Аннотация: Митрадат отвоевывает свое царство, и Рим решает отозвать Лукулла и заменить его Помпеем.
"О сограждане! Эта длящаяся бесконечно война"? ...
Претор Марк Цицерон, еще лежа в постели близ спящей Теренции, сочиняет в уме вступление к будущей речи. Речи страшно ответственной: от ее успеха или же неуспеха зависит, получит ли от сената военный империй - Помпей. Закон о замене Лукулла Помпеем, внесенный народным трибуном Манилием, подготовлен давно, но Манилий не взялся его представлять самолично, опасаясь, что, если он сам это сделает, предложение будет отвергнуто. Ибо суть не в обычной смене одного полководца другим, хоть и это тоже болезненно для Лукулловой чести - а в наделении Гнея Помпея полномочиями, что сравнимы только с монаршими. Разумеется, лишь на Востоке, не в Риме. Но в Риме немало людей, которым такой оборот не понравится. Только - как же без этого?...
"Эта длящаяся бесконечно война столь ужасна, а враг столь коварен, живуч и силен"...
По закону Манилия император Помпей обретает ничем не стесненную власть в восточных провинциях. Он будет вправе карать и вознаграждать, издавать указы и отменять былые эдикты, привлекать союзников - и вести войну, не спросясь у сената, с любыми враждебными Риму царями. Лишь несведущему покажется, что сенат и народ отзовутся на это с восторгом и немедленно примут закон. Как не так! У Помпея - уйма врагов и завистников, и его не особенно любят на Форуме. В этом сам он отчасти повинен. Цезарь как-то обмолвился: "Людям надобно улыбаться и льстить, и тогда они простят тебе многое, даже - величие". Гней как раз проходил мимо них, привычно набычившись. Он, наверное, как полководец и вправду велик, но со времени своего почетного консульства, предоставленного ему раньше, чем позволяет закон, он сделался невозможно кичлив и спесив. От Помпея одно и услышишь: "я" да "я"... Даже дружеское приглашение в гости не преминет с тщеславием надписать: "Гней Помпей Великий - такому-то"... Но герой ведь? Бесспорно, герой! Старый Сулла вставал перед ним и снимал убор с головы, когда Гней был - сущим мальчишкой. С той поры - ни единого поражения ни в одной из войн! Все победы одерживал - словно играючи. Взять хоть самый недавний успех - очищение близлежащих морей от разбойников. Сколько лет все стонали от них - эти головорезы, друзья Митридата, обнаглели так, что начали нападать на прибрежные города и захватывать в плен сенаторов!... А Помпей одолел их - за год. Вернее, за несколько месяцев, пока длилась пора мореплавания. Скликнул все корабли с боевыми командами, расчертил все моря на участки - и устроил такую облаву, что теперь все морские пути безопасны. Подвиг? Подвиг, равный Геракловым! А - Испания? А - конец Спартака? Правда, вожака восставших рабов разгромил Марк Красс, а Помпей лишь довел успех до полнейшей победы.
Но, чем блистательней слава Помпея, тем усерднее зложелатели распускают слухи и сплетни о его тайных помыслах: воцариться над беззащитным отечеством. И на улицах, и в почтенных домах, и в сенате твердят: если Гней сейчас так надменен и нетерпим - что же будет, когда он получит верховную власть? Он вернется с Востока - царем! Митридатом этаким в тоге. Мы своими руками сотворим себе - копию Суллы! Который тоже сперва уезжал воевать ради нас - а потом залил всю Италию кровью! Гней - его ближайший приспешник, он был его зятем и другом - стало быть такой же в душе людоед! А с Лукуллом нельзя поступать так жестоко, отнимая жезл императора после стольких побед: Кизик, Амис, Кабейра, Синопа, Фарнакия, Гераклея, Тигранакерт, Нисибин... Легионы им недовольны? Да они, фимбрианцы, всегда этим славились - предатели, горлопаны, бунтовщики... Вышел срок - надо всех их уволить, отправить туда новобранцев - и пускай Лукулл довоевывает...
Нет! Нельзя! Промедление - лишь на пользу мятежным царям!
Хорошо. Так и скажем.
"О сограждане! Эта длящаяся бесконечно война столь ужасна, а враг столь коварен, живуч и силен, что разбить его окончательно - дело чести для всех, кому дорого"...
Гррох!...
По соседству что-то упало. На пол явно швырнули в сердцах нечто очень весомое. То ли чашу для умывания, то ли медный светильник. Ругань двух голосов: "Грубиян!" - "Прекрати меня злить, а не то"... - "Негодяй, хуже варвара!" - "Ведьма!" - "Не трогай меня"...
Это встали брат Квинт и его супруга Помпония. После смерти главы семьи, Марка Туллия-старшего, между ними - скандал за скандалом. Иногда - ввечеру, когда Квинт застрянет в компании и вернется домой подгулявшим. Иногда - как сейчас, спозаранку, едва запоют во дворе петухи.
Поразмыслишь тут над речами государственной важности.
Он печально вздахает: опять...
Теренция тут же бормочет ему недовольным заспанным голосом: "Ма-арк, внуши же им, в конце-то концов... Неудобно, приличный ведь дом... Что за нравы!"...
Э, слыхала б ты прения в курии при закрытых дверях! Там такое порой говорится, что ты не ведаешь, где ты: на рынке, в притоне, в солдатском ли лагере...
Нравы - истинно римские, дорогая моя. С этим надо мириться. Тем более, что терпеть осталось недолго. "Очень скоро всё это кончится". - "Что? Их скандалы?" - "Да нет. Наша жизнь - с ними вместе".
Воистину. Отчий дом уже тесен для братьев-сенаторов. От клиентов нету прохода, слава Марка приводит к воротам толпы судящихся, ищущих правды, отчаявшихся. Квинту это и лестно, и обременительно, его можно понять. потому он всё чаще проводит время вне дома, с друзьями, а Помпонии это не нравится. Двум семействам нужно расстаться - и тогда у них всё наладится. Марк с Теренцией переедут на Палатин, где всегда обитали знатнейшие аристократы, вроде Скавров и Крассов. Дом отделан, осталось немногое: подождать, пока высохнут краски и утихнут едкие запахи; освятить очаг и домашний алтарь, водворив на месте заступников-ларов - и созвать родных и друзей на веселое празднество...
Шум и брань за стеною стихают. Вероятно, супруги-враги, не придя ни к чему, решили ядовито и гордо молчать. Пока их не помирит на краткое время либо Тит, брат Помпонии, либо Марк.
Значит, можно еще полежать и подумать.
