Аннотация: Юный Цезарь становится близким другом царя Никомеда и начинает вникать в азиатские интриги...
Сон полдневный.
Жара, какая бывает лишь в Азии. За дворцовыми стенами пыль, в стенах - тоже пыль, и в печенках - пыль. Иногда от нее задухаешься, иногда послушно глотаешь. И тогда противеет всё, ибо пыль отшибает вкус - ко всему. Спишь и ешь - и то скорей по привычке, чем из явной потребности. Неохота погружатьтся в дела, которых все равно уже не поправишь. А развлечься особенно нечем.
Скучный город - Никомедия. Даром, что столица Вифинского царства. То ли дело Рим! Или Пергам. Или Родос. Там - о да, вершатся судьбы и тасуются жребии. Здесь же... Два хлыща подерутся из-за флейтистки - вот уже и столичный скандал. Дней на семь пересудов. Лошадь чья-нибудь неожиданно выиграет бега - всплеск азартных страстей. И опять - скукота и дремота. И опять - пустота...
На душе у царя Никомеда.
Царь лежит и глядит в потолок. Верхний угол спальни над ложем затянут серебристо-пыльными нитями. Паутина. Почти невесомая и невидимая из-за скудного света и блеклой голубизны потолка в плесневатых разводах. Никомед ее не замечал. А теперь вдруг увидел - дрожание и шевеление. И услышал - отчаянный низкий гуд трепыхающейся в тенетах жирной мухи. Подозвать раба и велеть - залезть и стряхнуть? Но тогда придется покинуть уютное ложе: паутина как раз над подушкой. Погодим. Заодно поглядим, долго ль будет муха барахтаться и каким манером паук ее сцапает - и сожрет. У, как нудно жужжит насекомое...
На душе у царя Никомеда.
Боги, спите вы, что ли? Случилось бы - ну хоть что-нибудь. А то - словно как перед бурей: духота и затишье. Мир с царем Митрадатом непрочен, война - нерешительна. Да неужто этот отъявленный кознодей присмирел? Ой, не верится. Сулла слишком спешил возвратиться в Италию, потому Митрадат отделался самой легкою пеней. Он ни пяди исконных земель не лишился, а мзду победителю выплатил не из собственных средств, а из римских же денег, награбленных в Азии. Усмирить его мог бы только полный разгром, но сего не случилось: грозный Рим, как всегда, был занят усобицей. А теперь, когда Сулла, как у них говорится, "диктатор" - и там тишина. Замогильная. Лишь Мурена еще копошится, шлет гонцов, перебрасывает легионы...
Впрочем, нам безразлично. Никомед ни во что уже не вмешается, кто бы с кем ни схватился. Пускай говорят - царь вифинский перстом о перст не желает ударить для римлян, друзей и союзников... Кому надо - пусть мельтешится. Честолюбцы. Дельцы. Демагоги. Вояки тщеславные... Никомед смертельно устал от политики. Воевать - воевал, убивать - убивал, испытал на себе все превратности рока: покушения, заговоры, измены, разгром, изгнание, унижение, бедность... Как он горько жалеет сейчас, что поддался на подстрекательства честолюбца Аквилия и развязал ту войну с Митрадатом! Войну, что пять лет грохотала в Элладе и Азии, войну, что едва не стоила Никомеду жизни и трона... Он испил до конца всю желчь, всю горечь бессильного гнева и позорных утрат. Лишь теперь бы - позволить себе все роскошества, все наслаждения. Невозбранно - ничто. Но... почти ничто не желанно. Пыл повышел, зубы подгнили, душным войлоком пыль улеглась...
На душе у царя Никомеда.
- Ца-арь! - с едва прикрытым зевком обращается изленившийся раб, из обрюзглых бывших любимчиков. - Там тебя вот уж час домогается... гость какой-то.
- К шакалам! - посылает владыка с гримасой, однако без злобы.
- Знатный римлянин, - добавляет раб осторожно.
- Как зовут?
- Он сказал ,что откроется только тебе. Очень просит принять.
Что за наглый народ. Ишь, повадились! Косяками и стаями. Путешественники, заимодавцы, торговцы, военные, посланники то от Лукулла, то от Мурены... Полагают, что ежели царь Никомед обязан Риму возвращением на престол, то любой тогоносец вправе прерывать его отдохновение, не трудясь даже имя дворецкому буркнуть...
- Уверяет, что ты, хоть не ждал его, будешь рад.
Есть ли в мире нечто, способное ныне обрадовать - Никомеда? Разве только известие о кончине царя Митрадата Евпатора... Вряд ли, впрочем, гость прибыл с этим. А с чем?...
Любопытство - жадный некогда зверь, а теперь полудохлый, сонный и хворый - отряхает со шкуры, разминает с ленцою члены и, вполглаза глядя на мир, повисает, дрыгая лапами...
На душе у царя Никомеда.
- Так и быть, - решает. - Зови его в зал. Я оденусь и выйду.
Жара. Обмотаешься многоскладчатым пурпуром - вмиг пропотеешь. Обуяет внезапный каприз: разметать по углам эту скуку, сбросить вместе с одеждами - и ошарашить незваного гостя, появившись перед ним в диадеме, но... нагишом. Почему бы и нет? И богов, и героев ваяют - нагими. И на Родосе чужестранцы доселе глазеют на срамные части Колосса. И на праздниках по весне носят фалл из цветов, в дерзких гимнах славя Приапа и веселого бога Диониса... Почему бы и - нет?... Заодно - насладиться той рожей, которую наверняка скорчит этот римлянин - чинный и чванный... Ведь у них обнажиться прилюдно - скандал!
- Царь, и вот еще что, - вспоминает раб возле самых дверей. - Он с женщиной.
Только женщин недоставало!
Во дворце царя Никомеда.
..."Знатный римлянин". Никомед не ждет ничего хорошего от сановных и высокородных пришельцев. То приедет вояка с грохочущим гласом, то чинуша с негнущейся шеей, то раздутый от праздной важности собиратель старинных эллинских свитков и статуй: для кого-то прежде - святынь, а для римлян - модных диковинок...
Велико удивление: Никомеду является - отрок. Ну... юноша. Лет восемнадцати. Как весенний нарцисс - грациозный и бледный. То ли хрупок здоровьем, то ли сильно устал от морского пути. Иссиня-черные кудри источают пленительный аромат: гиацинт и лимон. На щеках, коих бритва еще никогда не касалась - синеватый пушок. Долгий нос, нависающий над верхней губой. Но зато - огромные очи. С умным блеском и странной лукавинкой. Никомед уже почти очарован, но пока не в силах понять...
- Здравствуй, царь. Я надеюсь не быть тобою отвергнутым, - говорит по-эллински гость, простерев к Никомеду ладонь, на которой лежит безделушка, что владельцу - дороже сокровища: половинка игральной кости из слонового бивня, с очками-рубинчиками. Талисман, знак обета взаимной дружбы, гостеприимства и помощи. Другая такая же штучка - здесь, во дворце, в заветной шкатулке, коли царь пожелает признать...
- Признаю, - говорит Никомед, пожелав так и этак вещицу. - Ты... из рода друзей моих, Юлиев Цезарей... Боги сильные!!... Неужели - тот маленький мальчик?!...
- Да, - подтверждает гость с горькой гордостью. - Я - Гай Цезарь. Последний мужчина в роду, восходящем к богине Венере. И, подобно прапредку Энею - беглец. Уцелевший лишь чудом. Сулла внес мое имя в списки тех, кого можно убить без суда. И назначил награду за голову: два таланта.
- За что? Ты, прости, так юн...
- Марий Старший - муж моей тетки. Марий Младший - мой двоюродный брат. Впрочем, из уважения к древности нашего рода Сулла это родство был готов мне простить. Если б только у нас с ним не вышло... иного раздора.
- Какого же?
- Сулла вызвал меня и велел развестить с моею женой. Я ответил, что никогда не сделаю этого.
- Да неужто вашим правителям делать нечего, как...
- Я забыл пояснить, что женат - на дочери Цинны.
Никомеду неловко признаться, что, отчаявшись разобраться в многолетней склоке марианцев с сулланцами, он давно перестал следить за событиями в Италии и заучивать их трехступенчатые имена - потому не сразу и вспомнит, кто такой этот Цинна... Но из скорбной усмешки пришельца ясно одно: Цинна - враг теперешней власти, и любая связь с ним - карается...
Вот каков оказался - безбородый юнец! Каков - гордец, каков - молодец! В столь невинные годы успеть - поругаться с всесильным диктатором, угодить в списки смертников и - бежать из страны... Из-за - женщины?!...
В этот миг Никомедов взор упадает на спутницу гостя, что стоит в стороне, окруженная слугами. Чуть повыше его, чуть постарше, но тоже - молодая, тонкая, бледная, без кровинки в лице; в сером платье и покрывале до пят, но зато - в серьгах с изумрудами, от которых глаза ее мнятся зелеными...
- Ты приехал - с женой?
- Нет. Моя супруга осталась в Риме, у родичей.
- Кто же - это?
- Просто... знакомая. Ухаживала за мной, когда я, таясь от ищеек, чуть не умер от лихорадки в деревенском... хлеву. Я, о царь, обещал отплатить ей своим покровительством. Полагаю, что это - мой долг. Она из Пренесте, города в Лации, который поддерживал Мария Младшего. И стоял за него до конца. В наказание Сулла вырезал там поголовно - всех мужчин. В том числе ее родственников. У нее никого не осталолось. Только в Азии - некий... патрон.
Это слово - "патрон" - гость изрек по-латински. И попробуй пойми, что таится за ним: друг семьи? Дальний родственник? Опекун? Содержатель?... Уточнять не очень удобно, да и надо ли?...
- Если царь Никомед, - продолжает уверенным голосом юноша, - не откажет мне в гостеприимстве...
Подтверждающий царский кивок.
- То да будет он снисходителен к просьбе: дать моей подопечной возможность перебраться отсюда... в Синопу.
- К - Митрадату? - не сдержавшись, кривится и фыркает царь.
- Нет. К кому она назовет.
Ради всех богов! Пускай себе катится. И елико возможно скорее. Хоть завтра. Не хватало устроить - приют для безродных сирот.
Во дворце царя Никомеда.
Даже в детских мечтаниях не могла представить Ветрония, что когда-нибудь ей доведется почивать - под царскими сводами, в настоящем дворце, да еще называться - не пленницей, не рабыней, а "госпожой" и "почтенною гостьей". Только не было сил наслаждаться своим положением. Разморенная благовонною ванной, она, еле притронувшись к поданным яствам, легла и закрыла глаза. И тотчас кровать закачалась как корабельная палуба, и в очах заплескалась волна за волной, и душа наполнилась - едкой, щиплющей солью...
Всю дорогу из Остии в Никомедию она засыпала - в слезах. Днем старалась, крепясь душою, не плакать. Хотя бы - при нем, при юном своем покровителе. Цезаре. Или, как она звала его - Гае. Он был младше ее лет на пять. И, конечно, за все свои годы не видал столько бедствий и ужасов, сколько Ветрония. Потому временами хотелось обратиться к нему - как к ребенку, к мальчику, к младшему брату. Но она всякий раз осекалась, уловив его взгляд. То насмешливый, то колючий, то жесткий, то надменный, то сниходительный. Черный взгляд - без неги и влаги, но с каким - то угольным блеском, совершенно сухим. Взгляд сей жил словно сам по себе и казался старше всего окружающего - и ланит с их забавным, как у юного фавна, пушком, и почти еще детской улыбки, и прозрачных аристократически тонких перстов, незнакомых ни с трением напряженных в скачке поводьев, ни с карающей тяжестью рукоятки меча... "Я ведь был фламином Юпитера", - объяснял он Ветронии. - "А ты знаешь, конечно, что жрец не имеет права прикасаться к оружию, ездить верхом, покидать городские пределы, домогаться избрания на любую гражданскую должность"... Ветрония по наивности пожалела его, принужденного ради служения богу отказаться от истинно мужеских дел: быть солдатом, быть полководцем, быть - консулом... "Э, подумаешь!", - замечал он небрежно. - "Консул правит лишь год, да и то не один, а с коллегой. Это - не настоящая власть. Я бы мог стать - великим понтификом". У Ветронии дух занимало от его завиральных речей. Он же, как ни в чем не бывало, продолжал рассуждать, глядя искоса на прыжки чернобоких дельфинов в пенно-синих эгейских волнах: "Должность очень занятная, хоть рутинная с виду. Поправлять календарь, толковать приметы и знамения, объявлять хорошие и неблагоприятные дни... Развлечение для святош и зануд. Вроде старого Сцеволы. Но на самом деле великий понтифик - единственный в Риме, кто держит в руках - нити времени, нити судьбы. Его власть может стать и весомее, и важнее власти консулов и сената. Понимаешь ли, почему?"... Ну откуда ей - понимать! Ей, ни разу не бывшей в Риме и в глаза не видавшей всамделишных консулов - исключая, конечно же, Суллу, но уж это случай особый...
Что могла ответить Ветрония. Разве что улыбнуться застенчиво. Он же, либо чем-то отвлекшись - попрошайками-чайками, залихватским коленцем корабельного флейтщика, видом дальнего острова с крепостною стеной и игрушечным храмом в акрополе, проплывающим и красиво подсвеченным облаком - либо просто наскучив беседой о столь важных вещах со случайной попутчицей - он на миг погружался в молчание, а потом подзывал раба и велел принести им то орехов, то фруктов, то печенья с легким вином... Сам он ел всегда понемногу, но с удовольствием и толиким изяществом, что ни разу не замечалось ни грубого звука, ни рассыпанных по одежде крошек, ни капель, ни брызг. Он усердно ее угощал. А она поначалу стеснялась. Не его благодетельств, а своей - она знала - неловкости. Непременно ведь чмокнешь, хрустнешь, насоришь, испачкаешься... В незапамятном детстве и открочестве, сколько помнит, на это никто из родных не глядел. Отец ел со смачным причавкиванием, а наевшись - довольно рыгал. Мать же, всё экономя, доедала за дочерью, ибо та была малоежкой. Гости? Гости ходили редко. В Адрамиттии италийцы и римляне занимались одним: добывали, копили, обменивали, отдавали в рост - в общем, делали - деньги. Чтобы разбогатеть. И уехать в Италию. Только не уезжали, а вновь принимались за прежнее: им казалось, что - мало. На обеды не очень-то тратились. Если вдруг приезжал кто-то старший по корпорации, именитый родич, высокий патрон или просто кто-нибудь, чье ходатайство где-нибудь могло пригодиться - созывали складчинный пир. И поскольку в столовой обычно мест не хватало, то Ветронию даже не звали: "Попируешь, дочка, в Италии"...
О, довольно о них, довольно! Забывать - грешно, но терзаться недремлющей памятью - это... разумом тронешься! Все погибли, все до единого! Митрадат велел истребить их всех - в один день, и младенцев, и старцев, и мужчин, и женщин, и девушек... Сколько ни было в Азии римлян и италийцев - виноватых, невинных, жестоких, приветливых, алчных, скромных, толстых, худых, смуглых, светлых, богатых и нищих - все они были преданы смерти и брошены непогребенными, без могил и надгробий, без плачей родных... Лишь отец успел обрести под землею пристанище, ибо прежде прочих сделался жертвой ярости адрамиттийцев...
Не дает покоя одно: догадка или загадка. Почему не вспомнила раньше, не спросила? Услышь Ветрония - "да", разве смела бы заикнуться о том, чтоб - уйти от него?... Чтоб покинуть - защитника своего и спасителя?... Там, в Эфесе, во время резни, она устремилась к нему и поверглась к ногам, знать не зная, что он - это... он. Даже времени не было разглядеть его. Только видела: яркий пурпур - золото - телохранители. Значит, он из дворца, значит, близок к царю, значит, властен - не выдать ее на расправу толпы. Лишь потом, в дому той эфесской актрисы, где он тайно сыскал ей укрытие, показалось, будто она его уже видела. Но тогда она мало что могла воспринять и осмыслить. От потрясения она даже не в силах была говорить. Филистида заставила ее выпить вина, чтоб она перестала рыдать и хоть что-нибудь объяснила. А услышав, что нежданная гостья - латинянка, испугалась и изумилась: "Дорилай?!... Защитил?!... И велел, чтобы я тебя скрыла?!... Да он что - указа не слышал?!"... Убедившись, что никто из соседей не видел, как Ветрония постучалась в калитку, Филистида ей прямо сказала: "Пару дней подержу, так и быть. Если явится он - постарайся понравиться, чтобы он тебя взял - хоть в рабыни. И не вздумай противиться! Мне ты здесь не нужна. А прислуживать столь влиятельному человеку - не зазорно и римлянке". - "Я не римлянка". - "Нам безразлично".
Дорилай пришел через день, ближе к вечеру. Филистида накрыла на стол, вывела нарумяненную, принаряженную, завитую Ветронию - а сама потихоньку исчезла. Гостя это слегка удивило, огорчило же вовсе не очень. Подождав с полчаса Филистиду и поняв, что сие бесполезно, он спросил: "Ну, и что мы с тобой будем делать?" - "Что захочет мой господин", - как учили, сказала Ветрония.
Лишь наутро, уткнувшись в подушку, она разрыдалась. Он проснулся и погладил ее по плечам: "Успокойся, пройдет"... А она, как могла, объяснила ему, что оплакивает не себя, а ужасное убиение матери. Та дала себя растерзать прямо на перекрестке, крикнув - "Дочка, беги!"... Может быть, ее труп до сих пор там лежит, ничем не прикрытый и даже горстью земли не присыпанный. А Ветрония в это время - на мягком ложе, с мужчиной, а близ ложа на кресле - шафранный, как у невесты, хитон, с Дорилаевым пурпуром спутанный... "Мертвых вывезли за город", - отозвался он нехотя. "Да? Куда?" - встрепенулась она. О, позволил бы кто - отыскать родные останки!... "Это - даже я не могу", - покачал головой Дорилай. Млечный брат и ближайший друг Митрадата.
Он и так подарил ей - новую жизнь. И она при нем старалась не думать - о прежней, опавшей как ветхий кокон с души и смешавшейся с прахом. Сцеловывая с ее губ то одной, то другое латинское слово, Дорилай не спрашивал про отца и про мать, а она избегала о них говорить, боясь опять перед ним безутешно расплакаться. Лишь в разлуке, в Италии, осенило Ветронию - словно наитие. Полустертое страхами, полусмытое водами странствий, полусъеденное расстоянием - воспоминание.
Адрамиттий. Вакханалия в честь прихода царя Митрадата, выкликаемого - "Великим Новым Дионисом", "Избавителем", "Освободителем", "Мстителем"... Бушевание местной толпы: "Бей латинян!"... Убийство отца, который отправился спешно взыскивать долг. Отыскание трупа - в сумерках, в придорожной канаве. Погребение - спешное, той же ночью, почти что тайком, при скудном шествии только близких, включая домашних рабов. Вдруг - толпа захмелевших адрамиттийцев, горланящих буйную песнь. Поношения Рима и римлян, непристойная брань, угрозы скинуть тело с носилок, проволочь по городу за ноги и швырнуть с улюлюканьем в море... вдруг - как бог или божий посланец - спаситель: всадник в пурпуре, окруженный конным отрядом, приказавший гулякам - идти по домам, горлопанам - замолкнуть, но сперва ответить ему, здесь ли царь, а коли нет - где искать его...
Почему она ни в Эфесе, ни в Пергаме, ни в полях Беотии - не вспомнила, не пристала к нему с расспросами: был ли он проездом в ту ночь - в Адрамиттии? Не столкнулся ли с жалкой похоронной процессией, не избавил ли от поругания тело если не матери, то - отца несчастной Ветронии? Если - да, то иных доказательств не надо: Дорилай тебе послан богами, и не просто богами - судьбой. И взаимно: ты ему - тоже. Коли две столь чудесные встречи случились - будет третья, о, непременно!... Только б он пожелал меня выслушать! А потом - да поможет Венера, госпожа любви и удачи!...
Среди этаких долгих дум, полных боли, надежд и раскаяния, настигал вдруг трезвый вопрос. Неизменно врасплох. На Ветронию обращал свой придирчивый взор другой посланец богов, другой покровитель, другой сотоварищ в скитаниях. Гай, юный Цезарь. И, мешая право ребенка - никакого стыда не знать, с правом старшего, с правом патрона - отметать пустые условности, он внезапно спрашивал в лоб: "Ты считаешь, он помнит тебя?"... "Полагаешь, он тебя ждет?"... "А тебя не смущает, что он мог жениться или взять другую наложницу?"... "Глупо думать, что ты для него что-то значила. Разве не так?"... "Что ты сделаешь, если он не захочет видеть тебя?"... "Или если его семья воспротивится?"... "Дом большого сановника - не походный шатер, где терпимы легкие нравы. Может, царь, его друг, сочтет неуместной - связь твоего Дорилая с латинянкой. Ты не бог весть какая персона, но, похоже, опять назревает война. Не боишься?"...
Как ответить на эти вопросы? "Нет", "не знаю", "не верю", "надеюсь", "ты бы видел его, он совсем не такой, как другие"... Но вся содрогаешься, и не спишь ночами, и плачешь. Вдруг права - не ты, не душа твоя, не твои сновидения, а - спаситель твой и мучитель, бескорыстный даритель, беспощадный терзатель, добродетельный жрец Юпитера и жестокий мальчик - Гай Цезарь...
В некий раз не стерпела и молвила: "Для чего ты - изводишь меня? Неужели тебе так приятно?"... Цезарь лишь плечами пожал: "Извожу? С чего ты взяла? Просто перебираю, для твоей же пользы, все возможные вероятности". И добавил: "Надо же - думать". Уязвленная этой отповедью, возымела Ветрония дерзость обратить его же оружие против него: "Думай лучше, Гай, о себе. Полагаешь, тебя при дворе царя Никомеда - очень ждут? Что ты сделаешь, если - не примут?"... Отмахнулся, как воин в доспехах - от мальца с игрушечной сабелькой: "Не болтай чепуху. Дом вифинских царей связан с нашей семьей узами гостеприимства. Пусть не ждет, но обязан - принять". - "Беглеца вне закона?" - "Тем более!"...
О Венера, из горькой пены рожденная! Госпожа любви и удачи.
"Пусть не ждет, но обязан - принять".
Дай надежду на это - Ветронии.
Раб, оставив Цезаря в спальне, уходит, пожелав спокойного сна. Он же, облокотившись, с любопытством рассматривает вещи, среди коих ему предстоит почивать. В головах - новомодная золоченая статуя: Эрос с факелом. Грешный ребенок, что с улыбкой косится и струит нескромный свет на просторное ложе. Столь просторное, что, сперва поблаженствовав, начинаешь подумывать: для чего столько места тебе одному? Тут легко улягутся трое, хоть уютней, конечно, вдвоем...
Вот она наяву, пресловутая азиатская роскошь. Фигурная бронза канделябров; инкрустированная самоцветами и перламутром спинка звероногого столика, на котором - хрустальный сосуд с розоватым вином и старинная ваза с пунцовыми яблоками. Рядом - кресло черного дерева, испещренное тонкой картинной резьбой. На кресле - подушка, обтянутая синим шелком, расшитым чудесными серебристыми птицами: цапли, павлины... На наборном полу - дорогой персидский ковер...
Интересно, сколько всё это стоит? И зачем - так много всего?
Впрочем, думает Цезарь, надо кончать с этой чисто римской привычкой видеть в каждой вещи лишь деньги, сочетая прижимистость с алчностью. Спать вповалку, ютиться впритык, доедать за завтраком корки с ужина, затевать с соседом судебную тяжбу за цыпленка, собакой помятого, или ветку, козою обглоданную - но ворочать зато миллионами. Как, к примеру, отъявленный жмот и скряга Катон Цензорий, прославившийся не одной своей ненавистью к Карфагену, но и книжицей по домоводству, где на полном серьезе подсчитано, сколько необходимо в хорошем хозяйстве веников, плошек и ночных, извините, горшков... А ведь Рим до сих пор почитает сего крохобора и вредника за великого мужа! Старики вспоминают: "Вот при Катоне нравы были чище теперешних"...
Здесь, однако, не Рим. Это нужно сразу понять. Азиаты римлян не любят. Так не любят, что стоило пришлому варвару, Митридату, позволить - "Давайте-ка, режьте!" - взяли за день и всех перерезали. Кроме жалкой кучки случайных счастливчиков, вроде этой глупышки Ветронии. Не прикрой ее своим пурпуром царский друг - прорастала бы нынче под Эфесом трава меж ее омытых дождем и обглоданных шакалами ребрышек. И какая нелепая дурь понесла ее от такого любовника - в лагерь Суллы, а потом и в Италию?... Ах, отечество, ах, родимая Пренесте, ах, двоюродный дядюшка, ах, семейство троюродной тетушки... Может быть, конечно, и "ах", если б ты не вернулась - в разгар гражданской войны. И если бы именно этот город не стал последним оплотом Мария Младшего. Почему теперь - ни отечества, ни дорогих алтарей, ни родни, ни отчего дома... Ничего своего - кроме сверточка с побрякушками, коими одарил ее на прощание тот незлой человек, Дорилай... И надежды - невесть на что. Будто первому царскому другу, влиятельнейшему вельможе, больше не о чем вспоминать, как о вздорной девчонке, любопытства ради пригретой и без долгих споров отпущенной. А теперь она явится. С чем?...
Раз уж взялся ей покровительствовать, нужно бы хоть нарядить ее попристойнее. Ведь негоже ей представать перед знатным патроном как паршивой дворняжке в репьях и скулить: пожалей, не гони, пригожусь, на что скажешь. Да такую - рабы к нему на порог не допустят! Ей надо прибыть туда - госпожой. Она не красавица, но, пожалуй, способна понравиться человеку, который вдвое старше ее. Понравиться именно беззащитной своей худобой и страдальческим выражением глаз. Такая вот хрупкая веточка с чуть поникшей листвой...
Зеленое. Только зеленое. Объяснить, что ей нужно носить этот цвет. Никакого иного. В белом, сером и синем она - никакая. Красный, желтый - не для таких, как она... Непременно найти безупречную меру. Нечто среднее между обликом знатной матроны - на такую она не потянет! - и изящной модной гетеры, что, опять же, не очень по ней. Провести границу тут трудно, но Цезарь сумеет. Ибо, выросши в женском дому - мать, сестры, кормилицы, няньки, служанки, тетушки, вереницы подружек и гостий - он с пеленок постиг их умение создавать себе облик по нраву. С малолетства его призывали, как Париса на суд богинь, чтобы он сказал: что кому к лицу, что - не слишком, как удачнее ляжет складка, где красивее смотрится брошь и какие духи притягательнее... Дядя Марий, бывало, как обнимет Гая при встрече - так чихнет: "Тьфу, мой милый! Опять надушился!" - и шутя пригрозит: "Ты смотри у меня - не обабься! А не то подарю тебе - прялку!"...
В доме Мария пахло всегда не духами, а лагерем. Не имея знатных прародичей, лики коих украшали дома ну хоть тех же Юлиев Цезарей - Марий в артии вешал боевые награды, щиты и доспехи. Канделябры были отлиты, по заказу хозяина, в виде пленных врагов: нумидийцев, кимвров, тевтонов. И почти любая драгоценная вещь в этом доме обладала немирной историей, попадая сюда либо как добыча, либо как почтительный дар приведенного в трепет недруга. Вроде чаши царя Митридата, привезенной из Каппадокии. Или перстня с огромным африканским алмазом - от царя Мавретании Бокха. Знать бы, что теперь с этим перстнем и другими вещами - теперь? Тетя Юлия - сберегла и укрыла? Или Сулла в своей ненасытности обобрал вдовицу до нитки? Ведь изъял же он наши деньги, деньги моей бедной Корнелии... А быть может, надеялся, что я с ней разведусь, увидав, что лишился приданого. Мы с ней - пара нищих патрициев, у меня ведь тоже всё отнято, и наследство отца, и имение...
Хорошо презирать крохоборов, сидя на сундуках с серебром. А потомок Венеры сейчас неспособен купить ни обновку, ни флакончик хороших духов для Ветронии. Снова нужно - просить Никомеда. Только он, услыхав моею первую просьбу - посадить ее на торговый корабль, плывущий в Синопу - поморщился. Как же я заикнусь о нарядах, носилках, рабах, - для совсем чужой мне особы, интересной разве что сумасбродной дичью желания: просто взять и махнуть, не имея гроша за душой, за три моря - из Рима в Синопу?... Ведь такое не каждой взбредет. Заразить бы сим Никомеда. Но для этого нужно иметь - вкус к удаче и риску, небрежение к тратам, тягу к странностям и приключениям. Никомед - он разве таков?...
Что ты знаешь, Гай Цезарь, о нем - о царе, человеке и муже?
Явных истин не так уж много. Царь он - так себе. Не его в том, возможно, вина: он себя не привык ощущать властелином. Ибо он рожден не законной царской женой, а какой-то придворной плясуньей. У него был единокровный брат Сократ, тоже незаконнорожденный. Сократ с Митридатовой помощью сверг Никомеда и выгнал из царства. Союзники, римляне, заступились и возвратили Никомеда на трон - разумеется, не бескорыстно. Проконсул Азии Маний Аквилий был столь жаден, тщеславен и глуп, что заставил попавшего в кабалу Никомеда развязать войну с Митридатом. Тот того лишь и ждал! Царь понтийский давно был готов двинуть войско и флот на Вифинию и римскую Азию, но нуждался в хорошем предлоге. Никомед и Аквилий напали - он был вправе ответить. И началось это бедствие, хуже чумы... В первой битве Никомед был разгромлен - и бежал, бросив царство, на Родос. И сидел там, дрожа, пока Сулла его не позвал под Дардан - заключать договор с супостатом...
Никомед - не герой. Это ясно. А какой человек? Тут гораздо больше тумана. Ты встречался с ним, когда он приезжал домогаться в Риме управы на козни Сократа - он гостил у вас дома, был любезен и щедр, но... Разговаривал он лишь с родителями. Ты тогда был ребенком. И всё, что ты знаешь о Никомеде, тебе сообщили - потом.
Репутация у него, мягко молвить, нелестная. Никомед был дважды женат. В первый раз - странный брак с престарелой теткой Лисандрой, лет на тридцать старше супруга. Вероятно, она помогла ему взойти на престол? Или сладить с бунтом придворных, презиравших - сына наложницы?... Эта тетка-жена умерла очень скоро. И так внезапно, что возникли темные толки, будто муж ей в этом помог. Второй супругой царя стала каппадокийская царевна Ниса, дочь родной сестры Митридата. Тоже кончилось - гибельной драмой. Говорят, что Сократ ее оклеветал. Или, может, действительно уличил в измене и заговоре. И царица была казнена, а двое детей, рожденных ею, объявлены незаконными. Но законных с тех пор Никомед - так и не произвел.
Ты пытался, Цезарь, понять, что тебя поразило в этом дворце - кроме всего неродного, неримского?... Вот оно: дух отчаянья и запустения. Наплевательства - и болезненной роскоши. Словно в этот дворец натаскали разных вещей - и забыли толком расставить, а потом махнули рукой, не надеясь здесь прочно устроиться. Много статуй с облупленной краской. Изъяны в мозаиках. В коридорах - затхлость и пыль. Фамильярные - царь уже перестал замечать это! - слуги. И... отсутствие женщин. Везде. Ни жены, ни рабынь, ни флейтисток за трапезой, ни игривых картин с обнаженными нимфами.
Но ведь это же - Азия, Цезарь. Это - эллинский дом и двор. У греков не принято, чтобы женщины, жены и дочери, выходили к гостям, украшали сверканием глаз и одежд парадные комнаты, оживляли своим щебетанием пиршества и бродили, где им захочется. Где-нибудь в потаенном крыле есть и тут, наверное, гнездышко - свой мирок, бездумно-прельстительный, где за прялкой судачат, поют, примеряют наряды, помадятся, сплетничают...
Нет. Не верится. Когда в доме есть женщина, всё бывает иначе. Даже у дяди Мария, где все время толклись боевые соратники и гремела солдатская брань, ощущалось, что старый хозяин - женат. Тут на это - нет и намека. Ну, допустим, спальню для нежданного гостя готовили наспех. Оттого на красивой стауе Эроса - пыль, в алебастровом ночнике - иссушенные мумии мух, а в углу над широким и пышно застланным ложем - паутина с мохнатым ловцом. Не успели прибраться? Но во всем дворце - то же самое. Да и вид Никомеда...
Мысль не кончена. Отверзается дверь. На пороге, в просторном хитоне без пояса - царь.
Это что здесь, в Азии, принято?
- Я зашел пожелать доброй ночи приятному гостю, - говорит Никомед, закрывая дверь поплотнее.
- Мне неведом здешний обычай, - отвечает Цезарь, привстав. - А не то бы я сам...
- Э, оставь, - прерывает досадливо царь. - Никакой не обычай. Просто мне захотелось узнать, хорошо ли тебе. Такова моя прихоть. Имею я право - на прихоти?
- Кто же, если не ты, госу... дарь?...
Царь вздыхает с усмешкой:
- О римляне!... Всяк из вас, натолкнувшись на слово "царь", непременно споткнется - или как-то его обойдет. Будто это - проклятье какое-то. Может быть, так и есть: мы, монархи, отмечены роком. Потому внушаем вам страх - как здоровому прокаженный. Вы нас просто на нюх не выносите!
- Нет, ну что ты, - спешит возразить ему Цезарь. - Лично я всегда полагал, что цари - совершенно такие же люди. Есть, конечно, среди них негодяи, а есть и порядочные. С ними можно дружить.
Эта мысль веселит Никомеда. Подойдя, он вкрадчиво спрашивает:
- Мы с тобою - будем друзьями?...
Никакой всамделишный римлянин не признает себя хоть на йоту ниже любого царя. Хоть персидского, хоть египетского. Потому и юного Цезаря ни на миг не смущает неравенство с Никомедом: в летах, в сане, в происхождении. Что до древности рода, то царь - сын какой-то танцорки. А Гай Цезарь - патриций из Юлиев, в жилах коих - священная кровь: пыл самой Венеры Праматери, госпожи любви и удачи. Он легко соглашается:
- Будем.
- Если титул смущает тебя, можешь звать меня просто по имени, - предлагает царь.
- Хорошо. А ты меня - Гай, как дома.
- Отлично!
Друзьям не зазорно обняться. А младшему - дать себя поцеловать. Только вот...
- Никомед! Я, как друг твой и гость - имею ли право... на мелкие просьбы?
- Разумеется, милый. Чего ты хочешь?
- Для начала - несколько... денег.
Тут свершается нечто нежданное.
Царь со смехом валится в кресло. Отовсюду взметается пыль, испугавшись его столь внезапной веселости - и искрится, и пляшет, и мечется в ошалелом луче ночника под лукавой улыбочкой Эроса.
Никомед - рыдает от хохота.
"Боги: денег!... Истый римлянин!... Денег - прежде всего!... Лишь одно на уме!... Никогда ничего другого!... Только денег!... Они полагают... ха-ха-ха...в деньгах - всё!... Такой молоденький - и туда же... Ох, не могу!.. И всего-то навсего - денег!"...
Царь сказал: ты получишь их. Ты получишь их, грешный ребенок. Своенравное чадо Венеры.
Царь сказал: "Ты получишь их, римлянин".
25. Возвращаюсь, однако, к военным событиям. Луций Сулла исполнил свое обещание и отправил легата Гая Калидия в лагерь Мурены в Каппадокии, дабы тот убедил пропретора соблюдать условия мира. Но поскольку сенат был распущен, посланец не мог предъявить возбужденным военачальникам ни письменного договора, ни указа, ни постановления, а лишь устную волю диктатора и письмо от Суллы к Мурене, вовсе не предназначенное для огласки. Потому речь Калидия о желанности прочного мира с царем Митрадатом была встречена легионами, жаждавшими воевать, только смехом и бранью. А письмо, в коем Сулла советовал честолюбцу Мурене соблюдать осторожность, возымело нежданное действие: прочитав его, тот возомнил себя совершенно свободным от принесенных Суллою клятв.
26. Митрадат, однако, был готов к войне много лучше, нежели думал Мурена и нежели предполагал Архелай, уверявший новых своих покровителей, будто царь ослаблен потерями и лишился хороших стратегов. Из окраинных царств несмиренным остался один лишь Боспор, но все рати царя пребывали в готовности, потому что всю осень и зиму продолжались учения. Митрадат как и в прежней войне, не желал прослыть нападающим и смиренно терпел от Мурены набеги и поношения, пока Сулле не стало про это известно, и он признал беззаконность действий Мурены в обращенном к царю Митрадату письме. Получив столь несходные меж собою по смыслу послания, два врага, Митрадат и Мурена, приказали войскам выступать.
27. Царь на сей раз решил сам вести свою рать, но в разведку отправил небольшой отряд под начальством Гордия, что родился в Каппадокии, правил ею некое время и превосходно знал все дороги. Приграничные жители, претерпевшие той зимой много бедствий от римлян, встречали Гордия как героя и избавителя. Потому он двигался быстро, далеко оторвавшись от основных Митрадатовых сил. К вечеру он настиг Мурену у Галиса - той реки, пересекши которую опрометчивый Крёз погубил свое царство. Из-за сумерек не различив, что явился не сам Митрадат, а всего лишь один из его сподвижников, легионы принялись потешаться над малостью расположившегося на другом берегу отряда.
28. Но когда поутру показалось огромное царское войско - Мурена был потрясен. Отступать уже было поздно, и он решил одолеть врага неожиданностью и велел наступать, переправившись вброд. Он надеялся завязать сражение с Гордием, одолеть его и, когда тот ударится в бегство, ввергнуть в панику царских солдат. Но при Гордии был отряд из бастарнов - скифского племени, что обитает во Фракии - коих царь за неустрашимость и силу прозвал "своими Гераклами". Они стойко оборонялись, отбивая атаки Мурены, а тем временем царь беспрепятственно выстроил рать в боевые порядки и с яростным кличем самолично повел на врага.
29. Легионы Мурены сражались с отчаянной храбостью, ибо им бежать было некуда: за спиною у них находилась река. Царь же, сам возглавляя сражение, сокрушал все препятствия, оставаясь неуязвимым ни для копья, ни для дротика, ни для меча, в чем смятенные каппадокийцы, союзники римлян, усмотрели вмешательство грозной богини Ма Эннио, храм которой Мурена осквернил и разграбил. Кто-то выкрикнул - "С ним - великая Ма!" - и наемники стали сдаваться царю, умоляя его о пощаде.
30. Видя это, Мурена велел легионам повернуть назад и перебираться за Галис. Царь настиг его у переправы. Только чудом избегнув пленения, Мурена взобрался на стоявший поблизости холм с крутыми сыпучими склонами, вознамерившись держать на нем оборону. Митрадат, сотворив из щитов "черепаху", дабы камни, сверху метаемые, не могли повредить его воинам, приказал штурмовать им последний оплот побежденных - и когда на вершину с ликующим кличем взбежал знаменосец царя, у Мурены едва хватило мгновения, чтобы броситься прочь и бежать без оглядки, забыв о своих подчиненных.
31. Митрадат еще долго преследовал рассеявшихся по долинам врагов, выстилая дороги телами, облаченными в римские панцири. Лишь когда остатки поверженных легионов укрылись в ближних горах, затрудняя погоню своею разрозненностью, царь позволил трубить окончание боя. Лагерь римлян был взят; много пленных сдалось, и разгром оказался столь полным, что такого не ждали ни в Риме, ни в Азии, ни даже в Понте, куда Митрадат возвратился, увенчанный славой великого воина.
Отче Зевс, повелитель небесного пламени!
Отче светлый, Ахурамазда!
Отче правый, царь Митрадат Эвергет, в цвете лет убиенный!
Внемлите.
Это я говорю - Митрадат Евпатор Дионис.
Царь державный, царь над дважды двунадесятью племенами, устрашитель неустрашимых, победитель недобедимых.
Вашей волей, о боги бессмертные, подчинил я во младости - скифов, коих прежде ни достославный мой предок Дарий Гистасп, царь царей, ни даже сам царь над царями царей - Александр - не могли покорить своей власти.
Ныне, в зрелые лета мои - волей вашей, о боги бессмертные - превзошел я сей доблестный подвиг, разгромив самолично не скифов, но римлян, свой мощью хвастливо кичившихся.
Они вторглись ко мне из-за Галиса, повторяя деяние неразумного Крёза - я же, Ксерксов наследник, защитил свои земли и спас свою честь, порубив в справедливом бою легионы Мурены!
Точно мошки от ястреба, точно зайцы от льва - разбежались остатки врагов, орошая кровью муравы, устилая трупами тропы и бросая бессильную сталь.
Пламя пляшет ночью и днем в раскаленном эфире. Возожгли его, преднамеренно выбрав вершину столь высокую, чтоб виднелась и с моря, и с суши за тысячу стадиев. Чтобы знали свои и чужие: Митрадат справляет победу над римлянами - принесением жертв благосклонному Богу. Точно сын счастливый - Отцу. Говорят, будто, дабы сложить сей гигантский костер, обезлесили две соседних горы и очистили от сучков и дупел вековые стволы. Без задоринки, без гнильцы, без изъяна - полено к полену. Скот яремный трудился три дня, доставляя дрова в поднебесную высь. Царь за всеми работами самолично следил, и когда над вершиною каменной водворилась вершина древесная - сам взобрался туда и вознес молитву богам под персидские священнословия. Совершив же обряд, высек искру - и предал огню всю громаду, и гордо стоял, руки к солнцу воздев, и взывал горячо ко Всевышнему - только пламенный гул заглушал его словеса близстоящим. Тяжко было для смертного там пребывать, ибо жар становился отчаянным - кожа трескалась, размягчался металл, кровь, кипя, из пор выступала...
Лишь по знаку царя, недоступного ярости им самим возожженного пламени - отступили и снизошли в обагренный заревом дол. Но и возле горы было жарче, чем можно терпеть, и пришлось удалиться в поспешности.
Путь им ночью - огонь освещал.
Пирамидой вонзившийся в небо.
Как огромный блистающий меч.
"Возвращается!!"...
Две юницы, помощницы Гипсикратии, возбужденно вбегают к ней в храмовый дворик: "Владычица! Царь сейчас въедет в город!"...
По старой привычке они называют ее "владычицей", хотя здесь не Таврида, и она не Верховная жрица Девы, Госпожи Всех Смертей и Рождений, а обычная священнослужительница в самом маленьком храме Синопы.
Ныне город гремит и звенит - от приветственных криков и праздничной музыки. Далеко от ворот не уйдешь: всюду толпы. Места вдоль улиц, ведущих от южных ворот ко дворцу, занимали за сутки. Ведь где и когда поглядишь еще на такое: въезд царя-победителя, волочащего - римлян в оковах!... Ай, как жаль, что Мурена удрал! А не то Митрадат учинил бы тут представление вроде пергамского. Ты слыхала, что он сделал с тем негодяем Аквилием? Нет?... Царь сказал: ты, мол, начал войну ради наших сокровищ - вот тебе, получи!... И велел напоить его жидким расплавленным золотом! Государь недаром зовется Дионисом - подшутил, как тот бог, над завистливым Мидасом! Изуверство?... Да что ты, нимало! Так и надо им, этим римлянам. Ты пришелица, чистая жрица, ты представить не можешь себе, что это за поганый, подлющий, бесстыжий, жадющий народ! Всюду шастают, всюду суются, всюду строят козни и ковы, всех науськивают друг на друга, всё гребут под себя! Всё метут подчистую, что встретится, хуже всяких там финикийцев - те торгаши, а эти просто разбойники! ... А вот царь - молодец и герой, подпалил им хвосты, всыпал перцу под задницу - извини за крутое словцо... Да живет он вечно, Евпатор! Боги древние - с ним навсегда!... Пропустить тебя, дева, вперед, посмотреть на него?
Благодарствую: нет. Мне положено быть в моем храме.
Возвращаюсь назад.
С колотящимся сердцем и смятенной душой.
Ибо я - причастна к свершаемому.
Царь пришел ко мне в храм поздно вечером накануне выступления войска в поход. Решетка давно была заперта, мои девушки, кроме двух, дежурящих ночью, легли почивать. На Синопу, как сизый туман, опустились теплые сумерки - с мирным запахом очагов, разожженных для трапезы, с голосами стрижей, дотемна припозднившихся в дымчатом небе, с треском сверчков и цикад.
Все мы знали, что война не только доподлинно будет, но, по сути, уже началась. Ибо римляне этой зимой много раз нарушали границу, вторгаясь за Галис. И - вершина бесчинств - разорили священный город Коману. Что же это, как не вражеское нападение? Назревавшая, точно туча над головою, война уже мыслилась как неизбежность, о которой вздыхаешь: пусть стрясется, и лучше - скорей...
Но в Синопе - как-то не верилось. Жизнь текла среди празднеств, приемов, пиров. До последнего дня все надеялись: Сулла вышлет Мурене свой строгий приказ возвратить завоеванное, удалиться в Пергам и оставить царя Митрадата в покое. Но Сулла, от всего отстранившись, молчал.
И тогда Митрадат решил - защищаться.
Длить бездействие - значит, множить позор.
Он предстал мне в походном плаще, с боевым мечом, привешенным к поясу, в шлеме, в доспехах. И настроен был как-то особенно.
Загремел решеткой.
Я не спала, заливала масло в светильники перед храмовой статуей.
Вышла с факелом на настоятельный стук. Приказала открыть. Поклонилась и молвила недоуменно: "Что угодно царю в этот час?" Он ответил, забыв поздороваться: "Я хочу получить предсказание" - "Царь, но рядом - оракул Автолика!"... - "Ай, не надо! Автолик - прожженный лукавец, сын Гермеса и прародитель хитрейшего из хитрецов, Одиссея... Многосведущ, но плутоват, и жрецы его - ушлые малые. Уж поверь мне, я знаю, моя... дорогая".
Я нахмурилась: "Царь! Ты - в священном месте". А он, ничуть не смутившись: "И - что? Я ль не полон - благоговения? Я ль не жертвенно чту в деве - Деву, в смертной - бессмертную?"...
Перешел на прерывистый шепот, чтоб не слышала свита, застывшая в небольшом отдалении. Шепот - хриплый, грешный, отчаянный.
Я почуяла в этот миг вокруг шеи моей - ледяные змеиные кольца. И ужасно хотелось - разжать их, бежать, отказать в просимом обряде...
Сразу вспомнилось: остерегайся царя. "Его милости - хуже опалы". Он когда-то любил - мою мать. Ныне - глаз не сводит с меня. Совладаю ли с необоримым алканием? Ма - сумела. А я? Я - сильнее ее. Я - должна.
До сих пор он ночами ко мне не являлся. Но сегодня особенный случай: война. Вероятно, весь день он был занят: выступление - завтра. И... он прав. Мне нельзя не впустить его в храм. И нельзя не исполнить желаемого. На сей раз он ведет своих воинов сам. Он, конечно, не просто солдат, но, подобно любому из них, не избавлен от смерти в сражении. Может быть, эта встреча - последняя. И великая честь для меня, что он выбрал мгновение и зашел со мной попрощаться. Ибо знал: я сама - не приду. Никогда.
Хладнокровие охранит меня крепче любого щита. Я исполню свой долг. А уж что предрекут ему боги - не знаю.
"Хорошо, государь", - тихо молвила я и ввела его внутрь, приказав: "Свита пусть дожидается - там. За оградой".
Мы остались вдвоем. Он был скован, а я волновалась так, как будто впервые творила обряды. Ибо мне было не безразлично, чем это закончится. Что ответит моими устами - Судьба.
Первым был обряд очищения. Я очистила и его, и себя. Две юницы мне помогали, приготовив к жертве алтарь.
Жертвой стала - овца. Я внимательно изучила все знаки. Они были благоприятны. Помолившись, я продолжала.
Дальше шли обряды заклятия. На огне, на священной воде и на жертвенной крови - закляла я оружие, шлем, доспехи и убранство царя. Всё текло без малейших случайностей. Я, однако, трижды перепроверила знамения. Боги благоволили к нему: всё одно к одному. Не придраться.
Оставалось последнее.
Тайное.
Испытание мраком и пламенем - перед лицом Владычицы.
Я ввела его в храм. Приказала опуститься пред ней на колени и глядеть неотрывно на лиц божества. А сама, став меж ними и положив ему руки на плечи, следила, творя заклинания - за его, Митрадата, зрачками.
В храме было темно: два светильника еле горели у него за спиной. Но неведомо как и откуда в глубине его глаз - вдруг взорвались алые молнии. И меня - как ожгло и ударило!
Я отдернула руки и твердо рекла:
- "Царь! Победа - твоя!"...
О ступай же отсюда, ступай...
- "Погоди. Я... останусь в живых?"...
Я, помедлив:
- "Останешься".
Он спросил, трепеща:
- Можно я... поцелую тебя?...
- Нет. Нельзя.
- Ну... хоть платье твое... Хоть персты!
Протянула десницу со жреческим перстнем. Он - едва коснулся устами. Встал и молвил:
- Молись за меня, Гипсикратия.
- Непременно. Да пошлют тебе боги удачу. Прощай.
Что предсказано, то и сбылось.
Только всё ли?...
О боги. Не надо.
...Почему ты не вышла, любимая?! Почему вы вышла встречать своего государя?! Почему оскорбляешь ты своего благодетеля и покровителя - в миг его торжества?! Почему тебя нет среди прочих жрецов и жриц - у дороги?! Я так тебя ждал! Ибо верил: ты меня - тоже! Бдя ночами в молитвах, окропляя алтарь кровью жертв - и взывая к богам о победе царя Митрадата! О победе - тобою предсказанной!... Разве мы так уж чужды друг другу? Неужели ты все еще принимаешь меня за врага? Неужели душа у тебя не болела - за меня, за меня - среди битвы?... Неужели не сострадала воителю - не как жрица, как - дева, как - женщина?... Да плевал я на сотни увенчанных миртом юниц, вдоль пути моего призывно расставленных и кидающих мне в колесницу и под копыта коней моих - розы и лавры! Я хотел увидать - лишь тебя! Чтобы ты, простерев поневоле объятия, страстно воскликнула: "Царь! Ведь - исполнилось?" - и чтоб я, вознося тебя рядом с собой и в уста лобызая пророческие, рек: "Вещунья прекрасная, да!"...
Почему ты не вышла встречать меня, Гипсикратия?
Или ты говорила мне в храме одно, а сама ворожила другое - поражение, гибель, позор?...
Ну уж, знаешь ли, это...
Проклятие.
"Любопытно глядеть на Евпатора", - говорит про себя Дорилай, едущий на коне справа от его колесницы. Лик царя то сияет как золото, то вдруг ржавчиной гнева подернется, то, как медь от морской воды, зеленеет. Наверное, выхватил взором в толпе кого-нибудь. Или, напротив, не выхватил. Так и есть: "Дорилай! Я не вижу здесь жрицу Афины Таврической! Самочинство? Болезнь? Разузнай!"...
Дорилай отдает приказание своему ординарцу, тот - слуге, тот - третьему, и назад, по той же цепочке услужливых уст: "Поелику не было велено, чтобы вышли все без изъятия, жрица Девы приносит жертву за победу царя Митрадата - во храме".
Митрадат то ли хмыкает, то ли крякает. И тотчас изрекает: "Повелеваю! Чтоб на празднестве - были все! И жрецы, и жрицы всех богов и богинь!"
Разве повод - не стоит того?
И не смейся в кулак, козломозглый!
Я, Евпатор, отнюдь не смеюсь. А, неловко сжав пятерню, прикрываю уста, чтоб со стоном не вырвалось - "о-ох!"... И твоим словесам, ты прости меня, не внимаю.
Я гляжу во все очи туда, где стоит, в первый ряд пробившись и веточку лавра в тонких пальцах зажав...