13. Продолжаю же повествование. Через год после окончания войн в Тавриде предпринял царь Митрадат скрытное странствие в сопредельные страны, граничащие с римской провинцией Азия. Взял с собою он лишь четверых самых близких друзей, Дорилая, Харета, Гая и Папия, сам же принял имя и вид "арменийского князя Митара, из числа приближенных покойного царя Антипатра". Целью странствия он велел называть храм Кибелы, что в землях галатов, но намерения Митрадата простирались и далее.
14. Вплоть до смерти царя ни один из друзей, сохраняя незыблемой клятву, никогда не обмолвился о той тайной поездке по Азии. Лишь когда Митрадата не стало, престарелый друг его Гай, сын Гермая, единственный, кто еще оставался в живых из его сподвижников в странствии, кое-что рассказал на печальном пиру после похорон царских останков. Я присутствовал там, и, хоть многое из событий тех гибельных дней в моей памяти оказалось подернуто мраком, тот рассказ, поразивший меня, я запомнил, пусть не с начала и, боюсь, также не без изъянов - к тому же, я думаю, Гай поведал не всё, что сам пережил, видел и знал, а лишь то, что уже не могло бы разневать тень царя Митрадата Евпатора.
15. Началось их дерзкое странствие с происшествия, что могло бы заставить иного возвратиться тотчас назад. Через несколько дней после выезда из Синопы, якобы для охоты в окрестных лесах, царь со спутниками оказался в соседней стране Пафлагонии, в области, именуемой Доманитидой, где беда угрожала любому богатому страннику, ибо там лютовали разбойники, нападавшие даже на купеческие караваны, шедшие по старинной дороге в Галатию.
16. Трое верных рабов, защищавших господ, были в стычке убиты, а царский слуга сильно ранен. Митрадат, не желая терять никого из друзей и считая силы неравными, приказал своим путникам сдаться. Обыскав истекавшего кровью охранника, разбойники бросили его там умирать и, должно быть, некто из путников, проезжавших дорогою позже, услыхал, как стонет несчастный, и успел услышать признание в том, что царь тоже сделался жертвою татей. Потому молва о кончине царя Митрадата разлетелась по царству едва ли не с первых дней его странствия; царь же либо об этом не знал, либо счел для себя предпочтительным прежде времени не объявляться.
Лаодика не в духе с той самой минуты, когда, пробудившись на ложе одна, вдруг узнала, что Митрадат ранним утром уехал охотиться с четырьмя своими друзьями. Хоть бы слово сказал накануне! Хоть бы выехал пышно, как пристало царю - с егерями, сопровождающими, музыкантами и рабами!... Впрочем, тут же подумалось ей, Митрадат мог потворствовать прихоти - а они у него ежечасно меняются. Встал с утра, поглядел - за стенами весна, потянуло на волю, он вызвал приятелей, снялся - и поскакал. Прогуляться. Большая охота должна обставляться иначе. К чему обижаться? Напротив, он удалился неслышно, чтобы не разбудить Лаодику. Нелепо разыгрывать тут прощание Гектора и Андромахи, если он возвратится сегодня же. Или завтра.
Не возвратился.
И никого не прислал.
Лаодика заволновалась. Будь они в ссоре, как в прошлое лето, она бы решила, что он нарочно решил ее потерзать. Но сейчас?... После ночи, когда они так друг друга любили? После тающих прикосновений, обмирающих слов, жадных губ в потаенных местах?... Невозможно. Невероятно. Он не мог ее бросить - вот так. Миновало три дня. Значит... с братом - беда?!...
Царице сделалось тошно и страшно. Она призвала блюстителя дворцовых священнодействий Гермая, отца того самого Гая, который исчез с Митрадатом. Но старик был в таком же неведении и в такой же тревоге. Они вместе с царицей пошли к алтарю Ма Кибелы и вместе молились за возвращение канувших без вести государя с друзьями. "О богиня, спаси мне супруга и брата!" - взывала она. - "О простри над ним свой покров, чтобы он стал невидим для хищного зверя и для алчных двуногих врагов!"... И других великих богинь заклинала царица: "Артемида златоколчанная, не трави его, как Актеона, если встретишь вдруг на пути! Афродита благая, направь его стопы домой!"...
Лаодика совсем извелась, когда на четвертое утро перед ней предстала девчонка - из новых рабынь. И дрожа протянула какой-то клочок. Весь измятый, будто изжеванный, да еще и скрепленный вместо печати дешевой медной заколкой. Лаодика брезгливо бросила эту заколку на пол, развернула, прочла и... покраснела так густо, как если бы ее по щекам отхлестали.
