Однажды мой дед, сидя рядом со мной на склоне озера, показал на елочку-трехлетку и такую же маленькую сосенку, росшие рядом. А потом он показал мне на две высоченные ели, стоявшие рядом у берега, и оказалось, что он помнит их такими же маленькими, как эти елочка и сосна.
Он увидел их, когда впервые приехал в Заозерье в качестве зятя, на следующее лето после своей свадьбы. Семейные предания сохранили такую историю: когда молодые вошли в хату, там обнаружилось немереное количество деревенских баб, и дедушка мой, растерявшись, пихнул жену в бок и недоуменно прошептал: "Которая теща-то?" При всей своей незатейливости и простоте история сия вошла в анналы, как и прочие баечки, неизменно вспоминавшиеся местными уроженцами, когда они оказывались в традиционном летнем отпуску на родине. Упомяну классику:
- Бабка Марина, я твово козла убила!
- Да слобонно, милая, он уж такой поганец был! (сказано с характерным взмахом руки про козла-хулигана, забравшегося в огород и тяжело пострадавшего от брошенного камня).
- А каша-то сгнимши... - Говорил это не то мой прадед, не то еще более дальний и загадочный родственник, по поводу каши, перепревшей в печке...
- Не по целой, Ефимо! - употреблялось по отношению к еще более загадочному Ефиму, слишком любившему пожрать.
- Товарищи самураи напали на нашу родину... Ну, понятно, "в эту ночь решили самураи перейти границу у реки" (фраза из старого песенника, валявшегося за печкой). Партийный работник не заметил в бумажке с речью восклицательного знака после слова "Товарищи". А моя бабушка, бывшая тогда четырнадцатилетней девчонкой, в этот день получала в районном центре отрез сатина за хорошую учебу. Она подошла к трибуне, и сатин ей выдали прямо в подол платья.
В пятидесятые года колхозникам дали паспорта, и вся молодежь мгновенно усвистала в центры цивилизации, как ветром сдуло. А в семидесятые стали укрупнять и улучшать, и вскоре в деревне осталась только ничья бабушка, боявшаяся электричества. Поэтому электрификация всей страны обошла Заозерье, и дачники, в которых превратились бывшие уроженцы деревни, и их дети и внуки, обходились керосинкой вместо люстры и подполом вместо холодильника. Впрочем, дачники - это не самоназвание. Дачники появились на заре перестройки, когда на берегу озера ни с того ни с сего обосновалась толпа приезжих, не имевших к Заозерью никакого отношения, и начала строить дом. Местные жители (мы, к примеру...) воспринимали дачников с молчаливым неодобрением. Казалось, что они посягают на неписаные, но незыблемые устои деревенской жизни, хотя деревни этой уже не было ни на одной карте.
Откуда у меня, городской до мозга костей девочки, родилась такая любовь к нашему дому, и к лесу, окружавшему деревеньку со всех сторон? Может, дело в том, что с детства я увидела, что такое настоящая природа, и меня было уже не обмануть жалкими подделками вроде прогулок по пригородному лесопарку, где толстые утки ждут, когда им насыпят хлеба прямо в клюв, а несколько полусгнивших ягодок черники на пожухлом кустике вызывают бурный восторг у всех присутствующих... Как бы то ни было, но Заозерье я обожала, и полтора месяца, которые я там каждое лето проводила, были самым счастливым временем в году. И я не чувствовала никаких неудобств, ни сидя ночью в зале ожидания на вокзале в Малой Вишере, ни трясясь в углу молоковоза, ни перетаскивая с места на место бесчисленные коробки с макаронами и тушенкой, потому что знала: через несколько часов окажусь в Заозерье. Мотор надрывно взвоет, машина преодолеет последний подъем, выедет на открытую дорогу и станет виден двухэтажный дом с выкрашенными белой краской рамами, и два высоких ясеня, нависающие над ним, и старая яблоня, растущая под окном. Потом будет суета, будут открывать все двери, будут охи и ахи по поводу бурьяна, заполонившего все вокруг, топором будут рубить лопухи, выросшие выше человеческого роста... А я под шумок пойду за водой на свое любимое место на озере, сяду на мостки и буду смотреть на полуотцветшие кувшинки, на стайку окуней, плавающую у самого берега, на клопов-водомерок, задумчиво скользящих по гладкой водяной поверхности. Или возьму коромысло и пойду к колодцу, чтобы опустить привязанное к колодезному вороту цепью ведро на тридцатиметровую глубину, придерживая при этом ладонями отполированную деревянную поверхность ворота так, как учила меня бабушка, потом медленно и плавно, стараясь не расплескать, поднять полное ведро и прикоснуться губами к ледяной колодезной воде.
