Товарищ Митин исправно заходил ко мне раз в неделю, справлялся о здоровье. Видимо, в любом месте я буду магнитом для защитников правопорядка, судьба у меня такая.
С того момента, когда я позорно отрубился и свалился на снег, истекая кровью, прошло почти три месяца, но лучше мне стало не на много. Пулю вынули, кровь остановили, рану зашили, в вены влили новой крови, и физически я восстановился. Проблема заключалась в другом. Я чувствовал смертельную слабость, едва мог самостоятельно дойти до туалета, плохо спал. Бессонные ночи вымотали меня. Врачи назначали все новые и новые лекарства, но они не действовали на мой организм. Было бы честнее признаться, что я инопланетянин, и они только зря переводят запасы, но я помалкивал. На этот раз я не хотел жить в психиатрической лечебнице.
Сам не понимаю, как мне хватило ума шагнуть в дверь, ведущую в другую область, а не в ту, в которую меня однажды бросили миротворцы. Здесь слыхом не слыхивали про какого-то там ненормального Ларри, который семь лет провел в мягких стенах. Поэтому мне повезло. Я начинал жизнь с чистого листа.
Но ведь со мной просто не бывает. Едва я очнулся, ко мне вломился целый полк миротворцев - милиционеров, надо приучаться называть их милиционерами, - и потребовал удостоверение личности или хотя бы просто назвать имя.
Я разыграл все карты правильно. Слезы в глазах стояли настоящие, я все еще никак не мог свыкнуться с ощущением, что для меня навсегда закрыты двери домой, что Фиц больше не придет за мной, что я побывал на Астре и вернулся ни с чем, на этот раз безо всякой возможности возвращения. Я давился рыданиями, наполовину спровоцированными плачевным физическим состоянием, и говорил, что ничего не помню. Память отшибло. Я повторял раз за разом: в меня выстрелили, я упал в обморок, очнулся, вокруг никого, в голове пусто.
Мне, конечно, не поверили.
Тем более что пуля, простая пуля безо всяких насечек и инициалов, гладкая, стальная, не походила ни на одну пулю, выпущенную в Советском Союзе. В говоре моем звучал акцент. Меня снова признали лазутчиком.
К моему удивлению, на мою защиту встал хирург, воскресивший меня из мертвых - к тому моменту, как товарищ Митин доставил меня в больницу, я уже почти превратился в труп и сладостно агонизировал, отбывая в иной мир, где не будет страданий. Хирург трубным басом разогнал милиционеров и заявил, что мой речевой аппарат, возможно, никогда не восстановится - защемило лицевой нерв из-за гипоксии. Не знаю уж, насколько это научно, но милиционеры поверили, хоть и обязали хирурга подтвердить эту версию всевозможными документами и исследованиями. Я знал, что хирург соврал, но помалкивал, хотя мне не терпелось узнать, почему он рискнул своей карьерой ради неизвестного ему человека.
Долгое время мне не удавалось поймать хирурга, я даже имени его не знал. Меня окружали медсестры и один бесконечно уставший и очень худой врач. Потом я все-таки добился аудиенции у хирурга, тот представился Степаном (отчество я не запомнил) и на мой вопрос усмехнулся:
- Я знаю, что ты человек хороший, поэтому и отогнал их.
- Но почему я хороший? - мигом насторожился я. Мелькнула безумная мысль, что я закрыл не все двери, и Фиц прислал доктора с Астры, чтобы меня подлатали. А следом пришла ненавистная мне надежда, что я могу вернуться.
- Потому что я людей насквозь вижу! - хохотнул Степан. - Вскрываю грудную клетку и вижу.
И тогда я осознал: людей Земли мне не понять. Они могли верить в бога и черта, и это не Тайлер Бессмертный и его команда. Они могли отрицать все сверхъестественное и мечтать о полетах в космос. Многие были уверены, что там, далеко, есть разумная жизнь, и там им будут рады.
Я подумал, что надо будет кому-нибудь рассказать о Тайлере, одним объектом поклонения меньше, одним больше - какая разница? Тем более что у последователей Тайлера стремления куда более конструктивны.
