Я ненавидел Превера. За его наивный детский взгляд, за его короткие, врезающиеся в память строчки, которым я никогда не мог до конца поверить. Потому что того, о чем он писал, попросту не бывает в жизни. Ни такой любви, ни такой мудрости, ни маленьких обыденных чудес, которые то и дело встречались в его стихах. И особенно я ненавидел его стихотворение о том, как нарисовать птицу. Может быть потому, что втайне хотел, чтобы у меня дома жила птица. Не канарейка. Не попугайчики. А просто птица. Свободная. Как в стихотворении Превера. А может быть, потому что я мнил себя художником. Который никогда не рисовал птиц.
"Ах, - восхищались мои друзья, - как ловко он это придумал!" "Ах, - восклицали подруги, - как это мило: птица сама прилетает и на жердочку в клетке садится!" А я скрипел зубами. И молчал. Хотя меня тянуло гаденько рассмеяться. Где они видели?! Как они могли даже представить?! Чтобы птица сама прилетала в клетку? Тем более в нарисованную...
Но где-то в глубине моей души обитала маленькая... Обитала совершенно дурацкая надежда. Ночью, когда я спал - она вылезала. И шептала мне в ухо тонким сладеньким голоском. Что если бы я постарался. Если бы я только очень постарался. Я мог бы нарисовать клетку. В которую могла прилететь птица. Не канарейка. Не попугайчики. А просто птица. Свободная. Как в стихотворении Превера. И стала бы жить у меня дома. И петь свои песни. Потому что у такой птицы обязательно СВОИ песни. Не похожие на щебетание канареек. Или говорок попугайчиков. И тогда бы я не чувствовал себя таким одиноким. Даже со своими друзьями. Даже со своими подругами.
Но я не мог ей поверить. Я не мог поверить Преверу. И поэтому я его ненавидел. Особенно его стихотворение. О том, как нарисовать птицу.
И однажды я решил доказать своим друзьям. И своим подругам. И, в первую очередь, самому себе. Что Превер врет. Что чудес не бывает. И птицы не прилетают в клетки. Тем более нарисованные. И я нарисовал клетку. Правда, справедливости ради. Я должен сказать. Что клетка была не очень красивая. И в ней не было ничего. Ничего "красивого и простого, и очень нужного для птицы". Простая железная клетка. С деревянной жердочкой внутри. И я поставил ее на подоконник. А не в саду и не в роще. И стал ждать. Абсолютно уверенный. Что птица не прилетит. И только когда я лег спать. Тонкий сладенький голосок. Звучащий у меня в голове. Принялся напевать о том. Как было бы хорошо. Если бы у меня дома жила птица.
И я проснулся под трели. И увидел птицу. Которая сидела в клетке. В простой железной клетке. На деревянной жердочке. Нарисованной на моем холсте. Стоящем на подоконнике. С видом на железные крыши. Раскинувшегося вокруг города.
Я оцепенел. Я стоял и смотрел на птицу. А птица смотрела на меня. Круглым коричневым глазом. С капелькой любопытства. И с мягкой насмешкой. Как будто бы птица знала, что я никогда не верил. Но все-таки чуть-чуть надеялся. Что она прилетит.
И я начал делать глупости. Я не стал прикрывать дверцу. Не стал убирать картину с подоконника и ставить на ней свою подпись. Как рекомендовал Превер. Но не стал я и стирать клетку. И рисовать дерево с зеленой листвой. Потому что оно бы смотрелось глупо. В моей холостяцкой квартире. Где не было ничего. Кроме скрипучей кровати. И колченогого стола, доставшегося от прежних хозяев. И двух кухонных табуреток. И холодильника, в котором стояла бутылка пива. И сваленных в угол холстов. На которых не было птицы. И я не стал рисовать свежесть ветра и ласку солнца. Потому что ветер и солнце свободно входили в мое распахнутое окно. И это было единственное достоинство моей холостяцкой квартиры. На шестом этаже старого дома, в котором не было лифта. И почему-то я был уверен. Что это не имеет значения. Что если бы это имело значение. То птица никогда не прилетела бы на подоконник. И не села на деревянную жердочку. В простой железной клетке. Нарисованной на моем холсте. И не стала бы петь.
Я не стал приглашать своих друзей. И своих подруг. Которые бы восклицали: "Как это мило! Надо же, птица! Сама прилетела в клетку!" Я достал из холодильника пиво. И сел напротив птицы. И подставил лицо последнему летнему солнцу. И уже по-осеннему прохладному ветру. И стал слушать как она поет. И мне казалось, что ее голос похож на тонкий сладенький голосок. Моей дурацкой надежды. Который шептал мне во сне. Что когда прилетит птица, я больше не буду чувствовать себя одиноким. На тот самый тоненький голос. Которому я всегда возражал. Говоря, что чудес не бывает. Но сейчас я не хотел возражать. Просто сидел, потягивая холодное пиво. И слушал как поет птица. Тонким сладеньким голоском. Который казался знакомым.
Опустился вечер. Внезапно. Как он всегда опускался на крыши раскинувшегося за моим окном города. И на небе появились первые звезды. Почти не видимые в рыжеватом сиянии. Видимые только в августе. Но и был как раз август. Окончилось пиво в бутылке. И из окна ощутимо потянуло промозглой сыростью. Обычной спутницей августовских ночей. Но я не закрывал окно. Потому что боялся спугнуть птицу. Которая все еще пела. И боялся лечь спать. Точнее, боялся проснуться. И увидеть, что птицы нет. Или вообще не было. Хотя мне хотелось спать. И я заснул сидя. И упал с табуретки. И проснулся на полу, замерзший и счастливый. Потому что птица по-прежнему сидела на тонкой жердочке. В простой железной клетке. Нарисованной на моем холсте. И по-прежнему пела. И ее круглый коричневый глаз смотрел на меня искоса. С мягкой усмешкой. И с задумчивым любопытством. Как бы говоря: "Вот ведь глупый! И куда я должна была деться?"
И мне захотелось подпрыгнуть до потолка. И совершить подвиг. И купить для птицы самого лучшего корма и самой чистой воды. И украсить подоконник цветами. Вот только у меня не было денег. Были только мои картины. Которые никто не покупал. Но теперь - когда у меня была птица. Я знал, что у меня обязательно получится. Продать свои картины. И заработать денег. На корм для птицы. Потому что я больше не был одиноким. Как и обещал мне голосок. Звучавший в моих снах. И так похожий на птичий.
И я выбрал две картины. Завернул их в газету. И сказал птице: "Я скоро!" Хотя немного боялся. Но уже не так сильно.
Но когда я вышел на улицу, меня окружил город. Так не похожий на тот, который был виден из моего окна. В этом городе гудели машины, и звенели мобильники. И по улицам шел нескончаемый поток людей. Которые твердо знали. Что чудес не бывает. И в этом городе не было места для наивных стихов Превера. И для пения птицы. И для моих картин. Которые никто не купил. И мне пришлось занимать деньги у своих друзей. Занимать у своих подруг. И что-то врать. Потому что я не мог сказать им, что деньги нужны мне, чтобы купить корм для птицы. И самую чистую воду. И самые лучшие цветы. Для птицы, которой не могло существовать. В этом гудящем городе. Где не бывало чудес. И продавец в магазине, где торговали кормом, долго не мог понять, что мне нужен корм не для канареек. Или для попугайчиков. А просто для птицы. Свободной. Как в стихотворении Превера. Потом, наконец, ответил. Что свободные птицы не могут жить в клетках. И чтобы я возвращался, когда узнаю название. И я сдался. Я купил какой-то корм для какой-то птицы. И какую-то воду в ближайшем супермаркете. И горшок с полу-увядшей бегонией у старушки из соседнего дома. Которая посмотрела на меня как на сумасшедшего. Потому что уже наступил вечер. И цветочные магазины закрылись. И для себя пачку сигарет и бутылку пива. Потому что на этом закончились мои небогатые средства. Занятые у моих друзей. И у моих подруг.
Я вошел в свою комнату, где на подоконнике стояла картина. С нарисованной клеткой. В которой сидела птица. И птица взглянула на меня с неподдельной радостью, и с легкой укоризной. Как будто говоря: "Ну и где ты так долго?" И я вывалил свои покупки на колченогий стол. И сказал: "Прости, птица, я не сумел купить тебе лучший корм. Или лучшую воду. И цветы, чтобы украсить подоконник. Ты выбрала неудачного художника, птица. Картины которого почти никогда не покупают. Потому что они не слишком хороши. Даже вот эта, с нарисованной клеткой. В которой ты сидишь. И я не знаю, почему ты решила, что должна прилететь ко мне". Но птица только посмотрела на меня круглым коричневым глазом, с легкой укоризной и с очевидным непониманием. Как будто говоря: "Ну какое это может иметь значение? Если я все-таки прилетела?" И поклевала нелучший корм у меня с ладони. Попила нелучшей воды из моего стакана. Который я тщательно сполоснул от вчерашнего пива. И снова уселась на свою жердочку в нарисованной мною клетке, рядом с печальной бегонией. И стала петь веселые звонкие песни. И тихие колыбельные песни. Пока я не заснул. Не чувствуя себя одиноким. В своей скрипучей кровати. Потому что я уже не боялся. Проснуться в пустой квартире. В которой нет, и никогда не было птицы.
