишь жизнь в черноте и боли.
     -- Вовсе нет, я больше так не вижу. Вовсе не важно кого ты встречаешь, важно, как ты это используешь, - это были слова Тиресия, но Пенелопа была совершенно уверена в том, что это понимание принадлежало ей, и она чувствовала свое превосходство над Одиссеем. Одиссею же было нестерпимо смешно и скучно - он знал, что не было у Пенелопы никакого понимания, она снова пыталась обмануть и впечатлить его.
     -- Твои мнения создаются теми впечатлениями, которые у тебя остаются, - осторожно сказал Одиссей фразу ни о чем, лишь для того, чтобы сбить Пенелопу с толку. - Нет?
     -- Конечно, - Пенелопа радостно соглашалась с Одиссеем - ведь все, что ей было нужно от него, это понимание, достижение согласия. Она хотела, чтобы он полюбил ее так же, как он любил Афину.......
     -- Все так делают, - загадочно сказал Одиссей. - Если тебе встречаются лишь плохие люди, ты начинаешь думать, что весь мир плох.
     -- На моем пути я встречала разных людей. Да, мне повезло. Совершенно разных людей, - сердито заговорила Пенелопа - она понимала, что Одиссей вовсе не старается понять ее и вместе с этим ее наполняло неприятное ощущение того, что он слишком хорошо ее понимает для того, чтобы обращать внимание на то, что она говорила. Эта двойственность приводила ее в отчаяние - словно биться головой в холодную каменную стену, которая иногда, совершенно неожиданно для нее открывалась и перед нею открывался чудесный сад. Потом так же неожиданно пропадал, и Пенелопа снова стояла перед сплошной стеной - безмолвной, насмешливой, с каплями ее крови на безжизненных камнях.
     -- Да, я встречала разных людей - разного цвета, положения, ума. Счастливых, печальных, больных, сильных....... Хороших, плохих....
     -- А я? - неожиданно спросил Одиссей
     -- Что ты?
     -- Что ты думаешь обо мне? - стена неожиданно исчезла, но вместо цветущего сада Пенелопа увидела Лабиринт.
     -- Ты хочешь услышать мой ответ? - осторожно сказала Пенелопа, ожидая, что вот-вот стены снова сомкнутся и она получит очередной страшный удар.
     -- Да, что ты думаешь обо мне? Как бы ты определила меня?
     -- Мой ответ зависит от того, что именно ты хочешь услышать. В соответствии с этим я могу дать тебе много разных ответов, - Пенелопа лавировала, пытаясь казаться загадочной и знающей. Она чувствовала, что Одиссей понимает - ей просто нечего сказать - она совершенно не знает его, он так и остался для нее нераскрытой загадкой, неожиданно пропадающей стеной. - В любом случае, я счастлива, что встретила тебя. Ты интересен. Ты не похож на других людей, я не хочу узнавать или определять тебя. Тебя невозможно определить. Если бы тебя можно было определить, я бы давно потеряла к тебе интерес, - Пенелопе казалось, что таким образом она радует Одиссея, дает ему возможность снова почувствовать себя важным и единственным в своем роде. Она забыла об одном - Одиссей не нуждался в похвалах, чтобы почувствовать собственную важность. Ахеец - он и так был в этом уверен. Похвалы и оскорбления достигали одной цели - ему было смешно и скучно, потому что он знал их природу и причину, по которой они говорились.
     -- Да я сам не знаю почему я такой! - неожиданно вскричал Одиссей. Стены снова не было, был лишь мрак, куда Пенелопа радостно устремилась со своими предположениями - это была возможность приблизиться к Одиссею.
     -- Я не вижу себя в этом мире, - задумчиво сказал Одиссей. Это был предел откровенности с его стороны, и Пенелопа бесстрашно слилась с этой откровенностью
     -- Я знаю, - сказала она, пытаясь произвести на него впечатление пониманием и сообразительностью. - Ты не принадлежишь этому миру, - призрак Одиссея появился перед ней и широко раскрытыми детскими глазами посмотрел на нее, впервые заглядывая ей в глаза, - но это не так, потому что весь мир принадлежит тебе. А ты не принадлежишь ему. У тебя есть все, но это не твое. Потому что ты над ним и по ту сторону его. Твое ощущение - это лишь цена, которую ты платишь за это, - Пенелопа знала, что говорит не об Одиссее, а о себе, но ей доставляла радость эта возможность - сделать Одиссея собственным отражением, пусть на короткий срок. Это позволяло ей объединиться с ним. Она еще не знала, как Одиссей отнесется к ее рассуждениям, но, по крайней мере, он вроде слушал ее и позволял говорить....
     -- Моя судьба - это луна, - сказав эту загадочную фразу, Одиссей исчез, а Пенелопа залилась слезами - даже Колеса ей не хотелось.
     
