Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придёт конец.
(Е. Шварц. "Обыкновенное чудо")
- Милый...Любимый, родной, где ты? Пропадаю, не могу больше без тепла твоих рук, в этой бездне ночей, в этой пустоте! О господи, хоть на долю секунды почувствовать тебя, хоть на мгновение вернуть твои руки, я всё ещё предчувствую их на своих плечах, на своих щеках - всюду... Как же невыносимо холодно! Как темно...
С подоконника сползает занавеска, хлопает крыльями зыби форточка, тянет ледяным невыносимо, пропащим, неживым в омуте чёрной комнаты. Холодно. Очень холодно. Но нет сил подняться и прикрыть... Нет сил, нет тела, одни несвязные, бурлящим потоком мысли, парящие словно над всем из ниоткуда в никуда - в квадрат мутно-серого потолка, ещё выше...
Милый, любимый!
Милый, родной...
Снова - руки. До боли, до озноба - ощущаю...
Она стонет протяжно, прикусив до крови губы, заворачивается в одеяло с головой, ещё и под подушку. Становится совсем тихо, душно, но боль, блуждающая в груди, терзает, расползается по животу, комком давит горло, стучит сильно и неотступно в висках. Голова горит, словно там, внутри, кипит огромный огнедышащий котёл...
Пожалуйста, пожалуйста!
Кого и о чём она просит? Ведь теперь ничего и никогда не изменить. Не повернуть время вспять! Это только в фантастических рассказах можно переиграть роковой день заново. Или в сказках... Всё бы сделала, что могла и что не могла, только бы... Но ей не вернуть его, не вернуть НИКОГДА!
Любимый...
Выбралась из-под одеяла, пошла, натыкаясь на стены, дрожа всем телом, на кухню. Пришла. А зачем?
Там громко, оглушительно, на всю вселенную, стучали настенные часы. Пять минут четвёртого. Критическое время, как говорят врачи. Шесть минут... Как невыносимо медленно, если невозможно уснуть!
А в целом огромном доме - тишина. Как будто она осталась одна на всей Земле.
Вот тут, на этой табуретке напротив он тогда сидел.
Сколько дней назад? Сколько часов? Сколько жизней...
Сжала руками голову, что есть сил. Нет! Я не могу это вспоминать, не хочу, не надо, не надо же! От этого можно сойти с ума!!!
Вчера заходила Натка, она так прямо с порога и сказала: "Я бы на твоём месте свихнулась".
Но они бегут помимо воли, горячие, неотступные мысли - туда, непременно туда - в тот роковой вечер...
Всё произошло непостижимо быстро. Он зашёл на кухню, когда она чистила картошку, привычно мягко ткнулся носом в шею, потом присел на краешек табуретки, она обернулась и увидела его лицо, искажённое внезапной болью, посеревшие губы...
- Что-то мне плохо, - признался виновато, неровно дыша, рванул ворот рубашки.
Она швырнула в раковину недочищенную картофелину и бросилась к телефону. "Я сейчас, милый, я быстро..."
- Алло! Скорая!
Автоматически диктовала адрес и смотрела, как он судорожно ловит губами воздух, как сползает с табуретки...
- Любимый, родной, пожалуйста, этого не может быть... Потерпи, это пройдёт, не уходи! Посмотри на меня! Ну, пожалуйста!!!
Он сжимал до последнего её руку, а она пыталась обнять всего его, передать хоть частичку своей крохотной женской силы, хоть частичку своего беспредельно огромного женского тепла...
И мир вокруг - привычный, уютно-тёплый и такой всегда нерушимо надёжный, стал вдруг распадаться под её ослабевшими ногами.
Она не закричала, не забилась в истерике, просто сознание отключилось от ненужного больше внешнего бытия. Последнее, что она помнила, это собственные слова: "Позвоните моей подруге, она поможет..."
Всё.
Больше ничего не было.
