Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Владыка Вод: Продолжение 4

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Победа войск Митрадата над скифами и отречение от престола боспорского царя Парисада сжимают кольцо войны вокруг царства Фоанта


   124. Вторая война между скифами и Херсонесом началась спустя год с разграбления дальних усадеб и разбойных набегов на земли, принадлежащие городу. Царь Палак, возвратившийся в отчий Неаполь, уверял между тем херсонесских посланников, будто то учиняется без его владыческой воли - либо даже не его, Палака, людьми, а окрестными таврами, чего сам он не может одобрить, ибо ревностно чтит договор. А когда, увидав под Неаполем орды воинов-скифов, пригнавших туда много сотен кибиток и ставших там лагерем, херсонеситы обвинили Палака в обмане, он их стал уверять, будто скифы стеклись на великую тризну по царю Скилуру, которую надлежит им справлять через год после смерти властителя. Так Палак, собирая великие силы, непрестанно твердил о сугубой верности клятвам, дожидаясь конца мореплавания, дабы херсонеситам не смог бы помочь их защитник царь Митрадат.
  
  
  
  
  
  
   О тьмузведная ночь над туманною степью! Один бы взгляд, один бы глоток полынного духа - и пьян, и необорим, и велик, и волен!... Скучен конь, о просторе мечтающий - в тесном стойле! И пасмурен скифский царь в закопченном дворце - о, скорей бы в поход, на свободу!
   Он вернулся домой ради дела. Священного дела возмездия. И за месяцы странствий по неоглядным степям пристрастился к широкому небу, холодному пламени звезд и ночным голосам среди трав и курганов. Дворец в Неаполе Скифском стал ему - словно тесный кафтан. Душно, смрадно, темно...
   Ничего, коли боги помогут, зимовать придется не здесь - в Херсонесе, у шумного моря!
   Силе нужен - простор.
   Он зовет к себе поочередно верных родичей, слуг и помощников.
   Входят первые.
   Царь Палак говорит:
   - Ты возьмешь товар и поедешь в Прекрасную Гавань. Ты - в Керкинитиду. Держаться там с местными льстиво и обходительно. Не буянствовать, коли кто неласково взглянет. Говорить: "Нам самим война не нужна, не дает торговать". Заводить побольше друзей. Угощать, не жалея монет - я отсыплю побольше, вам хватит. И внушать непрестанно любому сображнику: царь Палак благосклонен ко всем невоинственным жителям. Всей душой благосклонен! Херсонес обидел его - отобрал исконно скифские земли и призвал чужаков при оружии. Продал нашу Тавриду заморскому варвару. Словно тут своих не хватает. Херсонесу за это - справедливая месть. Прочим эллинским городам - покровительство. Херсонес радеет лишь о собственной выгоде, чтоб никто другой тут не смел торговать. Царь Палак не такой! Он не будет мешать никакой приморской торговле. Понятно? Не будет мешать, а будет ее поощрять. Внушайте: власть Херсонеса - это плохо. Власть Палака - всем хорошо. Ну, идите!
   - Слушаем, царь, и покорствуем. Да живешь ты вечно!
   Уходят. Тотчас входят другие.
   Царь Палак говорит:
   - Вы отправитесь к таврам, нашим союзникам. Спросите: почему так неспешно строится крепость Палакий? Если нужно, пришлю им людей. Замышляют измену - расправлюсь! Отправляйтесь.
   - Слушаем, царь, и покорствуем. Да живешь ты вечно.
   Уходят. Входят третьи.
   Царь Палак говорит:
   - Посылаю вас к роксоланам, к собрату Тасию. Повезете подарки: коней, оружие, золотые чаши, азийские ткани, красивых рабынь. Гостите, сколько будет дозволено. О деле заговорите не сразу, но тянуть не тяните. Я выбрал вас за сметливость - так будьте зорче орлов, коварнее лис, проворнее зайцев и скрытнее змей. Не вздумайте говорить: царь Палак слабосилен и не сможет взять город без помощи Тасия! Говорите: царь Палак призывает на славное дело, ибо любит тешить друзей! Всю добычу - по братски. Ступайте!
   - Слушаем, царь. Да живешь ты вечно.
   Уходят. Входят четвертые.
   Царь Палак говорит:
   - Вы отправитесь в Пантикапей. Ты будешь посланником явным, к царю Парисаду. А ты - посланником тайным, к Савмаку. Парисаду сказать непреложно и твердо: то, что царь Палак изволил признать себя данником царя Митрадата, вовсе не значит, что царь Парисад свободен от дани царю Палаку. В договоре царя Палака с царем Митрадатом о боспорской дани - ни слова. И никто ее не укоснял и тем паче не отменял. Война с Херсонесом принесла царю Палаку урон. Дань Боспора должна быть елико возможно скорее уплачена. За минувший год и за этот. Иначе царь Палак разрешит своим людям взять самим то, что им причитается. Вот что нужно сказать Парисаду, и - с грозностью. Для Савмака же речь - иная. Ему передать: царь Палак не желает племяннику зла, а напротив, мыслит помочь ему получить поскорее престол. Коли он мечтает о том же, пусть известит о готовности заключить военный союз. Ибо кровь в нас одна, а враг у нас - общий! Митрадат... Впрочем, имени не называть, пусть мой родич сам догадается. Отправляйтесь!
   - Слушаем, царь. Да живешь ты вечно!
   Уходят. Но и это не всё: являются пятые.
   Царь Палак говорит:
   - Вы поедете в Ольвию, а оттуда - через море, в Синопу. Повезете дары и дань царю Митрадату. Постарайтесь проведать,чем думает царь развлекать себя этой осенью и зимой. И не замышляет ли какого похода. На пирах и в беседах постоянно хвалите царя Митрадата. Говорите: он истый герой, не зазорно такому покорствовать! Всё ли ясно?
   - Всё.
   - Ну, идите.
   Слушаем, царь. Да живешь ты вечно!
   Уходят. Им на смену... которые? Уж шестые.
   Царь Палак говорит:
   - Вы складнее всех обучились глаголать по-эллински, вас я шлю - в Херсонес. Прикиньтесь торговцами. Коли вас обидят - терпите, сами ссоры не затевайте. Сейте слухи, ловиет слухи! Узнавайте, выспрашивайте, разносите молву! Объясняйте всем: царь Палак вернулся в Неаполь и собрал там родных, чтоб устроить богатую поминальную тризну родителю - скоро год, как нет царя Скилура в живых. Пусть скопление скифов под Неаполем никого не страшит: будет пир, будет тризна, будет чинный обряд. Царь желает достойно почтить дух отца - мужа грозного и великого. Вам понятно? Идите.
   Уходят.
   Царь Палак остается один, погруженный в раздумья. Мудрым, мудрым был покойный отец. Ох, как часто Палак теперь его вспоминает! А вначале, едва успел заклать на его могиле коней, умертвить рабов и добить бесчувственную наложницу - испытал великую радость: наконец-то я - скифский царь! Вот попляшут у меня неприятели!.. Моргнуть не успел - оказался побитым каким-то заморским наемником. И сам принужден был склониться перед сопливым последышем недобитого предками Дария - Митрадата. Тьфу, да чтоб его волки зажрали! Сам не воюет, сидит в синопейском дворце, плодит детей от сестры - да еще и покрикивает: подавайте, мол, вольные скифы, дань царю и зовите своим господином! Ха, увидит он вскорости - скифскую дань...
   Прав был, прав был Скилур. Послушайся Палак стариковских советов - Херсонес уже был бы его. Ничего, на промахах учатся. На сей раз Палак прилежно сделает так, как советовал мудрый отец.
   Он уморит эллинов голодом. Он не даст им собрать урожая. Он отрежет пути. Измотает набегами. На упреки же будет лишь пожимать плечами: не ведаю, дескать, чьих рук это дело, должно быть, тавры разбойничают или степняческая молодежь озорует. А осаду начнет только позднею осенью. Скифам холод, ветер и дождь не помеха. Эллины же пусть поищут того благодетеля, который захочет ради них утопить свое войско в ревущем бурями море. Митрадата они в прошлый раз едва уломали - а тогда еще было лето. Он, хотя и наглец, парень, видно, очень расчетливый и не ввяжется в гиблое дело. А ежели ввяжется... Вот тогда Палак и пришлет ему дань - ту самую, которую предки-скифы послали не в меру гордому Дарию: птицу, лягушку, мышь и пяток отравленных стрел. Пусть понтиец гадает, что бы сие означало. Дарий, тот в последний миг догадался - еле ноги унес... Прав был, как же прав был Скилур: каждый поодиночке - что былье на ветру, но все вместе - непобедимы. О, великая вольная Скифия!..
   Хлопок в ладоши. Входят - седьмые.
   Царь Палак говорит:
   - Приготовьте коня. Позовите охрану. Но без шума: я не надолго. Голова заболела. Размяться желаю. Идите!
   О тьмузвездная ночь! О тьмутравая и тьмузвонная степь! О тьмуглавая скифская конница! Скоро, скоро - двинется всё - и с гудением тронется к морю!...
   Оторвавшись от сопроводителей, царь Палак переводит своего скакуна с галопа на шаг. Отпускает поводья и снимает с себя островерхий, украшенный мехом и златом, убор. Тотчас вкруг головы начинает звенеть комарье. Но Палак лишь трясет запотевшими в скачке кудрями. Один глоток полынного ветра - и пьян без вина, и молод, и необорим, и грозен как молния! Страшное тешит душу, бескрайнее радует взор. Тьмузвездная ночь, тьмутравая степь, тьмуглавая конница - славно, ай, славно! Не можно скифам без воли.
   Силе нужен - простор.
  