     
     
      Одиссей презрительно кривился при мысли о том, что Пенелопа все еще пыталась ускользнуть от него, от его понимания, но он-то давно понял ее лучше, чем она себя. Когда поведение Пенелопы выбивалось из его прекрасной схемы, он еще больше презирал ее, полагая, что она пыталась играть с ним, притворяясь кем-то другим и снова отказываясь от попыток быть самой собой. Где-то в глубине охладевшей своей души он понимал, что это не так, что на самом деле Пенелопа лишь пытается приблизиться к нему, но не знает, как это сделать, но он не любил думать об этом, потому что все, что было "не так" раздражало его, ведь это могло бы нарушить его душевный покой. И признать, что на самом деле Пенелопа просто пытается полюбить его, означало бы помочь ей и попытаться приблизиться к ней самому, а он никогда бы не смог этого сделать, помня, как много лет назад ушел от него лунный человечек. Он непроизвольно вздрагивал, когда Пенелопа пыталась говорить ему о своей боли - это отзывалось скрипучей дверью в его посеребренном Афиной сердце и лишь плотнее закрывало его. Он не хотел знать о боли, о темной стороне луны, о том, куда ушел от него лунный человечек. Он не хотел знать о потерях, потому что уже очень давно не боялся их. И именно оттого, что он так опасался вернуться в свое прежнее состояние - тоскующего, завистливого, влюбленного Одиссея, зная, что возврата к этому никогда не будет, он все же решил держаться подальше от Пенелопы вместе с ее болью. Афина одобрительно кивнула прекрасной головой, узнав о решении Одиссея. С холодной радостью подумал Одиссей о том, что даже в Афине он больше не нуждался. Если бы он захотел, он мог бы уйти от нее, он просто не видел в этом необходимости. Он достиг такого состояния, что мог поступать полностью в соответствии с собственными желаниями, а значит, жить для себя, а не для других. То, что не удается всем остальным людям, которые проводят жизнь в мучительной борьбе за любовь себе подобных. Остальные люди говорят "я должен" - и живут ради других, забывая о собственных нуждах. Одиссей говорит "я хочу" - и остальные готовы жить ради него, а он в этой жертве не нуждается. Афина вовсе не обиделась на высокомерные мысли Одиссея - именно благодаря ей он мог позволить себе покинуть ее, именно благодаря ей он знает, что никогда этого не сделает.
     
   **************************************************************************.- Вы ведете себя, как неразумные собаки, пытаясь добиться моей любви. Любовь - это то, чего я не могу дать. Вы - зеркала мои, отражающие мои собственные поступки. Но не по отношению к вам. Даже не надейтесь на это. У каждой собаки есть свой, единственный хозяин.
     -- Собаки? - Эвримах поднял голову, и в его обычно веселых, добрых, пьяных глазах Пенелопа заметила тень ненависти.
     -- А ты что же, за овец своих обиделся? Я и овцою могу тебя назвать, - сказала Пенелопа, радуясь ощущению безнаказанности. В тот момент она чувствовала себя равной Одиссею. Лишь Одиссей мог так безнаказанно и изящно оскорблять людей, лишь за то, что ему с ними было скучно.
     -- Я не удивляюсь тому, что ты теряешь друзей и людей, которые тебя любят, - с отвратительной меланхолическою иронией в голосе сказал Эвримах и медленно пошел прочь из дворца в сопровождении рыдающих от скуки овец. - Не бойся, - сказал он, останавливаясь у двери, - любви к тебе в моем сердце нет, осталась лишь нежность. Надоело стучаться в наглухо закрытую дверь.
     
      И тут Пенелопу охватил гнев. Колеса не было, было лишь вино, тяжелое и страшное, и в голове ее не было ни одной хорошей мысли. Даже если эти мысли и мелькали, то они скорее были случайными птичками, по ошибке залетевшими в доверха набитую тараканами, летучими мышами и крысами кладовку. Залетев, они некоторое время жалобно бились во мраке о склизкие стены, а потом умирали от смрадного, спертого воздуха, от обилия огромных тараканов. Затуманенным от вина взором она посмотрела на уходившего Эвримаха, отшвырнула кубок в угол и заорала:
     
     -- Вон!!!! Вон, проклятые скоты, пирующие в моем доме! Убирайтесь! Никого не хочу видеть! Убирайтесь вместе со своими овцами, болваны! Наглухо закрытую дверь, ха-ха! Да ведь это я, я сама, по глупости своей открыла вам двери моего дома, чтобы вы могли спокойно здесь пировать и таскать своих овец, а вам этого мало! Прочь, убирайтесь, не хочу никого видеть!
     -- Посмотрите на нее, она использует нас, делая из нас героев собственной жизни. А жизнь свою она превратила в роман - роман за романом, роман за романом, игра за игрой. Игра отражений. Она не знает жалости к людям, так не будем же и мы жалостливы к ней! - воскликнул Антиной, картинным жестом, очевидно, представляя себя изображением какого-нибудь Аякса на амфоре, взмахнув правой рукой. Женихи загудели - Эвримаху давно уже приходила в голову эта мысль, но в своем обозленном раболепии перед Пенелопой он все никак не решался высказать ее. Кроме того, он полагал, что именно ему удастся спасти Пенелопу от тоски, но он боялся Колеса, а тут еще стал понимать, что все время боялся того, что для Пенелопы он лишь один из второстепенных, достойных осмеяния героев ее романа.
     