Милый, любимый, как же так? Как ты мог меня оставить одну на этом свете? Я же жила, дышала только для тебя, тебя одного, с тобой одним вместе! Так иногда случается, помимо воли и сознания, этим уже нельзя управлять, что женщина живёт лишь одной огромной своей любовью, болью своей, мукой, наказанием... Счастьем своим - огромным - и снаружи и внутри, оно заполняет всё её существо... Может, она одержима, может, безумна, может, глупа, но она ТАК любит! ТАК существует! Так дышит, и уже не может иначе, даже если и хотела бы...
Может, теперь и дышать не за чем?
И никто не поможет, никто не поймёт... Никто, кроме него. Но его же нет!
Она выпрямилась и посмотрела на часы. Ровно четыре. За окном ещё темно, из комнаты пронзительно тянет сквозняком: она так и не прикрыла форточку...Кажется, там - на Земле - идёт снег...
Тогда, на кладбище, тоже шёл снег. И прилипал к его тёмным, чуть волнистым волосам, к его губам... И не таял.
Кто-то всё время подталкивал её к гробу, а она не могла подойти, шепча бредово:"Может, это не он? Это же не он..." А потом всё-таки прижалась к сжатым губам и отшатнулась тут же, настолько нереально сильно и едко обожгло холодом. Земля и люди на ней будто стали опускаться вниз, поплыли куда-то вбок, всё дальше и дальше от неё... И только оглушительно громко каркали на деревьях вороны.
- Нет, я не хочу! Не хочу это вспоминать!!! - закричала сильно и бросилась из кухни, заметалась по квартире, натыкаясь всюду на его вещи: книги, диски возле компьютера, любимая шариковая ручка, куртка в коридоре на вешалке, полотенце и зубная щётка в ванной, тапочки... Снова - в коридор, вдруг из шкафа выпал чёрно-серый шарф в клеточку, подняла, уткнулась носом - в ужасе отбросила...
Стала одеваться. Куда угодно... На улицу! Там, может, не так страшно? Ведь там - другие люди! Хотя ещё нет и пяти...
Милый, любимый, зачем же ты так со мной? Как хочется рассказать кому-нибудь о тебе, о себе, невыносимо больше носить эту боль в груди, тяжело, давит так, что разорвать хочется и вытащить оттуда!
Вот вчера соседка-старушка из соседнего подъезда так искренне сочувственно смотрела, потом что-то говорила, говорила... Как из небытия долетели нехитрые слова:
- Жаль, Бог вам деток не дал... Кабы дитё - легче тебе было, было бы о ком заботиться, для кого жить...
Было бы для кого жить.
Она вдруг остановилась, замедленно сняла куртку. Было бы для кого жить?
ОН смотрел на неё из темноты коридора серьёзно, пристально... А волосы всё-таки мягкие, почему-то при первом знакомстве показались жёсткими и упрямыми... Запустить пальцы в эти волосы... Хотя бы ещё раз! Ну, пожалуйста!
Вернулась в комнату. Закрыла форточку и поправила занавеску. Села снова на разобранный диван. Он купил его совсем недавно, такой широкий и удобный... Сколько раз на этом диване...
Вновь прокусила губу, на этот раз кровь полилась тонкой струйкой, на языке защипало кисло. Пошла в ванную и долго лила себе на лицо ледяную воду.
"Было бы о ком заботиться..." Сколь навязчиво, сколь неотступно!
Она вчера вовсе не придала значения этим словам сердобольной старушки. А теперь зажмурилась и представила: вот сейчас раздаются тихие шаги по коридору, дверь приоткрывается, нерешительно заглядывает круглое детское личико, улыбается ясно, потом надувает губки: "Мама, почему ты плачешь? Не плачь, мама!" И берёт за руку... Пальчики маленькие, ладошка доверчивая и тёплая...
Его сын. ЕГО сын?
Но это же невозможно!
Она заснула на рассвете, когда уже заглянуло в щели задёрнутых наглухо занавесок скупое зимнее солнце.
Вечером пришла Натка, она теперь почти каждый день приходила, опять жалела, пыталась как-то утешить, но в который раз понимала, что напрасно. Замолчала наконец. Вот уж сколько времени прошло, а она всё утешает и утешает. А боль всё не утихает и не утихает.
Она посмотрела на подругу вдруг как-то не так ( Натка это сразу поняла) и сказала тихо то, что бродило вот уже который день в душе и выхода не находило:
- Если бы у меня остался от него ребёнок...
