Давно не открывала томик ее избранных стихов в изумрудно-зеленой обложке, купленный еще до революции в более не существующем московском магазине "Дружба" на улице Горького (ныне Тверской), где за считанные копейки можно было приобщиться к мировой литературе, изданной в братских социалистических странах - а значит, заполучить к себе в дом и всю поэзию и лучшую прозу Испании и Латинской Америки, и классиков немецкой словесности, и прекрасные ГДРовские издания античных авторов с параллельными латинскими и греческими текстами... Какие сокровища лежали на прилавках, отведенных Китаю, Вьетнаму и КНДР - не знаю, но, видимо, востоковеды также могли там поживиться известными только им вкусностями. Ах, как жаль, что при закрытии этого фантастического магазина не хватило решимости скупить всё, что там напоследок распродавалось с отчаянной щедростью - но в то почти голодное время крушения советской империи у жалкого младшего научного сотрудника не было лишних денег даже на дешевую книжку... До сих пор стоит перед глазами так и не ставший моим четырехтомный Грильпарцер и роскошная немецкая иллюстрированная серия "История музыки в изображениях". Конечно, за всем этим можно сходить и в библиотеку, но удовольствие уже не то, что от живой и свеженькой книги, которая отныне и навеки - твоя и только твоя, и ты можешь делать с нею, что хочешь - поставить на видное место, задвинуть во второй ряд на верхней полке, взять с собой на дачу или к морю, возить в электричках и призывать на подмогу, изнывая в длинных очередях...
Обычно со мной путешествуют миниатюрная, почти невесомая, как засушенный цветок, Эмили Дикинсон (приобретенная, правда, вовсе не в "Дружбе"), и оказавшийся чрезвычайно нескучным попутчиком Гёте (не всезнающий господин тайный советник из тяжелых томов в матерчатом переплете, а мудрый автор чудесных и звонких стихов, из которых-то как раз и можно почерпнуть уйму тайных советов).
Теперь к ним в компанию затесалась Габриэла Мистраль. Раньше я была к ней благожелательно-равнодушна. Она казалась мне слишком ясной и чуть простоватой. В юности нас часто манит всё сложное, головоломно закрученное, метафорически многослойное, мрачно-трагическое. Лермонтов нравится больше Пушкина, Достоевский - больше Тургенева, Цветаева - больше Ахматовой. Молодые музыканты упиваются Листом и Скрябиным, не "слыша" Гайдна и Моцарта, и однозначно предпочитают контрапунктические хитросплетения Баха мнимой прозрачности партитур Генделя.
Вкус к ясности приходит с годами (если вообще приходит). Так что стихи Мистраль у меня вылеживались, пока я до них не дозрела.
Если кто-то из читателей вдруг не знает этого имени, позвольте представить: Габриэла Мистраль (1889--1957) - крупнейшая чилийская, да и вообще латиноамериканская поэтесса XX века, лауреат Нобелевской премии по литературе (1945). Она стала первым поэтом своего континента, удостоенным этой награды, хотя и до нее, и рядом с ней творили такие блистательные мастера, как Рубен Дарио, Висенте Уидобро, Сесар Вальехо... После нее Нобелевскую премию получил в 1971 году ее соотечественник Пабло Неруда, которому она стала в поэзии чем-то вроде приемной матери.
Начав свой путь как скромная сельская учительница, она начала публиковаться с 1913 года, сменив свое настоящее имя, Лусила Годой Алькайяга, на псевдоним Габриэла Мистраль, составленный из имен особенно близких ей тогда авторов: итальянца Габриеле д' Аннунцио и провансальца Федерико Мистраля. Однако псевдоним обрел и символическое звучание, поскольку имя Габриэла ассоциируется с архангелом Гавриилом, а "мистраль" - обозначение южного ветра, дующего в Европу из Африки - может восприниматься как намек на родину поэтессы, Чили, протянувшуюся вплоть до самого кончика Южной Америки (всем памятной легендарной Патагонии из романа "Дети капитана Гранта")...