     -- Мне отвратителен твой цинизм. Ты уже мертвый человек, - с этими словами Антиной поднялся из-за стола и молча вышел из дома Пенелопы, ни разу не обернувшись.
     -- А я нашел прекрасную девушку на соседнем острове, совсем забыл рассказать вам об этом, - сказал маленький Анфином. - Она не такая негодяйка, как Пенелопа, и не предает тех, кто любит ее.
     -- Ты злая, ты никогда не сможешь стать ни матерью настоящей, ни женой. Как же я раньше этого не заметил, - еще один жених сказал, с упреком глядя на Пенелопу, но его она даже не заметила, как никогда раньше не замечала. В ушах ее звенели слова Антиноя о том, что она мертва. Да, пожалуй, что и мертва, подумалось Пенелопе. Анфином нашел прекрасную девушку на соседнем острове, повторила про себя Пенелопа. Тем не менее, он продолжал приходить в ее дом и пировать, негодяй. Все равно что еще одна маленькая булавка вонзилась в разверстую рану от меча. Пенелопа даже не почувствовала боли. Уходя, каждый из женихов считал своим долгом с пренебрежением пнуть ногою лук Одиссея, стоявший в углу у двери. Ну вот, они даже не захотели доказывать себя ради меня. Зачем? Я же мертва. Давно мертва.
     -- Ты кажешься им безжизненною, не мертвой, - сказал Тиресий. Все это время он сидел в углу и молча прислушивался к происходящему во дворце. - Ты сама убиваешь свои чувства от страха. Они не знают твоих чувств, они видят лишь само убийство и боятся, что ты их обидишь точно так же, как ты боишься обид Одиссея.
     
      Безжизненною, подумала Пенелопа. А какая, собственно, разница, безжизненный и мертвый? В мертвом, ответил ей незнакомый внутренний голос, нет пустоты, а безжизненное подразумевает ненаходимость. Пустоту. Вот почему ты постоянно чувствуешь внутреннюю пустоту, Пенелопа. Пенелопа удивленно огляделась по сторонам. Голос не принадлежал ни Одиссею, ни Тиресию. Снова видения, подумала Пенелопа и нахмурилась. В доме ее было пусто и гулко. Тиресий исчез. У Пенелопы еще оставалось два Колеса. Два магических зернышка, которым удавалось собрать мысли и чувства Пенелопы воедино. Зеленые поля Итаки скрылись под снегом, и Пенелопу бил озноб. Лишь Одиссей мог бы спасти ее от тоски, но Пенелопа давно перестала на это надеяться.
     
     -- Только полюбуйся на свою жизнь, - с насмешливым неудовольствием сказал Одиссей у нее в голове. - Посмотри, что ты сделала со своей жизнью. Тьфу. Глупо и скучно. Троянские Колеса временного счастья. Ты что же, не понимаешь, что счастье это продлится лишь миг, а потом? Что ты станешь делать потом, когда видения станут преследовать тебя, тоска останется, а Колеса закончатся? Ты мне противна. Подумать только, а ведь ты мне даже где-то нравилась......
     -- Нет, Одиссей, ты же знаешь, что это не так, - умоляюще заговорила Пенелопа, боясь, что он уйдет, не дослушав ее. - Почему ты так думаешь обо мне? Почему?
     -- Я думаю то, что ты хочешь, чтобы я думал, - холодно сказал Одиссей. - Ты заставляешь людей делать то, что хочешь ты, а если они отказываются - впадаешь в тоску. Это неинтересно.
     -- Я любила и все еще люблю тебя, Одиссей! - вскричала Пенелопа, зная, что поплатится за свою откровенность.
     -- Любовь - это прекрасное чувство, - назидательно улыбаясь своей улыбкой рано постаревшего ребенка, ответил Одиссей, разбегаясь в стороны светло-карими глазами. - Нужно любить, тогда этот мир станет намного прекраснее. Этому миру нужна любовь.
     -- Почему ты не позволяешь мне любить себя?
     -- Потому что я не нуждаюсь в любви. Я не хочу, чтобы меня любили, потому что все вокруг только и делают, что пытаются меня любить - вот такое противоречие, представляешь? - И Одиссей усмехнулся, как высокомерный красавец-подросток усмехается при взгляде на своих прыщавых нескладных сверстников.
     -- Почему ты так думаешь обо мне? Почему говоришь, что я использую людей? Почему считаешь считаешь меня глупой, как троянцы?
     -- Потому что ты сама хочешь, чтобы я так думал. Я делаю выводы на основании того, что вижу. Я простой человек, черно-белый, я не люблю путаницы, не люблю, когда люди не могут объяснить, чего они на самом деле хотят. Да еще и глотают разную отраву.....
     -- Я не глотаю отраву, Одиссей.
     -- Пойми же, наконец, что составляет настоящее счастье. Жизнь твоя прекрасна, ты сама все усложняешь, если поймешь, я даже могу жениться на тебе, - при этих словах Одиссей расхохотался, и детский смех его слился его с нехорошими ртутными шариками - так смеялась Афина Паллада.
     -- Если бы ты знал, до чего ты меня довел...... Если бы ты только знал.....Я не хотела рассказывать тебе обо всем..... Но теперь я расскажу...., - Пенелопа собралась рассказать Одиссею о том, как пыталась утопиться, и как Тиресий спасал ее.
     -- Я не хочу. Я ненавижу людей, которые позволяют себя довести. Я ненавижу людей, которые прибегают к помощи магического зелья вместо того, чтобы познать себя. Я ненавижу людей, которые не умеют справляться ни с собой, ни с собственною жизнью.
     -- Ты не позволил мне приблизиться, ты не захотел меня понять, а теперь ты говоришь, что я не справляюсь с собой. Послушай меня пожалуйста.
     -- Не надо. Мне это не нужно. Не хочу слушать. Если хочешь продолжать этот разговор - пожалуйста, давай поболтаем, но только без лишних чувств. Уиихх, - и Одиссей недовольно поморщился. .
     -- Извини, но я не могу без лишних чувств. Такой я человек. Прости, если тебе это доставляет неудобство. Я пожалуй пойду тогда. Не могу я без чувств.
     -- Как хочешь. До встречи, Пенелопа, - равнодушно пожал плечами Одиссей.
     -- Будь ты проклят! Проклинаю тебя, проклинаю!!!! - закричала Пенелопа вслед исчезающему Одиссею
     -- Пора бы тебе повзрослеть........
     -- Ты потерял отца, ты и мать потеряешь! За все то зло, что ты причинил мне! За всю боль! Проклинаю тебя, проклинаю, уйди, исчезни навсегда из моей жизни! Будь ты проклят, проклят!
     