На следующий день я продал пару картин. И этого хватило, чтобы вернуть хотя бы часть долга моим друзьям. И моим подругам. Которые тоже были художниками. И тоже не особо успешными. И купить бутылку дешевого коньяка. Как это было у нас принято. Когда кому-нибудь удавалось продать картины. И распить ее на квартире у одного из друзей. Или у одной из подруг. Потому что я не хотел вести их домой. Где ждала меня птица. Потом я честно пытался уйти пораньше. До того, как перестанет ходить метро. И мне будет не добраться до дома. А поскольку я был уже достаточно пьян. Я сказал им: "Понимаете. Там меня ждет птица. Она сидит на тоненькой жердочке. В нарисованной мною клетке. Как в стихотворении Превера. И смотрит на темный город, и на редкие звезды. И не поет. Потому что меня нет дома". "Ты чего? - сказали мои друзья. - Какая, к дьяволу, птица?" "Совсем очумел? - сказали мои подруги. - Таких чудес не бывает". И поскольку я был уже достаточно пьян. Я им поверил. И я не пошел домой, где ждала меня птица. А остался с друзьями.
Поутру у меня болела голова. И все казалось немножечко странным. Потом я понял, что просто привык. Всего за три дня. Привык просыпаться каждое утро под пение птицы. Сидящей на тоненькой жердочке. В нарисованной клетке. На подоконнике моей квартиры. В которой я сегодня не ночевал. Держась за стенку, я доковылял до ванны. И плеснул холодной воды в лицо. И пересчитал оставшуюся в кармане мелочь. Которой едва хватало на корм. Для моей обиженной птицы. Так и оставшейся вчера голодной. По моей вине. Я не стал будить своих друзей. И своих подруг. Которые еще спали. Я тихо притворил дверь. И вышел на улицу. Где наступила осень. И шел дождь. И холодный ветер кидал его в лица прохожих. Как кидал должно быть в мое открытое окно, где стояла картина. В которой жила птица. Свободная птица. Та, что давно должна была бы улететь на юг. Если бы не прилетела вместо этого в железную клетку. Нарисованную мною. Чтобы доказать, что чудес не бывает. Я зашел в магазин, где торговали кормом для птиц. И выгреб из кармана мелочь. Которой едва хватало на пригоршню корма. И протянул ее продавцу. Тому самому, который сказал. Что свободные птицы не могут жить в клетке. И был прав.
Я вошел свою квартиру, где ветер врывался в окошко вместе с дождем. И мял листья бегонии. И поливал картину. На которой, как ни в чем не бывало, сидела птица. И ее горлышко трепетало. В предчувствии песни. И должно быть оттого, что пока я шел, я представлял ее обиженной и несчастной. Рисовал ее себе нахохленной и замерзшей. И проклинал себя. Сейчас я почувствовал. Что начинаю злиться на птицу. Именно из-за того. Что она хорошо себя чувствовала. И не казалась обиженной. А радовалась моему приходу. Как будто ничего не произошло. Как будто я не оставил ее одну. На ветру и дожде. Без воды и корма. Как будто там, у своих друзей и подруг, я не поверил на короткий миг. Нет, на несколько часов. Что чудес не бывает. А теперь она сидела передо мной, как ни в чем ни бывало. И смотрела на меня круглым коричневым глазом. С нежной усмешкой. И терпеливым прощением. Как бы говоря: "Я знаю все, что ты мне можешь сказать. Но это не важно. Ты пришел. И теперь все будет хорошо".
Я пересек свою комнату в несколько широких шагов. И захлопнул окно. И смахнул с подоконника воду. На пол, где и так была лужа. Я резким движением придвинул табуретку. И сел прямо напротив птицы. Глядя в ее круглый немигающий глаз. "Ну что, птица, - сказал я незнакомым мне самому голосом. В котором не было надежды. Зато звучала решимость. - Теперь ты видишь, какой я на самом деле? Я неудачливый художник. У которого крайне редко бывают деньги. Который даже не знает твоего названия. И не может купить тебе самый лучший корм. И самую лучшую воду. И украсить подоконник цветами". Но птица по-прежнему смотрела на меня, не мигая. Как бы спрашивая: "Неужели ты думаешь, что я этого не знала? До того, как я к тебе прилетела?" Правда, мне почудилось, что ее оперение немного поблекло. И вообще она показалась мне меньше. Но я подумал, что причина в дожде. Который все еще не просох на холсте. И разозлился сильнее. На ее очевидное непонимание. И на собственную беспомощность. "Я не смогу позаботиться о тебе птица. Даже когда у меня появятся деньги. Я буду забывать покормить тебя. Или закрыть окошко. И верить своим друзьям. Когда они говорят, что чудес не бывает. И ночевать вне дома. Оставляя тебя одну". Мне показалось. Что птица еще больше уменьшилась. И стала темнее. И нахохленней. Но она по-прежнему смотрела на меня круглым коричневым глазом. С нежной укоризной. И непонятной обидой. Как бы говоря: "Неужели ты думаешь, что я не знала и этого? Когда прилетела к тебе. Потому что тебе нужна была птица". И я почувствовал жалость. И вину. И злость. На себя. И на птицу. И моя решимость окрепла. Я вскочил со стула. И продолжал говорить. Расхаживая по комнате. И подкрепляя слова энергичными взмахами. "Ну посмотри же, птица! Я даже не удосужился нарисовать тебе дерево. Дерево с зеленой листвой. И выбрать на нем лучшую ветку. Как обещал Превер. Ни свежести ветра. Ни ласки солнца. Ни звона мошкары, что в горячих лучах резвится. Ничего этого я не удосужился нарисовать для тебя. И не удосужусь. Уж я-то знаю себя, птица. То у меня не будет вдохновения. То времени. То денег, для того чтобы купить краски. А впереди зима. Длинная, темная, злая зима. Которую ты проведешь на вот этой вот самой жердочке. В нарисованной клетке. Улетай от меня! Слышишь, улетай, покуда не поздно!" Я остановился, упершись во входную дверь. И обернулся посмотреть на реакцию птицы. И издалека мне показалось. Что она стала совсем маленькой. Меньше воробья. И совсем темной. Я не мог разглядеть ее глаз. Но чувствовал взгляд. Полный обиженным недоумением. И робким вопросом. Как бы говорящий: "Я готова так жить. Почему ты меня прогоняешь?" "Да пойми же! Ты свободная птица! А свободные птицы не могут жить в клетке!" И я выскочил на площадку. И закурил. Дрожа от страха. Что она улетит. Что она останется. И от обиды на птицу. Которая не поняла моего благородства. И мою великую жертву.
И только после второй сигареты. Когда дрожь отступила. Я осмелился открыть дверь. В свою холостяцкую квартиру. Где было совсем темно. Потому что наступил вечер. А небо было затянуто тучами. И я не стал зажигать свет. И подошел к подоконнику. На котором стояла бегония. И картина с нарисованной клеткой. В которой больше не было птицы. Как я и боялся. Как я и надеялся. Я лег на кровать. И стал смотреть в потолок. Нет, я не плакал. Потому что был слишком измучен. Даже для слез. Даже для сна. Я просто лежал и смотрел в потолок. Мечтая услышать голос. Который сказал бы. Что я поступил правильно. Но этой ночью стояла полная тишина.
Нет, я не выкинул картину с нарисованной клеткой. Не поставил ее в угол к другим неудачным картинам. На которых не было птиц. Она так и стоит у меня на окне. Рядом с бегонией. Которая воспрянула. И готовится зацвести. Может быть из-за того, что я ее регулярно поливаю. Иногда остатками вчерашнего пива. Понимаете, уже на следующий день. Когда я встал с постели. После бессонной ночи. Я подумал. Я вспомнил. Что окно было закрыто. И птица не могла улететь. Кроме того, вот здесь. Видите, над самой жердочкой? Маленькое черное пятнышко. Которого точно не было. Когда я рисовал клетку. Поэтому я и не убираю остатки корма. И я надеюсь. Надеюсь. Знаете, такая маленькая. Такая дурацкая надежда. Которая шепчет мне в ухо. Особенно когда я сплю. Тонким сладеньким голоском. Так похожим на голос птицы. Что на самом деле, птица никуда и не улетала. И если я захочу. Если я очень-очень захочу. Если я скажу ей. Как она мне нужна... Но я боюсь. Я боюсь.