Значит, вот что! Сбежал! Это было обдумано - загодя!
"Коли я не вернусь, будешь править... Большая печать... Соблюдай договоры"...
Да мыслимо ли - о таких делах - столь небрежно-дурашливо?! Как рука поднялась - нацарапать такое послание второпях, на обрывке папируса?! А поверенной вестницей для государственного поручения выбрать - пигалицу, который пока лишь ночные горшки выносить дозволяется?!...
Царица окинула это ничтожество пристальным взглядом. Девчонка юна, но уже налилась, точно деревце, спелыми соками. Всё при ней: припухлые губки, высокая грудь, локотки и коленочки. Уж наверное - не пропустил ничего, всю облапал ее напоследок. И это - едва уйдя с Лаодикина ложа! На котором ночью шептал: "Мать детей моих, моя горлинка, несравненная и единственная, я весь мир к твоим ногам положу"... О коварство, о мерзость, о лицедейство неслыханное! "Ненавижу!!" - сверкнуло в очах царицы. Рабыня грохнулась, будто сраженная молнией, на пол.
- О чем с тобой царь говорил? - спросила низким недобрым голосом Лаодика.
- Ни о чем, государыня, - пролепетала испуганно та. - Только отдал письмо и велел передать тебе нынче.
- Врешь! -вскричала царица. - Я... я пытать тебя прикажу! На каленой решетке! На дыбе!
Рабыня, залившись слезами, сразу ей всё рассказала. И как Митрадат на прощание сюсюкал с приемышем, сыном скифянки, и как послал ее в школьную комнату за папирусом и пером, и как она, эта девка, почуяв что-то неладное, пыталась узнать, не покидает ли их господин, и как он резко ответил - мол, тебя не касается, занимайся своими горшками...
- Негодная! Ты посмела молчать, хоть и знала ...
- О государыня, я...
- Почему не пришла ко мне - тотчас же?
- Царь сказал, что накажет меня, если я...
- Ты - моя рабыня! Моя! И обязана слушаться - только меня!
- О прости, госпожа моя, я подумала, слово царя...
- Молчать! Я купила тебя не затем, чтоб ты думала, похотливая тварь! И чтоб путалась у меня в покоях - с чужими мужьями!
Лаодика уже не владела собой. В ярости надавала девчонке пощечин и разорвала на ней хитон. Перед глазами сверкнуло оскорбительно юное и бесстыдно свежее тело. Разве мог Митрадат не приметить такую! Не прижать к стене, не ощупать, сопя и хихикая... "Ненавижу! Ненавижу - ее, ненавижу - тебя! Сотню, тысячу раз - ненавижу! Чтоб ты сгинул - я только обрадуюсь! Можешь не приезжать: ненавижу!"...
Она кликнула евнухов-стражей.
- Вот эту, - указала она на рыдающую рабыню, - убрать с моих глаз. Навсегда! Всыпать... десять... нет, двадцать плетей - и на кухню! К самым черным работам! А здесь - чтоб ноги ее не было!
Грубо подняли и утащили. Не слушая оправданий, молений и воплей.
А царица упала на ложе и захлебнулась безудержным плачем. "Никогда не прощу - что ты сделал со мною, чудовище! Ненавижу тебя, пусть и кровь в нас одна - всё равно ненавижу! Сколько можно терпеть измывательства и сносить смиренно - позор! Видеть больше тебя не желаю, блуди с кем случится и взбредится - ненавижу тебя! Весь ты ложью пропах! Никогда не прощу! Ненавижу!"...
Любопытно все же узнать, где его теперь носит? И что за тайны такие, которых он и сестре не доверил? Где совесть, где стыд, где пристойность?... Чтобы послание этакой важности трое суток болталось за потной пазухой у немытой рабыни! А царица, супруга, родная сестра - пребывала в смятении и молила богов: возвратите любимого брата!... О, да сгинь ты навек - и слезы не пролью! Ненавижу тебя, ненавижу!...
И все-таки - где он? Куда он исчез столь поспешно, столь тайно? Не за море ли?... Сел на корабль - и ищи его, где пожелаешь... Отправился, может быть, к той страхолюдной ломаке, из-за которой он в прошлом году стал посмешищем для своего же двора... Стража, евнухи, приближенные, даже няньки судачили, добился он своего или нет... Не добился! И чем было хвастаться! Самовластный правитель, могучий силач, записной сластолюбец, нарядный красавец - не смог овладеть жалкой пленницей! Да такого еще не бывало! Но теперь, видят боги, решил наверстать... Она, кажется, что-то ему написала и прислала какую-то статую... Может быть, позвала - она тоже не каменная, год промаялась и надумала сдаться...