"О римляне!" - шевелит он губами, побирая слова. - "Вы обязаны смыть тот позор"... или даже похлеще: "то клеймо позора"... нет, "клеймо" - перебор, ведь оно не смывается, и клеймят лишь рабов или скот... "Вы обязаны смыть пятно позора, павшее на вашу честь в годы первой войны с Митридатом - ибо царь-кровопийца, истребивший в провинции Азия многие тысячи наших сограждан, не понес за свои злодеяния кары, но - царствовал, возмечтав расширить границы свои до границ Ойкумены"...
Теренция, встав, удаляется в смежную комнату и зовет рабынь, помогающих ей заниматься собою. Это целое таинство, недоступное для мужского взора и разума. Кисти, щипчики, склянки, булавки - после утреннего туалета видишь словно другое лицо. Вот Помпония - та почти что не красится. Если только ночью не плакала.
И зачем она всех изводит? Характер дурной? Но она же не зла по природе. Вероятно, жилось ей всегда нелегко. Без отца, с молодящейся матерью и суровым дядей-брюзгой. Вышла замуж за Квинта, чтоб скорее покинуть родной, но неласковый дом - а в семье Цицеронов пришлось угождать пожилому свекру и жить под одною кровлей с братней женой. Будь Теренция мягкой и кроткой, всё, быть может, пошло бы иначе. Но матроны очень не ладят. Ни словца без иронии или подвоха. Будто не говорят, а втыкают иголки. Теренция - остро отточенные, ядовито - холодные. А Помпония - раскаленные и с коварной зазубриной, как на варварских стрелах. Язычок у нее - не дай боги, нрав - на зависть эриниям. Усмирить Помпонию некому. Когда жив был Марк Туллий-отец, он умел остудить ее ярость усмешкой или пожатием плеч. Но Марка-сына, первейшего в Риме оратора, она запросто повергает в смятение пародийной тирадой или грубым - "Отстань, поучай свою благоверную!"... Квинт срывается - и кричит на жену при гостях. Тот самый Квинт, милый юноша, сочинявший ей, кокетливой нимфе, в подарок элегии. А сейчас он слагает и декламирует на пирах - женоборческие эпиграммы, ехиднее некуда. И попробуй ему намекнуть, что негоже семейный разлад выносить на всеобщее зрелище! Огрызнется: "Ишь, цензор!"... Неужели и в эту, столь близкую душу, закралась... нет, не зависть, а - ревность к славе и благополучию брата? Но кто препятствует Квинту делать то же, что Марк? Квинт умен, образован, талантлив, однако не хочет пытаться ораторствовать. Чтоб не слыть пустым подражателем? Или стесняясь своей малорослости - Марку он до плеча?... Когда на собраниях или в сенате к нему пристают - "Объяснись поподробнее!" - он отмахивается: на семью предовольно и одного краснобая, как Марк...
Почему - краснобая? Красноречие - не красота, что дается богами как дар. Красноречие - труд, хуже каторжного. Раб на мельнице меньше трудится, чем Цицерон, облаченный в тогу сенатора. Слава не излилась на него словно дождь золотой на Данаю - пришлось пробиваться сквозь косную толщу людского неверия, ненависти, отчуждения и клеветы. Его слово способно творить чудеса - потому что за ним - пот и пыл, тяжкий труд и долготерпение... Цицерон - не простой сочинитель речей, он всю душу влагает в процесс, кропотливо исследуя даже мелочи, тратя уйму денег и времени на поездки, допросы свидетелей, поиск разных зацепок, могущих опровергнуть или, напротив, поддержать обвинение...
Взять хотя бы недавнее дело Гая Верреса, правившего Сицилией не как наместник, а скорей как палач. Мало было бы громких речей, чтоб добиться его осуждания! Марк отправился на Сицилию сам - и добыл ужасающие документы, после коих успел сказать только первую речь из пяти приготовленных - перепуганный Веррес упредил приговор, выбрав ссылку и сбежав от позорного разоблачения...
Веррес всё потерял, но едва ли раскаялся. Римляне громогласно его осуждали за преступления, но как будто втайне жалели: экий неосторожный, попался, надо было умеренней грабить, без шума насиловать и не так лютовать...
Сколь же прочно сидит в них - сулланство. Это Сулла всех приучил - к диким выходкам, к варварской роскоши, к дармовому кровавому золоту, к измывательствам над подчиненными, к озверелому самопожранию, к скотской алчности...
А теперь - роковая расплата. Прав Катон, недавно сказавший: "Наши деды не зачали бы наших отцов, если б знали, как низко мы пали".
О время, о нравы, о жуткий позор...
Все растленны - даже солдаты, из каприза бросающие своего императора, из-за мелкой поживы упускающие - царя...
"Митридат бежал из Понтийского царства, как бежала Медея с Кавказа - та, рассказывают, умертвила брата и усеяла путь его членами, дабы скорбный отец задержался, собирая останки и плача. А царь разбросал на пути - груды злата. И пока наши воины их делили - он спасся!"...
Это можно уже записать. Чуть подправив местами. Эпизод впечатляющий. Там был, кажется, мул - но не надо мула, люди будут смеяться, а надо, чтобы они возмущались растяпами, злясь притом на царя...
Непреклонный голос Теренции, завитой и чинно одетой:
- Марк, ты думаешь нынче вставать? Атрий полон клиентов, у двери толпа. Все судачат, не захворал ли. Ты знаешь, как в Риме любят посплетничать!
Вот она, изнанка известности. Дом как будто с прозрачными стенами. Целый день - шум и гвалт незваных гостей, атакующих ветхий дом словно крепость.
А работать - когда? Размышлять? Подбирать аргументы? Сочинять эти самые речи, которые вознесли никому не известного всадника Марка Туллия Цицерона - до теперешней преторской должности, выше коей - одно только консульство?
Нужно время и нужен покой.
В Риме нет - ни того, ни другого.
Солнце жарит вовсю, когда Марк Цицерон наконец-то выходит из дома при огромной свите клиентов, поклонников и благодарных просителей, что его провожают до Форума.
Точно в этот же час отправляется вниз - и сосед.
Гней Помпей.
Да, тот самый. "Великий". Триумфатор и консуляр. Получивший от воинов звание "императора" раньше, чем был избран в сенат. И теперь, в свои сорок, когда его сверстники лишь начинают восхождение к славе и власти, уже вкусивший всех благ.
Вокруг Помпея тоже толпятся сторонники, запружая узкую улицу. Будь Помпей с Цицероном врагами - две толпы непременно устроили бы потасовку: кто кому уступит дорогу. Но они, по счастью, приятели. Или даже друзья. Да, никак не иначе! Вместе ели когда-то солдатскую кашу. Коренастый Гней защищал худосочного Марка от нападок верзил-сослуживцев. Как они издевались над ним, нескладным и тощим, потешно старавшимся быть как все, но заведомо непригодным ни к ратной муштре, ни к воинственным играм, ни к лагерной пище, ни к жизни в палатке! Ныне многие эти "соратнички", встретясь с Марком, либо не вспоминают о прошлом, либо делают вид, что шутили над Цицероном любя, от избытка душевной приязни. Но, когда бы не крепкое слово, весомый кулак и начальственный папа Помпея, Марку очень бы туго пришлось от армейских задир и насмешников. Дружбой с Гнеем он дорожит. И гордится, что ныне способен отплатить ему посильным содействием.
Речь - и меч. Плащ походный - и мирная тога. Справедливость - и честь. Ум - и сила.
Цицерон - и Помпей!
Поздоровавшись с Марком, Помпей берет его за руку, и они начинают спускаться по улице вместе, а обе толпы, поневоле перемешавшись, образуют невиданной пышности свиту.
Цицерону - просто приятно. Прогуляться - вот так, не без блеска. У Помпея же - свой интерес. Расспросив для начала о здоровье членов семьи, он настойчиво требует: "Назови же мне срок, когда ты сможешь выступить с речью. Ведь Манилий придерживает свой законопроект, ожидая тебя. Что случилось?" - "Я... эти дни был до крайности занят", - извиняется Марк. - "Столько дел навалилось!"...
Лучше не перечислять. Суд, сенат, обустройство имений, новый дом, переезд, предстоящее вскоре обручение маленькой Туллии... Гней сего не захочет понять, он и так бурлит раздражением: "А не слишком ты много берешь на себя, Цицерон? Весь сенат, весь Рим - да весь мир! - изнывая, ждет этой речи, а ты занимаешься... боги ведают, чем. Каждый день твоего промедления - это потери! Мы лишаемся - воинов, денег, земель! Что же мне, раз тебе недосуг, обратиться - к Квинту Гортензию?"...
Гней совсем не щадит самолюбие друга. Но угроза передоверить столь важную речь пожилому сопернику - это вряд ли всерьез. Квинт Гортензий - оратор прекрасный, но в последнее время ему изменяют то голос, то вкус, то порой даже память. А самое главное: Квинт Гортензий - сулланец. Для Помпея сейчас совершенно невыгодно пробуждать уснувшие страсти. Ведь потоки казненных диктатором граждан непременно напомнят, что Гней помогал наводить беспощадный порядок в Италии, и что все они, Сулла, Гортензий, Помпей - та же самая стая. С лютейшими нравами. Потому доверять Помпею империй - нельзя. Может, он и впрямь разгромит Митридата, но зато возвратится домой с превосходно натасканной, развращенной успехами, преданной лишь своему хозяину армией. И тогда вновь начнется война, диктатура, расправы... С нас - хватит!...
Дабы всех убедить, что Помпей народу не враг, нужен даже не просто хороший оратор, а человек с чистым прошлым и славой едва ли не праведника.
Кто же, если не Марк? Цицерон не замешан ни в гражданской войне, ни в убийствах, ни в денежных махинациях, ни в постыдных для чести скандалах, ни в заговорах. Люди верят ему, ибо он - вне борьбы враждующих партий. И всегда выступал за согласие между согражданами. С ним охотно общаются даже те, кто друг с другом - не ладят. Его давняя дружба с Помпеем - ручательство, что Помпей, хоть надменен и груб, но бесспорно порядочен, он послушен закону и не поведет против Рима, как Сулла, войска...
Они вместе нисходят на Форум. Появление столь знаменитых мужей рука об руку - случай редкостный и многозначащий. Тут не только дружба - союз.
Меч и тога. Сила и слово.
Цицерон - и Помпей.
Почему-то их выход на площадь производит меньше эффекта, чем они оба ждали. И до странности мало народу кругом.
Что-то... произошло?
Да. Сегодня с утра - умерла вдова Гая Мария.
Тетка Цезаря. Юлия Старшая. Самая знатная - среди римских матрон.
Вот поэтому - пусто на Форуме. Все обычные спорщики, дельцы и зеваки побежали в Субуру, к дому Цезаря, разузнавать, будут похороны богатыми - или просто благопристойными. Сколько Цезарь наймет музыкантов, актеров и плакальщиц. Угостят ли на поминовании всех пришедших - или только своих, приглашенных. И намерен ли он говорить речь над гробом. Да, но ежели Цезарь будет славить усопшую тетку, придется обмолвиться и о том, кому она приходилась женой - между тем имя Мария в нынешнем Риме... Ну, не то что запрещено, однако никто еще не отважился вспомнить добром человека, которого Сулла звал "мясником", прах которого был осквернен, а статуи в честь него - уничтожены...
"Ты пойдешь к нему?" - вопрошает Помпей Цицерона. Тот почти виновато кивает: "Придется".
Хотя здесь не может быть места сомнениям. Вежливость вежливостью, но ведь Цезарь всегда был чуток к утратам в семье Марка Туллия - и когда он скорбел об отце, и когда недавно скончался один из его дворюродных братьев. Нынче - Марков черед соболезновать.
"Цицерон. А мне, как ты думаешь, стоит?" - продолжает расспросы Помпей. - "Почему же нет? Ему будет приятно". - "Но какое мне может быть дело до родичей Мария!" - "Гней, у Цезаря есть и другая родня, - улыбается Марк. - Молодая и привлекательная".
Внучка Суллы. Помпея. Цезарь всех удивил этим браком, взяв в супруги после смерти Корнелии - женщину из враждебного лагеря. Отец ее, Квинт Помпей, зять и коллега Суллы по консульству, был убит вот на этом месте людьми Сульпиция - яростного сторонника Мария. Цицерону было тогда восемнадцать, он всё видел своими глазами. А Гай Цезарь в тот год был сопливым мальчишкой. А Помпея - едва родилась. Где тут прихоть судьбы, где политика? Говорят, что брак - по любви. Можно верить, ведь Цезарь - известный всем чаровник, а Помпея - хорошенькая...
Гней Помпей приходится ей очень дальним, но все-таки родственником. И, подумав, решает пойти туда с Цицероном. Смерть старухи его нисколько не трогает, он заботится только о собственной пользе: Цезарь, хоть и сидит в сенате среди молодежи, обожаем толпой и весьма влиятелен в обществе. Его мнение даже весомее Цицеронова слова. И гораздо опаснее, ибо Цезарь устраивает все дела втихомолку. Никогда не знаешь, кого и как он настроит. На устах его - мёд, а в душе - и темно, и туманно, и скользко. Даже цензор Марк Красс, муж зело спесивый и мощный, принужден деликатничать с этим змеенышем. За такие долги, как у Цезаря, всякий прочий давно бы расстался с сенаторским креслом и был бы объявлен банкротом. Цезарь - нет. Ему всё позволено. И совсем не пустяк, примет Цезарь решение голосовать за империй Помпея - или наоборот.
Несомненно, заседание будет отложено. Сам Помпей не захочет настаивать на немедленном слушании: всё внимание римлян поглощено предстоящими похоронами.
Сколь некстати ее угораздило!
Но, возможно, оно и на благо? Цицерон в эти дни соизволит - завершить свою речь?
А проклятый царь Митридат - снова вторгнуться в римскую Азию?
Чтоб Помпею начать - всё сначала?
76. О разгроме Триария император Лукулл поначалу узнал от совсем посторонних людей - пастухов, гонявших стада по горам, и торговцев, ездивших в Понт из Армении. Он отнюдь не спешил доверять их речам, полагая, что местные варвары преднамеренно сеют зловещие слухи, чтобы вынудить римлян покинуть враждебную им Гордиену. Но спустя почти месяц после битвы под Зелой до Лукулла добрался-таки сам Триарий с горсткой всадников, спасшихся бегством. Был он тощ до изнеможения, рван и грязен, и черен лицом от небритости и претерпленных бедствий, так что в лагере его даже не сразу узнали. Услыхав же о страшном исходе сражения, разъяренные легионеры набросились на Триария, чтоб его растерзать, но Лукулл, заслонив его и накрыв краем собственного плаща, под охраною вооруженных ликторов вывел с места собрания и увел в палатку командующего, где и прятал от ярости войск.
77. Благородным заступничеством за Триария император спас ему жизнь, но себе навредил преизрядно. Фимбрианцы, и прежде озлобленные на Лукулла, стали гневно его презирать. И когда подоспел увольнительный срок, после коего легионеры были вправе распоряжаться собой, они прекратили ему подчиняться, хотя не покинули лагеря. Между тем, если бы Митрадат и Тигран узнали о раздорах во вражеском стане и решили бы, сомкнув свои рати, напасть, то война завершилась бы катастрофой, еще не бывалой: истреблением всей отправленной в Азию армии и пленением либо смертью самого императора.
78. И Лукулл испугался. Он задумал любою ценой заручиться согласием фимбрианцев еще раз сразиться с царями, если те вдруг окажутся рядом. Император сам обошел все палатки, обливаясь слезами отчаяния, преклоняя колени перед теми, кого считал за предателей, брал их за руки и целовал, умоляя не бросить его одного в столь погибельный час. Столь безмерное уничижение человека, прослывшего в войске надменным, брезгливым и гордым, лишь вселило в легионеров злорадство. Они дали ему через центурионов клятву - как обнаружилось после, весьма издевателькую - что выйдут в поле на битву с царями, но только в последний, единственный раз.
79. Рано утром, подав внезапный сигнал к наступлению, взяв знамена, одевшись в доспехи и построившись в цепи, легионы вышли из лагеря в близлежащее поле, испустили воинственный клич и воззвали - "Эй, вы, Митрадат и Тигран! Где вы? Мы готовы сражаться!" - а потом помахали мечами, напугав лишь пасомый в той местности скот. Посчитав, что, коль скоро цари не явились, то клятва, данная императору, ныне исполнена и они совершенно свободны, легионы вернулись в лагерь и больше не слушались никаких увещаний Лукулла. Император пытался воззвать о помощи к наместнику Киликии, коим был тогда его родственник Квинт Марций Рекс, но последний, узнав, каково положение дел, не отважился присылать в Гордиену войска, ибо счел Лукулла погибшим, а войну - безнадежно проигранной.
Смерть ползет небывало огромным, медлительно-жирным червем - в сердце Рима, на Форум. Сейчас тут начнется обряд славословного поминовения знаменитейшей и знатнейшей из старых патрицианок - Юлии, вдовы семикратного консула Мария.
- "Папа, кто этот дедушка с палкой?" - любопытствует Туллиола, не видавшая до сих пор столь роскошного погребения.
- "Детка, это актер, представляющий Анка Марция, предка покойной. А в руках - не палка, а жезл, ибо Марций был царь".
- "Понтийский?" - любопытствует девочка, про других царей ничего пока не слыхавшая.
- "Нет, моя маленькая, - улыбается Марк. - Не понтийский, а наш. Римский".
- "Как это? У нас тоже - бывают цари?"
- "Были - раньше. Давно-предавно. До того, как один замечательный муж, Луций Брут, их прогнал навсегда".
- "Они были плохие?"
- "Ну... как сказать... Кто-то - нет, кто-то - да. Суть не в том, дорогая. Ужасно, когда неделимая власть достается... впрочем, ты еще не доросла, чтоб такое понять"...
- "Ты ведь сам говорил - я большая, мне пора искать жениха!"
- "О, конечно, дитя мое. Но давай, я сперва расскажу, как из звали, уж это тебе без сомнения полагается знать: Ромул, Нума Помпилий, Тулл Гостилий, вот этот Анк Марций, Тарквиний Приск, Сервий Туллий"...
- "Туллий?! - радуется она. - У нас тоже - родственник царь?"...
- "Нет, малышка. Есть разные Туллии. В нашем роду до меня не бывало не то что царей - а сенаторов. Анк же Марций, которого нам сейчас показали - предок Марциев Рексов, как Юл - предок Юлиев. Ведь умершая приходилась им прямою потомицей: Юлиям - по отцу, Марциям Рексам - по матери"...
Туллиола, совсем уже сбитая с толку, смолкает и прижимается к папе. Он заранее ей объяснил, что покойники в масках - не настоящие, но девчушке все-таки страшно.
Нет конца череде мертвецов, проплывающих в убранных ветками кипариса и сосен повозках. Отрешенные от суеты, они встали сегодня из склепов, чтоб с почетом принять в свой незамкнутый круг - погребаемую. Пусть живые скорбят и печалятся, для почивших же ныне - великий их праздник, день свидания с миром, обряд возвращения к предкам - достойного чада. За усопшей матроной явились все ее пращуры: царь, герой, воспетый в сказаниях, консулы, триумфаторы, цензоры, преторы, просто сенаторы... Восковые маски на них - ужасающе жизнеподобны, и способны любого ввернуть в оторопь, в колотун, в ледовитый озноб - грозным блеском очей из прорезей. И хоть ты не ребенок, но вздрогнешь, отведешь глаза, забормочешь молитву, даже если - не веришь в богов... Временами на похоронах очень весело, потому что актеры, представляющие стародавних героев, перешучиваются с толпой. Но сегодня актерам велено не нарушать благочиния, а толпе не до шуточек с мертвыми, ибо...
..."Вот он! Вот он! Почти как живой!" - пробегает шум по рядам, заряжая всю площадь священною дрожью.
На последней из колесниц - тот, кого с вожделенным ужасом ждали. И кого возбранялось доселе - даже вслух называть.
"МАРИЙ!!" - яро и радостно взвыла толпа.
Резколикий и мужиковатый, он стоит надменно и прямо, облаченный в наряд триумфатора: златотканая тога, туника из пурпура, золотой венец поверх круглого лба, золотой императорский скипетр и - лавры... Он самый! Великий Гай Марий, арпинский батрак, воевавший со всеми врагами, грозившими Риму - и всех побеждавший; избиравшийся консулов как никто до него - семь раз... Прах его волей Суллы поруган, кости брошены в Тибр, память предана злобной хуле, изваяния свергнуты, надписи сбиты - и однако он все-таки - жив! Он - воскрес! Он - вернулся!
"Слава Марию!!" - бесновалась толпа.
И бессмертный мертвец, снисходительно поприветствовав римский народ, снизошел при помощи ликторов с колесницы - на Форум. И воссел на ближайшее кресло. Остальные прародичи Юлии тоже чинно расположились на седалищах, установленных полукругом у ложа покойницы перед самой ростральной трибуной. С которой потомок их всех - скажет речь.
Ревом траурных труб возвестилось - появление бледного и одетого в черное Цезаря.
Он дождался почти гробового молчания.
Дабы каждый из тысяч собравшихся - услыхал его каждое слово. Слишком важные были - слова...
"О сограждане. Нынче мы провожаем в бессмертие ту великую женщину, что возводит свой род по отеческой ветви - к богам, по материнской - к царям, а супругою стала - герою. И как боги выше царей, а цари - всех прочих людей, как и древний наш род, род божественных Юлиев, в силу столь очевидной отмеченности - и священ, и неприкосновенен"...
Форум охнул от столь вопиющего высокомерия. Но Цезарь, не моргнув и не пошевелившись, продолжал говорить, отчеканивая каждый слог и каждый акцент. И гордыня его нелюдская, и нездешняя скорбь, и бестрепетность - колдовски зачаровывали. Все внимали с открытыми ртами. Понимали же суть этой речи - немногие.
Цицерон, как ни странно, не вдумывался ни во что из произносимого. Смутно осознавал красоту оборотов, изящество слога и строгость звучаний знакомого сладко-холодноватого голоса, но душою витал далеко, поглощенный лицезерением Гая Мария, грозного гения своих давних мальчишеских грез. Цицерон и знал, и не верил, что это - лишь переодетый актер, может даже, сам знаменитый трагик Квинт Росций, которого Цезарь нанял за деньги. Нет, Марку Туллию жаждалось воображать, что под маской - подлинный Марий. Как и тысячи римлян, Цицерон годами мечтал, чтоб кумир его был отомщен и вернулся на Форум во славе. И теперь он до одури был благодарен, что Цезарь, нарушив негласный запрет, даровал им толикую радость. Марий - здесь, Марий - жив, Марий - вновь триумфатор! Он - не призрак, не морок, а - сущая явь! К нему можно приблизиться, можно припасть к его мощной старческой пясти, можно высказать то, на что в молодости ты не отважился... Свое робкое благоговение, свое детское обожание, свое чаемое признание: "Мы с тобой земляки и отчасти даже родня, через Гратидиана" - и отдать свой свиток с гексаметрами... Марий так и не познакомился с той поэмой, которую Марк сочинил про него. Свиток был вручен через много лет - овдовевшей Юлии. Цезарь очень хвалил сочинение, но в обилии этих похвал было что-то двусмысленное и почти что обидное для поэта. А вот Юлия была искренне тронута. Умилялась верности слов, уверяла, что Марий, прочти он такое, пришел бы в восторг, хоть "стишков не любил, а поэтов держал за бездельников и паразитов".. Но поэма о жизни такого героя - это вам не фривольные песенки про вино и разврат под кустом!...
Марий - здесь, Марий - вот он, в десятке шагов.
Сердце - рвется, душа - обмирает, из глаз льются слезы... Их не надо пытаться скрывать: плачут многие, все-таки - похороны. Цезарь же, говорящий надгробное слово, заставляет форум рыдать, вспоминая, с каким величавым терпением встретила Юлия весть о гибели сына в Пренесте: "Консул Гай Марий Младший покончил с собой, чтобы Сулла помиловал город"... Внятно произнеся это, Цезарь вдруг запинается - и подносит к глазам край своей черной тоги.
Он - плачет?...
Цезарь тетку бесспорно любил. И она его тоже. Однако никто никогда не видал его плачущим. Разве только - ближайшие родственники?
Цицерон переводит глаза на семью Гая Цезаря. Мать - матрона Аврелия, чопорно-отрешенная, в покрывале до пят, позволяющим видеть только кисти рук и лицо. Две ее замужние дочери при мужьях. Внучка Атия. Родня - клан Аврелиев Котт, давший Риму двух консуляров. Хмуровато скучающий Луций Цинна, брат Корнелии, первой жены, за которую Цезарь при Сулле много выстрадал, отказавшись с ней развестись. И - вторая жена, внучка Суллы, Помпея. Даже в скорбных одеждах - кокетливая. Слишком явно довольная как кончиной мрачной старухи, так и пышностью церемонии, на которую стекся весь Рим.
Рядом с ней, но как будто пребывающая в ином бытии - черноглазая, бледная, тоненькая, вся в трепещущих траурных складках, не плачущая, лишь застывшая - Юлия Младшая. Ей теперь лет пятнадцать-шестнадцать, однако Цезарь отнюдь не спешит с обручением дочери. То ли ждет жениха поважнее, то ли просто пока не способен дать ей приличествующее их роду приданое. У него, говорят, долги, которых и за три жизни не выплатить. А она - чудо как хороша. Родовая черта, долгоносость, не особенно портит ее: остальное на редкость изящно. Стройна, горделиво-породиста, но при этом нежна и чиста. Видом - взрослая девушка, сердцем - ребенок. Ловит каждое слово отца, устремив огромные очи - на богато украшенный одр. Этой девочке только сегодня, быть может, открылась вся ужасная глубина ее собственной богопричастности. И она поняла, сколь священна неотвратимость: в некий час вот так же предстать опочившей перед мертвыми предками - и занять свое должное место в веренице богов, царей, полководцев и знатных матрон, провожающих новопреставленную - на высокий костер...
Будь Марк Туллий не столь поглощен размышлениями, он, конечно, заметил бы, приглядевшись, что и Гней Помпей тоже смотрит - на хрупкую Юлию, потрясенно оцепеневшую. И не просто смотрит - а впился глазами. Умиленно и зачарованно. Так, что шепот уже полетел по рядам...
Впрочем, что ему - в этом подросточке? Он давно и удачно женат на достойнейшей Муции, у него уже трое прелестных детей: Секст, Помпея и Гней. Наконец, он собрался главнокомандующим на большую войну, и неведомо, сколько времени он там пробудет, да и Цезарь навряд ли хотел бы...
Гай Цезарь завершает похвальную речь.
Грянет гром барабанов, рев труб, вопли плакальщиц, визги флейт, рыдания родственников - и огромное шествие тронется. Да, туда, через город, к костру, еще вечером сложенному возле Аппиевой дороги.
Пламя вспыхнет - и всё будет кончено.
Кончено?...
Рим не сможет забыть - этот день. Эти похороны. Это действо. Где впервые за множество лет освятится - поруганный прах. И воскреснет из небытия громовое как гарк легионов и яростно-алое, словно плащ триумфатора, имя: "ГАЙ МАРИЙ!!"...
А за ним с возрастающей частотой зазвенит на устах и другое. Кинжально-сверкающее, хищновато-веселое: "Цезарь!"...
До начала сенатского заседания еще полчаса.
Цицерон пришел в Храм Согласия загодя. На пороге его уже дожидается Гай Кальпурний Пизон по прозвищу "Фруги" - "Честный". Цицеронов будущий зять. Человек молодой, но серьезный, спокойный и дельный; без особых талантов, однако из знатной семьи и умеющий распорядиться своим немалым богатством. Обручение Гая Пизона с Туллиолой состоится на днях, в новом доме на Палатине. Чтобы точно назвать день и час, нужно договориться с авгурами о предшествующих ауспициях, потому что без воли богов затевать столь важное дело запрещает старинный обычай.
Обсудив с Пизоном подробности, Цицерон начинает раскланиваться с сенаторами: с кем-то издалека, соблюдая только приличия, с кем-то за руку. Цензор Марк Красс, для которого Цицерон просто "выскочка", не имеющий в Риме корней - тот едва удостаивает Цицерона кивка. А вот сын его, Публий Красс, приходящий в тесный дом Марка Туллия как в святилище и взирающий на "величайшего в Риме оратора" как на пророка - он первый спешит поздороваться с ним, и отходит, гордясь их прилюдным рукопожатием. Цицерона сердечно приветствуют и давнишний приятель, Марк Теренций Варрон, и один из Аврелиев, Луций Котта, изысканный модник, любитель веселых попоек и полуприличных стихов...
Лишь ответив им всем, Цицерон замечает - Катона. Он сидит в стороне, и никто к нему не подходит. Он тут словно чужой, этот правнук Катона Цензория. До нелепого строгий и до придури старомодный. В домотканой некрашеной тоге на голое тело, босоногий в любую погоду, подстриженный очень коротко и потому никогда не причесанный. Марк Катон нисколько не тяготится своим одиночеством. Он не видит вокруг ничего, поглощенный обычной утехой: чтением книг. На сей раз книга, кажется, греческая.
Цицерон окликает его:
- Здравствуй, друг! Ты опять - не теряешь времени? Можно знать, что за свиток?
- А, да так, - белозубо улыбается тот, протягивая Марку Туллию руку.
- Древний стоик какой-нибудь?
- Угадал. Трактатец Клеанфа. "О власти царей".
- Никогда не подумал бы, - изумляется Цицерон, - что тебя занимают цари!
- Занимают - по необходимости, - пожимает плечами Катон. - От царей уже некуда деться. Везде одолели. И в Азии, и теперь - даже в Риме!
- О чем это ты?...
- О недавней феерии Цезаря, - говорит Катон с тихой злостью. - Ты там был. Все были! И слышали. Ничего себе заявленьице! Я, мол, выше вас всех от рождения, как потомок богов и царей, потому - плевать мне на ваши законы...
- Ах, Катон, не спеши обвинять! - прерывает его Цицерон, в отношениях коего с Цезаря снова верх взяло тяготение. - Ты неверно понял ту речь. Просто он, как вменялось обычаем, восхвалял своих предков. Разве он виноват, что в роду у них - венценосцы и сама богиня Венера? Не молчать же об этом! Но даже если он перешел где-то меру, я прощаю его, ибо главное - воздаяние почестей Марию! Это было - прекрасно и смело!
- Смело - да, - ухмыляется мрачно Катон. - Вплоть до наглости. Дескать, что хочу, то и делаю, воскрешаю умерших, как тот Эскулап. Благочестием тут и не пахло! Этот тип захотел посмотреть, как настроена чернь. Как воспримет Рим череду превращений: полубог - царь - герой - тиран...
- Да боги с тобою, какой он - тиран?!...
В этот миг входит Цезарь. Он все еще в трауре, что резко его выделяет среди прочих сенаторов, одетых в бело-красные тоги. Над челом - сияние скорби и причастности к горним печалям, совершенно не схожим с земными страстями. Он ужасно красив в этом облике. И прекрасно знает об этом. Ведь недаром цирюльник, должно быть, предолго корпел над его волосами, завивая их и укладывая так, чтоб скрыть растущую плешь, столь досадную в его возрасте - ему будет лишь тридцать пять, и он горд своей ветреной славой пленителя женских сердец...
- Если этот, - брезгливо указывает Катон на Цезаря, - узурпирует власть, то в Риме, поверь, не останется камня на камне.
Марк уже собирается что-то ответить, но... откуда-то взявшийся Катилина подскакивает к вошедшему, и они начинают тихонько беседовать. Цицерону тошно до колик - видеть их вместе. Его снова обуревает давнишняя горечь и ревность. Кто такой Катилина, любому известно: пошлый, мерзостный, с отвратительным прошлым субъект, непременный герой всех последних скандалов, обвиняемый то в поругании жрицы Весты, то в растлении малолетних, то в таинственном отравлении - и всегда безнаказанный... Как же можно - жать ему руку, улыбаться, о чем - то расспрашивать?...
Неожиданно Цезарь, отвлекшись, замечает застывшего с укоризненным и болезненным выражением на лице Марка Туллия. И - подчеркнуто уважительно кланяется, бросив на Цицерона какой-то особеннный взгляд, полный всепроникающего понимания. Извини, мол, мы оба ему знаем уену, но такой уж тип - не отвяжешься; потерпи, мне сие самому неприятно...
И опять - поворот к Катилине, и улыбка - дружески-ласковая.
Цицерон, переполненный разными чувствами, наблюдает за ними. Следя за малейшими жестами. И конечно же видит, как Цезарь, забывшись в беседе, поднимает руку, чтоб почесать в затылке, но, тотчас вспомнив о замаскированной лысине, осторожно внедряется одним средним перстом в нерушимое сооружение.
Указав на забавную сценку Катону, Цицерон ехидно хихикает:
- Ты взгляни! Экий жест! Хоть убей меня, не поверю, чтоб щеголь, боящийся привести в непорядок прическу - замышлял бы мятеж или переворот!
- Поживем - поглядим, - флегматично изрекает Катон. - Но тем хуже для нас, Цицерон, если жалкий фигляр, лицедей, потаскун и...
