Ирис дикий, касатик водный,
вмёрз в озёрную синеву.
До чего же июнь холодный!
Ледяною крупой в траву
звёзды сыплются на рассвете,
под ногами как соль хрустят,
а у берега - жёлтый цветик,
в струнку вытянутый солдат,
охраняющий сон глубинный
рыб, ракушек, рачков, коряг -
и жилище семьи утиной,
угнездившейся в камышах.

И покуда деревня дремлет,
теплотою печной дыша,
синий морок объемлет землю,
в сновиденьях тоску глуша
о несбыточном, окаянном
счастье давешних жарких дней,
когда, травной отравой пьяны,
шлялись мы - июня юней,
и звенело золотом лето,
и лазурью ластился пруд,
и казалось нелепым бредом
стариковское: "все умрут"...

Вот и умерли - баба Маня,
баба Нюра с дедком Сашком,
но под вечер иль ранней ранью,
если выйти к воде тайком,
то, вглядевшись, порой увидишь,
как мерцают оконца изб:
деревенский нехитрый Китеж,
непостроенный коммунизм,
где в кисейном раю, без звуков
электричек и дискотек,
дожидаются предки - внуков,
загулявшихся в темноте...

Я - не с этими и не с теми,
я - чужая обоим мирам,
я, как скажут теперь, не в теме,
и не жажду припасть к корням,
да меня и не ждут в деревне, -
этот пруд - он вовсе не мой,
сочинила стишок напевный  -
и прошла себе стороной:
одинокой, пустой, свободной,
лёгкой тенью на вешнем льду...
Ирис дикий, касатик водный...
Может быть, я ещё приду.