В юности она пережила личную трагедию (измену и самоубийство страстно любимого человека). Эта драма сильнее всего отозвалась в первом, и как некоторым кажется, самом значительном сборнике Мистраль, DesolaciСn ("Опустошение", или "Отчаяние"), опубликованном в 1922 году в Нью-Йорке (по странной иронии судьбы, почти все первые издания книг Мистраль выходили в свет за пределами Чили). В дальнейшем земная судьба продолжала наносить ей удар за ударом: еще одна неудачная любовь; увольнение из школы под предлогом отсутствия университетского диплома (у нее-то, которую впоследствии приглашали читать лекции лучшие университеты мира!), страстные мечты незамужней женщины о ребенке; неизвестно откуда взявшийся маленький воспитанник Хуан Мигель (Джин-Джин), которого Габриэла называла то сыном умершей подруги, то внебрачным ребенком своего сводного брата - но который, как теперь говорят уже вслух, был на самом деле ее родным сыном... Джин-Джин покончил с собой в 18 лет от несчастной любви и оставив Габриэлу безутешной на всю жизнь; в силу естественного хода вещей потеряла она и горячо любимую мать, всегда служившую ей духовной опорой...
Дух этой сильной женщины не был сломлен, что прекрасно чувствуется по ее стихам, чуждым унынию даже в моменты отчаяния, но в облике стареющей Габриэлы появилась величавая суровость, придававшая ей, по наблюдению Пабло Неруды, сходство с монахиней. За эту душевную стойкость рок, словно бы спохватившись, щедро вознаградил ее внешними знаками благополучия: она была знаменита на весь мир, ей присудили Нобелевскую премию, в Чили на нее смотрели как на национальную героиню, возложив на нее почетные дипломатические обязанности; она могла путешествовать и наслаждаться новыми впечатлениями от разных стран и от общения с людьми, которых любила нежно и требовательно, как пристало той, что смладу привыкла учительствовать...
Светоносную звучность и естественную ритмическую грацию стихов Габриэлы Мистраль может вполне оценить лишь тот, кто прочтет их в оригинале - это, однако, лишь усиливает искушение попробовать передать их на другом языке, уже сильно уставшем от собственного богатства и почти переставшем ценить исконную ясность первичных понятий бытия.
Переводить ее я не собиралась. Мне казалось, она в этом не нуждается.
Нуждалась, видимо, я.
Пристальное чтение заставляет музыку стиха звучать отдельно от языка, на котором оно родилось - слова размываются, остаются лишь ритм, мелодия и гармоническая аура; это, в свою очередь, вызывает желание добавить свой голос и спеть уловленную мелодию на свой лад. Так получаются никем не заказанные и даже собственной душой не предчаянные переводы. Они - вроде бывших когда-то в ходу переводных картинок: прижмешь невзрачный кружочек к бумаге, старательно поводишь по нему смоченным в блюдечке пальчиком, осторожно отклеишь слепую поверхность - и засияет мирок, обращенный зеркальной своей стороной к созерцателю... Мирок этот создан художником (кто, однако, знает имена авторов переводных картинок?), но после всего проделанного - он безусловно твой, и открыт лишь тебе, хотя трудно удержаться от желания показать его окружающим и поделиться своим восторгом.
Теперь точно так же происходит и со стихами. Переводишь для себя, но жаль таить свою радость от мира.
Любуйтесь!