      Мне нужна Медея, мне нужна Медея, лихорадочно подумала Пенелопа. Медея поймет меня и поможет мне отомстить. Я должна, я обязана отомстить, пока гнев не затопил меня, пока ненависть не сожгла меня изнутри, как жестокое солнце пустыни. Медея. "Елена, мне нужна Медея, я хочу, чтобы она помогла мне отомстить Одиссею, чтобы уничтожила его так же, как она это сделала с негодяем Ясоном". Голубь полетел в Спарту. Ответ пришел очень скоро. "Пенелопа, я ничего тебе не скажу. Если ты хочешь покричать и погневаться, приезжай к нам. К Медее тебе обращаться незачем. Надеюсь, ты сама это очень скоро поймешь". Пенелопа села на пол огромной залы опустевшего дворца, опустила голову на руки и заплакала.
     
    *************************************************************************
      Вот уже около месяца Одиссей не выходил в море. Укрывшись в своем фригийском доме от назойливых нимф, заботливых вопросов Антиклеи и бормотаний нетрезвеющего Эврилоха, он слушал музыку, спокойную музыку, которая как нельзя лучше отражала то, что было у него в сердце. Маленький голубь принес ему очередное письмо от Пенелопы. Развернув его, Одиссей привычным нечитающим взглядом пробежался по строчкам и недовольно поморщился. Опять одно и то же - смерть, тоска, нелепые обвинения в его адрес. Глупа. Глупа. Безнадежно глупа. Где-то даже отвратительна. Нет, это не для него.
     
     -- Эта Пенелопа действительно глупа, - насмешливо говорил Одиссей Афине, протягивая ей кубок с амброзией. - Полагает, что счастье можно купить на час.....
     -- Но мы-то с тобой знаем, что счастье нужно заработать, - Афина улыбнулась в ответ, - Пенелопа просто перепутала глаголы, а с ними - всю свою жизнь. Ей никогда не питаться нектаром и амброзией, как нам с тобой.
     -- Нектар и амброзия - это пища богов, а Колесо - это пища глупых смертных. Им все равно не уподобиться богам, поэтому боги позволяют им временно оказаться на Олимпе просто для того, чтобы посмеяться над их глупостью.
     -- Как же ты все-таки умен, мой Одиссей, - умиленно сказала Афина, погладив его черные шелковистые волосы.
     -- Как же я все-таки умен, - радостно отозвался Одиссей. Они достигли такой гармонии, что очень часто одни и те же слова оказывались в их головах одновременно.
     
      Окровавленный солнечный диск поднимался над Элладой. Пенелопа пировала в чужом доме, танцуя дикий ночной танец и растаптывая каблуками последние капельки ночного счастья. Елена с Менелаем наблюдали за восходящим солнцем из окон своего дворца, отодвинувшись друг от друга и надев черные очки. В далекой Фригии шел дождь. Одиссей с Афиной сидели у камина с негреющим огнем и пили нектар и амброзию. Где-то в зеленых полях раздавалось робкое утреннее блеяние овец. Пьяный Антиной лежал в ванной своего дома с надвое разрубленным мечом сердцем. Тиресий водил пальцами по песку, пытаясь прочесть роман Пенелопы и печально качал головой.
     
     
     

ЭПИЛОГ. ТЕМНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ

     

Будь благодарен человеку, научившему тебя хотя бы одному слову. Не пытайся учить, пока сам не поймёшь все полностью. Учить можно только после завершения самосовершенствования.

Мацуо Басе, "Поэтический дневник"

     
      Тиресий умирал и стал похож на нэцкэ "Странствующий старик". Ручки его сморщились, а в невидящих глазах появилось отражение вечности. Пенелопа сидела перед умирающим Тиресием и рассказывала ему о том, что ей приснился сон. Сон этот был о том, что когда-то, очень давно, она разбила собственное зеркало и теперь тщетно бродит по свету, разыскивая его осколки.
     
     -- Втискиваюсь в осколочек, желая увидеть все изображение целиком, - сказала Пенелопа. - Часто эти осколки оказываются чужими, и тогда я ослепшей овцой бреду дальше с расцарапанной ими душой.
     
      Тиресий ответил ей, заглядывая за порог вечности влажными глазами
     
     -- А почему ты так уверена в том, что эти осколки - твои? Может быть, ты сама - просто осколок чужого зеркала?
     