И Натка ухватилась за эту мысль, как за соломинку.
- А ты роди! Слышь, роди для себя, ты будешь о нём заботиться, сконцентрируешься на этом, все мысли чёрные отойдут на второй план, а потом, со временем, и вовсе пройдут. Ты же ещё совсем молодая!
Она посмотрела удивлённо.
- Да ты в своём уме? Как я рожу?
- Ну, сейчас полно возможностей...
- Представляю, сколько это стоит.
- Кстати, я одного мужика знаю, так он прямо и говорит: "А что, есть проблемы? Могу поспособствовать!"
Она встала резко, на столе расплескались чашки с чаем. Сладкие лужицы растекались замедленно по линолеуму... Снова громко тикали часы. Натка испугалась собственных слов и теперь напряжённо молчала.
- Да как же вы все не поймёте... - тихо, но внятно, словно чужим осевшим голосом проговорила, как в забытье. - Это невозможно понять... Но для меня существовал, существует и будет существовать на Земле только один мужчина!
- Я в состоянии всё понять! - раздражённо вдруг бросила Наташка. - Только не то, что можно себя заживо похоронить вместе с мужем.
- Что ж, - её глаза болезненно блестели. - Было время, с мужем и хоронили.
- Врёшь, подруга! - она не узнавала Натку. - Ты не хочешь поставить точку на своём существовании, иначе бы поставила уже! Ещё тогда.
- Да, я хотела... Но слабый характер... не смогу... - она ломала руки и путалась в словах.
- Тогда давай признаем великую и неоспоримую мудрость бабки из второго подъезда.
Они молча убирали чашки с разлитым чаем, потом молча сидели на диване в полутёмной комнате.
- Бред какой-то... - тихо прошептала вслед неотвязным мыслям.
- Возможно, - пробормотала Натка. - А возможно и нет.
И снова пришла ночь. Самое страшное, что бывает! Она и не знала. Раньше это было самое тёплое. А теперь - самое страшное: ночь без него.
И опять поплыли внутрь судороги изнуряющей боли. В окно лилась чернота, и она выла от безысходности, как раненая волчица в морозной пустоте дремучего леса. И опять - звала, звала, звала...
Милый, любимый!
Как ты мне нужен!
Я не могу уже больше без твоих рук! Какой огромный и страшный этот диван! Какой холодный... Как пахнет твоими волосами подушка - запутать в них пальцы, коснуться уголка носа и губ, задохнуться от мимолётной неосознанной нежности, поплыть - всей - в горячее и пьянящее - в твоё тело, сильное, до последней клеточки отзывчивое на мои ласки... А моё столь же отзывчиво на твои, ты всё-всё знаешь: когда я охну, запрокинув голову, и волосы польются, и ты станешь дышать с наслаждением ими, когда я вздрогну от прикосновения именно туда, когда задрожу всем телом и мои руки переплетутся с твоими, когда перестану дышать совсем своими губами - только твоими, когда закрутит так, что невозможно будет уже осознать, где сон, а где - явь, и потолок станет таким близким, и ощущения такими острыми, такими сильными, вовсе не нашими уже, вовсе не земными... И мы станем единым целым, которому нет оправдания и нет названия, как бы это всё не называли из века в век: любовью ли, страстью ли, песней или грехом...
Милый, любимый...
Пустота.
Ничего никогда уже не будет.
Он сидел на кухне за столом, и она удивлялась реальности происходящего. Смотрела будто со стороны на него, да и на себя тоже.
Аккуратный, привлекательный даже: серый костюм, светлая рубашка, галстук - всё как положено. Немного заносчивый, болтливый, самоуверенный страшно. Что-то не останавливаясь говорит, мало заботясь о том, интересно ли ей это, в состоянии ли она вообще что-либо сейчас понять, что-то о компьютере, о цифровых фотоаппаратах... При этом с завидным аппетитом поглощает оладьи с абрикосовым джемом.
На мгновение останавливается, с лёгким прищуром быстро смотрит в глаза. И тут же опять - слова, слова, ничего не значащие слова...