Конечно. Он уехал - туда. Не желая лишней огласки. Ибо подвиги это рода не сулят победителю лавров.
Каждый год, как начнется весна, он теряет ум из-за женщин! Раньше хоть делал вид, что случайные шашни не в счет, ибо в сердце - одна Лаодика. Раньше хоть во дворец своих крашеных краль не водил. Раньше хоть не позорил сестру, совращая ее же служительниц. Хоть на ложе царицыном блуд не творил, принуждая робких глупышек. Хоть рабынь, от которых воняет горшками, по углам не облизывал...
"Ненавижу тебя! Каждой жилкой, каждой кровинкой, от концов ногтей до концов волос - ненавижу! Губитель жизни моей! Исчадие Ахриманово! Сгинь!"...
Цепенея, подумала и отчетливо поворила: "Да. Сгинь".
- Ты звала, государыня?
Это Праксий пришел. Главный домоправитель царицы. Начальник над всеми рабами и слугами. Сам - бывший раб. Но не евнух. Единственный из допущенных на Лаодикину половину мужчин. Митрадат его сам подобрал: человек разумный, толковый и хваткий. И при этом уродлив. Иначе не скажешь. Обезьянистый: низкорослый, щуплый, плешивый, кривоногий, ушастый. И глаза изрядно косят. И язык слегка шепелявит. Евпатор, бывало, смешно его передразнивал. Или даже глумился, заставляя петь и плясать.
А царица никогда не рассказывала никому, как порой на нее смотрели эти косые глаза. По-собачьи тоскливые, карие. Обнаженные - ибо почти без ресниц. Как ей нравилось доводить обладателя этих глаз до сводящего скулы отчаяния. Позвать, например, для отчета - да и сбросить с плеч покрывало: "Как ты думаешь, Праксий, мне к лицу пунцовый хитон?"... Или выставить после почти задушевной беседы за дверь: "Что-то я заболталась с тобою, любезный, мне надо бы ванну принять"... Забавы - невиннее некуда, и на ком еще Лаодике в ожидании мужа точить коготки...
Нынче - не до забав. У царицы искусаны губы. Веки красные. Рот страдальчески приоткрыт: душа задыхается. А по полу рассыпан розовый жемчуг. Редчайшее ожерелье - растерзано. Гребень слоновой кости с драгоценной фигурной резьбой - разломан надвое. Митрадатов последний подарок. "Ненавижу тебя, не хочу ничего, что тобою дано, весь ты ложью пропах"...
- Ты звала, государыня?
- Да.
- Что прикажешь?
Отомстить им всем. За меня.
Умертвить подкидыша Каллия.
Но сперва...
О, какие глаза! Какие рабские, пёсьи глаза. Высунь пятку, вели - оближи! - и оближет, истекая истомой, поскуливая от нежданного счастья...
- Вот что, Праксий. Закрой-ка дверь на щеколду. И иди сюда.
- Государыня!
- И иди - сюда.
- Государыня...
- Ну?!...
- П-повинуюсь...
Трясясь от восторга и страха. О как они все, эти жалкие твари, боятся его. Своего царя Митрадата.
"Не бойся. Царь не узнает. Он вообще не придет. Никогда. Он... погиб. Для меня. Для детей. Для всех. Навсегда. Без возврата".
17. Царь, однако, не умер от удара разбойной дубины, а очнулся в лесном вертепе, что служил для недоброго люда укрытием. Предводитель же, отобрав у пленных оружие, платье и деньги, стал при них любоваться дорогими вещами, а серебро - пересчитывать. Но нежданно, кинув взгляд на испустившего стон Митрадата, заприметил в нем разящее сходство с изваянием молодого царя на монете, что лежала, чистым огнем горя, в нечистой разбойной длани.
18. Митрадат разомкнул глаза и постиг по лицу предводителя, что его, невзирая на неброский наряд и небритость, узнали - и немедленно подал знак, чтобы тот человек промолчал о догадке. Хитрый вор тотчас молвил сообщникам: "Видите? Просит пить" - и подсел к нему с собственным кубком вина, и спросил его на ухо, пока царь пригубливал: "Ты ли?" - на что тот изрек еле слышное: "Я".