Каждый год над парадным крыльцом в сенях гнездились ласточки, и к нашему приезду красный вход был загажен. Все двери закрывались на время нашего отсутствия, но ласточки проникали в дом через узенькое окошко на лестнице. Однажды они вывели целых пять птенцов и так их откормили, что гнездо, слепленное из кусочков земли, развалилось раньше срока. Птенцы обосновались на бельевой веревке и еще сутки там орали, прося корма и какая проходящим внизу на головы. Наконец ласточкам-родителям это надоело, и они перестали кормить великовозрастных детишек, заставив их таким образом наконец-то научиться летать.
По утрам я шла на чердак и выпускала очередных бабочек, залетевших по глупости в дом и бившихся теперь в оконное стекло. Это были крапивницы, репейницы, попадался и павлиний глаз. Часто это бывали пообтрепанные и пожившие насекомые, но попадались и молоденькие, с ярким еще рисунком на крылышках. Таких я особенно любила и, перед тем как выпустить, любовалась на их легкое трепетание в моих ручках, не особо нежно сжимавших бабочкино хрупкое тельце. Но моя мечта - черная траурница - в дом не залетала, и я гонялась за ней целое лето, прежде чем сумела наконец поймать...
Начиналось же мое утро так: едва проснувшись, я видела угол печки, украшенный простеньким вязанием на спицах, сотворенным моей прабабушкой, и со сладостным ощущением понимала, что проснулась в Заозерье, и начинала считать, сколько же еще дней осталось. А с кухни доносился запах пирогов с черникой... Или с малиной, смотря по сезону. Или запах жареных грибов.
Почти каждый день бабушки мои (т.е. бабушка и ее сестра) натягивали сапоги, подвязывали корзинку на пояс, повязывали платки на голову, чтобы уберечься от комаров и шли в лес, как на работу. По ягоды или по грибы. Если шли по грибы, то к нам частенько присоединялся и дедушка. Мы выбирали себе по перочинному ножику, и на Чатковской дороге, полузаросшей заброшенной двухколейке, дед с внучкой устраивали показательное представление по сбору грибов. Пока баба Шура с тетей Аней шастали в кустах, мы спокойно шли по дороге, и он показывал мне палкой на красненькие или беленькие, чьи похожие на гнилые листки шляпки были еле видны в траве. Или на крепенькие маленькие сыроежки (мы были люди себя уважающие, и брали только такие, а не рассыпающиеся в руках сковородки). Лисички, как правило, брезгливо пропускали, только особо уж симпатичные, толстые и желтые брали для запаха. И, как ни странно, в таком неспешном темпе мы всегда набирали больше и лучше, чем наши бабки, которые, охая и ахая, выползали из подлеска, неся в лучшем случае по огромному подосиновику. А дорога на Чатково была такой заросшей, что тетя Аня по пути заламывала верхушки молодой лесной поросли, выраставшей прямо на дороге.
Грибы потом перебирали и чистили на кухне. До сих пор люблю это занятие. Это же так приятно - взять в руки толстенький красный гриб, выбросить нахально жующего нашу добычу слизняка и сухие иголки, приставшие к шляпке, деликатно почистить корень, стараясь не срезать много мяса, поскрести аккуратненько ножку, правильно порезать шляпку - не слишком мелко и не слишком крупно. Но какое разочарование, когда разрезаешь с виду крепкий гриб, а внутри - черное месиво, и грибные червяки высовывают свои беленькие головки...