Сжать зубы и терпеть. И ещё - улыбаться, кивать изредка, подыгрывая.
Как же трудно и... зачем?
Ей хочется вскочить со стула и бежать, бежать, куда глаза глядят. Очутиться сразу, как по волшебству, в сказочном мрачном (непременно мрачном) лесу, еловом, древнем, бежать по пружинящему смолянистому ковру из седоватого мха и иголок, потом перелететь глянцево-чёрное болотце и ворваться вдруг в молодой светлый березняк, остро пахнущий влажной осенью и последними перезрелыми грибами - свинушками, челышами, тёмными, скользко-холодными. Чтобы всё летело мимо, но непременно сквозь и менялось, как в старой киноплёнке без звука, когда видно плохо, но обязательно остро ощущаешь все запахи и оттенки цвета...
- Эй! - вкрадчиво-мягкий взгляд серых глаз. У мужа тоже были серые глаза и тёмные волосы, столь распространённый тип мужчин. - Ты очень напряжена. О чём ты всё время думаешь? Постарайся ни о чём не думать. Всё хорошо, да?
Он кладёт горячую руку на её ледяные пальцы, чуть поглаживает. Сердце стучит отчаянно, но это отнюдь не то безумно-горячечное волнение от близости любимого, единственного, это безумно отчаянный страх перед открывшейся внезапно пропастью. Что же дальше? До чего же нереально!
Подлая дрожь самообмана...
Что я делаю? Что я делаю!
Он был мягок, тактичен, осторожен.
Он знал, что и как надо делать, чтобы не казаться слишком настойчивым, но идти до конца без сопротивления, чтобы быть даже очень тёплым... Или это была лишь видимость тёплого. Она ощущала себя игровым автоматом: нажимаешь на нужную кнопку - получаешь нужную эмоцию, нужную реакцию. Видно, он считал себя непревзойдённым мастером. Он делал это с непроницаемым выражением лица только потому, что это надо было делать. И ещё пытался быть ласковым. Но сколь они бесполезны, эти пустые ласковые слова, без всякого чувства! Лучше бы он молчал, чем притворялся.
А ещё был серый равнодушный потолок, по которому бежали, змеясь, чёрные, будто живые, тени от занавесок.
И одна-единственная мысль, упорно ввинчивающаяся в висок и глубже, острым буравчиком в сознание: "Терпеть, сжать зубы и терпеть, не убежать, не остановить его руки!"
Потом он позвонил, нескоро, через неделю, будто и сам испугался, она бросила трубку. Натка тоже пыталась что-то узнать, то ли посочувствовать, то ли принять необходимое, по её мнению, участие в жизни лучшей подруги... Она сжимала до боли горящую голову руками и ложилась ничком на диван. Ничего не хочу! Будь что будет, но этого никогда больше не повторится!
А там... Как распорядится судьба.
Судьба распорядилась: она забеременела. Мелькнула молнией мысль: грех, обман! Сделать аборт! Но всё-таки сумела взять себя в руки.
Долго перебирала фотографии мужа, выбрала одну, увеличила в студии и поставила на стол.
Увидев через какое-то время подругу, Натка испугалась. Она походила на одержимую. Все действия, поступки, мысли сосредоточились на будущем ребёнке. Быстро восторженно говорила, глаза блестели:
- Это просто подарок судьбы, правда? В самый последний день, перед его смертью... А до этого так долго не получалось...
Наташка сначала не поняла, ведь она-то в курсе, чей это ребёнок, как это было на самом деле. Но она всё быстрее, всё настойчивее повторяла:
- Как хорошо, что мы успели! Понимаешь, мы успели! У нас будет сын, обязательно.
- Почему? Так хотел он? - слабо подыграла Натка, когда поняла, что ей просто необходимо убедить не только себя, но и других.
- А это и будет он... Извини, нам пора слушать музыку.
Больше подруги для нее будто не существовало.
Она разговаривала только с ним, со своим ребёнком, читала сказки, рассказывала о прошлой жизни, о муже, стала жить строго по расписанию, гуляла и ела по часам, а людей избегала, всех без исключения, будто кто-то мог помешать, что-то нарушить, что-то столь зыбкое, но столь весомое.