19. Мне неведомо, чем они еще перемолвились, только вдруг разбойник и царь, испустив дружный вопль, сомнули объятия: "Боги, дивная встреча - мой дядя!" - "Племянник!" - "Сын сестры моей!" - "Брат моей матери!". А на них, лобызающихся, изумленно взирали их сообщники и друзья. На другое же утро пленные были отпущены, и не пешие, а с лошадьми. Но деньги царь назад не потребовал и, казалось, был рад обменяться с разбойным людом одеждами, взяв себе неказистые и обветшалые. "Так, - сказал он друзьям, - нас труднее будет узнать, да и встречные воры не польстятся нас больше ограбить".
Митрадат лежит на траве под развесистым дубом, завернувшись в плащ и прикинувшись спящим, но чутко вслушиваясь в разговоры друзей.
- Лошадкам лучше, чем нам, - вздыхает голодный и упавший духом Харет. - Жуют себе травку и рады...
- Ты тоже порадуйся, что остался живой и не в рабстве, - говорит утешительно Гай.
- А травы тут - всем хватит, - вставляет шутник Дорилай.
- Это снедь... козломозглых! - рассерженно возражает Харет.
- Папий, - шепчет Гай. - У него действительно... нелады с головой?
- Если ты полагаешь, что он просто спятил, - опять встревает зубоскал Дорилай, - то случилось это отнюдь не сейчас.
- Хорошо, что он был в этой шляпе, - отвечает спокойно Папий. - Войлок толстый, удар оказался смягчен. А потом он два дня пролежал неподвижно в пещере. Раз он может ездить верхом, с головой у него - ничего. Иначе бы страшно болело.
- Не успели отъехать, как попали в историю, - вновь ворчит недовольный Харет.
- Зато с нас теперь нечего взять, - откликается Гай. - Ни обола! И сами одеты в какую-то рвань... Нечесаные, небритые, грязные...
- Да уж! - хмыкает Дорилай. - То-то встреченный нами пастух припустился от нас, угоняя подальше овец. Верно, мы ему показались такими же татями , что напали на нас.
"Почему бы и нет", - загорается мысль в мозгу Митрадата. И тут же - радостно холодеет нутро. Решено! Выход есть! Ничто не потеряно! И забава, и прибыль: играем в разбойников!
- Почему бы и нет? - подает он заспанный голос. - Эй, идите сюда!
Отхлебнув воды из предложенной фляги, он выкладывает им свой замысел. Друзья ошарашены. Робко пробуют сомневаться и возражать. Гай: "А если тебя опознают?"... Он: "Такого? В лохмотьях? С щетиной до половины лица?"... Харет: "Мало ли на кого нарвешься - прибьют, а то и прикончат"... Евпатор: "Так надо с умом нарываться!"... Папий: "Как-то нехорошо. Только что были жертвами, и"... Дорилай: "И подумаешь! Наш черед - отыграться!"... Евпатор, обняв его: "Истинно так! Боги любят тех, кто дерзает! Наш защитник - пройдоха Гермес! Смелость, хитрость, везение, быстрые ноги - вот отныне законы для нас! Нас ограбили - так ограбим и мы! Справедливо!"...
Вдохновил. Отыгрались. Даже переиграли слегка. Для начала взяли в кольцо четырех ребятишек, несших пищу отцам, что работали на винограднике. Малышей, припугнув, отпустили, а еду забрали себе. Ничего, казалось, вкуснее не пробовали деревенских пресных лепешек и тепловатой ячневой каши. Запивали - водой из реки, бодро пахшей лягушками. И пьянило - сильнее вина.
Отойдя чуть подальше, напали на шестерых богомольцев, шедших к храму в предгорьях Ольгассия. Убивать их не стали, но добром кой-каким поживились: кошельками, снедью, кинжалами, поясами, подарками храму.
После этого обложили матерую дичь: трех солдат с рабами-оруженосцами. Эти сопротивлялись отчаянно - и пришлось их навек усмирить.
Наконец, Евпатор предпринял совсем уже наглую вылазку. Он открыто явился в селение на границе двух областей, Потамии и Кимиатены - и потребовал дани, которую, якобы, тут задолжали "царю Пилемену". Друзья опасались, что пафлагонцы побьют их камнями. Не побили! А вынесли скудную дань, хоть под нос себе и ворчали, что тут уже были сборщики - только не от царя Пилемена, а от Гайзаторикса, галла, впрочем, кто его знает, их нынче много тут, самозванных царей, проще дать что-нибудь, чем скандалить, нарываясь на худшую кару...
