Иногда мы с тобой смеемся, громко и безмятежно, как дети, сидя на самом краю Млечного пути: свесили ноги и болтаем. Держимся за руки, смотрит друг на друга, показываем пальцами на дрейфующих мимо звездных китов, да мало ли чем еще могут заниматься вместе два совершенно счастливых человека? Чем угодно, в общем-то.
Счастье - миг единый и неразделимый, как единственное танцевальное па на три доли. Раз - предвкушение счастья, пограничный миг перед, первый взгляд в бездну, за которым начинается черный овал бесконечности, манящей и пугающей одновременно. Два - собственно, само событие, взрыв и темнота, рождение новой вселенной. Три - терпкое послевкусие, тающее, как сладкий дым. Никому и никогда не дано быть счастливыми дольше одного мгновения. И никогда не могут эти мгновения повториться так же, как в предыдущий раз.
Только что я вслух озвучил рецепт несчастья. Желание быть счастливым всегда и рационализация процесса счастья. Ты поправляешь: механизация. Все может быть, тебе виднее, из нас двоих голова из плеч растет у тебя, моя же летает по Вселенной десятой неизведанной планетой, к жизни не приспособленной. Зато ты к счастью не стремишься, ничего не ждешь, поэтому ты всегда - само спокойствие и безмятежность.
То ли дело я.
Космическая одиссея бесконечного страдания, изредка прерывающаяся в те моменты, когда ты все-таки берешь меня за руку и останавливаешься рядом: совсем ненадого, но мне хватает для того, чтобы снова научиться дышать и на скорую руку изобрести себе новый смысл бытия. У меня этих смыслов по десять раз на дню, но все они какие-то кривые и косые, да однобокие получаются. Хвост подтянул - ухо отвалилось. А рядом с тобой все крепнет и складывается само по себе. Поэтому я иногда тебя очень крепко держу, так крепко, что и по уху получить недолго: что мне какое-то "по уху", когда у меня клей не высох, и карта мира разваливается, а вместе с ней разваливаюсь и я сам.
Но это такая редкость. Обычно мы с тобой несчастны. Я раб времени, ты пространства. Я навеки заключен в циферблат истекающих соком стрелок, ты всегда направляешься из точки А в точку Б, и встроить в твое векторное мышление наличие слева от пути дикого острова Северный Часовой не представляется возможным. Какой-нибудь волшебник или дурак мог бы попереть ногами и без того шаткие законы управления бытием, но я не волшебник, и не дурак. Вот так разочарование, да? Мне тоже жаль.
Но правила есть правила, а не было бы их - не было бы и единого возможного способа находить тебя сон за сном. Или, правильнее - жизнь за жизнью, потому что пока мы спим, нам кажется, что мы живем, а просыпаемся мы с тобой слишком редко. Но пока мы спим, сны наши мутные и текучие, как молоко, уши заложены ватой извечной зимы, а на глазах тонкое кружево морозного инея. Поэтому я всегда узнаю тебя слишком поздно, а у тебя всегда есть долг и дорога, или свет и струна, или даже грифель и плеть, ты каждый раз найдешь новые два слова, и каждый раз слова это будут не "я с тобой".
Все наши сказки всегда кончаются одинаково: голова дракона в обмен на руку и сердце принцессы. Дракон и принцесса равно мертвы, но репутация делает честь им обоим: вселенское зло и невинная жертва. Но когда мы вот так сидим посреди звездного океана на маленьком острове межгалактической пыли, и топим костерок нашей судьбы искрами от пролетающих мимо комет, есть ли нам с тобой дело до того, кем мы будем, когда снова проснемся одни?
И кому на самом деле интересно, что в сказке сказок миражной нашей судьбы ты всегда стоишь на моей стороне, когда моя жизнь висит на волоске - но потом всегда уходишь, оставляя меня одного.
Потому я плыву, погруженный в межзвездный сон, от созведия к созвездию, от края до края бескрайнего вселенского моря. Про меня сочиняют сказки юные романтики, для которых сухая трава в полях не колет спину, и холодная земля не холодна, пока можно держаться за руки и разглядывать переменчивый звездный узор, а потом смеяться ночь напролет, а потом плакать горько от разлуки, но лучше уж плакать, чем сухими глазами провожать степной ветер. Дождь орошает землю с завидным постоянством, вот уж кому не откажешь в открытости душевных порывов... Я так не умею. Я никогда не плачу. Сердце сухое, как клочья ваты, по наивности выдаваемые кем-то юным за облака.
Ты умеешь делать настоящие облака из ваты и звездной пыли, из клея для рукоделия и солнечного света, из искусственного липкого снега, похожего на застывшие взбитые сливки, и невесомых лепестков зимних роз. Ты выпускаешь облака в небо, слегка подбрасывая на раскрытых ладонях, нежно гладишь по ватному хребту, и шепчешь слова поддержки и одобрения, а иногда и любви: столько ты их знаешь, но тратишь только на облака. Может, и к лучшему это, зачем слова, когда глаза на месте и можно проводить взглядом каждое ватно-серебряное чудо, которое в скором времени займет свое место среди прочих равных в чистом небе, таком ярком, словно в мороз его нарочно раскрашивают в голубой.
Я говорю: давай сделаем это сами! Проснемся утром в одной постели, посмотрим друг другу в глаза, все поймем и немедленно займемся важным делом: раздобудем ведро голубой краски, две кисточки, и оттолкнемся вверх от ближайшей крыши, чтобы точно хватило длины руки. Мазки будем класть неровные, на радость всем известным импрессионистам, пусть издалека будет чистейшая картинка, зато вблизи пристального и внимательного наблюдателя неизбежно поймает в ловушку ощущение ирреальности происходящего: крупные мазки всегда смотряться разболтанно и странно вблизи, но завораживают не хуже бликов света на воде... Но наступает утро, тишина туманного марева рассеивается, звезды гаснут, и я остаюсь один в пустоте.
Все начинается и заканчивается тогда, когда что-то заканчивает начинаться. Замкнутый круг, из которого ни ты, ни я не найдет спасительного выхода. Черный фонарь над твоей дверью оставляет лишь пепел от моих рук, перемотанных намертво красной нитью, связавшей наши судьбы. И я остепенюсь и осяду, лодка даст течь, илистое дно поглотит бутылку с прощальными стихами и картой местности, я буду делать по утрам пышные оладьи и в общем-то заведу себе нормальную человеческую смерть, потому что жизнью это можно назвать с трудом. Да ты мне выбора не оставляешь. Ничего нет на свете крепче и ярче любви, тлеющих углей памяти, яростного пожара будущей ясности, тихого огня полуночной свечи. Тихая музыка потерянных во Вселенной играет для нас, ты различаешься тонкие ноты скрипки и мускуса? Надеюсь, что тебе слышится то же, что и мне, и оркестр этот, собранный из силуэтов звездных историй, играет только для нас, расположившись на извечном молочном мосту, на кисейных берегах нашего с тобой волнительного извечного сна.
Но пока ничего еще не произошло и не случилось, и я плыву неслышно среди звезд и космических тел, мои веки плотно сомкнуты и на ресницах оседает пыль догорающих сверхновых, я плыву... И только моя чешуя, окрашенная в синий, зеленый, фиолетовый, только она и отражает зарю зарождающегося солнца. И прибой падает на песчаный берег, прозрачно-синий, оставаясь воспоминанием в глубине твоих глаз. Я плыву, и сон мой так беспечен, как бывает только у мудрецов да младенцев, да может еще и у нас с тобой. У нас с тобой, вечность моя, может быть все, что угодно.