Дом качается, стонет, как старый больной корабль,
тянет лечь с ним на дно, и не видеть, что день готовит.
Через тёмный, простуженный город течёт февраль
валом талой воды, разведённых чернил и крови,
снег, истлев, поднимается, кружит, свиваясь в мост
тоньше конского волоса - к росным лугам весенним...
В мутных хлябях дрожат фонари и осколки звёзд,
пьёшь, гадая, что лучше: как Блок, или как Есенин,
ждёшь какого-то знака...
 
Но, выйдя с утра в ларёк,
за тоской и кефиром, ты вдруг замечаешь небо,
солнце, зелень, людей - и тебе ещё невдомёк,
что, теплу раскрываясь, доспехи роняет верба,
что к приёму готовятся голые тополя,
одеваясь муаром листвы, обещаньем пуха -
что ты всё-таки жив, и прекрасна вокруг земля,
так юна и щедра: для ладоней, для глаз, для слуха.
 
Пух течёт, серебрясь, мягко шепчет: проходит всё -
кипень майских садов, золотая июльская аллилуйя.
Распускается яблоко жёлтым речным цветком,
с тихим, жалобным хрустом холодный асфальт целуя,
и возносится солнцем из снежных январских вод,
войско трав призывая к залитому светом трону...
Ты не Ной, так не ной: не ковчег нужно строить - плот,
там, в верховьях реки, есть вакансия у Харона.