20. Пафлагония, от которой царь Митрадат начинал свое путешествие в Азию, была тогда и доселе осталась страною красивой, с горами, лесами, лугами возле озер и плодоносной долины Амния - однако не везде населенной и страдавшей то от безвластия, то от многоначалия. Когда окончил дни свои последний законный царь Пилемен, Пафлагония должна была отойти ко владениям друга его и соседа царя Митрадата Эвергета, который, однако, не успел утвердиться в правах на наследство. А когда Эвергета убили и власть над Понтом взяла Лаодика, отыскалось немало других притязателей на пустой пафлагонский престол, и царица сочла за разумное в эти тяжбы не вмешиваться. Поелику ни один из соперников не был сильнее других, Пафлагонию поделили на мелкие царствица. Где-то правили местные знатные люди, называвшиеся именами родни Пилемена, где-то господствовали азиатские галлы - галаты. Среди них, между прочим, и Кастор, отец Дейотара - того, кто позднее непримиримой враждой с Митрадатом снискал себе дружбу Гнея Помпея и коего, обвиненного в злоумышлении против Цезаря, защищал на суде Цицерон.
Слуги были все же нужны. Из отборных, преданных не за страх, а за совесть рабов, у них остался лишь Сосий, уехавший с Папием, однако, понятно, перешедший теперь к Митрадату. Остальным приходилось самим за собою ухаживать, да еще следить за конями. Брать на службу кого-то из случайных людей Митрадат не хотел. Да и денег, добытых разбойством, хватало лишь на необходимые траты: напасть на большой обоз с нешутейной охраной они не решались, а с разрозненных путников - что было взять...
Так, не особенно утруждая себя лихим ремеслом, они странствовали по почти безлюдным горам Пафлагонии, пока не приблизились к Гангре - единственному оживленному городу в захудалой этой стране.
"С Пафлагонией - ясно", - сказал Митрадат. - "Мне достанет трех сотен солдат, чтобы взять ее - и мешка серебра, чтобы жители не возражали. Нужно ехать в Галатию". Рассудительный Папий спросил: "Промышляя всё тем же - и так же?"... Царь спокойно ответил: "Зачем! У меня в Пессинунте - есть деньги. А пока - въедем в Гангру и там продадим лошадей". Харет недовольно поморщился: "Вряд ли пешими нам будет ловко"... Митрадат вскинул брови: "Ай, неженка! Нет, пешком не пойдем. А сделаем вот что. Наши кони - звери породистые. Если их помыть, причесать, то продать можно дорого. А взамен купить что попроще - пафлагонских мулов. И впридачу - пару погонщиков". Гай вдруг вспомнил: "А клейма, Ми...тар?" - он еще не привык называть Митрадата придуманным именем. В самом деле - на конях ведь царские клейма! Митрадат засмеялся: "Подумаешь! Мы не в Понте, где на такое клеймо сразу бы обратили внимание. И где даже разбойники не возьмутся сбывать столь опасный товар. В пафлагонской глуши вряд ли хоть один человек разбирается в этих вещах. Нам же на руку - от улики избавиться. А найдется кто любопытный - сочиню что-нибудь! Только вы уж тогда - подыграйте!"...
"Что б мы делали без Евпатора", - думал про себя Дорилай, когда они поневоле медлительно, ибо впереди какой-то чудак гнал большую отару грязнобоких овец, приближались к Гангре, которая выглядела бы совершенной деревней, если бы не могучие стены, сложенные, однако, без всякой заботы о внешней приглядности. Евпатор вроде бы никуда не спешил и на всё взирал с большим интересом. Он охотно шел в гости ко всякому, кто его приглашал, и со всяким долго беседовал, будь то даже простой козопас или пахарь. Почему-то его занимало, кто чей друг и сосед, у кого какое хозяйство, семейство, доход, каковы налоги и сборы, сколько платят чиновникам, сколько жертвуют храмам, хороший ли ожидается урожай и приплод... Ну, и стоило ли ради этого удирать из дома? - ворчали порой меж собою друзья. Это ли - то великое дело, которым он соблазнял их в Синопе? Праздные лясы со встречным отребьем, шатание по дурацкой стране, где жители на окраинах двух областей преспокойно дают обирать себя проходимцам, потому что не ведают, кто ими правит... А разбой на пустынной дороге? А теперь еще - царь великой державы, самолично сбывающий на базаре своих лошадей?...
Но Евпатор умеет наслаждаться жизнью взахлеб: ему радостна новизна приключения. Ну, когда еще он примерит личину барышника? Может быть - никогда, до скончания века! Оттого - разошелся, азартно хваля свой товар, зубоскальствуя, страстно торгуясь на бытующих тут языках - он уже освоился и с пафлагонским...