      Умирающий Тиресий изменился не только внешне. Он потерял уверенность в себе и своей правоте, лишился понимания жизни и способности утешать Пенелопу прекрасными фразами и тонким юмором. В глазах его застыли ужас и тоска. Он умирал и неожиданно смог увидеть темную сторону луны, существование которой он всегда отрицал, бодро утверждая, что темная сторона луны - это всего лишь та нехорошая, слабенькая часть Пенелопы, которую она должна принять и с которой должна примириться. Он понял, что Пенелопа тоже была одним из его многочисленных осколков, в которых он, увы, даже не мог отразиться, из-за своей слепоты. Слепота его позволяла ему видеть насквозь чужих, но он не мог увидеть собственного отражения, а эта неспособность мешала ему видеть себя самого. Он раздумывал над словами Одиссея о том, что узнав себя, можно познать других. Он не мог согласиться с этим. Чем лучше, как ему казалось, он узнавал себя, тем дальше, плотнее, непостижимее становились для него другие. А вот когда он проникался другими, становился их частью, начинал понимать их, он полностью терял себя, понимая, что они и есть то зеркало, в котором он сам, из-за слепоты своей, не может отразиться.
     
      Перед смертью Тиресий вспомнил о своем будущем - это был сон, в котором его звали Гомером, а Тиресием звали его собственное отражение, находящееся в царстве мертвых. Одиссей уже спускался к нему, он хорошо помнил, что говорил с ним. Одиссей изменился, превратился из восторженного юноши в насмешливого странника с лицом старого ребенка. Одиссей так изменился, потому что уже спускался вниз и умирал, поэтому он был так спокоен, ценил жизнь и не искал Колеса, в отличие от Пенелопы, которой еще предстояло умереть. Еще Тиресий вспомнил о том, что Одиссея когда-нибудь, не узнав, убьет его собственный сын, убьет, напившись, поссорившись, в пьяной стычке. Одиссей умрет, даже не зная об этом, а сын его, Телегон, никогда не женится на собственной матери.
     
      Таким образом замкнется Колесо Одиссея. Тиресий хотел сказать об этом Пенелопе, но вовремя одумался, потому что Одиссей разбил собственное зеркало, а осколки нашел в царстве мертвых, а Пенелопа никогда не была его зеркалом, а лишь искала собственные осколки. Он не хотел расстраивать Пенелопу, которая, как ему казалось, нашла себя. И он тут же, усмехаясь впалым ртом, вспомнил, что Пенелопа никогда не находила себя, а нашла лишь эту иллюзию. Никто не может утешить другого в горестях его, вспомнил Тиресий собственные слова, мы можем лишь предложить ему зеркало наших собственных отражений. Когда два человека встречаются по разные стороны зеркала, они могут уверить себя в том, что перегородка между ними - и есть то, чего они ищут. Третья история, рожденная из рассказа Пенелопы и прорицаний Тиресия. Пенелопе показалось, что она нашла себя. Она внимательно выслушала прорицание, подумала о нем, и поняла, что оно было неверным. Так родилась ее иллюзия. Тиресий хотел сказать Пенелопе то, о чем постоянно думал. Он знал, что рано или поздно ему придется сказать эту фразу, но он очевидно все ждал подходящего момента, а момента все не было - Пенелопа казалась ему слишком хрупкой для этих слов, возможно, он и сам не хотел говорить ей об этом, несмотря на то, что знал, что рано или поздно ему придется об этом сказать. Все это было для блага самой же Пенелопы, он хотел, чтобы она была счастлива, по крайней мере, он всегда так утверждал и даже сам искренне в это верил, но - вероятно - вовсе в это не верил, если все оттягивал и оттягивал этот момент. Он убеждал себя в том, что еще рано. Что Пенелопа не готова к этим словам. На самом деле что-то останавливало его, но он старался об этом не думать, потому что убеждал себя в том, что думает вовсе не о себе, а о Пенелопе. Почему же она так интересовала его? Чем задела? Желал ли Тиресий счастья Пенелопы или же думал о собственном счастье? Он стал задумываться об этом, когда понял, что попал в некоторую зависимость от Пенелопы, что стал восхищаться ее непредсказуемым поведением. Это поведение причиняло ему боль - он только потом это понял, потому что в независимости Пенелопы была независимость от него, Тиресия, нечто не имеющее отношение к нему - а таким образом Пенелопа как бы лишала его роли прорицателя. Пенелопа жила своей, не имеющей отношения к Тиресию жизнью, и ему было неприятно от этого, но он не хотел или скорее всего не мог об этом думать. Вместо этих мыслей он начинал думать, что пришло время сказать Пенелопе давно заготовленную фразу и начать объяснять ей, что пора ей жить без его, Тиресия, предсказаний. Когда Тиресий понял, что пришло время, он понял, что время это пришло именно потому, что ему стало неприятна независимость Пенелопы от него и поэтому он хотел подчеркнуть эту независимость, словно бы она исходила от него самого. Пора, вздохнул он, вспомнив, что на самом деле он умирает, времени нет, и все, о чем он думал, было лишь предсмертной мыслью - словно прошлое непостижимым образом переместилось в последние, ускользающие секунды жизни. Это было похоже на сны, в которых Тиресий опаздывал - сны обгоняли время, а теперь время снова стало играться с ним и потекло медленнее, создавая иллюзию того, что еще есть время. Тиресий вздохнул и попытался сказать: "Пенелопа, я не твой отец. Пойми и запомни это. Я принимаю, люблю и уважаю тебя, я хочу, чтобы ты была счастлива, но я не твой отец". Пенелопа услышала совсем другие слова. Возможно, Тиресий снова передумал.
     