Нет. Меру все-таки надобно знать.
- Ты еще обзови его пьяницей! - заступается Цицерон за племянника Мария.
- О, что нет, того нет, - соглашается грустно Катон. - Этот будет, наверное, первым, кто возьмется крушить государство - на трезвую голову. Что, однако, премного опаснее...
Сущий вздор. Катон чересчур зачитался старинными классиками. И немножечко сдвинулся на демократии: ему всюду мерещатся то тираны, то заговоры.
Цезарь вовсе в том не нуждается, чтоб "крушить государство". Зачем? Он и без этого преспокойно достигнет, чего пожелает. Будет претором, консулом, цензором. А захочет - верховным понтификом. Или - если сумеет победить каких-нибудь дикарей - триумфатором. В Риме всё устроено так, что незнатные лишь с огромным трудом получают высшие должности, а для знатных тут нету препон...
Цицерон уже не успевает изложить свои мысли Катону. Припозднившись, являются те, кого ждут: консуляр Гней Помпей и народный трибун Гай Манилий, автор закона.
Начинаются слушания - о замене Лукулла Помпеем.
Но сенат, пошумев и поспорив, лишь предложит постановление, а решит окончательно - суверенный римский народ. Пред которым Марк Цицерон - скажет речь.
Вдохновенную.
Неотразимую.
Речь уже сочинена и записана. И она хороша, это ясно. Но чтобы действительно всех потрясти, надлежит разучить тоны, жесты и паузы. Есть ораторы - тот же Гортензий - которые созывают ближайших друзей и опробывают предстоящие речи на них. Есть такие, кто говорит по наитию. Цицерон не из первых и не из вторых: он готовится тщательно, но взаперти, ибо был и остался стеснительным.
Зная, сколь важна для исхода войны эта речь, все домашние постарались обеспечить Марку покой. Брат пошел на обед к хлебосольному Луцию Котте - и обед, можно не сомневаться, затянется за полночь. Теренция удалилась на день рождения к родственнице. Слугам дан выходной, а привратнику велено не впускать посторонних. Дома - только Помпония, что лежит в своей комнате, маясь мигренью. И - Туллия, Туллиола, на диво тихий ребенок. С колыбели уже поняла, что если "папа работает", то нельзя ни стучать, ни кричать, ни вбегать к нему с просьбами. В этот час она либо учит уроки, либо сама с собою играет во дворике.
Презабавные у нее получаются игры. Одевать, пеленать и кормить своих кукол - это только с подружками. А когда остается одна, то усаживает лупоглазых тряпичных красоток в кружок - и давай разбирать между ними какие-то споры, выступая то против кого-нибудь, то в защиту, ссылаясь притом на законы... Няня со смеху прыскает. А Теренция, если услышит, ругает супруга: "Это ты виноват! Тебе не о чем с ней говорить, кроме права, суда и политики? Ты подумал, кого ты растишь? У тебя ведь дочь, а не сын! Ей не нужно готовиться в консулы!"... Но не Марк же повинен, что их чадо не мальчик, а девочка, и что девочка любит отца, потому всё за ним повторяет. Пусть Теренция лучше воздаст благодарость богам, что Марк - не военный. А не то Туллиола начала бы бредить походами, битвами и победами над противником. Можно только представить себе, что творится в дому у Помпея, когда трое детей, Секст, Помпея и Гней, начинают играть то в войну с восставшей Испанией, то в разгром пиратской флотилии...
Он опять берет в руки свиток. Цицерону сейчас предстоит расцветить подобающими модуляциями самый трудный и горький кусок из написанного. Про позор оскандалившихся победителей, про кошмарную зиму в Армении, про восстание фимбрианцев, про гибель двух легионов - и возврат царя в свое царство!... Рассказать это всё нужно так, чтоб народ гневно воспламенился и возжажал бы мщения - но и так, чтоб Лукулл, прочитав, не чрезмерно сильно обиделся..
Может быть, отдохнуть? Отложить? Иногда ведь бывает, что после прогулки появляются свежие мысли. Нынче лучше из дому не выходить - кто-нибудь непременно припутается. А вот в садик... взглянуть, что там делает дочка...
Кстати, он ничего не сказал ей про будущее обручение. Опасаясь детских расспросов: что, да как, и вообще зачем это - "замуж". Она еще даже не девушка, ей всего девять лет. И жених, Гай Кальпурний Пизон, для нее только папин знакомый, взрослый "дядя", большой и чужой. Да, он часто бывает в их доме, носит ей игрушки и сладости, иногда прижимает к себе и целует в лоб или в щечку, но она никогда не встречала Пизона с восторгом и не спрашивала у отца: "А когда он снова придет?"... Вдруг, узнав, что жених - это он, Туллиола расплачется, омрачив торжество? Как бы ей объяснить осторожно, что назваться невестой - приятно, почетно и радостно, а замужество - вещь неизбежная, так что лучше заранее знать, с кем ты будешь делить кров и ложе...
Нет. Сегодня - вряд ли уместно. Цицерон просто выйдет к ней в цветничок, поболтает о чем-то веселом - и назад, готовиться к речи.
Садик крохотный, но уютный. Здесь можно оставить ребенка играть одного, без присмотра. Как, похоже, и сделала няня, с которой Марк столкнулся в проходе. "Господин, я ушла на минутку"... - "Ты свободна. Я там побуду". - "Я... на кухне". - "Тебя позовут".
Туллиола стоит у скамейки спиною к отцу, рассадив своих кукол кружком. Марк подходит, неслышно ступая босыми ногами и почти не дыша. Ему хочется знать, что она говорит и о чем рассуждает.
То, что он узнаёт, повергает его в леденящую оторопь.
"О сограждане!" - произносит скорбно девчушка в розовых бантиках. - "Ныне мы провожаем в бессмертие ту"...
- Дитя мое! - ошарашенно ахает Марк. - Это чем же ты развлекаешься?
Туллиола, вздрогнув, краснеет. До пробора на светлой головке. Шепчет, глазки потупив: "Я больше не буду"...
Будто он способен - ее наказать! И за что? За кощунство? Но разве она понимает!
- Дорогая моя, - привлекает ее к себе Марк и усаживает на скамейку. - В смерть - нельзя играть!
- А... актеры?
Ну да, он же сам ей сказал, чтоб она не пугалась процессии мертвых, что под масками - лицедеи, и всё "понарошку".
- Они... совершают священнодейтвие.
Ей, однако, пока не понять этой разницы между игрой и обрядом. И она всерьез уверяет:
- Я тоже.
- Что, тебе это сильно понравилось?
- Да.
- Что именно?
- Всё. И царь, и прочие предки, и - речь. И... который ее говорил.
- Его имя - Гай Юлий Цезарь.
- Вы водитесь?