Время шло. Милиция от меня отстала. Точнее, меня поручили товарищу Митину, который наверняка проклял тот день, когда спас меня. Он приходил строго по субботам, приносил мне то яблоко, то бутылку молока, а потом начал таскать книги. Каждый раз он спрашивал, как я себя чувствую, и мне оставалось только плечами пожимать - колени до сих пор дрожат, легкие напоминают сдувшиеся мешочки, глаза настолько тусклые, что поглощают свет, как черные дыры.
Поначалу снился Тьюдор - тот миг, когда я убил его. От этого мне уже никуда не деться. Я узнал о себе правду, и лучше бы я ее не знал. Права была Дея, моя мама, певшая мне колыбельные, пока я не родился. Права она была, когда защищала меня от знания моего происхождения. Самое ужасное, что память Васты рассказала мне о матери, но ее лицо постоянно было смазанным, и я так и не узнал, как же она выглядела.
Потом пошел целый хоровод воспоминаний. Я просыпался, прокручивал все в голове по несколько часов и хотел зарыдать. У меня не так уж много было дорогого в той жизни, но терять оказалось бесконечно больно. Постепенно я отучил себя вспоминать в состоянии бодрствования, и острова другого океана стали показываться лишь во сне, когда сознание переставало быть мне подконтрольным.
Засыпать тоже порой становилось страшно. Я боялся, что мной завладеет что-то чужое. Но раз за разом я просыпался самим собой, и этот страх ушел.
Галлюцинации пропали, но я подозревал, что они просто затаились. К сожалению, мозг нельзя залатать так же, как простреленное плечо. Последствия пули были прямыми и понятными, как лопата: болел сустав и синяк сходил, казалось, целую вечность, а после снятия швов я еще долго не мог поднять руку. А вот о последствиях вмешательства темной энергии в мою нервную деятельность и мыслительную работу оставалось только гадать. Видимо, лекарства все-таки действовали: пока что я не слышал голосов, не срывался в истерические состояния. Но все это поджидало где-то рядом.
Я старался не думать о дне, когда сойду с ума и перестану быть собой. Это будет означать, что я проиграл. Что я все-таки не герой, и мой подвиг - ничто.
Товарищ Митин сидел со мной каждую субботу ровно по часу. Я догадался, что партия возложила на него какой-то социальный долг, что-то высокоморальное. Заодно Митин должен был что-нибудь разузнать обо мне.
Я так ничего и не рассказал. Страдал, что не знаю своего имени. Ко мне пытались обращаться чужими, но я злился изо всех сил, и в конце концов за мной закрепилось прозвище "Воробушек". Оно раздражало еще больше. В нем был виноват Митин. Мне рассказали, что он появился со мной на руках, сдал меня в реанимацию, а сам топтался в регистратуре и ждал, когда врачи скажут, выкарабкался я или нет. И пока его расспрашивали об обстоятельствах обнаружения человека с огнестрельным ранением, Митин умилительно честно и добродушно говорил, что он просто стоял на посту, а тут появляюсь я, "запыженный, как воробушек"... Я все никак не мог взять в толк, что медсестре нравится в этом рассказе больше: альтруистичный герой Митин или все-таки ласковое слово "воробушек".
Митин взял привычку во время разговора исподтишка спрашивать что-нибудь, надеясь, что я машинально скажу правду, но я не раскалывался. Он задавал глупые вопросы. Есть ли у меня родные, как зовут мою маму, какого цвета глаза у моей жены... Я огрызался, говорил, что не знаю, и Митин отвечал, что тоже не выучил до сих пор, какого цвета глаза его благоверной.
- Как тебя зовут? - однажды выпалил Митин, глядя на меня честным-пречестными голубыми глазами. Веснушки и соломенная челка делали его обескураживающе наивным, и я, не задумываясь, ответил:
- О... - и едва успел прикрыть рот.
Митин восторжествовал.
- Олег! - азартно воскликнул он.
- Нет, - я покачал головой.
Ладно, этот миг должен был когда-нибудь настать. Нужно выбрать имя.
Митин задумался. Похоже, других имен на "О" он не знал.
- Октябрь? - с надеждой предположил он.
- Нет.
- Тогда Олег.
- Да нет же! - с досадой ответил я. Имя было похоже на мое, но все равно не то.
- Стой, - приказал я. Что-то колыхнулось во мне. Одно имя все-таки понравилось. - Алексей.
- Алеша, - обрадовался Митин, но я поморщился:
- Нет, Алексей. Называй полностью.
Больше об имени мы не заговаривали. Шел четвертый месяц моего больничного заключения.
Зима сдала свои позиции, вся растаяла и потекла ручьями. Деревья становились зеленее. Я помнил, как это бывает, когда день становится длиннее, а солнце - ярче, но все равно восхитился. Я стал выходить на короткие прогулки в больничный двор. С остальными пациентами мне не удалось завязать контакт, да я и не стремился. Мне хватало общества одной книги в неделю и Митина. Через какое-то время он пришел и сказал, что мое дело закрыли. Пулю, изучив вдоль и поперек, признали сильно деформированным патроном спортивного пистолета "Рекорд", снятого с производства еще лет десять назад, а моего обидчика так и не нашли, и оставили его поиски. Мне пообещали выправить документы.
Фамилию я выбирал долго, но так и не смог придумать. В это место я пришел с одним только именем, я больше не двулик, я - это лишь я. Пусть по имени меня и запоминают. Я попросил Митина не говорить, как меня назовут. Пусть будет сюрпризом, когда приду за паспортом.
Митин продолжал приходить ко мне, и постепенно я понял: его визиты не были общественным долгом. Он тратил каждую субботу по часу, а то и по два, на меня просто так, из искреннего желания помочь встать на ноги. Он приходил, чтобы подбодрить меня и развлечь разговором. Это осознание припечатало меня к кровати на все воскресенье. Сначала хирург, теперь Митин... На этой планете все словно сговорились и изо всех сил подтапливали мою неприступность. Нет, я ни к кому из них не привяжусь, конечно, нет. Больше никогда. Чтобы не забыться, я буду часто менять места жительства, скакать из одной страны в другую. Дополнительный плюс перемещений - они не позволят мне заскучать по Астре.
Но доброта земных людей меня заставила почувствовать вину. В понедельник я встал с кровати и поковылял к посту медсестры, попросил ее раздобыть для меня бритву. Потом дотащился до ванной комнаты, сбрил с лица всю растительность. Удивленные проснувшимся во мне желанием жить, медсестры зашептались за моей спиной, забегали. Одна из них состригла у меня с макушки отросшие волосы и сделала меня похожим на человека. Более того: я почувствовал себя привлекательным в их глазах. Я действительно ожил.
И к исходу четвертого месяца меня выписали. В городе я совсем не ориентировался, но найти отделение милиции, где для меня приготовили все документы, смог. Там меня ждал незнакомый мужчина, но поприветствовал меня как старого знакомого: ему обо мне рассказывал Митин.
Я расписался в специальной графе в паспорте, старательно прикрыв ладонью свою фамилию. Не хочу ее знать. Закончив со всеми формальностями, я попрощался было с милиционером, но замер.
Заметил на его столе очки. Точь-в-точь как у Фица.
Наверно, я до скончания веков буду считать все, что мне нравится, принадлежащим мне по праву.
Обещаю, это в последний раз.
Я отвлек его внимание и стянул очки. Торопливо попрощавшись, я вышел из отделения на улицу, поплутал по дворам и остановился, подставив лицо солнцу. Глубоко вдохнув, я убрал паспорт в карман. Вот и все, я полноценный член этого общества. Сначала поживу в общежитии, работу мне уже нашли, осталось только решить, куда отправиться дальше. Для этого нужна карта и деньги, а пока...
Я открыл глаза, повертел в руках очки. Стеклышки блеснули в солнечных лучах. Усмехнувшись, я надел очки. Картинка стала немного резче.