     -- Человек, который, как мы с тобой, ищет себя и своих двойников, в конце концов распадается, понимая, что на самом деле не существует, являясь всего лишь конструкцией, зеркалом другого. Одиссей был отражением Пенелопы, а Пенелопа была отражением Одиссея. Они не были самими собою для другого, лишь его отражения, которые никогда не совпадали ни с источником, ни друг с другом. Помнишь, мы искали с тобой темную сторону луны? Ту сторону, куда навсегда ушел темный человечек от Одиссея в ночь, когда умер Лаэрт? Так вот, Пенелопа, только сейчас я понял, что нет никакой темной стороны луны. Заглядывая за лунный диск, мы видим ничто, плотное пространство - это ничто, всего лишь свет с противоположной стороны - темная сторона становится другой, той, что только что была освещена. Видя себя, мы видим себя глазами двойника и наоборот, - с этими словами душа Тиресия отошла в царство Аида и стала Гомером.
     
      Пенелопа смотрела на мертвого слепца, и вдруг почувствовала, как внутренняя пустота ее наполнилась. Теперь ей придется жить с наполненной пустотой. Пустотой, начиненной пониманием. В душе ее появилась новая пустота - то особое изначальное состояние пустоты, когда вещи возвращаются к своему корню и становятся как бы сами собой, а все препятствия между ними исчезают. Там, где Пенелопа искала, не было ни ее, ни Одиссея, поэтому ей не удавалось найти ни себя, ни Одиссея. Она думала об этом, разглядывая пустой горизонт, в привычной, спокойной надежде увидеть далекий мазок парусника. Одиссея не было, но печали не было в ее сердце. Соленые брызги попали на ее сморщенные губы и смочили седые косы. Одиссея не было. Его давно убил собственный сын Телегон, зачатый от волшебницы Цирцеи, но сама Пенелопа уже никогда об этом не узнала. Об этом было известно только Тиресию, осколку зеркала слепого старика, который лишь слышал об Одиссее и Пенелопе, но никогда не видел их и не разговаривал с ними.
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     

ЧАСТЬ 4. КВАДРАТУРА КОЛЕСА (ПРОЗРЕНИЕ)

Будь благодарен человеку, научившему тебя хотя бы одному слову. Не пытайся учить, пока сам не поймёшь все полностью. Учить можно только после завершения самосовершенствования.

Мацуо Басе, "Поэтический дневник"

     
     
     -- Пенелопа, перестань поглощать Колеса, - раздраженно сказала Елена. - Я сама научила тебя этому, сама же я и говорю тебе: перестань. Ты не умеешь себя сдерживать, посмотри, сколько глупостей ты наделала! Ты не учишься на своих ошибках, во всем, что происходит с тобой, виновата ты одна. Ты одна. У тебя осталось всего одно Колесо. Умоляю, употреби его с пользой. Не оскорбляй меня.
     
      Пенелопе казалось, что Елена говорила с ней голосом Эвриклеи - полным измученной злости, осуждающим, безоговорочным. Только в злости Елены почему-то было еще и вдохновение. Что-то Елене в Пенелопе было очень неприятно. Пенелопе казалось, что Елена думает, что Пенелопа украла у нее какое-то знание, что Елена жалеет, что познакомила Пенелопу с Колесом........ Как же иначе объяснить ее раздраженный властный тон. Мне кажется, что я никому не нужна, но ведь и мне никто не нужен. Я прекрасно могу обойтись без Елены и Менелая. Мне никто не нужен, никто не нужен, повторяла Пенелопа, глотая последнее Колесо и запивая его вином. Я не нуждаюсь в людях, повторяла Пенелопа слова Одиссея. Я не нуждаюсь в людях. Я не нуждаюсь в людях, потому что у меня есть Колесо, а с ним и счастье. Я знаю, в чем состоит счастье, думала Пенелопа, а в глазах ее уже начинало темнеть и в темной кладовке ее души занимался рассвет.
     
   **************************************************************************
     
     -- Зачем ты переписываешь миф о Пенелопе и Одиссее? Зачем ты противишься воле богов, которые решили, что у мифа этого должен быть счастливый конец? Зачем ты в горестях переписываешь свою собственную жизнь, а потом удивляешься, что, подобно Иксиону, кружишься в огненном колесе, корчась от боли?
     
      Пенелопа снова услышала незнакомый голос и поняла, что это не Одиссей говорил с ней насмешливо-загадочным Сфинксом, и не Афина Паллада, и не Тиресий, не Елена. Это говорила она сама, неожиданно получая ответы на собственные вопросы. Наконец-то она услышала свой собственный голос......... Наконец-то, после долгих странствований своей души, она сама заговорила с собой. Еще не веря, что это на самом деле происходит с ней, Пенелопа ощутила, как мысль ее объединяется с чувством, но это объединение не было холодным спокойствием женщины-ахейца, продавшей душу Афине Палладе, чтобы не чувствовать боли. Это объединение принадлежало ей самой, оно родилось в ее собственной душе. Это было то, что она искала всю свою жизнь у других, у чужих двойников, даже не подозревая, что оно всегда, всегда находилось внутри нее. А вот когда ты узнаешь, что все это всегда было внутри и рядом с тобой, и ты просто зря тратила время, тебе не будет обидно, ибо лишь тогда ты достигнешь уровня понимания и знания жизни и станешь счастлива с теми, кто окружает тебя и с тем, что ты имеешь. Так когда-то говорил ей Одиссей - боги, как же давно это было. Пенелопа радостно засмеялась от того, что не только поняла, что имел в виду Одиссей, но и узнала, что ей с ним не по пути. Он лишь довел ее до перепутья, за которым - множество дорог. Они находились на разных вершинах, и никогда, ни за что на свете не променяла бы Пенелопа то, что узнала она, на нечеловеческое знание Одиссея - бесчувственной марионетки в руках Афины Паллады. Ответы являлись так быстро и неожиданно.... словно сами хлестали Пенелопу по щекам, точь-в-точь как когда-то, в музее японского искусства, она хлестала свои мысли, тщетно пытаясь получить ответы у чужого для нее японском безмолвии. Значит, и Тиресий кое-что знал, улыбнулась Пенелопа, радуясь тому, что больше не испытывала ни гнева, ни раздражения при этой мысли. Слова Пифии о слепом безумии и пуповине также обрели смысл - Пенелопа излечится и сможет жить лишь тогда, когда сможет думать своей головой, а не мыслями Тиресия, Одиссея или Елены. Тогда она узнает, что означает быть самой собой, а не изображением гомеровской Пенелопы или бесплодным единством Девушки и Зеркала, сосредоточенном на самом себе. Жить такой, какой она есть на самом деле - гневной, нежной, противоречивой, полной любви, которой она поделится лишь с настоящим Одиссеем, а не с тем странником, который отказался от своей человеческой сущности, полностью подчинившись Афине, потому что не смог справиться с человеческой болью, любовью, ненавистью. Пенелопа поняла и то, почему она так стремилась к саморазрушению - она не верила, что кому-либо важно ее существование. Одиссей существовал лишь в ее голове и потому не существовал вовсе. Она поняла, что нужна миру, потому что она - Пенелопа - нужна Одиссею, который является не отражением ее, но отдельным человеком, который, в свою очередь, нуждается в своей Пенелопе, чтобы дополнить собственное существование. Потому-то Одиссей не мог понять, почему его ищет Пенелопа, почему именно его она избрала. Он не понимал, что именно в этом заключается ее предназначение - найти Одиссея. Да, действительно этот Одиссей был послан ей богами, чтобы понять себя и устремиться дальше. Пока миф будет существовать - в существовании Пенелопы будет смысл. До сих пор Пенелопа ничего не знала, лишь знала обо всем из книг и легенд. Мысль ее заструилась чисто и ясно, как родниковая вода, как мятный холодок по позвоночнику, и ей стало ясно, почему ни Гесиод, ни Гераклит, ни Гомер не давали ей тех ответов, что она искала. Ответы находились внутри. Наконец-то она поняла и то, почему Одиссей, который никогда не читал Гомера, был умнее ее. Ответы находились внутри нее самой. Это Колесо помогло ей это все это понять, обнажив то, что являлось самой Пенелопою, а не строчками из поэмы, не причитаниями Эвриклеи, не мудрыми прорицаниями Тиресия, не рассуждениями жителей Итаки и мнениями женихов о жизни. Все эти годы Пенелопа просто-напросто думала чужими мыслями, не понимая, почему они, такие стройные и складные, не помогают ей.
     
      Но почему, почему же тогда мне было так больно, со спокойною радостью начала сокрушаться Пенелопа, но тут же получила ответ и на этот вопрос: Боль необходима. Без разрушительной боли невозможно достичь понимания. Тиресий тоже знал об этом - когда он уязвил бедного Эдипа в самое сердце, он знал, что поступает жестоко, но иного выхода него не было. Чтобы создать заново, нужно разрушить..... Вопрос заключался лишь в том, сможет ли человек создать себя заново после такого разрушения. Иного выхода не было. Пенелопа поняла, что если бы Одиссей так не обидел ее, она бы так ничего и не поняла. Одиссей должен был быть жестоким к ней, иначе она бы никогда не смогла заглянуть вглубь себя. Если бы Одиссей не сказал ей презрительно-высокомерно, что она боится людей, она бы никогда не призналась себе в этом, продолжая совершать бессмысленные для взгляда других поступки. Тиресий делал то же самое, но неумело - Пенелопа не достигала никаких прозрений с его помощью. Одиссей должен был ее разрушить - в этом заключался смысл его появления на Итаке и в жизни Пенелопы. Она создала себя заново и возвысилась над Одиссеем. Одиссей остался позади, в далекой Фригии или где-то еще, куда заносила его судьба странника, преданного Афине, и больше не мог ни угрожать Пенелопе, ни нарушить ее покоя. Сон, что приснился Пенелопе об Одиссее незадолго до этого и так напугал ее, был всего лишь ее собственной памятью. Это уже был не Одиссей его настоящего, а его тень, которая даже не была тенью самого Одиссея, а лишь памяти Пенелопы о той тени. Нет, вздохнула Пенелопа, она больше не боялась ни своей боли, ни любви к Одиссею. Одиссей исчез, оставил ее навсегда, осталась лишь любовь - к себе, миру, вселенной. Пенелопа больше не боялась ни боли, ни снов, ни жуткой, зеркальной улыбки Одиссея. Пенелопа улыбнулась, вспомнив, что Одиссей говорил о том, что все причины кроются в детстве. Выживание - игра, чтобы выжить, вот как понимал Одиссей движения человеческой души. Пенелопа снова улыбнулась, потому что поняла, насколько не по пути ей с Одиссеем, продавшим душу Афине Палладе, чтобы сердце его оледенело.
     