Если же шли по ягоды, то дед, естественно, оставался дома, ибо не мужское это дело. Он сидел у окна, курил беломор, читал Роман-газету и смотрел, не появится ли кто на дороге. В нашем медвежьем углу любой прохожий был событием... Меня же частенько уговаривали, упирая на то, что взрослым надо помогать, и что варенье-то зимой небось лопать буду. Поскольку лес я любила, то на уговоры поддавалась. И даже не всегда жалела. Середина июля, солнце, жара, малинник на старой вырубке, запах прелых листьев и вереска... Сидишь на высоком пне в кустах малины, под тяжестью красных ягод клонящихся к земле, и обираешь ближайшую ветку. Горстку в рот, горстку в корзинку. Впрочем, по скорости сбора мне было не сравниться с выросшими здесь тетками, умудрявшимися в считанные секунды набрать горсть отборной малины и сразу же перебрать ее, чтобы в корзинку не попали листочки, черешочки и гусеницы. У меня только-только дно корзинки покрывалось полностью, а у них было уже набрано по две лучины. А когда трудовая повинность по сбору ягод была отработана, я ловила золотисто-коричневых ящериц, выползавших погреться на солнце, или просто смотрела в небо, где канюк выписывал круги и жалобно кричал: "пи-ить". Если же собирали у болота бруснику, я отправлялась на поиски голубики и болотных подберезовиков.
Из соседней деревеньки под названием Боровщина к нам иногда пригоняли пастись стадо. Стадо состояло из десятка овец и двух-трех буренок. Мы (т.е. дети заозерские) были в восторге, и кормили крупный и мелкий рогатый скот хлебом с солью. Хлеб-соль скотине очень нравился. Бараны, правда, обижались, когда хлеб-соль кончался, и приходилось брать их за рога, чтобы от этих рогов самим не пострадать. А по вечерам я ходила за два километра в Боровщину за молоком. Вечер, лесная дорога, раздолбанная тракторами и покрытая множеством луж, так, что надо идти по самому ее краешку, в руке несколько веток рябины, которыми я отмахиваюсь от комаров... Я знаю, где надо смотреть под ноги внимательней, чтобы не раздавить масленок, и где у дороги может расти земляника. У самой Боровщины в поле сеяли овес, и недозревшие зерна из колоса были сладкими, но опасными своими тонкими колючими остьями, застревавшими в языке. На обратном пути я отдыхала на диванчике, как называли скамейку, поставленную кем-то ровно на полпути к Заозерью. Отдыхала и пила парное молоко из бидона, еще теплое и чуть пахнущее коровой. А когда я подходила к дому, то закатное солнце уже окрашивало верхушки деревьев за озером, и громче становился стрекот кузнечиков.
Темнело уже в девять часов, и чтобы как-то скрасить длинный вечер, мы играли в козла. Вы умеете играть в козла? Это такой деревенский вариант бриджа, игра пара на пару. Крестовая дама - старший козырь, буби - мелкие козыри, а тузы и десятки - самые выгодные взятки. Меня научили играть в тринадцать лет, чтобы получить четвертого игрока в компанию. Сначала я никак не могла понять правил, и чуть не заплакала, но на следующее утро дедушка разложил передо мной всю колоду по мастям, а козырей по старшинству, объяснил что к чему, и уже следующим вечером мы с ним обыграли наших старушек. Старушки очень злились, обзывали меня "нахалкой малолетней" и прочими нехорошими словами, но ничего не могли поделать. С тех пор каждый вечер ночные бабочки бились в окно, привлеченные светом керосинки, а мы с дедом с завидной регулярностью оставались победителями традиционного заозерского карточного турнира.
Потом... А что потом. Дед мой умер через несколько лет от рака. Ездить стали реже, да и добираться стало все труднее. Автобусы районные ходить совсем перестали, прямой поезд до ближайшей железнодорожной станции отменили. Бабушка моя заболела и летом больше не выезжала, а я повзрослела и за своими делами все реже вспоминала о Заозерье. Пока не поняла наконец: дом надо протапливать хоть иногда, а то он долго не выдержит в одиночестве, а о родной земле совсем забывать нельзя.
Варварские вырубки немного изменили ландшафт, но не убили его красоты. Колодец совсем развалился и стал непригоден к употреблению, но заозерцы нашли выход из положения и ходили теперь по тропинке к лесному роднику. Мостки на озере покосились, но все же не упали совсем. И дом был почти таким, как прежде, только козырек отвалился, и мыши погрызли обои. В красном углу все так же стояла на полочке бумажная иконка, хотя пасхальные яйца под ней украли много лет назад, и на стене висел коврик с трогательным детским сюжетом, вышитый моей прабабушкой. Только ходики на стене, старинные жестяные ходики в виде головы кота, подмигивающей при каждом движении маятника, остановились навсегда. Я затопила лежанку, и, глядя в огонь, подумала, что та сосенка, которую я помнила совсем маленькой, давно уже стала выше моего роста...