А потом они втроём разговаривали. Она - с ребёнком, он - с ней: то тут, то там выступал вдруг упругий комочек. Ставила перед собой фотографию и говорила: "Смотри, милый, какой у нас сильный сын!" И он улыбался с фотографии. Чуть заметно, одними глазами, но так искренне, так знакомо, до щемящей боли...
Боль стала какой-то другой. Или стала уходить?
Ночью наплывала из пропасти окна всё та же навязчивая жуть, но тут же требовательно стучала в живот маленькая пяточка, и она забывала о себе, тревожилась: чего он хочет? Может, проголодался? А может, просто поговорить? Или что-то не так?
Начинала тихо говорить:
- Ну что ты, маленький? Чего ты испугался? Мы ведь с тобой: я и папа. Мы тебя очень любим. Видишь, и папа улыбается...
И он улыбался с фотографии. И малыш успокаивался. И она засыпала тихо и спокойно, как не спала уже давно.
Милый, любимый...
Он теперь часто к ним приходил. Это были одни ощущения, почти неуловимые, тёплые, она не видела, но угадывала наверняка, что это он: его руки, губы, его нежность. Ведь ни один мужчина на свете не может быть настолько нежен с ней...
А потом приснился ещё один сон. Слишком неожиданный и непонятный.
Она шла по пояс в траве, эта трава была нереально сочная, изумрудная, ароматная. Идти становилось всё тяжелее, ноги - стопудовые (так всегда бывает во сне, почему - не понятно: либо летаешь, либо хочешь бежать, но не можешь сдвинуться с места), трава путалась, цеплялась, оплетала... И этот бесконечный луг почему-то непременно надо было перейти весь, поперёк. А что там, за его пределом? Что-то столь важное, столь значимое в её жизни. Трудно стало дышать...
Она проснулась. Почти проснулась. Вдруг сразу наплыло и накрыло с головой чувство безотчётного ужаса: грех, грех!
Что я делаю, кого пытаюсь обмануть?
В темноте отчётливо блеснули глаза с фотографии - родные, знакомые и - будто чужие. Он не улыбался, он упрекал, горько усмехался...
Грех! Милый, любимый, что я наделала!
Резко, явно, впервые за всё это время - до боли, до спазма в сознании - вспомнила руки того, другого... Вспомнила всё: его сильное тело, его неровное дыхание, его прикосновения, он делал всё, только не целовал в губы...
Хотелось выть от безысходной непоправимости содеянного. Это было словно за гранью безумия, столь неподдающегося сейчас объяснению и тем более оправданию.
Эти настойчивые сильные тёплые руки. Эти отрешённые, будто шторкой задёрнутые, холодные серые глаза. Эти ничего не значащие пустые, наигранные слова ласки.
Она шла за... Она прошла весь путь.
Грех! Этого не должно было быть!
В животе отчаянно толкнулось, потом ещё, она очнулась.
Бред отступил, возникло волнение: что я делаю? Я же тревожу маленького! Я должна отдыхать!
Ещё раз прошлась туда-сюда тёплая волна.
- Ну не волнуйся, малыш, всё хорошо. Маме приснился плохой сон.
Но он всё толкался и толкался, и она вдруг каким-то десятым, двадцатым интуитивным чувством поняла, что пора ехать в роддом...
Столько времени прошло... Закрутило-завертело быстрее секундной стрелки: ползунки, соски и памперсы, прививки, отчаянный рёв без причины, от которого мир становился враждебным и непонятным, коляски и первые шаги в кроватке, совочки и формочки ( только не в рот, только не съешь куличик!), и первые синяки, и первая сложенная самостоятельно пирамидка, и первые зубки, яркие фотографии, которыми заполнены уже все альбомы... Да, было тяжело. Да, иногда от бессилия хотелось плакать, руки опускались...
Но цена...
Милый, любимый, родной!
Нетвёрдыми шагами он подошёл к столу, держась за ножку, обернулся, посмотрел ясно серыми глазами, улыбнулся ей, ткнул пухлым пальчиком в фотографию и произнёс своё самое первое в жизни слово: