"Бичевание, штраф и продажа в рабство", - гласил приговор.
Накануне совершения кары Дорилай ухитрился подмазать тюремщика и перекинуться парой слов с Митрадатом. И сказал ему совершенно ясно: большего сделать было нельзя. Денег - мало. Ждать - невозможно. Они уже сбыли с рук всех рабов, включая верного Сосия. И продали все дорогие вещи - оружие, сбрую коней, добротные кожаные пояса и сандалии, новый синий хитон Дорилая, и даже перстень Папия с изображением матери... Так что ты, милый друг, не выпендривайся, когда будут тебя торговать. Разыграй тупую скотину, ни к какому труду, кроме самого грубого, не пригодную. На суде ведь ты так умело притворялся полным придурком. Будь же умницей, доиграй свою роль до конца!
"Доиграю", - хмыкнул Евпатор.
Доигрался... Дурак!!...
Порка - зрелище мерзкое, но она не была чрезмерно жестокой. Во-первых, порол его тот говорун-бичеватель, который им повстречался в пути - и друзья заставили этого типа вспомнить знакомство. Во-вторых, истцу, то есть Гнею Сервилию, нужен был и позор Митрадата, и возможно больший доход. Пеня шла в казну государства, а мзда от продажи раба назначалась - ему. А какой покупатель дал бы приличные деньги за испоротого до бесчувствия, изуродованного и требующего ухода невольника? Вовсе не в интересах Сервилия было сильно портить Евпатору кожу.
Толпа, наблюдавшая казнь, была недовольна. Улюлюкали, кричали бичующему - "Эй, ты что, не позавтракал? Вмажь ему посильнее!" Другие кривили рожи: "Ишь, чужестранец! Пусть узнает наши законы и изведает наших плетей!"...
Гай смотрел куда-то в остервенело-синее небо. Харет - в рыжеватый песок, на который лились несдержимые слезы. Дорилай, не стерпев, едва не рванулся под жуткое вжиканье - но Папий схватил его за руку и сердито шепнул: "Не дури!"...
Астином бесстрастно докончил считать положенные удары. Бичеватель столь же бесстрастно взял оружие казни и удалился под насмешки и свист. Дескать, хило и мало.
Евпатор провел рукой по кровоточащей спине. С мрачным рыком поднялся. Запястья его были связаны, но ноги свободны. Он их немного размял. Окинул свирепым взглядом толпу И, найдя в ней кого-то, невидимого друзьям, сразу переменился в лице.
Это было лицо - столь знакомого им Государя.
"Что-то будет!" - с бессильным ужасом простонал Дорилай.
Какие знаки подавали: "О молчи!" Как силились поймать его внимание, напомнить, где он есть и что ему грозит... Всё тщетно. Сорвавшийся с цепи Евпатор заорал толпе: "Ну, подходите! Покупайте, кто способен! Я стою тысячи таких, как вы! И даже больше! Мне - нет цены! Я статен, я красавец! В борьбе я уложу любого силача! Я езжу на коне как скиф! Стреляю на скаку из лука - без промаха! Гоняю колесницу, запряженную восьмеркой лошадей! Сгибаю меч халибской стали - как прутик ивы! Ломаю копья как тростник! Я раздробляю вражьи черепа ударом кулака - и дружеские челюсти вправляю двумя перстами! Я врачеватель! Знахарь! Маг! Я сведущ в целебных снадобьях и ядах! Разбираюсь в минералах! Знаком с обычаями тавров, колхов и друидов! Владею дюжиной наречий! Предан Музам: бью в тимпаны, здорово пляшу, слагаю гимны, баю небылицы! Знаю тайны былых и нынешних владык земли! Без устали и без запинки чешу на память свитки! Толкую Гомера, Гесиода, Гераклита и прочих именитейших мужей! Наудется покупатель? Подходите!"...
Друзья не догадались, что за муха укусила Митрадата. Опешив, слушали его бахвальство и молчали.
Вдруг через стену тел пробился человек в простом коричневом плаще, но с золотыми перстнями на пальцах. Приблизился к Евпатору. С ухмылкой посмотрел на исполинский рост, на пышащую грудь, литые мускулы и гневную зубастую улыбку. И - деловито:
- Ты откуда родом?
- "Мне хвастать нечем", - отозвался царь. - "Но впрочем... ты слыхал про Тмол обильный?"
- "Который стены Сард забрал в кольцо?"
- "Оттуда я. И стало быть - лидиец".
..."Он спятил?!" - зарыдал Харет. Но Дорилай сообразил, что эти двое разыгрывают диалог из Еврипидовых "Вакханок". Ту сцену, где плененного Диониса пытает нечестивый царь Пенфей. Евпатор не терпел зубрежки и был в учебе чаще нерадив, но если что-то влекло его и поражало, мог запомнить сходу и помнить долгие года. Ту драму он как раз весьма охотно читал на пару с Дорилаем, причем - в ролях. И ныне - непринужденно шпарил наизусть.
- "А что за игры ты у нас затеял?" - не отставал настырный вопрошатель, чуть-чуть переиначивая стих.
- "Так повелел Дионис, Диев сын", - продолжил Митрадат по Еврипиду.
- "Сын Зевса, зачинателя богов?"
- "Да, Зевса, овладевшего Семелой".
- "Он сам тебе сказал или приснилось?" - полюбопытствовал ехидно человек в плаще.
- "Из уст в уста! И посвятил в обряды", - тряхнул кудрями царь.
- "А прочим можно те обряды знать?"
- "Лишь посвященным в таинства".
- "Допустим, я примкну. Что мне за это будет?"
- "Примкни - небось, не пожалеешь!"
- "Ты ловко завлекаешь легковерных", - качает головою незнакомец.
- "Мои секреты - не для дураков", - небрежно отзывается Евпатор.
- "А можно знать, как выглядит твой бог?" - слегка меняет тему плащеносец.
- "Как хочет! Никому не подчиняясь", - надменно отвечает Митрадат.
- "Брось выверты и не морочь меня", - серчает собеседник, но - в стихах.
- "Глупец, кто с глупым говорит умно!" - презрительно чеканит Митрадат.
- "Так значит, ты пришел нас приобщить неведомому богу?"
- "Как будто днем вы чужды грязных дел!" - смеется горько Митрадат и указует на толпу зевак, властей и судий.
- "Зловредный клеветник! Тебя накажут!", - грозит ему с ухмылкой вопрошатель.
- "Презренный нечестивец, и тебя!" - не остается у него в долгу Евпатор.
- "Пророк бесстыжий, придержи язык!"
- "Еще чего! Да чем ты мне опасен!" - войдя во вкус, поддразнивает царь.
- "Сперва - обрею наголо тебя!"
- "От бога кудри, и ему их стричь!" - трясет лохматой головой Евпатор.
- "Я изыму твой тирс, плющом увитый".
- "И тирс - от бога. Сможешь - отнимай".
- "Я... отведу тебя в темницу!"
- "Ха, веди! А бог - освободит!"
- "Сперва сумей собрать своих вакханок".
- "Зачем? Бог - здесь, он зрит мои терзанья".
- "Да где же, где твой бог? Не вижу"...
- "Он недоступен взорам нечестивых!" - чуть не плюет ему в лицо Евпатор.
- "Ты оскорбил правителя! Эй, стража , взять его!"
А Митрадат - тюремщикам:
- "Ни с места!"
- "Чего боитесь?" - понукает их противник. - "Я царь, он - раб!"
- "Когда б ты знал"... - вдруг тихо произносит Митрадат, и площадь совершенно замирает. - "Когда б ты знал, чего желать дерзаешь... Когда б ты знал, на что ты поднял руку... Когда б ты знал, что станется с тобою"...
Остолбенелый плащеносец приоткрывает рот. Но Митрадат, напрягшись, резко дергает локтями и с громким треском разрывает веревки на руках. Свободен!
Стража, встрепенувшись, обступает силача. А он, решив докончить роль, как писано у Еврипида, изрекает:
- "Я иду. А вы", - бросает он друзьям, - "не бойтесь. Чему не должно быть, того не будет. Тебя же"... - тычет пальцем в незнакомца. - "Бог накажет. Тот Дионис, над коим ты посмел глумиться.
ОН ЕСТЬ - Я!"...
Священное молчание. И - чей-то восхищенный стон: "Какой актер!!"... И вопли: "Молодец!", "Ну, выдал!", "Ай да варвар!"... Рукоплескания и топот. Вся площадь как с ума сошла. Орали: "Дать ему свободу!" - "Скинемся на выкуп!" - "Не пожалею драхмы!" - "Мало, я три даю!" - "Я шесть!" - "Чего там, десять!"...
Но незнакомец, разыгравший сцену из "Вакханок", всех побил. Он дал за Митрадата - три таланта. Столько серебра у граждан Тиатиры не нашлось бы. И толпа остыла, разбрелась по лавкам и домам, рассказывать о редкостной потехе. А купивший уверял довольного Сервилия, что лицедеи в Риме очень в моде, и он найдет, кому перепродать с изрядной выгодой "такого мастака"...
Евпатор уходил за господином с поднятой гордо головой. Как - в самом деле - бог, попавший в рабство. Как...
- Дурак из дураков! - с досады плюнув в землю, крикнул ему вдогонку Гай.
- Воистину дурак, - спокойно согласился Папий. - Но надо выручать.
- Да как?! Перекупить дороже? Будь у нас в кошелках шесть талантов...
- Я не видал еще раба, который столько стоил бы, - заметил Папий. - И я боюсь...
- Что этот типчик знал, кого купил? - отчаянно промолвил Дорилай.
- Нет, вряд ли. Откуда? Но у тех, кто понимает толк в обученных рабах, особый нюх на всё, что необычно. А этот... вел себя, как ни один из нас не вел бы. Я не прав?
- Ты прав, - ответил Дорилай. - Диковинки в цене. Что будем делать? Деньги есть, но очень далеко, и нам их могут без него не выдать. К тому же - время, время!
- Чтоб не терять его, последуем примеру.
- Какому?
- Продадим себя.
- Ты спятил!!
- Нет. Послушайте, друзья. Мы кинем жребий. Один из нас останется на воле. Заложит подороже остальных, оговорив скорейший выкуп. Получит пусть не шесть талантов, но хоть пять. Нагонит дурака и вызволит его. А дальше - ясно. Дурак, надеюсь, не замедлит спасти своих спасителей. Согласны?
Не возражал никто.
"Забавно!" - восклицает Метродор.
Они с Диоклом взяли Дорилая под руки и увлекли в Диоклов дом, чтоб повесть о невероятных злоключениях пятерки не притянула к ним под портик непрошеных зевак. И Дорилай рассказывал, не сидя у подножия колонны, а лежа сначала в теплой ванне, а потом и за столом. Кусок ему в нутро не лез, но пить хотелось - и пилось...
- Ты, значит продал собственных друзей! Ну-ну, забавно...
- Против воли! - настаивает Дорилай. - Таков был жребий. Я покорствовал судьбе. И неизвестно, кто теперь несчастней. Их перепродали, разрознив!... Нарушая уговор!...
- Какой ты, право, простодушный. Ведь эти молодые люди - свободные, и покупатель заметал следы нечистой сделки, чтобы не быть в убытке и не угодить под суд.
- Ты одобряешь это?!
- Я философ , - смеется Метродор. - И редко вмешиваюсь в то, что происходит. Но знание законов и лазеек бывает иногда нелишним.
- Ты можешь дать совет?
- Попробую. Опиши-ка мне еще разок наружность человека, купившего того... "Диониса".
- Немолодой, но и не старый, с залысинами, кривозубый, голос звонкий и высокий, на руках не меньше четырех перстней с камнями...
- Мозгоед! - мгновенно узнает Диокл.
- Он самый, - подтверждает Метродор.
- Вы знаете его?
- Еще бы!... Не знают - только чужеземцы и младенцы. Он эллин, азиат, но в детстве угодил в неволю, был обучен лицедействовать и продан в Рим. Там выступал в театре, заимел поклонников, сумел добиться отпущения. Вернулся в Азию, забросил службу Музам и занялся инаким ремеслом. Имея деньги, влиятельных знакомых и большие связи, он крутится среди актеров, музыкантов, певцов, танцоров, риторов и живописцев. Прикидывается любителем искусств и другом этих - нередко легкомысленных - людей. Зовет их на обеды и пирушки, дает взаймы, о долге не вспоминает месяцами - пока не вырастет немыслимый процент. Тогда-то он и сбрасывает маску. И жертвам часто некуда деваться. Их продают, сдают внаем, увозят на чужбину, лучших - в Рим, где очень ценятся рабы, умеющие петь, играть, плясать, витийствовать, учить, лечить... Ведь сами римляне доселе презирают занятия художеством, там ни один из знатных и прославленных мужей не выступает на подмостках, не поет в пиру, не пишет красками, не пляшет даже дома, и в руки не берет ни авлос, ни формингу... Но каждый чванится своим чтецом, флейтистом, мимом... Так что твой приятель - как его? - Митар - действительно нарвался. Если он, как ты сказал, высок, красив, силен, умен, изрядно образован...
- Но он же не актер! Ту сцену из "Вакханок" он случайно знал на память!
- Всё равно. Мозгоед его не выпустит иначе, нежели за жирный выкуп. Пять талантов, даже шесть - об этом можно говорить, но меньше - вряд ли.
- Поверь, мы не бедны, но стольких денег под рукой у нас здесь нет, - вздыхает Дорилай. - Быть может... ты бы дал взаймы?...
Разряженный философ толкает в бок поджарого ваятеля:
- Диокл, мне кажется, что приключения порою украшают наше бытие. Не поучаствовать ли нам... в погоне и охоте? А?... Расходы я согласен взять на себя, а прочее - совместно. Как ты?...
Дорилай ушам своим не верит.
- Ты будешь, - говорит он Метродору, - вознагражден, клянусь отцом богов! Ведь тот, кого ты соглашаешься спасти, он... очень у себя в стране влиятелен и...
- Ай, не важно! - жмет руку Дорилаю Метродор. - Он редкий сумасброд и смелый малый. И значит - стоит жертв.
30. Ныне Азией правят куда снисходительней и осмотрительней, нежели во времена Митрадата. Но тогда для властителей покоренной провинции не считалось зазорным ничто: ни мздоимство, ни обращение в рабство свободнорожденных, ни безжалостное разорение должников, ни жестокие пытки невинных, ни подкуп судей, ни подлоги, ни похищения. Присылаемый Римом наместник - проконсул - управлял провинцией год, и пока не слагал полномочия, ни один из подданных не был вправе пожаловаться сенату на творимые им беззакония. А преемник нередко бывал много хуже предшественника, так что прежний мучитель казался истерзанным людям не столь уж невыносимым. Потому очень редко в сенат подавались жалобы от притесняемых, и еще того реже виновных наказывал суд, отправляя в изгнание.
31. Между тем при каждом проконсуле состояли на службе друзья, клиенты и родственники - и всякий из них состязался с другим в ограблении Азии, силясь за год набрать столько денег, красивых вещей и рабов, чтобы жить до скончания дней в царской роскоши. В Рим везли груды золота и серебра, драгоценности, редких зверей, чаши, статуи, вазы, картины, красивых невольников и ученых рабов. Но поелику знатным римлянам не дозволялось самолично заниматься торговлей и взиманием податей, таковыми делами ведали люди из сословия всадников, наживавшие за ничтожнейший срок миллионы. Сговорившись с себе подобными, они загодя выкупали у сената налоги огромной провинции, возмещая себе все затраты с лихвой. Члены этих сообществ называли себя "сотоварищами" - "публиканами", но вернее бы звать их "сообщниками", как преступников или разбойников, без пощады губивших не токмо отдельных людей, но и целые города и народы.
32. Римляне полагали тогда сей порядок законным и правильным, и лишь позже разумнейшие и справедливейшие из них - к примеру, Марк Цицерон и Помпей - признавали, что от публиканов азиаты терпели больше несчастий и бедствий, чем от самых жестоких царей. Ибо царь, добавляю я от себя, сколь бы ни был он злобен и нравен, должен думать уж ежели не о благе страны, то о благе потомков, и для этого, пусть поневоле, озаботится процветанием подданных, ростом искусств и торговли и соблюдением самых главных законов. Но к чему утруждать себя сим чужеземцам и временщикам? Мне своими очами довелось увидать города в запустении, храмы без статуй, селения, полные озверелых мужей, одичалых детей, обесстыдевших жен. С сердцем страждущим и ненавидящим мне предстала - тогдашняя Азия.
Краски и крики. Отрадно царице перед сырой многотрудной зимой - надышаться багряным привольем. Три месяца провела Лаодика в покое, в тихом загородном дворце у величаво текущего Галиса. Но пора возвращаться в Синопу, приниматься за брошенные дела и готовиться к родам.
Каприз. Разумеется, просто каприз. Захотелось в последний раз оказаться под тихим сияющим небом, среди раззолоченных трав, хрустких веток, кустарника в ягодах... Приказала остановиться. Раздвинула полог носилок и выглянула.
Вдоль дороги - праздник плодоношения. Виноградники в пурпуре и в серебристой пыли, с черными и янтарными гроздями в голубоватом пушке, оседающем на надтреснутых пальцах сборщиц и сборщиков. Пожинатели урожая распевают старинные песни, грузчики и переносчики тяжелых корзин подгоняют друг друга забористой бранью, и не дремлют точильщики кривых ножей, мгновенно тупеющих от сладкого сока. А еще слышны занудные вопли ослов, лай собак, коим нечего больше тут сторожить, и сорочий хохот, и детские плачи, и грубоватое славословие - Винодарному Богу... Крики, краски...
Не хочешь ли ягод, царица? Не хочу. От них липкие пальцы и пятна на платье. И... нет, не хочу, не хочу! Едем дальше.
Сколь счастливы вы, неразумные. Собиратели праведных жатв. Провести в дружных хлопотах день, закусить его немудреной трапезой - и заснуть без тревог, и проспать до утра без кошмаров, и очнуться без угрызений. Царице сего не дано. Дано лишь вам, неразумные. Радуйтесь!
Виноградники далеко позади. В узкой щелочке полога - буробокие горы. Отроги Каппадокийского Тавра. Хребта огромного, дикого, населенного страшным зверьем и свирепыми варварами. Только брат мог с ними дружить. Лаодике это не нужно. Да их здесь и нет, вдоль проезжей дороги. Есть - птицы, пчелы, палевая позолота, зардевшаяся листва дикой груши, орешника, граба, каштана, фисташки...
"Укачало. Выйду, пройдусь", - вновь приказывает Лаодика.
Оа запрещает идти за собою кому бы то ни было, кроме Нисы, любимой сестры. Лес вполне безопасен: окрестности загодя были проверены.
Как покойно под кронами. Солнце - словно в золотой паутине. Свет таинственный, тихий, рассеянный. Не жара, но благое тепло. Поначалу мерещится, что в лесу тишина. А прислушаешься - всё звенит. Издали раздаются протяжные оклики деревенских детей, собирающих в придорожных лесах рдяный шиповник, кровавый боярышник, янтарные желуди, охристые в изумрудной оправе орехи...
Одиноко царице. Никто тебя не окликнет - вот так, чтобы эхо трижды имя твое повторяло. Как завидуешь этим - зовущим друг друга юнцу и юнице. Неразумным, счастливым. Мечтающим заблудиться в червонной чащобе вдвоем, рухнуть в изнеможении на шершавое золото листьев, чтоб дыхание и биение сердца были громче, чем жадные пересвисты дроздов - а потом, когда вся деревня ринется дружно искать пропавших - разъять обмякшие пальцы в бурых пятнах сосновой смолы, разлепить алеющие как шиповник уста, разбежаться в разные стороны, чтобы выйти к ищущим порознь, а дома после рассказывать страшные небылицы о говорящих по-человечьему зверях, сбивающих с верной тропинки, о дурачествах козлоногих сатиров, подражающих родным голосам и влекущих в чащобу на гибель, о сластенах нимфах, смеющихся над собирателями орехов и ягод, отнимающих всю добычу, плюющихся косточками... О, как сладко вам жить, неразумные!
"Ниса, где ты?" - "Я здесь, сестра!" - "Не ходи одна далеко!" - "А кого здесь бояться? Ха-ха-ха!"...
Лаодика движется медленно, опираясь на резной с золотым окончанием посох. Ей мешает живот. А проворная Ниса успела облазать все кусты, уносясь то вперед, то назад. И - выскакивает навстречу царице. Веселая, юная, шалая. "Ты порвешь свое платье", - считает за долг мягко упрекнуть ее Лаодика. "Ну и ладно", - смеется проказница. - "Зато вот, посмотри!"...
Ниса быстрым движением надевает на Лаодику венок. Венок из огненных листьев. Кровь и пурпур, бронза и золото, изумруд и рубин. Орех и шиповник.
Горький запах пышного тлена. Лаодика даже шатается, будто залпом выпила кубок с неразбавленным старым вином. Как унять брожение крови, которая не желает мириться с тем, что предрешено. Как утишить роптание чувств, страстно жаждущих неизвестно чего. О Кибела, о Матерь Богов, благодетельница неразумных. Ты мстишь многознающим - безысходной тоской.
- Ниса. Родная. Мы здесь одни. И еще не поздно. Скажи: ты действительно... хочешь замуж - в Каппадокию?
Зарделась. Конечно, хочет. Их сестра Лаодика старшая, примирившись в невыдачей Гордия, не оставила мысли о заключении брака между Нисой и собственным сыном. Они, правда, близкие родственники, но - не брат и сестра! Очевидцы свидетельствуют: юный Ариарат Филометор - хорошенький, умненький, безупречно воспитанный мальчик. Должно быть, никем пока не испорченный. Не то, что окаянный сорвиголова Митрадат, который в двадцать лет был уже искушен во всех непотребствах. А, к чему вспоминать! Скверно начал - и скверно кончил. Поморщиться - и скорее забыть. Выждать год, объявить его мертвым - и жить себе дальше...
- Сестрица, а можно, я и себе на венок наберу? - вкрадчиво ластится Ниса.
Ей понравилось - сламывать терпкие ветки с облетающим от дыхания листвием. Рвать рукой паутинную сеть, мановением пальчика возвращая свободу легкомысленным мушкам - и обретая на злобный голод мохнатого их полонителя...
- Собери. Только быстро. А то нас ищут.
Действительно - ищут. Евнухи тонкими голосами кричат, надрываясь: "Царица! Владычица!"... Охранники рады глотки подрать: "Государыня! Гэй!"... И другие им вторят: "Госпожа! Повелительница!"...
Ах, никто никогда не воскликнет, во веки веков: "Лаодика, любимая!"... Что ты сделал со мной...
И как это всё надоело. Поневоле вспомнишь: ты потомица не одних лишь понтийских царей, что гордятся надменной кровью Ахеменидов, а еще и того самого сирийского царя Антиоха, которого подданные называли в издевку не "Эпифаном", а "Эпиманом" - не "Благовидным", а "Свихнутым". Потому что, когда ему невтерпеж становилась дворцовая чинная жизнь, он бросал все дела, объявлялся больным, а сам надевал простецкое платье, водружал себе на голову взамен диадемы венок - и бродил по столице, заходя то в театр, то в кабак, то на рынок, то в баню, то в гимнасий, то вовсе в блудилище. И, якшаясь с простолюдинами, уверял за кубком вина, что охотно позволит любому день-другой побыть во дворце за царя - дабы всякий тщеславный глупец, алкающий царской порфиры, убедился на собственном опыте, сколько сотен пустых, бесполезных, заумных бумаг приходится ежеденно читать, разбирать и подписывать...
Ах, должно быть, и в беглом брате взыграла она - Антиохова кровь! Предки-Ахемениды - они степенные, самохвальные, чинные. А вот Селевкиды - те с сумасшедшинкой, начиная с Селевка. Ничего не поделаешь: кровь.
А если взять - и последовать крови? Не хочется отзываться и возвращаться в домашний дворцовый полон - так и не отзываться. Забиться в осенние дебри. Скрыться в пещеру какую-нибудь. Если горы, должны быть пещеры. Митрадат ведь когда-то тут прятался. Листьев - сколько угодно. Спать будет мягко, тепло. Заснешь - мгновенно. От буйного горьковатого аромата. Пропитание? Орехи, ягоды, травки, коренья. Птицы-то сыты. Хорошо быть птицею? А?...
Невозможно. Тяжелое чрево притягивает к земле. Не сбежишь далеко. Не взлетишь. Неловка и беспомощна. Знать бы, кто там внутри - девчонка или мальчишка? Ах, какая разница! Лучше вовсе не думать ни о том, кто скоро родится, ни о том, кто его породил. Кто бы ни был и где бы он ни был.
Как я всех ненавижу. И как смертельно завидую всякому зверю, который волен сам себе выбирать тропу в плодоносном лесу - или вовсе без всякой тропы продираться сквозь янтарное пламя кустарника - на вершину, осиянную по-прощальному благостным солнцем. Или - вниз, в мохнатую щель оврага, где сам над собою смеется потаенный родник...
Не хочу назад. Ненавижу.
С тех пор, как люди заподозрили, что, может быть, им придется жить теперь без царя, Лаодику стали преследовать взгляды. Царица осталась одна, в цвете сладостной женственности. Власть над нею - великий соблазн. И даже беременность не отвращает, а лишь разжигает бредовые помышления. Лаодика доподлинно знает: всякий раз, когда она смотрит в сторону, лицо ее пожирается чьими-то жадными взглядами. А стоит ей строго впериться в навязчивого притязателя, тот отводит глаза, но косые несытые взоры скользят по ее ожерельям, груди, животу... А говорят с ней - медовыми, мягко-ворсистыми, маслянистыми голосами. И слова выбирают - благоговейно-бережные. Как если бы говорили с больной. Но кто тут болен? Не она, а они - сумасшедшие. Все вокруг помешались - на ней. Даже стражи - и те дерзают смотреть ей вслед с вожделением. Кто-то - не отдавая отчета, кто-то - повинуясь поветрию, кто-то - действительно бредя немыслимым, кто-то - надеясь продвинуться в службе хоть на ступенечку вверх... Даже евнухи!.. Как знакомо и как омерзительно. Высунть пятку - оближут, скуля от блаженства. А при первом шорохе - прочь, визжа от страха и вцепившись мертвой хваткой в уличающую записку, поломанный гребень, браслет...
Ненавижу. Всех, без изъятия. Доверять нельзя - никому. А любить тут - попросту некого.
Лучше - в пахнущий гибелью лес.
"О Владычица"...
Повернувшись на чей-то незнакомый, чуть громче шелеста, голос, Лаодика не верит ушам и глазам.
Перед ней - юный юноша. Станом - воин и муж, ликом - мальчик, почти что ребенок. Лет семнадцати. Синеглазый и смуглый. От волнения нежно зардевшийся. Видно, знатен: одет в старинный персидский наряд, изукрашенный золотом. А шепчет он, хоть по-эллински, с чужеземным акцентом. Что за диво? Откуда?
О если б ты знала, какой ты сейчас стоишь перед ним. Над челом твоим бледным колыхается царственный пурпур венка. Листья чернобагрового клена дрожат, точно крылья неслыханной бабочки. Благородно-блеклое золото дуба оттеняет лиловую зелень боярышника, из которого, как капли крови, сверкают червонные сочные ягоды. Глаза твои темны от усталости, но стоит хоть единственному лучу прорваться сквозь ограду ресниц, как в зрачках зажигаются факелы - свидетели шалых таинств. И брожение крови колышет складки одежд на груди, где капля по капле копится сладкое голубоватое млеко - слишком священное, чтобы вскармливать им человеческого младенца. Впрочем, что там, в округлом чреве твоем - человек, или бог, или чудище страшное - никому, даже тем, кто близок, неведомо.
- Что... что ты сказал? - переспрашивает потрясенная Лаодика.
Незнакомец молчит. У него пересохла гортань.
- Кто ты? Как твое имя? Откуда ты здесь? - пытает она.
А по горному лесу - всё крики и эхо. Даже вздрогнула: ей почудилось, что в вершинах гудит: "Митрада-ат!"...
А дальше - как по-писанному. Крепко выучил, пока ехал:
- Вместе с Ариобарзаном, Мегабизовым сыном, я послан к тебе, госпожа, твоей благосклонной сестрой, дабы скрепить договором и обменом дарами помолвку царя и царевны, Ариарата и Нисы. Спутник мой и начальник - один из знатнейших каппадокийских мужей. Я же - друг и совоспитанник молодого царя. Он доверил мне отвезти драгоценный перстень с его достоверным изображением: первый дар жениха нареченной невесте...
- Я! Это я!...
- Ниса!!...
Как не одернуть девчонку? Сумасбродка! Косы расплетены, пояс съехал, подол в паутине, щеки жарче огня, на голове - дикарский венок из чего попало: плющ, каштан, фисташка и папоротник... Ну - вакханка! Осталось лишь грудь обнажить, подпоясаться парочкой змей, взять тимпан и тирс - и помчаться босой по горам.
Ниса кланяется вослед словам Лаодики. Она делает вид, что ей стыдно. Но стыдно - вовсе не ей. А этому дивному мальчику. Весь покраснел и трепещет ресницами. Боги, как редко такое увидишь: муж, который стесняется собственной доблести. Он ведь доблестен? Да, несомненно. Тот, кто так себя держит, так смотрит, так говорит...
А как он, собственно, смотрит?
Никак. Ни единого взгляда на Лаодику. Всю дорогу домой. Чинно ехал верхом в двух шагах от носилок царицы - и ни разу не дал себе волю хоть украдкой в них заглянуть. Что угодно отражалось в его синих глазах: огнезарные кроны деревьев, фиолетовый мрак ущелий, пестрота виноградников, взмахи садовых ножей, пропотевшие робы собирателей, равнодушные морды ослов, серый камень межей - разделяющих "твое" и "мое"... "Твое" и "мое" - разделяющих...
Навеки. Милый. Навеки.
Незаметна и благостна на священном Делосе осень. Кипарисы и лавры, козы и камни, храмы и торжища. Скорлупки рыбачьих лодчонок - и пузатые дальноплавные корабли. Черепахи и чайки.
Сам остров - как застывшая в вечном парении птица. Как готовый сорваться с якоря парусник. Недаром ведь говорится в предании, что клочок сей носился по вольным волнам, доколе на землю его не ступила Лето, имевшая в чреве двух деток от Зевса: Феба и Артемиду. И остров стал колыбелью божественным близнецам. И с тех пор не трогался с места. но и ныне в храмах его, как в наполненных парусах, играет веселый ветер. Вечно весенний. Даже осенью. Даже зимой. Даже ночью.
Ночь. Спят и боги, и богослужители, и богомольцы, и торгаши, и невольники, коих свозят сюда со всей Азии, чтобы оптом продать и пуститься за новыми.
А эти двое - отчего-то не спят. Верно, вышли, разгоряченные пиром, из пропахшей яствами комнаты - подышать перед сном. Стоят над обрывом под пальмами, глядят на рябое от звездного света море, поёживаются от ветра - и никак не уходят.
Тот, кто ниже, беззвучно, но сладко зевает. Тот, кто выше, угрюмо бросает:
- Шел бы спать, Дорилай.
- Только вместе с тобой.
- Козломозглый! Будь ты девицей...
- Я твой телохранитель. И больше от тебя ни на шаг. Хоть гони меня, хоть издевайся.
Митрадат обнимает его. Дорилай отстраняется.
- Ай, ну хватит же дуться! - упорствует царь. - Хочешь, поговорим по душам? Что случилось, мой милый? Я слушаю!
...Что случилось?! Он еще спрашивает?!...
У Дорилая захватывает дыхание. Нету слов. Сколько пота и слез было пролито - за Митрадата! Трое знатных свободных людей согласились быть проданными, точно скот! И чего натерпелся в Пергаме сам Дорилай, вышвырнутый из приемной проконсула как собака, как попрошайка, как сор! Если б не подоспевшие волей богов благодетели, Метродор и Диокл, ты бы, миленький, плыл сейчас в Рим, перекрюченный в мерзкой утробе зловонной торговой посудины. Ведь тебя настигли и вызволили - у последней черты. Здесь, на этом священном - и нещадно загаженном рабьим торжищем Делосе.
Ну, и как ты повел себя, Митрадат? Разрыдался у Дорилая на шее от счастья? Ринулся благодарить Метродора с Диоклом? Понесся навстречу друзьям?...
Даже вообразить невозможно. В волнующий миг избавления ты изволил лишь хмыкнуть: "Ну, наконец-то!"... А узнав о внезапных спасителях, деловито заметил: "Надо бы поскорее вернуть им долг, да с хорошим процентом". И всё! Никакого желания встретиться, поговорить, показать, для кого они так старались. Ты решил задержаться на Делосе, думая о себе, а не о друзьях: надо, мол, подождать, пока заживут следы оков на руках и ногах - и вырастут насильно сбритые волосы. Сняли дом рядом с храмом Кабиров, дом с высокой оградой и садом, глядящим на море. И ты прохлаждался в блаженном покое, пока Дорилай снова плыл на азийский берег, получал деньги в Смирне, мчался к Диоклу и Метродору в Пергам, отдавал им долг, забирал друзей, ехал с ними на Делос...
И вот - долгожданная встреча и дружеский пир. Радость? Песни, пляски, объятия? Где там!... Митрадат равнодушно-рассеян, за столом - легкомысленный треп...
И невинный вопрос - что случилось?...
Ему вспоминается.
Он ни мига не сомневался в друзьях, но надеялся, что его разыщут, догонят и откупят намного скорей: приключение, поначалу остро щекотавшее душу, приелось. Настроение у Митрадата испортилось. Он стал нервничать и донимать человекоторговца. Памятуя о легкости, с коей пленник рвал ремни и веревки, перекупщик его нарядил в кандалы, подложив под железо тряпицы, чтобы кожа не стерлась до язв. Евпатор восстал: "За кого ты меня принимаешь, вонючая гнида?! Какой я, к шакалам, невольник?! Какой я актер?! Я... я князь арменийский, я сроду не знал унижающего мою кровь ремесла!"... - "Ну и ладно", - зловеще хихикнул хозяин. - "Не хочешь в актеры, продам в гладиаторы. Тоже не прогадаю. Будешь драться - как барс!"
Вместе с несколькими другими рабами Митрадат был доставлен на Делос. Там их продержали в каком-то хлеву несколько невыносимо томительных дней. Всех, кто был с Митрадатом, распродали - и красивых мальчишек-подростков, и плачущих девушек, и туповатого евнуха, и искусного вазописца. Митрадата - держали. Та же клеть, та же миска с пойлом и варевом, та же солома, те же оковы, та же стража...
Он надеялся, что хозяин медлит его продавать, дожидаясь друзей "арменийского князя" с подобающим выкупом. Почему не в Пергаме - понятно: тут, на Делосе, некому жаловаться. Но торговец ждал лишь приезда надежного покупателя. И дождался. Тот пришел к ним на пятые сутки под вечер. Митрадата выволокли в осиянный закатным золотом двор. Он едва не рухнул без чувств, задохнувшись от свежего воздуха, благоухавшего морем и розами. И почти безучастно терпел, как его разглядывали и придирчиво обсуждали рост, лицо и телосложение. Он смотрел немигающими, но слезящимися очами на огромный пламенный лик - и молился: "Отче Зевс, отче Ахурамазда, помоги Митрадату!"...
Хозяин и покупатель, похоже, заспорили. Говорили они на латинском. Митрадат узнавал только некоторые разрозненные слова, по которым не разбирал, в чем причина раздора. Какое имеют сюда отношение, скажем, "консулы" или "сенат"?... Оказалось, однако, что и работорговец не в силах следить за латинской скороговоркой приятеля. Он взмолился: "Будь любезен, давай-ка по-эллински, а то я не всё понимаю"...
Тот сказал, меняя язык:
- А чего еще понимать? Говорю тебе ясно и внятно: цена чересчур велика.
- Да любой заправский ценитель оторвет его с пальцами!
- Не в теперешние времена. Риму нынче не до забав. Скорбь и страх. Едва ли не паника. Ты не слышал, что кимвры уничтожили в Галлии две наши армии?
- Неужели?!
- Гераклом клянусь, хоть и рад бы, чтоб это было неправдой. Два командующих, Маллий и Цепион, никак не могли сговориться, кто у них главный. И варвары разгромили их порознь. Резня была страшная. Тысяч восемьдесят полегло, не считая пленных и раненых.
- Ну и ну!
- Со времен Ганнибала не бывало такого разгрома. Чуть не в каждом семействе кого-то оплакивают. А галлы ползут, словно черный кошмар, на Италию...
- Разве нет других полководцев?
- Все лучшие - с Гаем Марием, в Африке. Между прочим, там тоже негладко. Царь Мавретании выдал зятя, Югурту, который и начал войну - но выдал не Марию, а его подчиненному, молодому Корнелию Сулле. И теперь эти двое грызутся за лавры, не спеша возвращать легионы домой. Так что в Риме дела - хуже некуда. Не до игр и актеров.
- Он годится и в гладиаторы. Посмотри, как силен!
- Не за эти же деньги. Новичок, придется учить, а характер, похоже, упрямый... И - при нынешних обстоятельствах - азиаты будут не в моде. Африканцы и галлы - эти да. Не возьму. Не хочу рисковать. Разве что сбавишь цену хоть вдвое.
- Ты меня разоришь!
- Я и сам вот-вот разорюсь.
Разговор был при Митрадате. И никто из двоих собеседников не глядел на него. Он же был полон странного возбуждения.
Отче Зевс, отче Ахурамазда, отче мой Митрадат Эвергет! Кимвры, галлы, сущие варвары - разгромили две римские армии! Тысяч восемьдесят убитых! И неведомо сколько взятых в плен и израненных!
Значит, римляне тоже, как все - одолимы и смертны? Значит, нужен - второй Ганнибал, чтоб смести с земли этот город? О, как сладостна месть!...
Азиаты не в моде. Их презирают. Закосневший в рабстве народ. Африканцы - они поживей. Ганнибал был как раз африканец. И погиб от предательства - в Азии. При вифинском дворе. А другой африканец, Югурта, выдан тестем и страждет в плену.
Нет границ и пределов - предательству.
Вот, чем держится мировое могущество Рима. Алчность, злоба, коварство, обман.
Отче мой, Митрадат Эвергет, вероломно убитый друзьями, внемли и возрадуйся: Рим узнает еще - азиатов!
- Я... с неких пор перестал тебя понимать, - говорит Дорилай. - Вот мы снова вместе, все пятеро. Перенесшие столько страданий. Ты же, вместо того, чтобы всех расспросить и сам рассказать, городил чепуху и дурачился.
- Для серьезных бесед не пришло еще время, мой Дорилай. Я смеялся, чтобы... не плакать. Что мое, то пускай во мне и останется.
- Ты же сам во всем виноват. Кто просил тебя самохвальствовать и щеголять своими познаниями?
- Я не мог иначе. Не мог.
- Почему?
- Потому.
Вот тогда Дорилай и узнал, что сцена из Еврипида была разыграна ради увиденной Митрадатом - за толпою - Евдоры. Злопамятный Гней Сервилий нарочно привел ее на притюремную площадь и оставил под охраной в сторонке. Чтоб она посмотрела, с кем едва не сбежала из отчего дома: с разбойником, варваром, поротым прощелыгой, дешевым рабом. А он - разглядел ее и решил предстать напоследок в красе и блистании. Чтоб навеки уверовала: это - тайноявленный Бог.
- Что с ней сталось, ты знаешь? - тихо спрашивает Митрадат.
- Говорят, утопилась. А Стасий - повесился.
- Ну, его мне не жаль.
Вот и всё. Ни вопроса, ни вздоха, ни запоздалой слезы по несчастной маленькой нимфе. В старых сказках такие страдалицы превращались обычно - в тростник, в цветок, в родничок. В серебристую пену. Но нынче на всех у богов - не хватает чудес. А у смертных - хотя бы сердечности.
Дорилай отстраняется от Митрадата.
- Знаешь, чем я был занят на Делосе, пока ты уезжал за друзьями? - спрашивает, не желая его отпускать, Митрадат.
Как не знать? Приходил понемногу в себя. Отсыпался и отъедался. Отращивал кудри и странничью бороду. Холил тело, залечивал раны. Вечерами гулял и отлавливал любящих приключения женщин.
- Я обдумывал храм. Он воздвигнется здесь. На священном Делосе. Вот на этой земле. Я купил дом и сад. Мне понравилось это место рядом с храмом Кабиров. Я нашел архитектора и договорился со жрецами, чтобы присматривали за строительством. Мне уже показали чертежи и расчеты. Не хватает лишь изображений для будущих статуй. Для этого я вас и ждал.
- Нас?... Ведь мы не ваятели.
- Вы - друзья мои. Этот храм будет - в честь нашей дружбы. И статуи в нем будут - наши. Как награда за всё, что вы пережили из-за меня. Не такая уж я свинья, Дорилай. Я умею быть благодарным.
Все обиды забыты. О брат мой, о друг мой, о царь! Не напрасно мы пили одно молоко, не напрасно делили в скитаниях каждый кусок пополам...
- Вы мне ближе, чем были бы братья, - продолжает свой монолог Митрадат. - Дружба, может, выше родства, ибо только друзья и возлюбленные выбирают друг друга свободно. А родня - какая уж есть. Нет той подлости, каковую не совершали бы из корысти и ревности - родичи! Даже матери ради трона - убивают детей! А уж братья, зятья и племянники... Сколь надежней - друзья, вроде вас! Я уверен, мой Дорилай, доведись нам еще раз попасть...
- Заклинаю Зевсом, не надо! - передергивается Дорилай.