Аннотация: История о дружбе, в которую не может вмешаться даже смерть.
- Небо такое красивое... Хоть плачь!
Это были его последние слова, а потом он оторвался от земли, - вместо земли у нас был ненадежный козырек крыши, - и взлетел. Летел высоко, танцуя, ступал по куцым сгусткам воздуха, опрометчиво оставленных курильщиками, выделывал невероятные па, смеялся так, что от этого звука уши закладывало, точно трубы Гаврииловы возопили из райских врат.
Его голова коснулась земли с хрустким звуком. Было похоже, что лопнул арбуз. Я спустился вниз, мне было интересно: лопнул арбуз, а корки и семечки так же валяются вокруг? Его голова превратилась в месиво, руки нелепо раскинулись, ноги вывернулись под неестественным углом.
Очень долго пришлось объяснять ментам, что случилось. Ну сидели на крыше, он, я, да девчонка одна, которая звонила. Где она? Да вот же, плачет как невменяемая, Федя, Федя, Феденька, зачем да почему?
Менты спрашивают - с чего вдруг здоровый двадцатипятилетний лоб, с квартирой, с машиной, с работой какой-никакой берет и прыгает с крыши? А я смотрю на них и вижу: тупые. Ну как им объяснишь. Им все кажется, суть в матерьяльном. Мол, есть все у человека, так человеку больше ничего и не надо.
Видели бы они, как он танцевал! Если для того, чтобы научиться летать, человеку надо превратиться в арбуз - не самая плохая цена.
- Он что-то говорил перед смертью? - спрашивает тот, что потолще.
- Говорил, что небо красивое, - отвечаю.
- И только? - явно не верит.
- И только, - говорю.
Ну как. Сначала говорили о налогах. Потом - о политике. Потом - о Таньке, о том, как она замуж пойдет и семейной станет, и кончатся наши крышно-коньячные посиделки.
- Ага! - говорит тот, что потоньше и с глупыми усами. - Значит, распитием занимались?
- Неа, - говорю, - Не занимались. Таньке нельзя, а пили только втроем. Традиции нерушимые.
- А чего нельзя, - говорит толстый и смотрит на Таньку. Она прикорнула на стульчике и дремлет, мы уже который час в отделении торчит.
Я, как могу, обрисовываю ситуацию - пузо там, все дела.
- Во херня, - говорит усатый. - Может, врача?
- Может, пронесет? - с надеждой говорит толстый, но берет трубку и куда-то звонит. Усатый продолжает меня допрашивать.
- Так они с Татьяной... - сверяется с планшеткой, - Аркадьевной состояли в отношениях?
- Никогда, - решительно мотаю головой. - У нас все строго, мы всегда дружили и до смерти дружить собирались.
- А если бы Татьяна Аркадьевна вышла замуж, вы бы продолжили дружить?
- Продолжили, но как-то иначе уже. Не знали как, о том и говорили. У Таньки свадьба послезавтра. Это у нас вроде как девичник был. Но только для своих...
- Да... - говорит толстый и чешет нос. - Хороший свадебный подарок ваш Федор преподнес.
Его увезли в морг злые, сонные врачи. Нигде не любят работать в четыре часа утра. Я смотрел, как его заворачивали в черный полиэтилен, и думал - как он красиво танцевал. Как ангел по облакам. Стройный, изящный, вскидывал руки, запрокидывал голову, и рассветное солнце алело в его золотых волосах.
Красоты он был неописуемой. Глаза ореховые, а ресницы смоляные, все думали - красит. В прошлом то ли балетом занимался, то ли гимнастикой, никто не знал толком, но двигался роскошно. Он нас собрал, он придумал, что нас трое - коньяк с лимоном и шоколадом.Пить не обязательно, главное чтобы был. Коньяк - это он, золотисто-коричневый, благородный, выдержанный, в белых рубашках и ботинках-броуги. Шоколад - смуглая Танька с родинкой около носа, ну а я - лимон. Кислый, сочный, почти альбинос, зато без меня - невкусно.
Коньяк, кстати, вместе с лимоном и шоколадкой пришлось отдать ментам. Нам уже без надобности, а они существенно подобрели - особенно, когда увидели, что бутылка запечатана.
- И это все, что вы можете рассказать?
- Ага.