Цицерона смешит это милое детское слово, коим вправду точнее всего обозначить его отношения с Цезарем. Каковые давно уже не простое знакомство, но отнюдь и не близкая дружба.
- Мы "водимся", - соглашается Марк.
- Он красивый, - вздыхает мечтательно Туллия. - Почему он у нас не бывал?
- Он - бывал. Только ты с ним пока не встречалась.
- Жалко!
Ну и Туллия! А отец полагал, что в девчушке - ни капельки женского, ни кокетства, ни страсти к нарядам, ни желания нянчить кого-то, ни разглядывания себя в зеркалах, ни стремления нравиться папиным взрослым друзьям...
Марк едва не падает наземь, когда она запросто спрашивает:
- Можно, я за него выйду замуж?
Совладав с собой, он ответствует:
- Нет, родная. Нельзя.
- Почему?
- Он женат. У него дочка - старше тебя.
- А, ну ладно.
О боги, скорее бы ее обручить и, как только созреет, отдать за Пизона! Еще не хватало, чтоб Туллия оказалась в кого-то влюбленной - при ее недевчачьей серьезности это будет большая беда! Страсть влечет за собой лишь несчастья, а в Риме особенно, ибо Рим утопает в разврате... Довольно в семье Цицеронов постыдной истории с Фабией - да, в итоге оправданной, но ценой лжесвидетельств и взяток... Цезарь сильно помог, хоть неясно, кому он на самом деле радел - Катилине или Цицерону...
Однако же быстро она отказалась от вздорных мечтаний. "Ладно, папа, нельзя так нельзя". Вероятно, не стоит тревожиться. Но занятно, что именно так ее привлекло? Облик? Голос? Глаза?
- Ты считаешь, дитя мое, Цезарь - лучше меня?
Сам не рад, что измолвил такое. Надо было сначала подумать. Туллиола глядит на отца, распахнув до предела глазенки. И - сравнивает! Ну, конечно, Марк проиграл. Цезарь - аристократ, он породист и выхолен, он одет и причесан по моде, он шикарен и в траурном платье... Цицерон же сейчас перед ней в полинялой домашней тунике, усталый, вспотевший, взъерошенный...
- Папа, лучше тебя - никого! - обнимает его никогда не лгущий ребенок.
Упоение длится лишь миг.
- А вот если у нас тоже кто-то умрет, - задает она новый недетский вопрос, - Мы устроим такую же... как у него - церемонию?
Вот оно что! Ей запало в сердчишко великолепное действо на Форуме. Да, с этого всё началось...
- Церемония будет, дочка, но более скромная. Без процессии предков. Ведь я тебе объяснил: мы незнатного рода, наши пращуры не были ни царями, ни консулами.
Суждено ли стать римским консулом - Марку Туллию Цицерону? Но ведь Марий, тоже безродный - им стал! Семикратно! Однако не забывай: Марий был полководец и триумфатор, а ты - лишь умелый судебный оратор - и меча в руках никогда не держал. Впрочем, ты пока избирался на все свои должности в срок, не теряя ни года. Значит, консульство тоже вполне досягаемо. Туллиола - дочь консула! Славно!
И Марк Туллий находит в весьма щекотливой беседе такой поворот, о котором доселе и сам не догадывался:
- Я тебя огорчил, дорогая?
- Немножечко, папа.
- Но зато сейчас и обрадую. Ты хотела бы сделаться знатной?
- О да!
- Знатным можно родиться, как Цезарь. А можно и стать. Кем был Марий, великий герой, коего нам показали в процессии? Да никем. Батраком. Совершив же множество подвигов, был семь раз избран консулом. Я семь раз тебе не обещаю, но один - непременно попробую. Только этого ждать еще долго. У тебя есть другая дорога: ты женщина, и ты можешь сделаться знатной, став женой человека из древнего рода. И семья его будет - твоею семьей. Тебе - хочется этого?
Чуть подумав, она сознается:
- Да. Хочется!
О тщеславие, бич Цицеронов!...
- Превосходно, дитя мое. Мы найдем тебе мужа, имеющего очень много прославленных предков. Ты согласна?
- Согласна, - чуть слышно лепечет она.
- Вот и ладно. Честно признаться, я уже сговорил тебя за одного из наших хороших знакомых. Знаешь, кто он? Гай Кальпурний Пизон. Удивилась?... А ты ему нравишься. Он готов подождать, сколько нужно, чтоб ты подросла. Обручиться же можно сейчас.
- Обручиться?
- Ну, дать обещание. И надеть колечко на пальчик.
Ах, ну это нисколько не страшно. Напротив, приятно. Ведь папа сказал, обручение - это праздник с гостями, подарками, музыкой, сладостями. Если надо - пускай. И хоть завтра! "Нет, завтра нельзя, завтра я выступаю перед народом". - "Снова похороны?" - "О, напротив! Дядя Гней Помпей собирается... Впрочем, я потом тебе объясню, это долго, а теперь, Туллиола, будь умницей, дай чуть-чуть отдохнуть"...
- Марк!...
Он так поглощен наблюдением за рогатым жуком, проползающим по дорожке, что вздрагивает, услыхав этот зов. Совершенно забыл, что в цветник - выходит окно. И что в спальне - Помпония.
Вот она. Изнуренная острой болью во лбу, пыльным зноем и собственным нравом - несчастная женщина. С затуманенным взором, с расплетенными русыми косами, в тонкой нежносиреневой, но изрядно помятой тунике, сладко пахнущая, босиком, без каких-либо украшений...
- Марк, мне нужно поговорить с тобой. Очень!
- Извини, дорогая. Я занят.
- Ты торчишь тут уже целый час!
- Я пришел отдохнуть, но пришлось побеседовать с дочкой.
- С ней - всегда, со мной - никогда! Ибо я в этом доме чужая, ты гнушаешься мною...
- Да что ты?!
- Не надо обманывать! И твоя мегера, как увидит нас вместе, так сразу напомнит: "Марк, довольно бездельничать, ты еще должен"...
- Поверь, я действительно - должен, - пытается вразумить он Помпонию. - И сегодня...
- Сегодня, - с отчаянием прерывает она, - может статься, единственный день за долгие годы, когда мы - вдвоем...
Марк пугается этих горящих, как у пьяной менады, очей, этой плоти, грозно светящейся через зыбкую ткань, этих рук, готовых вцепиться - и волочь добычу до логова...
Он встает.
Но Помпония - падает в ноги:
- Останься! - молит сквозь слезы. - Мне теперь всё равно! Если ты меня оттолкнешь... не пришлось бы тебе пожалеть - слишком поздно!
О боги. Она не отпустит его. Но не звать же на помощь рабов. Он лишь просит: "Сядь на скамью". Сам становится чинно напротив: "Итак, дорогая. Чего же ты хочешь?"...