Его тотчас же обступила толпа. "Слишком многого хочет!" - ухмылялись одни. "Кони стоят того", - возражали другие. - "По статям видно: порода!"... Третьи лишь разводили руками: "Хороши, да товар не про нас - скот никак не рабочий. А просто так, для утехи держать - разоришься на корме и конюхах"...
- Если царь согласится, то я их куплю, - вдруг сказали негромко по-эллински.
Митрадат даже вздоргнул. Обернулся на звук. И узрел человека в галатских кожаных черных штанах с широким, отделанным золотыми фигурками, поясе, на котором висел либо очень короткий меч, либо очень длинный кинжал.
- Какой еще... царь? - подозрительно щурясь и надвинув походную шляпу на лоб, осведомился Евпатор.
- Царь Кастор, - ответил незнакомец, помедлив. - Я Морзий, его приближенный и друг.
Слово за слово - и Морзий повел их знакомиться с Кастором. Евпатор принялся вдохновенно плести небылицы. Его имя, дескать, Митар, он из Малой Армении, и приходится дальней родней покойному царю Антипатру. Остальные - попутчики, коих он прежде не знал, впрочем, все превосходные люди: один синопеец, один боспорянин и два амисенца. Почему на всех - один раб? Да случилась беда, в дороге напали, пришлось пожертвовать слугами, а самим ускакать... Что за надобность занесла в эту глушь? Держим путь в Пессинунт, в середину Галатии, в храм Кибелы, на праздник богини и ей посвященное таинство... У каждого к ней - своя надобность, у меня, у Митара - обет, данный юной супруге, красавице, умнице, но никак не рожающей сына... Имя ей Гедонэ, и она столь пригожа собой, что расстаться с ней было большим огорчением...
Друзья изумлялись, слушая эти фантазии. Евпатор врал как по-писанному. Ну, допустим, армениец Митар был вполне живым человеком и служил самому Митрадату, а Армению царь знает так хорошо, что нетрудно поверить, будто он там родился и вырос. Но прочее! Хоть бы предупредил, кому быть синопейцем, кому боспорянином. А еще Гедонэ какая-то... Митрадат ее так восхвалял, что и впрямь казался влюбленным. Во что? В призрак, в собственный вымысел, в сон?
Кастор, выслушав их, предложил им обед и ночлег во дворце. И они получили даже больше, чем поначалу надеялись. Лошадей, пригодных для дальнего странствия - неказистых, но крепких. Слуг и проводника. Денег, снеди, вина на дорогу. Одежду взамен их тряпья. И - несколько писем от Кастора к дружественным галатским тетрархам, дабы путники у любого из них нашли приют и защиту.
Путь в Галатию был им открыт.
Кастор и его младший сын Леоннорий всё еще стоят на скрипучем верхнем настиле башни, хотя гости уже превратились для взора в черных букашек, ползущих по белесой от солнечной пыли дороги, ведущей в галатскую *нкиру.
- Можно мне сказать тебе нечто, отец? - почтительно спрашивает Леоннорий.
- Говори, мой сын. Ныне - можно, - усмехается Кастор, как будто знает, что у того на душе.
- Ты... уже догадался?
- О чем?
- Эти люди, отец... Мне всё время мерещилось, что они выдают себя за других...
- За кого же?
- Ты слышал о новой шайке разбойников, лиходействующих на дорогах? Уверяют, будто их тоже шестеро - пять господ и слуга, предводитель же много выше обычного роста и силен как Геракл. Наш сосед Гайзаторикс объявил облаву и щедрый дар тому, кто хотя бы укажет их след. Вдруг - бесчинства стихают, а к нам являются эти... А ты принимаешь их, и даешь им новое платье, еду, лошадей... Я доселе не знал человека мудрее тебя, но скажи мне, отец, почему ты так сделал? Почему запретил мне расспрашивать их - за столом?
- Потому что ты слишком неопытен, мой Леоннорий. Ты бы мог их обидеть, спугнуть, вызвать ссору. А я объявил их своими гостями.
- Разбойников?!
- Сын мой. Даже если эти люди причастны к недавним бесчинствам, они делали это по нужде либо дерзостной прихоти. Будь они просто шайкой вольных бродяг, я вздохнул бы сейчас с облегчением, что столь дешево откупился: возле наших владений они, я уверен, промышлять уж не будут. Они в самом деле поедут в Анкиру и в Пессинунт. Нет, они не разбойники - они птицы иного полета! Может статься, их предводитель и вправду - арменийский князек. Но в дорогу его снарядила - и дала ему спутников - отнюдь не жена. А один человек, что опасней любого дорожного татя.