Скажи я, что он танцевать пошел - не поверят, или решат, что тайком ширяюсь. Оно мне надо? Хватает того, что я видел. А я видел много. Слезу, блеснувшую в уголке кошачьего глаза видел. Изгиб белой шеи с яркой бусинкой жемчужной сережки в мочке уха видел. И как солнце взорвалось ему навстречу, принимая в жаркие объятия - тоже видел. Только-только зарился рассвет, небо было красоты неимоверной: у горизонта прожаренное, розовеющее облаками, дальше всполохами - розовое, синее, пурпурное, а над нашими головами ярко синее, с пирамидами темных туч. Все это я видел, но ментам рассказывать не буду. В слова такое не облекается, да и им в протокол надо записать про то, что голова как арбуз, и ботинки-броуги, и телефоны его семьи.
С семьей его ни я, ни Танька не общались. Мы о нем вообще ничего не знали, кроме имени и места работы. Даже должность непонятна. В социальных сетях не сидел, телефоном пользовался редко, и фотографироваться не любил. А вот это обидно, черт: фоток совместных нет. Надо у Таньки спросить.
Растолкал Таньку, вызвал такси и повез ее домой. Танька проснулась и снова начала реветь. От нее кроме "Федя, Феденька!" так ничего и не удалось добиться. Хотелось влить в нее валерьянки, но я не знаю, что ей можно-то сейчас. Сдал с рук на руки маме, сказал вкратце, что случилось и уехал.
Жизнь без него была какая-то пресная. Лимон и шоколад без коньяка вместе не сочетаются: на Танькиной свадьбе я поплясал, Федьку вместе похоронили и разошлись, как не было десяти лет. Оказалось, что в моей жизни всем заправлял именно он: какие-то выставки, походы, катамараны летом, банька зимой - все он придумывал.
На похоронах познакомились с его родителями. Мрачные, серьезные люди. Сказали, что нашли его завещание, и нам с Танькой чего-то там полагается. И два пакета. Я свой пакет открыл только через несколько месяцев. А там коробка с открытками, собраны едва ли не все страны мира, и на каждой надпись: "Лети и молчи", "Если жить с открытыми глазами, можно пропустить хороший сон", "Один удар каблука лучше двух землетрясений" и прочее в том же духе. Я читал и не мог понять - это личный дневник попал ко мне в руки или он для меня оставил эти записки?
В последней было написано "Небо - линза. Оттуда смотрит на нас Самая Красивая. Не скучай".
На этом меня прорвало. Я рыдал взахлеб, впервые с той ночи, оплакивал его, его красивые слова, нелепую смерть, свое нынешнее одиночество. Мне эти дурацкие открытки не сдались. Без него, вместо него - так точно. Я думал их сжечь, но почему-то засунул в дальний ящик стола и забыл. Вместо этого устроился на работу, пахал почти сутками и просто старался отвлечься. Друзей у меня особенно не было, с коллегами не сходился, так и жил: посредственно, как и сотни других людей. Только иногда, бывало, подкидывало ночью в четыре с чем-то утра, когда рассвет только намечается.
В ушах звучал мелодичный смех. "Небо, небо какое красивое!..." Приходилось вставать, подходить к окну, смотреть. Чаще всего небо было черным. Только оранжевые фонари освещали двор. Я живу в таком доме, где рассветов не видно, и хорошо. Так повторялось несколько раз, а больше он мне и не снился.
Танька звонила один раз, на его день рождения. Проговорили пол-вечера, вспоминали прошлое, делились мыслями. Вообще ей волноваться нельзя, у нее скоро будет ребенок, приходилось об этом помнить, и говорить только о хорошем. Оказывается, было что вспомнить и над чем посмеяться.
- Приезжай! - вдруг говорит Танька. - Нельзя так, по телефону. Я пирог испекла.
- Какой пирог? - говорю.
- Лимонный. С шоколадом и коньячной пропиткой.
- Это ты правильно сделала, - тут я вспомнил, о чем давно хотел спросить. - Тань, а он тебе что оставил?
- Фигурку. Балерину фарфоровую. Сидит, красавица, тянется рукой к ножке, такой тонкой работы статуэтка, Витя, - это муж ее, - говорит, что очень дорогая вещь. И, знаешь, она чем-то очень похожа на меня.
- А мне открыток оставил со странными афоризмами. Наверняка сам сочинял.
- Да, на него похоже...
- Фигурку покажешь?
- Покажу. Привези открытки?
Пришлось лезть в тумбочку и искать пакет с открытками.
Приехал к Таньке, едим пирог - как будто про всех нас пирог, - пили дурманяще сладкий чай и рассматриваем открытки. Фигурку она мне, кстати, показала - фарфор словно светился изнутри, балерина томно прикрыла глаза, застывший миг... Меня от нее бросило в дрожь.