Конечно, Габриэла Мистраль в России известна. Ее стихи изданы у нас отдельной книгой (1999), они выходили в различных антологиях (например, в томе "Поэзия Латинской Америки" в серии БВЛ), они выложены в интернете. Некоторые русские переводы превосходны, другие интересны, третьи спорны - не мое дело перечислять имена предшественников и давать оценки их конкретным работам. Замечу лишь, что одному из знаменитейших стихотворений Мистраль, TodasМbamosaserreimas (о девочках, мечтавших стать королевами), у нас, по-моему, до сих пор не везло; по крайней мере меня ни один из существующих переводов не устраивает. С другой стороны, вряд ли это стихотворение следует считать заведомо непереводимым (как пушкинское "Я Вас любил", которое, при сохранении смысла, утрачивает на других языках свою поэтическую магию). Значит, нужно искать не букву, а дух - не слишком, впрочем, отрываясь от почвы и не страшась испытания параллельно приложенным текстом.
Не скажу, что мои переводы лучше, чем уже существующие. Я вовсе не собиралась ни с кем состязаться. Но другой взгляд никогда не бывает лишним. Вдруг кому-то моя Габриэла покажется более близкой, и он откроет свою душу ее миру, и откроет в себе - ее мир...
Наверное, для того переводы и делаются.
Иногда переводчик подобен Харону, перевозящего вечно живые души с берега на берег. Особенно если речь идет о душах поэтов, которых больше нет на свете, но которые так и не причастились к Забвению.
Поэзия Габриэлы Мистраль - поэзия женская. В этом, на мой взгляд, нет ничего дурного; это не осуждение, не вызов и не комплимент, а установление факта. Более того, глядя на даты ее жизни, вдруг понимаешь, что она - современница (спутница по эпохе) наших Ахматовой и Цветаевой. Но сколь различны характеры и судьбы! И сколь разнолики Музы! Сравнивать их невозможно, хотя контраст поразителен.
Женскую судьбу Габриэлы Мистраль, как можно убедиться, нельзя назвать легкой. И все же в ее уверенном голосе не было слышно ни надрыва, ни надлома, ни желания прокричать о своей беде на разрыв аорты. Скорее, в нем звучала трагическая непреложность и спокойствие земли, которая всё знает и всё терпит.
Сочетание чистоты и глубины встречается не на каждом шагу даже у больших поэтов: глубина нередко бывает темной и угрожающей, а чистота - стилизованной; их неразлитная врожденность - свойство души, а не стиля. Без причитаний и без сентиментальности, однако пронзительно и проникновенно, говорила Габриэла Мистраль о своем неотъемлемом праве на материнство. Я не знаю другой женщины-поэта, которая, будучи матерью, так страстно и тонко вникала бы в свои взаимоотношения с ребенком - еще не родившимся, совсем крохотным, подрастающим и задающим бесконечные вопросы... Иногда мне кажется, что это написано прямо обо мне, вплоть до совпадения каких-то очень личных ощущений и запомнившихся ситуаций. Я тоже шла с маленьким сыном в сумерках по козьей тропке, любуясь дальним огнем; я тоже едва не насильно тащила его на вершину горы (пусть не такой крутой, как Пик Быка в Кордильерах), чтобы показать ему оттуда мир горний и дольний; я тоже стараюсь рассказывать ему о судьбах и нравах деревьев... Эти стихи написала не я, да я и не могла их написать, потому что они уже были написаны, но мне захотелось, чтобы они стали отчасти тоже моими.
Ибероамериканская экзотика манит меня сейчас в стихах Габриэлы Мистраль меньше всего. Правда, мотивы и ритмы народной поэзии (в том числе песен индейцев кечуа - наследников древних инков) звучат у Мистраль также совершенно по-своему, вовсе не как дань расхожему фольклоризму. В ее жилах текла и индейская, и баскская, и креольская, и даже отчасти еврейская (от бабушки) кровь, а всем этим народам, помимо по-южному яркого и контрастного ощущения жизни, свойственна и некоторая суровость, без которой было не выжить в высокогорье, в пустыне и в постоянной борьбе с пространством. Ощущение кровной, связи с родной землей и со всем, что на ней растет, живет и умирает - еще одно свойство поэзии Габриэлы Мистраль, выдающее ее южноамериканские - а где-то в глубинных истоках, и средиземноморские - корни. Читать эти стихи терапевтически полезно в стране, где полгода лежит снег (под конец уже черный), солнечные дни в иное лето - наперечет, а отправляясь в июле на пару дней за город, нужно брать с собой всё, от купальника до теплой куртки. Под этим вечно плачущим низким небом только и остается, что загребать жизненный жар чужими устами, воображая себя то собирающей раковины на берегу океана, то вдыхающей аромат тропических деревьев, то весело пляшущей в хороводе смуглых и ярко одетых людей...