- О ком ты, отец?
- О соседе нашем.
- Гайзаториксе?
- Если бы! Нет. О царе Митрадате Евпаторе.
- Как?!...
- Почему, ты думаешь, Морзий привел этих странников к нам? Он заметил на их лошадях Митрадатовы клейма. Морзий сразу узнал их, ибо крепко запомнил после того, как однажды в понтийской Амасии он хотел купить у сановного мужа кобылку, а тот, извиняясь, ему отказал: "Непродажная, потому что - подарок царя"... Так вот, Леоннорий. Либо кони ворованные, что совсем неудобоверно: царь завзятый лошадник и зорко за следит за пропажами. Либо всадники - люди царя. Если только не... Впрочем, вряд ли.
- Что?
- Ничего. Я позволил себе невзначай спросить у нашего гостя про клейма. Дескать, странные, мне доселе такие еще не встречались. Знаешь, что он, не моргнув, мне сказал? "Это клейма конюшен царя Митрадата. Когда он прошлым летом объезжал свои земли и был у нас в Малой Армении, я его принимал у себя, и он сделал мне этот подарок. Я ведь тоже - царских кровей". Я спросил: "А царь не рассердится, что ты продал их мне?"... Он - с улыбкой: "Нисколько. Я ему объясню, что иначе было нельзя. Митрадат не так безрассудно гневлив, как иным несведущим кажется". И - пошел восхвалять Митрадата, а спутники дружно поддакивали!... Дескать, он справедливый правитель, верный друг, чадолюбный отец, и ни пяди новых владений не обрел беззаконием: государи Малой Армении и Боспора завещали ему свои троны, колхидские князи, устав от раздоров, признали его верховенство над всею страной, скифы, коих он отогнал от стен Херсонеса, покорились ему добровольно, и он их больше не трогает - о, напротив, какую-то женщину сделал даже царицею тавров, хотя она была родственницей его злейших врагов... Сколь же ловок правитель, исхитрившийся за недолгие годы превратить небольшое наследное царство в державу, окаймившую оба берега моря! Разве можно поверить, что он на том - остановится?...
Леоннорий слушает с приоткрытым ртом. Ведь хотел удивить отца своей проницательностью, оказалось же - всё не так, и гораздо, гораздо тревожнее.
- Допускаю, - продолжает рассуждать задумчиво Кастор, - Митрадат через этих людей ищет связей с тетрархами. Почему же - столь скрытно и тайно? Замышляет негласный союз? Спросим: против кого? Против Каппадокии? У него там царицей - родная сестра, с ней он как-нибудь договорится. Против Рима? Безрассудство и глупость, а царь что угодно, но только не глуп. Стало быть - против нас, Леоннорий. Против всех пафлагонских правителей, которые вряд ли способны ему воспротивиться. Гайзаторикс почти ко всему безразличен, я стар, другие - бедны, но кичливы... Потому я бы радовался, если б прав оказался ты, а не я, и наши престранные гости оказались бы только разбойниками.
- Сколь спокойно ты говоришь такие ужасные вещи, отец.
- Страх мешает мыслить, как должно. Нужно быть начеку, но не дать полонить себя страху. Пусть тетрархи, наши сородичи, примут этих людей и отпустят, не сделав вреда. А зато мы верно узнаем, для чего они к нам приезжали и какой дорогой отправились. Митрадат, благодарение небу, не единственный наш сосед. Он обязан считаться не только с тетрархами, но и с царем Никомедом.
- Это правда, отец, что царь Никомед брал когда-то Пергам вместе с тремя другими царями?
- Совершенная правда. И с тех пор, насколько мне ведомо, зол на римлян, которые много сулили за помощь, но не дали ему - ничего. Но Вифиния слишком близко к владениям Рима, а Никомед человек чересчур осмотрительный, чтоб бранить своих покровителей. Не случайно ведь он - единственный из четырех, кто пока остался в живых. Пилемен, правда, умер мирно, но Митрадат Эвергет был убит, а кончина Ариарата Эвсеба темна... Никомед негодует на Рим, а ругает притом - молодого царя Митрадата.
- За что?
- О, за всё! В нем кипит не вражда, а досада и зависть. К юной силе, к удаче в делах, к возрастающей славе, к богатству... Он зовет Митрадата "кусачим щенком, для которого надобна цепь". Если вдруг Митрадат на нас бросится, он столкнется на нашей земле - с Никомедом. Если тот не управится сам - кликнет римлян...
- Отец, но тогда они в своей сваре сметут с земли это царство!
- Вот именно. Потому разумней надеяться: свары вовсе не будет. Я не вижу в ней выгоды ни для кого.
- Сколь отрадна и велика твоя мудрость, отец.
- Поживешь с мое - поумнеешь волей-неволей.
Солнце начинает садиться. Кастор отходит в тень и увлекает с собой Леоннория. А потом говорит устало и словно бы виновато:
- Леоннорий, вся моя мудрость и листа сухого не стоит. Ни о чем таком я не думал, принимая этих людей.
-А о чем же, отец?
- Я думал о брате твоем, Дейотаре. В последний раз он писал нам как раз из вифинской столицы, из Никомедии, собираясь сесть на корабль и отправиться в Аттику. Ты ведь помнишь, как мне не хотелось его отпускать. Но в наших краях ему не от кого получить воспитание, что достойно его дарований. И... желанно бы верить, мой милый, что, попади он в беду, то - во имя Дия Гостеприимца - найдется приветливый человек, который подаст ему помощь и покровительство. Потому я так обошелся с этими ни на кого не похожими странниками. Да хранят путеходцев судьба и бессмертные боги!
- Твое слово свято, отец, - откликается Леоннорий.
Спускаясь с башни по лестнице, полутемной и местами прогнившей, Кастор едва не падает: Леоннорий в последний миг успевает его подхватить.
- Видишь, - качает головою старик, - когда бы не ты, я бы мог сломить себе шею. В который раз убеждаюсь, как правильно сделал, не послав вас в Афины - обоих. Иначе остался бы ныне без единой близкой души.
- Я не очень того и хотел, - напоминает ему Леоннорий. - Что Афины! Чужую премудрость не положишь в кошель.
Он смеется удачному слову.
Но - завидует Дейотару. Мучительно. Дейотару, которому выпал заманчивый жребий: испытать превратности многодневного трудного странствия, но зато увидеть сады Академа, серебристые храмы Акрополя и священную седину аттических оливковых рощ...
Да хранят путеходцев боги.
21. Всем известно, что кельты, галлы, галаты - суть единый народ, а галатами именуются те племена, что вторглись некогда в Азию с севера и свирепствовали во Фригии, пока царь Пергама Аттал не прогнал их от городов побережья, и они поселились в земле между Каппадокией, Вифинией, Пафлагонией и Киликией, называвшейся с той поры Галатией, главным городом в коей был Пессинунт с древним храмом Великой Богини.
22. Сколь воинственны галлы, о том несравненно правдивее прочих поведал Гай Цезарь, с коим я в моей повести не дерзну состязаться. Добавлю лишь, что и в Азии сей народ оказался прославлен своими отважными воинами, и соседние государи старались либо заключить с их вождями союз, либо взять галатов на службу. Присягнув кому-то однажды, они никогда не рушили верность, вероломцев же у себя не прощали. Из галатов был, кроме прочих, и тот Битоит, что душою и телом был предан царю Митрадату, но не дрогнул предать его смерти, когда царь сам его о том попросил.
23. Все галаты делились на три племени: трокмов, толистобогиев и тектосагов. Государя они над собой не имели, предпочтя наследственной власти согласие равных. В каждом племени было четыре рода; посему старейшины оных родов назывались тетрархами. А еще у них были вожди для войны, судьи для внутренних тяжб и жрецы, сохранявшие в тайне науку друидов. Когда надлежало галатам решить особенно важное дело, созывался всеобщий совет из трехсот именитых мужей, и они совещались в Дрименете, дубовой роще, считавшейся у галатов священной.
24. Жизнь они вели изрядно суровую, но уже не такую дикую, как собратья их галлы в Европе. Те, кто жили возле границ, не считали зазорным родниться с фригийцами, эллинами, вифинами, пафлагонцами, каппадокийцами. Дейотар, сын Кастора, о котором я вспоминал, был рожден от матери-эллинки, и отец пожелал, чтобы он обучался в Афинах, так что позже никто из друживших с ним римлян, среди коих были Лукулл, Цицерон и Помпей, не считал его варваром. Но галаты, включая и самых из них просвещенных, растили своих сыновей как потомственных воинов, презиравших всякую слабость духа и плоти. На пиршествах у вождей наилучшими яствами почитались вареное мясо, грубо смолотый хлеб и медовая брага. За непослушание воле старших могли предать немедленной казни любого, даже сына вождя. Вот что надобно было сказать о привычках и нравах галатов. Сведущий пусть дополнит рассказ, а несведущему, полагаю, сего и достаточно.