      Пенелопа и Одиссей встретятся при одном условии - они должны быть достойны друг друга, а для этого им предстоит пройти долгий и скорее всего мучительный путь. Пенелопа и Итака - это формула ожидания и надежды того, что дом, маяк, конечная цель странствований существуют. Даже если не существует настоящего Одиссея. А может быть и существует. Никто, даже великие боги не может с точностью ответить на этот вопрос. И ради этого Пенелопе стоит жить. Потому что она не может пойти наперекор воле богов, вдохновивших Гомера на создание легенды о Пенелопе и Одиссее. Возможно, почему бы и нет, когда-нибудь на Итаку приплывет настоящий Одиссей - уставший от долгих странствий, благодарный Афине за мудрое руководство, но, так же, как и Пенелопа, способный слушать голос собственного сердца и принимать собственные решения. Одиссей больше не будет гладким рано постаревшим ребенком с холодным телом, умащенным благовониями. Одиссей будет пахнуть детскими слезами и парным молоком, и ресницы его будут щекотать губы Пенелопы. Она узнает Одиссея по запаху, а не по шраму на колене. Быть с Одиссеем рядом будет так же приятно, как и без него, просто зная, что он где-то существует, ей не нужно будет пробиваться сквозь козьи шкуры, когда Одиссей рядом и умирать от тоски, когда его не будет. А если Одиссей не приедет - мало ли в жизни несчастливых совпадений, она просто отдаст всю свою любовь Телемаху, который до сих пор не родился, потому что боги не хотели его рождения. Теперь же - он обязательно родится, неважно, от Одиссея ли, про помощи всемогущих богов. Главное - это вовсе не ждать, а верить и надеяться. Когда ее мысли сложились в эти слова, она окончательно отпустила Одиссея, освободилась от него и стала сама собой.
      Она поняла, что гораздо проще гневаться, чем быть счастливой. Подобно пустынному ветру, гнев иссушает душу и делает ее безжизненной, лишь спокойная любовь к тому, что Антиной назвал вселенской душой, в конечном итоге приводит к счастью. Одиссей - трус, сделавший свое сердце каменным, чтобы не страдать. Пусть Афина слышит ее мысли - Пенелопа больше не боялась ее. Лишь уважала и почитала ее, как уважала и почитала всех остальных богов. Пенелопа улыбнулась и дописала на песке:
     
      В этом романе - романе с Колесом - не может быть точки, потому что Колесо является одновременно и концом, и началом, и постоянным движением. Замкнувшись и объединившись, оно станет собственным центром - множеством точек и одной-единственной точкой одновременно.
     
      Мир вокруг неожиданно раскрасился, и Пенелопа поняла, что впервые за свою жизнь она видит его таким, каков он есть на самом деле. Благодаря Колесу ей открылась душа мира. Пенелопа даже не знала, что на Итаке столько цветов - фиолетовых, багровых, розовых и желтых....
     
      Елена и Менелай спали, обнявшись, впервые за долгие годы. Они больше не нуждались в Пенелопе, а Пенелопа не нуждалась в них. Одиссей с Афиной сидели у камина с негреющим огнем и пили нектар и амброзию. Пенелопа знала об этом и радостно улыбалась - она больше не думала об Одиссее, не тосковала, не завидовала ему, он окончательно отделился от ее жизни. С надеждой встретившись взглядом с розовоперстой Эос, Пенелопа глубоко вздохнула - наконец-то начинался новый день.
     
     
     
     
     
  

ЭПИЛОГ. ТЕМНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ

     

Будь благодарен человеку, научившему тебя хотя бы одному слову. Не пытайся учить, пока сам не поймёшь все полностью. Учить можно только после завершения самосовершенствования.

Мацуо Басе, "Поэтический дневник"

     
      Взгляд Пенелопы упал на незнакомого стройного юношу, каким-то образом проникшего во дворец. Уж не Гермес ли это, нахмурилась Пенелопа и усмехнулась: для нового жениха слишком молод. Юноша с любопытством разглядывал стоявший в углу у двери всеми забытый лук Одиссея. Пенелопа собралась прикрикнуть на него и спросить, чего ему понадобилось у нее во дворце, но юноша внезапно легко, словно играючи, натянул лук, приладил стрелу, и стрела, пропев, прошла сквозь все двенадцать колец. Глаза их встретились, и в них Пенелопа прочитала немой ответ на свой вопрос и увидела, что каждая из его черт дополняла и продолжала ее собственные. Пенелопа подошла к нему и взяла его за руку. Когда их руки соединились, Пенелопа почувствовала, что ее заливает горячим, обжигающе горячим потоком - ощущение это было новым, но вместе с тем знакомым. Так чувствовала она под воздействием Колеса, когда душа мира открывалась ее сердцу. Вот я и разгадала формулу Колеса, радостно подумала Пенелопа. В ответ на ее мысль Одиссей раскрыл ладонь, и Пенелопа увидела знакомое крохотное зернышко. Елена получила от Кассандры двадцать девять Колес, сказал он. А что будет завтра, спросила Пенелопа. Да ничего, ответил Одиссей, растворяясь в ее глазах. Завтра будет новый день, и мы просто будем отдыхать. И тогда она поняла, что действительно являлась Пенелопой и что долгие годы ожидания были не напрасны.
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
  
  
  
  
   43
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"