И все же, выбирая для перевода стихи Мистраль, глаз и слух останавливались прежде всего на тех, которые понятны любому человеку, где бы он ни жил. Я, как и большинство моих соотечественников, никогда не видела ни пейзажей Патагонии, ни ярких красок Карибских и Антильских островов, ни зарослей кактусов в Мексике - возможно, когда (если!) увижу, мне захочется перевести и эти стихи. А пока даже в избранных мною общезначимых стихах я взяла на себя вольность несколько смягчить или даже снять слой локального колорита, убрав из перевода некоторые географические названия, которые ровно ничего не говорят даже образованному европейцу (иначе требовалось бы пояснять в примечаниях, что Эльки - река, близ которой родилась поэтесса, а Монтегранде - селение, где она жила и похоронена рядом с сыном, и так далее; но стихотворение не должно выглядеть как учебник краеведения!). То же самое касается местной флоры и фауны; наверное, можно было бы оставить в переводах и гранаты, и жасмины, и азалии, и многое другое, но осталось только то, без чего то или иное стихотворение было бы совсем немыслимым. Стихотворения о сейбе привлекают нас не потому, что они воспевают самое огромное дерево Южной Америки, а потому, что это дерево выступает в роли живого существа, пусть мистического или метафорического.
Переводить Габриэлу Мистраль, приноровившись к ее манере, в какой-то момент становится легко, ибо манера эта естественна, как дыхание - и в то же время трудно, поскольку иная простота бывает, как известно, хуже воровства.
Сохранить поэтические размеры оказалось, в общем, довольно нетрудно. В крайнем случае, можно отыскать "двоюродное" родство, сблизив, например, дольник с хореем. В любом случае количество строф, строк, да и примерное количество слов на строке (а значит, и ее ритм) останутся неизменными. Этому способствует соотносимость грамматических конструкций и соизмеримость по протяженности русских и испанских слов (английские - намного короче, немецкие - длиннее, из-за чего смыслу в переводах бывает то тесно, то слишком просторно).
Особое слово - о рифмах. Испанскому стиху испокон веков присущи ассонансные рифмы, в которых совпадают только гласные звуки (согласные могут быть любыми, так что рифмой считаются, к примеру, rosa и forma - или, скажем, piedra и niebla). При этом обычно рифмуются только четные строки, которые подчас образуют бесконечную вереницу прихотливых, но никогда полностью не тождественных, как морские волны, созвучий. Эту искусную небрежность рифмовки я пыталась сохранить и в переводах, однако, если чувствовала, что по-русски стихотворение звучит монотонно, меняла сквозные римфы на переменные, а иной раз связывала ассонансами и нечетные строки - для нашего слуха так оно естественнее. Более того, иногда я вводила рифмы или рифмоиды там, где в оригинале их нет, или где они весьма приблизительны.
Точные рифмы у Габриэлы Мистраль встречаются довольно редко, но в таких случаях строки приобретают особую весомость и чеканность (как, например, в стихотворении "Спокойные слова" - Palabrasserenas). Совсем иначе выглядит стихотворение "Твоя любимая песня" (Canto que tu amabas), где все римфы обезоруживающе, отчаянно, безыскусно наивны (вроде "тебя" - "меня").
После Габриэлы Мистраль чилийская, да и вся ибероамериканская поэзия, почти полностью отказались от рифм, перейдя на белый стих или верлибр.