- Смотри! - говорит Танька. - "Обратной дороги нет, есть всполохи света, они ледяные на ощупь". Как странно....
- Где, покажи? - схватил открытку, точно зная - не было такой надписи там. И картинки такой не было: белая чайка над морем. Там же только города и страны!...
- А вот еще, - Танька вытащила наугад оранжевую картонку. - "Солнце похоже на апельсин, сок течет по губам, обжигает, как самый дорогой коньяк". Что это?
- Я... не видел раньше этих открыток! - и тут уже пугаюсь.
Раскладываем открытки на полу, как огромный паззл.
- Как думаешь, долго он их писал? - спрашивает Танька. С пузом неудобно ползать по полу, но она справляется.
- Мне кажется, долго. Тут на открытках год стоит, вот эта самая старая - десять лет назад...
На открытке значится: "Будешь танцевать или стоять на месте - ноги все равно сломаются, но выбор за тобой".
- Ничего не понимаю. Какой-то бред...
- Или не бред, - пожимаю плечами. - Я думаю, это личный дневник. Просто мы ж о ком говорим? Ты представляешь его с какой-нибудь разлинованной записной книжкой?
Танька смеется.
- Да, - говорит. - Для личного дневника самое то.
Мы ползаем по полу, читаем вслух особо понравившиеся цитаты.
- "Вишневые сигареты делают из вишневого сада. Дым ушедших времен вкусный", - читает Танька.
- "Видел цветы каштана?" - вторю ей я.
- "Жаль, что пчелы жалят без жалости", - со слезами на глазах смеется она.
- "Молочно-белый снег на подоконнике не тает уже месяц, как и я"...
Это, несомненно, он: в бессвязных на первый взгляд строчках огромный смысл, пласты его, который мы просто не можем впустить в себя. Потому что, кажется, если я открою сердце и попытаюсь вместить в свою кислую скукоженную душонку весь его исчезающий, плавящийся, бесконечный как лента Мебиуса мир, то взорвусь. Танька думает так же: вижу по глазам. Она прижимает очередную открытку к груди и боится.
- Сколько их тут?
- Больше сотни. Я не считал.
Мы оставляет ковер из открыток в комнате и идем на кухню. В коридоре Танька снова начинает плакать, я обнимаю ее, целую бритый висок, хотя никогда не умел всех этих нежностей. На секунду мне кажется, что узкая ладонь ложится мне на спину. Танька вздрагивает и смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я понимаю без слов: она тоже это почувствовала.
Не сговариваясь, бежим на кухню. На блюде с остатками лимонного пирога лежит открытка. Синее небо с розовой кромкой заката. Мы точно не могли ее здесь забыть, пакет разбирали в гостиной, и бумага такая плотная, глянцевая, яркая, проглядеть невозможно. Мы с Танькой переглядывается и одновременно тянемся к открытке, переворачивая ее.
"Небо такое красивое, хоть плачь. Люблю."
У меня начинает звенеть в ушах. Танька бледнеет, молча достает из шкафа бутылку коньяка и три рюмки. Наливает коньяк, мы чокаемся и пьем, так же молча идем к окну. Танька сражается с жалюзи, я открываю створки настежь.
Небо изумительное. Закат полыхает, словно зарево пожара. Возле Танькиного дома лес, и вот над ним занимается рдяным огнем серое, почти седое зимнее небо, прямо над кронами распускающееся синим, словно художник уронил каплю краски на холст. Совсем над домом оно неожиданно ясное, густое и фиолетовое, и звездный мост складывается в улыбку.
Мы стоим, завороженные зрелищем, довольно долго. Когда отходим от окна, обнаруживаем, что промерзли насквозь.
Вернулись к столу, Танька моет три пустые рюмки и прячет в шкаф. Я бережно убираю последнее письмо к остальным открыткам.
- Когда увидимся?
- На годовщину? Испеку такой же пирог...
- Хорошая идея оказалась. Я думал, лимон и шоколад несовместимы...
- Глупо думал! - Танька щелкнула меня по носу.
И правда, глупо.
В правильной пропорции, под хорошей коньячной пропиткой, совместимо абсолютно все. Я иду домой, глядя на звезды, и вижу в бархатной синеве танцующего бога: алмазная россыпь изгибается, звенит браслетами в такт шагам, бьет пяткой в пол, вскидывает руки, кружится и взлетает над бесконечной чередой домов и деревьев, зажав в руке падающее за горизонт солнце-апельсин, запрокидывает голову, и в особо яркой звезде, мерцающей в пульсации алого и розового, я со всей ясностью различаю маленькую жемчужную сережку.