  
  
  
  
   125. Поздней осенью сделалось ясно, что разумел царь Палак под великой тризной родителю. Он опять завладел Прекрасной Гаванью и Керкинитидой, не чинившими сопротивления, и привел огромное войско, чтоб покончить с херсонеситами. Не надеясь сражаться со скифами столь ничтожными силами и боясь, что город не выстоит, горожане покинули стены и затворились в старинной крепости на оконечности мыса Ктенунт, собираясь геройски погибнуть, если царь Митрадат не откликнется на мольбы о спасении.
  
  
  
  
  
   Дозорные не понимали, это явь или сон.
   На серебряном утреннем небе проступили серебряные корабли. Можно было принять их за призраков. Но они приближались, не думая таять в рассветных лучах. Приближались, звеня заиндевелыми парусами над мглистым, тяжкосвинцовым, еще не проснувшимся для бушевания морем. Плыли клином, как плывет запоздалая птичья стая - лебединая ли, журавлиная ли - по набухшему грозами с градом киммерийскому небу.
   Продрогшие часовые терли глаза и не знали, что делать: будить сограждан или щипать друг друга, чтобы блажное видение сгинуло. Миновали последние сроки, когда такое было возможно! Отчаялись, изуверились, приготовились к смерти - а многие так и умерли, отказав себе в праве надеяться... И вот - хоть очам не верь: серебряные от инея, от тумана, от льдистых лучей корабли. Тихо так, что кажется: слышно, как снасти от ветра дрожат.
   Спасены!... Понтийцы!...
   О слава тебе, Митрадат!...
  
  
  
   Диофант и так был зол, а при звуках приветственных возгласов его всего передернуло.
   Зол на всех: на царя Митрадата, на херсонеситов, на скифов, на себя самого...
   "Но ведь я же разбил их!" - вскричал Диофант, когда в Синопе опять появились послы Херсонеса с жалобами на вероломство Палака и с прежней мольбою - спасти их от скифов. "Видать, плоховато бил", - съехидничал Митрадат. Прямо так и сказал при этих ничтожествах, которые сами за себя постоять не умеют, только помощь клянчить горазды! "Плоховато бил"... Диофант обозлился, но царю возразить не посмел, а послов после этого вызвал для откровенной беседы - и отчитал как мальчишек. Чего вы, дескать, столько времени ждали, зачем дотянули почти до зимы? Палак вам детские сказочки - а вы ему верили, да? Младенцу же ясно, что назревает война! Надо было вовремя звать своих, запасаться и вооружаться! Теперь же - плыви к ним на помощь по холодному морю, по злющему ветру, по громадным шипучим валам... Между прочим, все корабли уже в доках на зимней стоянке, а многие воины - в заслуженных отпусках...
   Митрадата же обуял азарт: я не я, если скифы не станут мне пятки лизать! Распалился. Порывисто встал с золоченого трона, всколыхнул многоскладчатым пурпуром, подошел к херсонесским послам, обнял их покровительственно, вдохновенно вскинул ресницы - и начал вещать о святости долга и дружбы. Послы закивали, растроганные, очарованные и совершенно влюбленные. Как же! Герой, благородный и просвещенный правитель, образован, умен, говорит точно песню поет, и собою куда как хорош, и столь молод! Картина - хоть в раму вставляй и кури перед ней благовония!
   О, конечно. Митрадату легко обещать, а делать придется - ему, Диофанту. И если бы царь при этом ценил своего стратега, как должно. А то... "Моя победа", "Я выиграл эту войну", "Я спас Херсонес" - это кто говорит? Диофант, сын Асклепиодора? Нет, царь Митрадат! Ни пыли степной не нюхавший, ни кровь своих ран аки зверь не лизавший, ни отравленных стрел из щита своего не выдергивавший. Ну да, Диофант сам его заверял и упрашивал в ту колхидскую ночь: "Царь, решись, что бы там ни случилось - победа будет твоей, поражение - только моим!"... Но стратег надеялся все же, что царь, насладившись обещанной славой, отдаст ему если не половину - так хоть треть, ну, хоть четверть заслуженных лавров. Не отдал! Поймал на брошенном слове. Когда Диофант вернулся в Синопу, Митрадат на первых порах поминал его ради приличия, говоря о войне. А потом перестал, будто память отшибло. "Я подчинил себе скифов"... Царь повторял это столь уверенно и с таким небрежным бахвальством, что люди начали впрямь забывать, что там было, в Тавриде. Даже сам Диофант порой готов был подумать, что бои в херсонесских степях и боспорские приключения ему просто приснились. И со скифами действительно воевал Митрадат, а он, Диофант, прохлаждался всё это время в синопейском дворце, как Елена в Египте... Однажды в кругу самых близких друзей Диофант позволил себе не стерпеть и при очередной похвальбе Митрадата - "Моя победа!" - осведомился полуобиженно-полушутливо: "Царь мой, а где же был в это время я?"... Митрадат усмехнулся криво и процедил со значением: "Тебе видней, о ученейший из стратегов". Диофант прикусил язык.
   Царь как будто его недолюбливает. Непонятно за что. Окружает себя друзьями-ровесниками, с Диофантом же то насмешлив, то строг. Может, это всего лишь ребячество? Он и будучи мальчиком огрызался, когда Диофант позволял себе с ним назидательный тон. Ну, и что? Парисаду он тоже дерзил и язвил, а теперь отзывается о своем попечителе вовсе не без душевной приязни. Просто царь не желает быть поучаемым. И ему несомненно не нравится, когда кто-то из приближенных жаждет выглядеть в чем-то сильнее, умнее, удачливее и заслуженнее его самого.
   Но ведь царь в самом деле отважен, талантлив, нелюдски умен и - при всей своей дерзости - тонок. Он правитель от бога. И политик от бога. И, возможно, совсем не плохой полководец - Диофант его наблюдал в арменийском походе, Митрадат измышлял там такое, что иному и в голову не придет. Слишком молод - единственное, что пока еще против него. Но и сам Диофант был не старше, когда заставил говорить о себе на Боспоре. К дарованию надобен опыт. Митрадат это сам понимает, потому иногда осторожничает. И срывает досаду на том, кто пока его превосходит.
   Диофант не боится царя. Однако даже самому храброму сердцу как-то знобко становится, когда он прозревает... трудно вымолвить, что. Потаенное, неизреченное. Посылаемое понимающему, точно темный оракул. Точно зов божества. Одновременное и - "иди ко мне!", и - "берегись!"...
   Так бывает, когда плывешь погожим днем через море. Солнце светит, небо смеется, ветерок обвевает разомлевшую плоть, заливается звонкой ласточкой корабельная флейта, а вода под веслами - изумруд и хрусталь, и лучи по ней скачут - янтарные. То дельфины покажутся, то мелькнет серебристая стайка мальков. Наклоняешься через борт, чтобы полюбоваться. И вдруг... На тебя уставляется черный, жуткий, немигающий зрак бездонной пучины. А ветер доносит до разгоряченного лба ледяное дыхание. И тебе мерещится, будто вправду уже различаешь, как в кромешном зеленеющем мраке шевелится, расправляя узлы шипастого и плавникастого тела, растревоженное твоим нескромным взглядом чудовище. Поспешно отпрянув, озираешься. Всё по-прежнему. Тишь и покой. Солнце пляшет на водах, небо палит синевой, ветерок порхает как ласточка, корабельная флейта скликает серебристых мальков...
   Страх неведом душе Диофанта. И чужды ему суеверия. И всё-таки, повинуясь моряцким привычкам, он приносит всякий раз, когда пересекает Эвксинское море, должную жертву Властителю Вод. Особенно - мрачной зимой, когда выслать флотилию через бурное море мог лишь тот, кто уверен: я - любимец богов.
   Или - бог?...
   Повезло. Проскочили, не ввергнувшись в шторм. Ветер дул попутный и ровный. Берег близко. Вот Херсонес, вот Ктенунт, вот безумствующие от нежданной радости граждане.
   Диофантом владеет веселая злость. Бог ли, царь ли над ним - здесь он сам себе господин. Он свободен решать и командовать. А ему будут повиноваться, если им так хочется жить. Он герой. Он - ведущий войну полководец.
   И покажет же он этим скифам!...
  
  
  
  
   125. Херсонеситы, оборонявшие свой последний оплот, погибали от голода, но держались не дрогнув, ибо их защищало и бурное море, и высокие стены, и недоступный для конницы ров. Царь Палак приказал своим скифам завалить тот ров тростником, но защитники перемудрили врагов: днем они позволяли скифам усердствовать, зато ночью сжигали всё принесенное. Вскоре те и другие озлобились, и неясно, чем бы закончилось состязание в обоюдном упорстве, если бы перед самой зимой в Херсонес не вернулся стратег Диофант, привезя просимую помощь.
   126. Увидав вереницу военных судов, царь Палак снял осаду, покинул свой лагерь и ушел, не пытаясь вступить с понтийцами с бой. Но ошибся бы тот, кто счел бы причиной такого поступка позорную трусость. Царь Палак не желал по оплошности погубить свое многоначальное войско, но прибег к стародавней уловке: отступая неспешно, он будто дразнил Диофанта и заманивал неприятеля вслед за собой в неоглядные степи, которые были для скифов как дом, а для прочих дышали враждебностью.
   127. Диофант поначалу поддался задору погони и бросился вслед за Палаком. Но ветер, грязь, дождь и снег, к коим конные скифы были привычны, весьма досаждали пешим и тяжеловооруженным понтийцам. После первой же ночи под неприязненным небом Диофант приказал своим воинам отступить, возвратясь в Херсонес. Сколь ни странно, Палак его не преследовал. Диофант приписал его сдержанность непогоде и недостатку решительности. Но Палак потому не напал на понтийцев в степи, что ждал подхода союзника, роксоланского правителя Тасия, дабы общее полчище варваров доросло до семидесяти или более тысяч - с этой силой Палак полагал себя победителем.
  
  
  
  
   Шесть тысяч. Шесть тысяч один - считая стратега. Включая простуженных, обмороженных и пораненных. А вокруг - враждебная степь, холодное море и разграбленный город. Страх и уныние. Причитания, ругань и вой над родным загаженным домом и погибшим добром. Скифы город не жгли и ничего в нем нарочно не рушили, но в разгуле своем утащили всё, что возможно, навалил взамен кучи мерзостной грязи. Объедки, обломки, окровавленное тряпье, обожженные кости и древки, человечье дерьмо, лошадиный помет, начертанные углем на беленых стенах непотребные издевательства... Разве можно порядочным людям среди этого жить? Проклиная всех дикарей вместе взятых, плача от пережитого ужаса и мрачнея при мысли о будущем, херсонеситы уже ничего не хотели, кроме как - затихнуть, забыться, заснуть, чтоб такого больше не видеть...
   После вести о приближении Тасия они совсем пали духом. Диофант не позволил себе предаваться отчаянию, но озлился на всех пуще прежнего. Он бы рад плюнуть в рожи этим слюнтяям и уплыть восвояси, чтоб спасти своих верных гоплитов. Но сие означало бы вечный позор для него самого. И позор для царя Митрадата, не сумевшего защитить союзный город от варваров. Значит, нужно сражаться. Собрав все возможные силы. И вдохнув в соратников бодрость.
   Это просто - сказать.
   Шесть тысяч. Всего. А у варваров - шестьдесят. Или семьдесят. Сколько точно - не важно. Перевес многократный.
   Диофант укорял горше прочих - себя. Не сумел настоять, не сдержался, не к месту вспылил - а теперь поправляй, как умеешь. С подачи легкомысленного болтуна Дорилая царь решил ему дать солдат ровно столько же, сколько в прошлый раз. Диофант возразил: "Царь, но этого мало!" - "Удивляюсь", - небрежно молвил царский друг и любимец. - "Если в прошлый приезд шести тысяч хватило, чтоб разбить войско скифов, отчего же сейчас недостаточно, чтобы этих же скифов добить?"... "Видать, плоховато бил", - повторил Митрадат взбесившую Диофанта ядовитую присказку. Тот затрясся от возмущения. Митрадат это понял по-своему: "Что, боишься? Может, тут посидишь, среди свитков и мягоньких кисок, а к Палаку пошлем кого-то еще?" - "Дорилая, что ли?" - не преминул резко спросить Диофант. - "Дорилай, к сожалению, занят", - издевательски рек Митрадат. "Покорением вздорной красотки?" - презрительно пошутил Диофант, ибо царский дружок, как и сам Митрадат, слыл весьма усердным любовником. "Ты завидуешь, о добродетельнейший из воителей?" - вновь съехидничал Митрадат. - "Между прочим, уложить норовистую девушку иногда бывает трудней, чем вооруженного скифа! Если хочешь сравнить, то возьми с собою в Тавриду пару-тройку таких приверед, и посмотрим, с кем ты скорее добьешься победы". - "Царь!" - отчеканил ясно и зло Диофант. - "Баб с собой на войну таскают лишь варвары!"...
   Как он ныне жалеет, что это сказал. Позабыл в ослеплении праведным гневом, что Митрадат тоже, в сущности, варвар, хоть воспитан на эллинский лад.
   Впрочем, царь оказался умнее стратега. Митрадат рассмеялся, как будто услышал остроту, ничуть для себя не обидную. Ибо ссориться с Диофантом в тот миг ему было невыгодно. Ну, сместил бы, и что? Заменить его в скифской войне было некем. Из других стратегов царя ни один не знал до таких мелочей местность близ Херсонеса, военную тактику скифов, да и всю обстановку в Тавриде. Диофанта херсонеситы чуть не боготворили, царь Палак - несомненно боялся, а царь Парисад - уважал. Митрадат это всё понимал. И замял их размолвку. Точно так же, как в прошлый раз, вышел в порт провожать, обнял и поцеловал перед войском - и надел ему на руку перстень. Именной. Золотой. Знак особенного доверия и огромнейших полномочий. Вплоть до взятия в плен и замены местных царей. Но сверх прежних шести тысяч гоплитов не прибавил ни одного. И стратег о том не заикался.
   Плывя в Херсонес, он даже подумал, что оно и вовсе не плохо. Этих воинов он воспитывал сам. Всех их знает в лицо, многих - даже по имени. Они мало рознятся ростом, возрастом, силой и опытом. Только эллины. Никаких арменийцев, халибов и левкосирийцев. С Диофантом они уже побеждали и верят ему как отцу или старшему брату. Подчиняются беспрекословно, хотя он не слишком усердствует в вычетах и наказаниях. Да такие пойдут за своим полководцем хоть в Тартар! Новички, чего доброго, привнесли бы в небольшое, но дружное войско разброд. Или дрогнули бы в решающий миг. В крайнем случае, вспомогательные отряды Диофант наберет и на месте; в Херсонесе ведь есть ополчение. Интересно, жив ли Гераклеодор? Человек надежный и смелый, только слишком уж пылкий и склонный соваться вперед...
   Кто же знал, что Палак призовет росколанов? Скифы жили всегда с роксоланами, как на ножах. Вечно цапались из-за пастбищ. Угоняли скот друг у друга. И вдруг - друзья и союзники!
   Шестьдесят или семьдесят тысяч.
   Против наших - шести. Ну, восьми... девяти. Если взять и херсонеситов.
   Не отчаивайся, Диофант. Ты же знаешь: у страха глаза велики. Подсчитай и прикинь трезвомысленно. По докладам разведчиков роксоланов действительно - тьмы. Но немалая часть из них - дети, женщины, старики и рабы. Степняки, как ты сам говорил Митрадату, таскают с собой на войну все пожитки и кучу родных. Ведь они же кочевники, у которых ни городов, ни домов. Если каждый из воинов повезет в обозных кибитках мать, жену, сестру, пару малых детей или дряхлого деда, то взрослых и боеспособных получится... меньше трети. Тысяч двадцать. Не шестьдесят и тем паче не седьмесят! Ну, Палак приведет еще сколько-то. Скажем, пятнадцать. Итого - возьмем наихудший расклад - тридцать пять.
   Всё равно перевес - многократный. И уменьшить его можно, только срочно набрав пополнение. Превосходство у варваров будет все равно ощутимым, но при умном ведении боя, если всё рассчитать... Тридцать пять - скажем так, на десять... Один - против трех-четырех...
   Бесполезно. В подсчетах силен не один стратег Диофант. Херсонеситы, прирожденные торгаши и купцы, тоже с детства приучены складывать, вычитать, умножать и делить. Они раньше стратега прикинули соотношение сил. И... не верят уже ни в какую победу!
   Ни брань, ни лесть, ни разумные доводы, ни призывы к их мужеской чести больше не помогают. О нет, Диофанту никто не пытается ни возражать, ни противиться. Покорно созвали собрание, покорно составили списки пригодных к походу мужчин, покорно распределили их в отряды легкой пехоты и вспомогательной конницы, покорно вооружились, покорно пошли на учения, покорно повиновались командам... Но готовились будто не к бою - а к бойне! Понурые, хмурые, равнодушные ко всему, точно скот. Да лучше бы сразу открыть Палаку ворота и сдаться, чем выйти с такими рожами в поле! Понтийцы, глядя на них, тоже могут удариться в панику или впасть в равнодушие к жизни и смерти - и всё! Битва будет проиграна, город взят, Диофант опозорен!
   Боги, как им внушить, что победа зависит - всецело от них? Как сломить похоронный настрой, если времени нет, завтра нужно уже выступать, чтоб занять раньше скифов удобные для ведения боя позиции? Вместо воинских кличей и задиристых песенок над городом слышится вой, будто в каждом дому провожают покойника!...
   Даже Гераклеодор, которого Диофант поставил начальником конницы - после раны, затронувшей легкое, ему трудновато сражаться в пехоте - ходит, словно опущенный в воду. Впрочем, у Гераклеодора есть причина для скорби: во время осады скончался его отец, Аполлоний. Отец, который его, тяжкораненного, вопреки безотрадным пророчествам лекарей, выпаивал и выхаживал - и будто снова родил...
   С Гераклеодором надо бы поговорить по-хорошему. Если Херсонес уцелеет, он будет из тех, кто здесь встанет у власти. Его прочат в стратеги и демиурги - так зовутся правители города. Он и сейчас имеет большое влияние: был послом, воевал, пожертвовал деньги на ремонт городских укреплений...
   Диофант направляется к Гераклеодору. И встречает его по пути. "Здравствуй, друг! Далеко ли собрался?" - "В храм Владычицы Девы, стратег. Помолюсь напоследок". - "О нашей победе? Это дело! А что так невесел?" - "Веселиться особенно нечему. Ты ведь сам понимаешь, что из боя вернутся... не все". - "Не отчаивайся! Боги с нами! Мы спасем Херсонес!" - "Херсонес в самом деле спасут - только боги. А нас - только чудо, стратег".
   Чудо! Где ж его взять? И какое оно на вид и на ощупь?...
   Диофант - человек рассудительный, чтить богов он, конечно, приучен, но во всякие там чудеса даже в детстве не верил, считая чудотворцев ловкими фокусниками, а чудовидцев - безумцами или просто лжецами. Вот, к примеру, когда служил на Боспоре, его много раз стращали кентаврами. Чепуха! Сколько раз ни бывал на окраинах и с какими дикими племенами ни сталкивался - ни единого людозверя не видел. Даже издалека. А оскаленные черепа на шестах - это выходки скифов. Или тавров. А чьи же? И нечего сказки рассказывать. "Никакие не сказки!" - возразил однажды ему Митрадат, с любопытством большого дитяти вбиравший в жадную душу нелепые россказни о сатирах, нимфах, драконах и бог знает ком там еще. Дело было в Колхиде, на пиру после множества возлияний, и царь, вероятно, был попросту пьян, ибо трезвый такого не скажет. Митрадат пытался всерьез уверять Диофанта, будто в отрочестве сам едва не погиб от руки кентавра - огромного, черного, страшного! Диофант не мог возразить своему государю - "Евпатор, милый, ты врешь!" - но сдержать улыбку тоже не смог. Царь мгновенно заметил, вспыхнул, обиделся и замолчал. Не добавив ни слова. О как же он еще молод! Как падок на всякую вздорную всячину!
   Да только, очутись сейчас Митрадат в преисполненном рокового уныния городе, он не стал бы ломать себе голову - где их взять, чудеса! Сам бы - сделал! Или наврал бы - у него хорошо получается: вид пророческий, очи горят...
   К храму Девы едва проберешься: две цепи охраны, а внутри и вовне - толпы плачущих женщин, голосящих: "О сжалься, Владычица! О спаси своих чад!"...
   Эти странные херсонеситы истово поклоняются таврской богине и молятся, чтобы она защитила город от скифов. А зачем тогда Диофант?
   Положив свою руку на плечо Гераклеодора, он спрашивает: "Как ты думаешь - чудеса в самом деле бывают?" - "Бывают". - "Ты - видел?" - "Ну... да", - отвечает тот со смущенной улыбкой. - "Какие?" - оживляется Диофант. Гераклеодор пожимает плечами: "Что считать достоподлинным чудом?" Диофант подсказывает: "Что-нибудь... непостижное разуму. Попирающее закон естества. Тени, призраки, говорящие звери, ходящие статуи, жареный лед, застывший огонь, драконы, химеры, кентавры"... "Врать не буду, стратег, этих я пока не встречал. Хотя знаю людей, которые с ними воочию сталкивались". Диофант недоверчиво хмыкнул: "Обманщики!" - "Не сказал бы", - уклончиво возразил Гераклеодор. - "Да? И кто же они? Я их знаю?" - "Вряд ли". - "А!" - припомнил Диофант прошлогодний свой любопытнейший разговор с Аполлонием, отцом Гераклеодора. - "Догадываюсь! Ты имеешь в виду повелителя тавров, с которым ты водишь приятельство. Говорят, он колдун - это правда? Его бы сюда, он бы что-нибудь наколдовал"...
   Гераклеодор покраснел, отстранился и наглухо смолк. Ни единого слова не вытянешь. Лишь угрюмое: "Извини, Диофант, я пришел сюда помолиться"... И, оторвавшись от Диофанта, стал протискиваться к алтарю, где почти беспрерывно творили обряды усталые жрицы. Херсонесские женщины, узнавая его, пропускали вперед, продолжая взывать к божеству, сокрытому в храме: "О Владычица, сжалься над нами, не губи наших воинов, защити и спаси Херсонес!"...
   Эх вы, малые дети. Чуда вам не хватает, чтобы драться храбро? Будет чудо! Клянусь моим посеребренным щитом, головою Горгоны украшенным! И мечом моим из халибской неподверженной ржавчине стали! Диофант, сын Асклепиодора, покажет вам самое что ни на есть настоящее чудо! Такое, что ахнете. Завтра! Но попробуйте после этого проиграть решающий бой!...
  
  
  
   128. Накануне сражения херсонесский народ впал в уныние, но Владычица Дева, которую в городе чтят и считают своею Царицей, ниспослала молящимся чудеса, что вдохнули доблесть в отчаявшихся. Среди ночи из запертого и охранявшегося эфебами храма начало источаться сияние и звучать голоса. Изумленные стражи позвали Верховную жрицу, та открыла священные двери и позволила всем, явившимся с нею, узреть, что божественный свет излучали венец и одежды на древнем идоле Девы, а таинственный голос предрек великую радость всему Херсонесу. Боевые доспехи побежденных ранее скифов, посвященные в храм Диофантом после прошлой войны, за единую ночь стали ветхими: железо покрылось ржавчиной, серебро почернело, медь подернулась зеленью, кожа полопалась - только золото оставалось нетленным, но золоченые украшения оказались все покореженными, будто бы не рукой человеческой. Весть о столь необманных знамениях разнеслась по городу в считанные мгновения, и когда совместное войско Диофанта и херсонеситов покидало стены, все верили в несомненное покровительство неба.
  
  
  
  
  
   Кто одолеет народ, не имеющий тленных сокровищ - но приверженный вольной воле? Кто накинет аркан на племя, носящее волю свою - при себе и в себе?... О скифы, травное былие, на ветру как огонь гудящее! Вы привыкли - такие речи говорить о себе, ибо были когда-то - такими! Теперь же у вас в середине вашей земли - и дворцы расписные, и крепости, и усадьбы, и домы, к коим вы душой приросли, коих вы не хотите покинуть... Так будьте, о вольные скифы, вдтройне хитры и мудры, ибо серп пожинает колосья, топор вгрызается в дерево - обратитесь же, братья, в камень - чтоб выдержать натиск железа! Станьте сами как сталь и вонзитесь во вражьи ряды беспощадным буравом!
   Нет. Не внемлют Палаку, царю своему. Ответствуют, до ушей улыбаясь: "Что ты, царь, небылицами нас застращал? Нас ведь много - их мало!" - "Мы шеломами их закидаем!" - "Свистнем, пустим коней - и стрелять не придется, от копытного стука полягут!"...
   Эх, не впрок самохвалам наука. Ведь никто, поди, кроме царя Палака, не уразумел в скифском стане: не в числе, и даже не в голой храбрости дело. Дело в чем-то ином.
   До минувшей войны Палак краем уха слышал про особенный эллинский строй, но своими глазами фаланги не видел. Увидав - поразился: несколько тысяч стоят и идут - как один. Как чудовищный зверь о тыще голов. Железнолобый, железнорукий, железнопанцирный, железноногий, железносердый... А кони, что мчатся навстречу - живые! И люди верхом на конях - из крови и плоти!
   Сколько б ни было буйного травия в поле - железный серп всё пожнет, а каменный жернов - в муку перемелет...
   Вот и надо бы - камень против железа, чтоб железо сломалось, а против камня - огонь и мороз, чтобы тот раскрошился и треснул!
   Огонь на ветру. Скифы буйно гудят - "Победим!" - а царю Палаку не внемлют. Даже самые близкие, братья родные, знать ничего не хотят. А когда он вслух рассуждает о своих опасениях, пожимают плечами и думают втайне: "Э, не трусит ли - царь наш и брат?"...
   Нет, Палак не из робких. Но он уже понял, прежде прочих: чтоб победить, нужно выставить против этой фаланги - другую такую же. Или - усемерить и удесятерить свое войско, дабы этим железноруким почудилось, будто рушится небо и земля встает на дыбы!
   Для того и позвал Палак на подмогу соседа-соперника, властелина кочевников - Тасия.
   Вот он сидит у костра - жирный как откормленный боров, в темных пятнах на желтоватом лице. Пьет вино дорогое, медовое. Пьет - из черепа, как пивали деды и пращуры. Но они-то пивали, разбив и прикончив врага. А этот...
   Соединенному роксоланско-скифскому войску надо было бы выступить прямо вчера. Битва - будет. Перевес у союзников столь сокрушителен, что у эллинов нет ни малейшей надежды отсидеться за стенами города, в коем нечем обороняться и давно уже нечего есть. Диофант очень умный и смелый стратег, он, конечно, поднимет воинов на неравную - но, покуда он жив - вовсе не безнадежную битву. Сколь бы ни был ужасен исход, Диофанту и херсонеситам он сулит избавление. Либо в доблестной смерти, либо... в победе?... О нет, на сей раз им не победить, разве только не произойдет несусветных чудес. Но и нам победить тоже будет непросто - с таким-то союзником!
   Выступать нужно было - вчера. Чтобы занять на равнине хорошее место для натиска конницы, расположить удобно обозы и не дать Диофанту навязать условия боя. Куда там! Тасий рыкнул: "Уймись, брат Палак. Я спешил к тебе, ехал вскачь в непогоду. Кони шибко устали. Нужно день отдыхать". Что тут скажешь? Выезжал бы пораньше, не пришлось бы так поспешать. Но ведь кони не люди, их не заставишь вершить непосильное, от усталых в бою проку мало... "Ладно, брат Тасий. Пусть твои отдыхают - я выступлю завтра, обследую местность, найду подходящее поле и стану тебя поджидать". - "Не пойдет, брат Палак! Ты, я вижу, изрядно хитер: хочешь сам расправиться с пришлыми, без меня"... - "Бог Папай с тобою, брат Тасий! Для чего ж я тогда тебя звал?" - "Брат Палак, да кто ж тебя знает? Мы с тобой сговорились, что вместе идем на войну и по-честному делим добычу. Вот и выступим вместе, как было условлено. Но не завтра, а - послезавтра".
   Что тут сделаешь? Как водить с такими - совет и дружбу? Палак уже сомневается, не напрасно ли он связался с роксоланами. Он-то думал, что, взяв Херсонес, он при помощи Тасия сможет надавить на Боспор и заставить царя Парисада отречься в пользу Савмака. А с Савмака потребовать за такое благодеяние плату. Немалую.
   О, да что там - Боспор, Парисад и Савмак! Сговориться бы о ближайшем грядущем. О завтрашнем и послезавтрашнем.
   Явившись под вечер в шатер к соратнику, царь Палак предложил: "Брат Тасий, не худо бы нам условиться о примерном порядке сражения". А тот ему с ложа из барсовых шкур: "Брат Палак, что ты всё суетишься? Шел бы спать. Утром лучше соображается, утром и порешим". - "Но, брат Тасий, я должен дать своим указания"... - "А я своим - уже дал!" - то ли зычно зевнул, то ли рявкнул союзник. - "Проще некуда: увидал врага - налетай и бей! Убегает - нагоняй и опять-таки бей! Упал - добивай, чтоб не встал и не поразил тебя в спину! Небольшая премудрость, у нас про то даже бабы сызмальства знают"... - "Брат Тасий, мы будем драться не с бабами, а с людьми, у которых достанет мозгов"... - "Гы! Когда раскроим их башки, поглядим, брат Палак, чего там достанет! Уж это я беру на себя!" - проревел роксолан. "Брат Тасий, прости, но коли я тебя звал, то мне, вроде как, и начальствовать"... - "Э, какой ты, однако, кичливый! Я постарше тебя, брат Палак, и людей у меня - поболе!"...
   О чем разговаривать с пьяным.
   Лишь зря угощал.
   Дорогое вино, медовое...
  
  
  
  
   129. Под рукой Диофанта, как и в прошлый поход, было только шесть тысяч понтийцев, тяжеловооруженных гоплитов, и чуть более двух тысяч ополченцев-херсонеситов, коих он разделил на отряды легкой пехоты и конницы. Поджидая врага, он собрал всех начальников своего невеликого воинства и старательно им объяснил приготовленный умысел битвы, где, за скудостью сил, Диофант собирался прибегнуть к коварству и хитрости. Я, не будучи человеком воинственным, вряд ли вправе судить о подробностях, коих не ведаю, но расчет Диофанта оказался беспроигрышен, ибо он со своими отборными воинами заманил в тиски, вверг в смятение и безжалостно истребил многотысячную орду росколанов и скифов.
  
  
  
  
   Пятьдесят умерщвленных юношей на пятидесяти конях, удушенных конопляной удавкой. Чтобы головы и тела возвышались прямо, мертвецы просажены острыми кольями. А чтоб смраду было поменьше, в чревах вместо кишок - степные пахучие травы.
   Так они и стоят у кургана. Издалека поглядишь и подумаешь, будто живые. Лишь застыли в настороженной скорби. Подъедешь - вспорхнет с гулким грохотом стая черных, тяжелых от сытной трапезы воронов. Нечего больше делать живым у гробницы царя Скилура. Великие почести, древний обряд. А иначе нельзя: предки могут разгневаться, и потомкам не будет удачи.
   Отце мудрый, прощай. И прости непослушного сына. Поверни свой загробный гнев на врагов и изменников, поддержи среди стольких бедствий - Палака...
   Царь без войска - не царь. А Палак остался один. Пали крепости, сдался Неаполь, отшатнулись родные и данники - кроме нескольких самых верных друзей.
   Он пытался прибегнуть к последнему средству: сидению на разостланной бычьей шкуре. По обычаю скифов, кто молит на шкуре о помощи, получает ее: всякий, вставший ногою на край, клянется отомстить за обиду сородича и приводит с собой всех воинов рода. Ныне я помогу тебе, завтра ты мне, вместе - непобедимы...
   Никто не дал клятвы на шкуре - царю своему. Обходили, пряча глаза. Будто он зачумленный. Он едва не заплакал. Но сам понимал: еще одно поражение - и Великой Скифии нет. В ней останутся только женщины, дети и старцы. И все-таки горше желчи было зрелище братьев, стоящих поодаль и молящим угрюмыми взорами: поднимись, не позорься, признайся, что ты проиграл. И, коль нет в тебе сил это выдержать - уступи свое право другому. Другой тотчас громко объявит себя новым скифским царем, другом херсонеситов и данником царя Митрадата. И спасет свой народ от ярма и войны, от разора, позора и рабства.
   Отче мудрый, прости. Ты вручил это царство Палаку, ибо выбрал его не за дикую мощь, а за гордость души и увертливый ум. Он и нынче ,в столь горестный час, не утратил надежду, хотя стал беглецом, за поимку которого Диофант назначил награду.
   Он - беглец? Это как поглядеть. Он - степняк, он кочевник, охотник, он мститель, ходатай - за свою неотмщенную честь.
   Есть управа в миру - и на дерзких последышей недобитого скифами Дария! Берегись, Митрадат! Ты считаешь, варвар Палак не умеет читать и писать, потому и не ведает, что за горами и морем, на западе, существует страна под названием "Рим", власть которой уже распростерлась на Европу и Азию, так что все города и цари перед Римом - послушные данники... Рим когда-то разбил преогромное войско царя Антиоха Сирийского и взял с побежденного строгий зарок, что отныне никто из правителей Азии не посмеет вторгаться в пределы Европы. А для римлян и эллинов словом "Европа" называется всё, что по эту сторону моря - стало быть, и Таврида, и Скифия, и Боспор Киммерийский...
   Это всё поведал Палаку на прошлой их встрече Савмак. Тот не мог ни наврать, ни напутать: он ведь рос при царе Парисаде, учился на эллинский лад и освоил науки, о коих Палак знает лишь понаслышке - описание нравов, земель и законов. Савмаку незачем лгать венценосному дяде: Митрадат им обоим - соперник и враг.
   Коли меч оказался бессильным, остается пуститься в далекое странствие. Ехать в Рим. И пожаловаться на бесчинства царя Митрадата.
   Но сперва - священная дань благодарственного покаяния. Заколоть на могиле отца кобылицу. И отпить из жертвенной чаши дымящейся крови, а остатком учинить на холме возлияние. Развести поминальный огонь на ветру. Не из дров, ибо леса поблизости нет, а их хрусткого травного былия...
   Напоследок - встать на колени. Разгрести подернутый ледяною коркою снег, расковырять акинаком замерзшую землю, набрать ее, сколько поместится в горсть, завязать в тряпицу, тряпицу же спрятать в кожаный крепкий мешочек на витом снурке - и убрать на грудь под одежду. Нет надежнее оберега в пути, чем земля с отцовской могилыю
   Уезжают. В молчании. Путь безмерно далек: степями до Ольвии, там на попутный корабль, а дальше - как боги помогут.
   Эх ты, вольная Скифия! Сыскался железный серп на твое разнотравие. Ничего. Не только серп - и коса находит на камень. И железо плавится - в пламени.
   Царь Палак едет в Рим.
  
  
  
  
   130. Разгромив росколанско-скифское полчище, Диофант без труда овладел, как и прежде, всеми скифскими крепостями и столицей Неаполем, и воздвиг трофеи победы. Лишь одно омрачало его ликование: главный враг и зачинщик войны, царь Палак, снова не дал себя захватить и ударился в бегство. Диофант объявил награждение всякому, кто укажет след беглеца, но все розыски были напрасны. Даже те из Палаковых подданных, которые соглашались участвовать в ловле царя, убеждали стратега, что нет его более ни в Тавриде, ни в Скифии, ни, возможно, в живых, ибо он никому не являлся. Так закончилась вторая война между скифами и царем Митрадатом.
   131. Между тем Парисад, царь и архонт Боспора и Феодосии, прислал Диофанту письмо, в коем велеречиво поздравил стратега с победой над варварами, "власти коих в Тавриде отныне положен предел". Но еще пышнословнее восхвалял он высокую доблесть царя Митрадата: "Я горжусь пред людьми и богами", - писал Парисад, - "что он был мне дарован в воспитанники, и теперь я желал бы в ответ совершить для него нечто столь же прекрасное и на все времена достославное, дабы он мог гордиться своим воспитателем".
   132. Получив таковое послание, Диофант, не медля ни дня, устремился в Пантикапей, ибо сразу постиг суть таившегося между пышных слов обещания. И едва Диофант появился в столице, Парисад возгласил всенародно, что для Боспорского царства нет участи более славной, нежели пребывать под защитой величайшего из государей - и сложил с себя царский венец, передав его Диофанту для царя Митрадата Евпатора.
  
  
  
  
   Наконец-то.
   Свершилось. Теперь Парисад волен делать, что хочет. Ни дела государства, ни война, ни политика, ни придворные благоприличия больше его не касаются. Он еще живет во дворце, ибо надобно обеспечить преемственность власти, но душою уже далеко.
   Ныне - самое время писать задушевные письма Фоанту, ездить в гости и делиться тайными горестями. А что? Они теперь ровня. Пара бывших царей, доживающих век на покое. С той разницей, что Фоант не так одинок и навряд ли чем-нибудь болен: колдуны не болеют, они сразу мрут, если - мрут вообще, а не преображаются в нечто иное - камень, зверя, чужое дитя... Но, с другой стороны, есть поверие, будто у колдунов не бывает потомства - а Фоант, словно в опровержение, стал отцом на старости лет. Может, тут тоже не обошлось без каких-нибудь зелий и чар? Ведь где это видано, чтобы в седобородого старца влюбилась - молоденькая?... Что гадать - можно съездить и поглядеть. Сдать дела и отправиться в Афинеон. Парисад уже не боится, что уронит этим достоинство: он не царь, а всего лишь стареющий человек с древним царственным именем. Настоящего же царя и архонта Боспора и Феодосии зовут отныне иначе. Митрадат Евпатор Дионис. Ахеменид и - по матери - Селевкид. Длинновато? Ничего, скоро свыкнутся и вообще позабудут, что когда-то у них был царь Парисад. Митрадатово имя третий год на устах. И его приучается правильно выговаривать - вся Таврида. От края до края.
   Евпатор не явится в Пантикапей даже для церемонии коронования. Он доверил принять все знаки власти и самую власть - Диофанту. Потом, по весне, из Синопы приедет наместник. Какой-нибудь друг или родственник, ибо сын Митрадата пока что младенец. А сам Евпатор - ни за что не приедет. Даже ради свидания со своим воспитателем. Приближенным, советникам и народу сказано, что он занят в Понте неотложнейшими делами. Но причина - другая, и о ней говорить посторонним нельзя. Митрадат впечатлителен и суеверен, и когда какой-то горе-гадатель накаркал ему про грядущую смерть на Боспоре, мальчик очень всерьез испугался. Парисад, прознав про его беспокойство, усилил охрану питомца, а в ответ получил оскорбление: что ты, дескать, за мною шпионишь?... Незабвенный, несносный Евпатор...
   Парисад весь вечер проговорил с Диофантом - о нем. Изменился ли? Возмужал? Чем занят? Как ему царствуется? Ладит ли с супругой-сестрой? Не болеют ли дети?... Представить только: у Митрадата - двое детей! Мальчик и девочка. Имя мальчика - Митрадат, разумеется. В честь отца. А девочки - Лаодика, в честь матери? "Нет", - хитро улыбнувшись, сказал Диофант. - "Клеопатра. Наш царь рассудил, что довольно с него Лаодик: две сестры и покойная матушка". Что ж, Клеопатра - тоже прекрасное имя для дочери столь великого государя.
   "О да", - подхватил Диофант, возвращая беседу к политике. - "Митрадат, несмотря на молодость, уже очень влиятелен. С ним считаются все соседи: и эллинские города, и окрестные варвары. Он владеет редким умением превращать побежденных в друзей. И для этого не гнушается говорить на самых диковинных, чуть не зверских наречиях, рядом с коими скифский язык представляется звоном кифары... Уверяю тебя, повелитель, через краткое время он внушит к себе благоприязнь даже здешним строптивцам".
   Этим он хотел разогнать Парисадовы страхи перед ожидаемым скифским восстанием. Скифы - боль и беда, но они же - богатство Боспорского царства. Подрывают корни - они, и питают - они. Парисад никогда не был ими любим, да и сам никогда не любил их, но когда Митрадат в тайнописном послании прямо задал вопрос - кто назначен преемником царства - Парисад отвечал ему без обиняков: только тот, кто избавит Боспор от угрозы войны против скифов и прочих лихих степняков. А для этого надобно либо подчинить их, либо установить с ними прочный мир. Парисад отдаст свой венец не любимцу, а - победителю. Он измучен неравной борьбой с обстоятельствами, и ему уже всё равно: Митрадат ли, Савмак... В конце-то концов - оба здесь чужаки, оба - варвары.
   Митрадат подчинился условию и старательно выполнил всё, чего требовал Парисад. Скифии как могучего царства с царем, столицей и войском больше нет. Есть - обширная часть Тавриды, населенная разъединенными племенами, которые сами себя не зовут и сроду не звали единым именем - скифы. Может, многие рады будут забыть, что служили и повиновались сперва Скилуру, а после - Палаку. Митрадат ведь не станет особо вникать в их кочевничьи и родовые дела. Для него чем больше вождей, тем сподручнее их друг с другом стравлять. Так что скифы ему, поворчав, покорятся.
   Скифы - да. Но Савмак! Как с ним быть?
   Диофант вчера между делом небрежно сказал: "Ну, Савмака придется отсюда.. убрать". Парисад не понял: "Что значит - убрать? Выслать?" - "Можно и выслать", - сказал Диофант. - "Но желательно в место, откуда он не сможет вернуться назад".
   Парисаду сделалось страшно. Таких мест на земле не бывает. Диофант между тем улыбался как мальчик, который раздавил сандалией гада и ждает, что его за это похвалят. Значит?... "Да", - одними глазами отвечал Диофант. Парисад боялся спросить, додумался ли стратег до этого сам - или так желает Евпатор. Ему стало тошно от мысли, что он станет - убийцей Савмака.
   Правда, с Савмаком с последнее время у них всё пошло враскосяк. Но повинен в том не Савмак, всегда сохранявший почтительность, а сам Парисад, который вконец изолгался и не мог уже говорить, глядя в очи воспитаннику. Отговорки, пустые намеки, туманные обещания, из пальца высосанные поручения - и ни слова о будущем царства. Двойная игра. Вот и ныне, предвидя прибытие на Боспор Диофанта, Парисад придумал Савмаку заботу: присутствовать вместо царя на торжественном празднестве в главном городе азиатской части страны - за проливом, в Фанагории. С виду очень почетно: если ты представляешь царя, ты - почти уже царь. И Савмак не мог отказаться. Но уехал, черный от злости. Ибо он понимал, что его выпроваживают, дабы он не испортил приема в честь победителя Скифии. Ничего, он еще спасибо скажет царю Парисаду за то, что тот его - спас!
   Парисад нашел в себе силы возразить Диофанту на это кощунственно-деловое "убрать". "Нет!" - изрек он, насколько умел, непреклонно. - "На такое я не пойду. Ведь Савмак ни в чем не виновен!"... О, не надо было говорить "не виновен", достаточно было короткого "нет"... Диофант, как собака в кость, вцепился в оброненное слово: "Не виновен?! Кто - этот скиф?! Да знает ли благороднейший царь, что Савмак уже год как находится в тайных сношениях со своим милым дядей - Палаком?"...
   О боль: "Я растил негодяя!" О стыд: "Почему я не ведаю то, что ведает этот наемник?" О надежда и опасение: "Вдруг он попросту врет, дабы очернить предо мною Савмака?"... И, хрипло, непонятно кому, Диофанту или себе самому: "Это надо еще доказать". А пока Диофант собирался с мыслями, Парисад овладел собою и вымолвил вовсе спокойно: "Никакой измены тут не было. В Скифию на похороны Скилура я отправил Савмака сам. И сам велел держаться с Палаком по-дружески. В том же, что Палак ему дядя, вовсе нет ничего ни постыдного, ни сокровенного. Это было известно с того дня, как он появился тут во дворце". Диофант опять улыбнулся, будто царь Парисад произнес несусветную глупость. И начал, смакуя каждое слово, уверять его в том, что все боспорские беды последних полутора лет - дело рук сговорившихся родственников, Палака с Савмаком. Чем хуже оно для царя Парисада - тем лучше для скифов, неужто не ясно? И что это, как не обдуманный заговор?...
   "Пусть так", - сказал Парисад, закрыл рукою глаза. Сказал очень тихо и почти безразлично. - "Пусть заговор. Всё равно: не могу, не хочу и не вправе. Я не должен с ним так поступать. Если я взрастил у себя человека двудушного - значит, я был дурным воспитателем, и вина тут - моя. Если я не подумал, что делаю, посылая неопытного сироту к многочисленной хищной родне - это тоже мое упущение. Ни ловить, ни судить, ни казнить его - я не стану. Иначе меня самого нарекут подлецом и предателем. Я за власть не цепляюсь, но честь мне еще дорога".
   Диофант поначалу опешил перед этой решимостью, но сдаваться ему не хотелось. И он вынудил Парисада дать уклончивое обещание. Скажем, так: Парисаду действительно не пристало обходиться с воспитанником столь жестоко. Он назначит ему долю денег в наследстве и отпустит, куда тому нравится. Но вот если Савмак воспротивится новой власти и восстанет против царя Митрадата Евпатора - то Евпатор свободен делать с ним, что захочет. В том числе - взять под стражу, казнить и пытать...
   Хорошо, что у Парисада хватило ума и предвидения заранее удалить из Пантикапея Савмака. Тот всегда был покладистым, но когда у тебя вырывают из рук почти уже данную власть - это трудно стерпеть, не восстав и не взбунтовавшись. Скиф, конечно, вспылил бы, испортив обряд отречения и передачи венца - а не то и набросился бы с оружием на Диофанта... Допустить это было нельзя. И нельзя называть дальновидную Парисадову хитрость предательством. В Фанагории, в Азиатском Боспоре никто никогда не достанет Савмака: там почти другая страна, там свои законы и нравы, Парисада там только считают царем, ибо изредка платят налоги и шлют ему дань - повинуются же кто кому: города - избранникам граждан, села - старейшинам, земли - местным князьям и вождям. Савмака охотно пригреют такие же, как он сам, просвещенные варвары. Фатеи, досхи, аспургиане... Он найдет себе знатную девушку, женится, заведет детей, заживет припеваючи... Для чего ему царская власть? Нет ведь в ней ни счастья, ни радости.
   Убаюкав себя столь утешными мыслями, он уснул. Но покой был недолгим. Парисаду приснилось, будто море затопило высокий пантикапейский двоец, и по спальне плавают рыбы, а ему невозможно дышать, он сейчас захлебнется... Проснулся в холодной испарине, с болью в сердце, с тошнотою под ложечкой. И больше уже не заснул. А к утру и совсем расхворался. Бил озноб, кололо в печенке, да еще неловко встал на скамеечку возле ложа - подвернулась нога. Не хватало еще захромать - в такой день, на потеху толпе! Пока раб ему растирал онемевшую ногу, а лекарь готовил повязку и мазь, Парисад про себя рассуждал: "Интересно бы знать, то же самое ли пережил, отрекаясь, мой коварный приятель Фоант? Нет, пожалуй, ему было легче - утешала, небось, молодая жена... Помешались они на скифянках... А быть может, и утешать не пришлось. Ибо тавр сложил с себя власть, чтобы сделать царем не заморского дяденьку - а любимого сына! Разве можно тут сравнивать"...
   Невзирая на мысленные прибавления - "тавр", "колдун", "хитрец", "коварный" - Парисаду как никогда захотелось потолковать по душам с загадочным бывшим царем тавроэллинов. Как полустертую, попорченную сквозняками и сыростью фреску, обновляет Парисад свое воспоминание о днях, проведенных с ним в Феодосии. Боги, что он тогда испытал! Парисад готовил для встречи громкую, гневную, резкую речь. А сказать ее не сумел: у него как язык отнялся. Или просто достало вкуса и такта понять, что нелепо грозить и метать в собеседника громы и молнии, когда он дружелюбно глядит, улыбается и с уверенной плавностью подает тебе руку. Не принять? Но Фоант держал себя столь спокойно, с таким величавым достоинством, что ответить не в тон для воспитанного человека, для эллина и властелина, было вряд ли возможно. Это значило бы показать себя грубым, мелочным, склочным и чванным. Парисад пожал ему руку, ответил на доброе слово по-доброму - и сам того не желая, сразу же проиграл. Потому что Фоант повел себя с ним не как дерзкий спорщик, не как скромный проситель и даже не как увертливый вор, укрыватель беглых разбойников: он повел себя с Парисадом - как старший. Хотя был повелителем маленькой, бедной, совершенно ничтожной, по сравнению с мощным Боспором, страны. Да какое он право имел поучать Парисада, как править, чтобы не было рабьих восстаний?!... Тогда, в Феодосии, всем померещилось, что Фоант это право имел. Ибо был действительно - старше и опытнее. И обликом походил не на варварского царька, а на странствующего мудреца. У которого ремесло такое: рассуждать и учить. Пока он пребывал в Феодосии, это мнилось естественным. А уехал, оставив Парисада ни с чем - все как будто морок стряхнули. И Парисад не знал, куда деться от стыда, от насмешливых взглядов, от забористых песенок, от намеков... О, как он тогда ненавидел Фоанта! Даже имени слышать не мог. И особенно - из Митрадатовых уст, столь падких на редкие лакомства. Митрадат, однако, раскаялся и явил Парисаду нежданную чуткость: перестал вспоминать про Фоанта.
   Но сам Парисад ничего не забыл. И ревниво следил за делами в царстве соседа. Которое, вопреки всем творящимся в Тавриде делам, чуть ли не процветало. Ибо возле боспорской границы, близ Феодосии, кропотливо строился новый город и порт - таврский Афинеон. И рабы, что сбежали некогда от Парисада и нашли приют у Фоанта, стали в этом городе - граждане. После той неприятной истории Парисад приказал, чтоб купцы, иногда бывавшие в тех краях, извещали его, что там делается. На Боспоре уже давно ничего не возводится, кроме частных домов, а в Афинеоне что ни год - прибавление: храм, дворец, пристань, склады, театр... Да откуда же деньги?!... "Царь копил казну тридцать лет, обретаясь едва ли не в бедности и чураясь любых развлечений, а к тому же гражданство даруется всякому, кто за собственный счет или собственными руками сложит часть городских укреплений, стены храма или прочих общественных зданий"...
   Говорят, там живется не слишком роскошно - всё же глушь! - но гораздо спокойнее и веселее, чем здесь, на Боспоре. Поглядеть бы своими глазами, увериться и спросить у Фоанта: как ему удается творить чудеса? Как править, чтоб тобою все были довольны, как отказываться от власти, чтоб никто тебя не презирал, как... О, воистину любит рок парадоксы! В целом царстве, в целой Тавриде, да и в целом миру нету более никого, кому царь Парисад излил бы свою отягченную бедами душу. Никого - кроме этого друга-врага. Раньше было зазорно, а ныне - дозволено. Они уравнялись в правах, пережив свою добрую славу. Ведь таких хорошеньких дел натворил напоследок в семействе якобы безупречный отец и правитель Фоант, что был вынужден и отречься, и затвориться! "В силу веских причин", как он сам написал в том послании... Парисад поначалу подумал - сын отправил его в заточение, оказалось - не сын, а его же собственный стыд... Помешались они на скифянках... "Да, но разве можно его отречение сравнивать - с этой мукой, с этой тоской, с этим страшным, навязанным выбором?"...
   Парисаду казалось, что уж после неотвратимой, как смерть, церемонии - станет легче. Наступит хотя бы покой. Преогромную тяжесть он должен был снять со своей головы вместе с царским венцом. Договоры, долги, доклады, доносы, козни, казни, клятвы и клевета - всё сие Парисада уже не касается. Он не царь. И пусть теперь у Евпатора раскалывается от забот голова, ноет сердце и не повинуются ноги. Или у Диофанта. Диофанту можно еще пожелать впридачу, чтоб язык у него отсох - слишком много и самохвально болтает. А с Парисада хватит: отцарствовал!
   Но и после прилюдного, хоть и скромно обставленного, отречения легче и лучше не стало. Стало - хуже и мерзостнее. Ибо, сняв с головы диадему и сказав роковые слова, он себя почувствовал так, как будто его - раздели и... оскопили. Ужасно. Горло перехватило, захотелось рыдать. Что он, кто он отныне? Никчемный, нелепый, беспомощный. Бывший царь великого царства. Ни единому человеку здесь не дорогой и не нужный. Потому что никто даже ради пристойности не пожалел о его отказе от трона. Все презрели его и давно уже мысленно похоронили. С наглецом Диофантом - и то говорили почтительнее. Как же - уполномоченный самого Митрадата! Повелитель, наместник - пусть временный...
   Для чего же тогда - это всё? Для кого - это самозабвенная жертва? Для Евпатора, что ли?!... Не надо лгать себе самому: Евпатор ее никогда не оценит. Он примет дар Парисада как должное. Он, похоже, давно уже мыслил Боспорское царство своим... Для народа? Да глупости! У толпы на площади память короче, чем у ветреной женщины. Женщина хоть однажды в году посетит мужний гроб и помянет умершего, а толпа забывает - мгновенно. Парисад никогда не старался угодить и понравиться тем, над кем царствовал, и народ это знает. Не будет о Парисаде вспоминать боспорский народ. Даже если на каждой площади в каждом городе выставить памятник. С крупной надписью: "Царь Парисад". День, другой - и спросят: "А кто это?"...
   Поднявшись к себе во дворец, Парисад сразу слег. Но не мог заснуть от давящего на душу, словно в склепе, молчания. Ведь дворец словно вымер. Он подумал с испугом, что все разбежались, и в покоях уже никого. Позвонил в колокольчик. Проворно явились двое слуг, дежуривших возле царской опочивальни. Всё как прежде. Может, он вообще не вставал, а случившееся - лишь приснилось? Но нет: эти люди смотрят на Парисада не как на царя, а как на... к смерти приговоренного.
   Он велел, чтоб ему приготовили ванну. "Очень мучит нога", - пояснил он зачем-то. Дабы не заподозрили, что он хочет пустить себе кровь?... Может, это было бы истинно мудрым решением. Умереть, исчерпав свой удел, обойтись без мучений и боли, успокоиться в тихой, теплой, соленой - ну и что же, что алой! - воде...
   Но усталость сковала Парисадову царскую волю и последние силы его. Опустившись в купель избавления, он решил дать себе безмятежно понежиться - и сомкнул глаза, и уснул.
   Не чувствуя более ни души, ни тела.
  
  
  
  
   133. Но Савмак, другой воспитанник царя Парисада, притязавший ранее Митрадата на боспорский престол, возбудил среди местных скифов восстание. Парисад, услыхав об этом, задумал бежать из страны, но в порту был настигнут Савмаком, который убил своего попечителя и государя, обвинив его в вероломном предательстве. Разъяренная чернь не дала схоронить Парисадово тело, бросив в море на прокормление рыбам и обрекши на вечные странствия бесприютную душу, лишенную погребальных обрядов.
   134. Диофанта тоже схватили и хотели убить, но стратег купил себе жизнь, передав Савмаку все знаки царского звания, врученные Парисадом посланнику Митрадата Евпатора: венец, печать, облачение и записанное на пергаменте утверждение прав на боспорский престол. Стратег дал слово Савмаку, что останется возле него как почетный заложник и не будет пытаться бежать или строить тайные козни. Поселили его во дворце и приставили лишь небольшую охрану. Но спустя недолгое время Диофант сговорился с сообщниками, обманул своих стражей и сумел ускользнуть на корабль, что доставил его в Херсонес. Там же он страшной клятвой поклялся, что не будет ведать покоя, пока не вернет Митрадату боспорский венец.
  
  
  
   Странный город. И люди тут странные. Живут на отшибе, а ведут себя так, будто к ним каждый день приезжают монархи. Ни особенного любопытства, ни услужливости, ни торжественной чинности. Уверяют, что для всех иноземцев обязательна встреча с таможней. Если только ты не проксен и не приглашен самолично царем Деметрием. Нужно просто назвать свое имя, сказать, для чего и откуда ты прибыл, что привез на продажу и имеешь ли право быть свободным от пошлин и податей.
   Удивленный гость подчиняется, не без гордости объявляя чиновнику: "Я Савмак, царь и архонт Боспора и Феодосии. Со мною охрана и свита. Прибыл, чтобы увидеть царя Деметрия Филопатора по неотложному важному делу. Ничего сверхобычного, кроме подарков царю, не везу".
   С поразительным равнодушием всё выслушивают, записывают и кивают: можешь идти. Где найти царя? Да скорее всего в Сотерии, хотя поручиться нельзя, он бывает и здесь. Как проехать? Выйди в город, дорогу покажет любой. Лучше, впрочем, взять провожатых из местных: и надежнее, и безопаснее. Вот как? Разве тут нападают на путников? А в ответ: "Люди - нет, но под вечер мимо Священного леса одинокому лучше не ездить. Там... эти". Кто? Волки, вепри, змеи, медведи?... "Нет. Грифоны. Разъярившись, бывают свирепы, а тронуть нельзя - они спутники и охранители Госпожи Нашей Девы"...
   Он решил, что над ним потешаются и ушел, не оставив таможенникам даже маленького подношения.
   И отправился в Афинеон. В этот город, о коем уже разлетелось много рассказов. Потому что лет двадцать назад тут была пустыня пустыней: дикий берег, угрюмый хребет и долина, отрытая в степь, по которой носились, истребляя заблудших двуногих, кентавры. А теперь - сады, виноградники, небольшие ухоженные поля, опрятные глинобитные домики... Есть и каменные, с черепичными кровлями и затейливыми водостоками ...
   Город - истину говорили - красив, хоть причудлив. Он стоит на пологом и плоском холме, обнесенном, ради порядка, не особо высокой и не очень мощной стеной. По сравнению с пантикапейской твердыней это даже и не стена, а скорее так себе, ограждение из буроватых камней. Башни тоже не угрожают, нависая над головой, а как будто с любопытством глядят на долину и море: кто там едет, что везет, чем порадует? Город явно построили, чтоб торговать и возделывать землю, а не воевать.
   Хорошо тут. Спокойно и радостно. Всё, что видишь, приятно для взора. Изваяния, гермы, мозаики. Почему-то в Пантикапее никому не приходит на ум украшать глухие наружные стены домов картинами из ракушек и камушков. Денег это почти что не стоит, зато смотрится очень нарядно. Похоже, что жители состязаются между собой, у кого получилось пригляднее. Сразу видно, счастливые люди, эти афинеонцы. Ни злобных лиц, ни голодных глаз, ни сердитых ругательств.
   О дали бы боги - и в Пантикапее стало бы так! Коли это по силам здешним варварам - почему не сумеет вдохновить на такое свой народ царь Савмак? И к нему будут ездить удивленные чужестранцы.
   А пока что его совершенно не замечают. Толпа обтекает, не толкаясь и не прикасаясь. Никто не глядит на него и никто ему не улыбается. Даже дети, всегда любопытные, не бегут за ним, ничего не клянчат, не дразнятся.
   Доверяясь чутью, он находит без всяких расспросов дорогу на агору и к стоящему в середине города храму.
   Но туда его не пускают.
   Он-то думал, никто тут понятия не имеет, кто он, что наделал и зачем пожаловал. Знают! Весть уже облетела весь город. Оттого и глядят сквозь него, оттого и руки не протягивают, оттого и не называют никак. С ним общаются, как с прокаженным. Убить не убьют и прогнать не прогонят, но притронуться - брезгуют.
   Он - убийца царя Парисада.
   Кровь - на нем.
   И нельзя ему - в храм.
  
  
  
   Что же делать? Вернуться на пристань и уплыть восвояси?...
   - Эй, Савмак! Привет тебе!
   Скиф оборачивается. Дюжий парень лет тридцати, что окликнул его, совершенно ему не знаком. Но приятно услышать хотя бы одно дружелюбное слово.
   - И тебе привет, - отвечает Савмак, не обидясь на отсутствие титула "царь". - Только я тебя, извини, не припомню.
   - Да и где тебе меня знать, - улыбается тот. - Ты ведь рос во дворце, я - в каморке близ Тиритаки.
   - Ты из этих... из беглецов? - догадывается Савмак.
   - Ага. Но не раб. Впрочем, ныне это не важно. А тебе тут - что надобно?
   - Я хотел бы увидеть царя. Но, похоже, не суждено.
   - Почему?
   - Кровь на мне, - мрачнеет Савмак. - Это я убил Парисада.
   - Знаю! Я нарочно тебя разыскал, чтоб сказать: и правильно сделал! Все наши так радовались! Я и сам бы убил, Гефестом клянусь, подвернись мне эта вонючка!
   - Тебе бы, может, простилось. Ибо ты Парисаду - никто. А меня он все-таки вырастил.
   - Э, Геракл в свое время по пьянке истребил своих же детей, а Орест - так и хуже, родительницу! Ничего, боги милостивы и обоих простили. Иди-ка ты в храм, закажи обряд очищения...
   - Я там был. Меня не пустили. Про обряд же сказали - он долгий, дней шесть: я обязан дождаться благоприятных знамений, попоститься, найти поручителя, принести покаянную жертву...
   - Эти жрицы дурят тебе голову! - в сердцах ругается парень, прибавляя тотчас: - Да минует меня гнев Владычицы за такие слова... Но ведь ясно как день: тебя попросту выставили, чтоб с тобой не возиться! Погоди, мы их перехитрим. Тебе кто тут нужен? Деметрий? Так ступай прямиком к нему, в Сотерию, в святилище Зевса Спасителя. Ибо царь - он и есть главный жрец. Человек он честный и вежливый, он не будет водить тебя за нос, сразу скажет, хочет иметь с тобой дело или же нет.
   - Благодарствуй, земляк. Не забуду совета.
   - Рад помочь тебе, царь.
   - Далеко ли идти? Или ехать?
   - Не очень, но скоро стемнеет, а дорога идет мимо леса. Он священный, там древние твари, которых нельзя убивать, а для них всякий путник - желанная жертва...
   Про лес говорил и таможенник - человек, совершенно не склонный шутить. Значит, чудища - есть. И тем более страшные, что тут скорее простится убийство царя, чем убийство крылатого гада...
   - Слушай, царь! - предлагает решительно собеседник Савмака. - Тебе негде заночевать? Сделай милость, будь моим гостем! Или ты такими гнушаешься?
   - Что ты, брат. Но ведь - скверна на мне...
   - Чепуха. Если что, прогуляюсь с тобою к Деметрию. Храму - лишний доход. Ты согласен?
   - Согласен. Но я не один. Эти шестеро - только часть моей свиты.
   - Всех зову! Разместим по соседям.
   - Погоди. Мне неловко идти к человеку, которого я не знаю даже по имени.
   - Мое имя - Калат. А прозвание - Акинак.
   - Ничего себе!
   - Да уж. Я человек горячий: каждый день играю с огнем.
   - Ты гончар?
   - Оружейник. У меня мастерская. Наконечники стрел и копий, кинжалы, мечи, топоры, акинаки...
   - То-то ты столь боек с царями!
   - Э, подумаешь! Кого ты здесь удивишь царским званием? Страна с голубиный носок, а царей - хоть соседям взаймы раздавай: старый, да молодой, да еще две царицы, да двое младенцев... И впридачу к ним - этот тавр, без которого наш Деметрий не ступит ни шагу...
   - Какой еще тавр?
   - Верховный стратег Гипсикрат. Десница Деметрия! А быть может, и голова...
   Калат озирается и, озорно подмигнув, замолкает. Извиняется сам за себя: "Вздор мелю. Просто тавр - настоящий мужик. А Деметрий - он... ты увидишь: скорее на бога похож. И живет как среди облаков. Понимаешь?"...
   Савмак озадачен. Ведь ему говорили, что царь Деметрий, сын Фоанта, на редкость мягок и сердоболен. А оказывается, есть еще какой-то стратег, стерегущий подступы к трону. На стратегах Савмак и обжегся. Ох уж этот подлец Диофант!
   Ну, да ладно. Тавр - не эллин. Пусть он рубит с плеча, но не станет лгать и мудрить. И одно уже это - не плохо.
  
  
  
  
   Здешний гостеприимец Савмака обитает не в городе, а за пределами афинеонской стены, возле мелкой речушки, впадающей в море. Так оно и везде, чтобы, если в квартале ремесленников вдруг начнется пожар, погорели бы только несколько ближних домов. Но в Афинеоне, похоже, никто еще не горел.
   - Много вас тут осело, с Боспора?
   - Человек пятьдесят. Остальные - кто где. Раз в год мы встречаемся, учиняем молебен и пир, собираем подарки царю, приютившему нас... Не распалось землячество!
   Не распалось. Савмак убедился своими глазами. У дома Калата его ожидала толпа бывших беглых рабов и поденщиков, окруженных детьми и женами. Они пели победные песни на скифском и эллинском, величая Савмака царем и героем. Ибо он отомстил их врагу, отомстил Парисаду, к которому не было в душах этих людей ни малейшего сострадания - только ненависть, только неистребимая память о цепях, плетях, унижениях, голоде... Эти - вырвались, им повезло, они вольные граждане Афинеона, но у многих остались на Боспоре родители, дети, друзья, разлученные с ними, умершие, убиенные, проданные...
   - Аполлоном клянусь, Таргитаем клянусь, нашим скифским богом Папаем и эллинским Зевсом клянусь - всякий, кто протянул мне сегодня руку и разделил со мной трапезу - да станет мне другом и братом!
   - Мы все тебя любим, Савмак!
   - Обещаю любому, кто захочет вернуться, приют и почет!
   - Да хранят тебя боги, Савмак!
   - Я клянусь, что спасу от владычества чужаков нашу родину!
   - Зевс тебе помоги, царь Савмак!
  
  
  
  
   Только Зевс и способен помочь. Царь богов, бог царей, воцарившийся на Олимпе убиением Крона, отца своего. Ибо Крон пожирал своих отпрысков, низвергая их прямо живьем в ненасытное черное чрево. Он считал, будто жрет - свою смерть. А сожрал - сам себя. Свою сущность и будущность. Оттого совершенное Дием - не месть и не грех, но великое, мироспасительное, очистительное тайнодействие.
   Вот такие слова надоумили боги придумать Савмака перед встречей в святилище Зевса с царем и верховножрецом Деметрием, сыном Фоанта. Но сказать их совсем не понадобилось: никаких препон в Сотерии ему не чинили. Даже странно. Правда, в самый храм, где священный огонь, его все-таки не допустили, ибо он чужеземец и варвар. Однако во дворике перед храмом очищение совершил младший жрец, и обряд оказался несложен: как обычно, зарезали на алтаре порося, окропили жертвенной кровью убийцу, пропели молитву, омыли водой, дали вытереться... А когда он стал удивляться - дескать, слишком уж просто - пожали плечами и объяснили: покойный царь Парисад с тобой не был в родстве, а вдобавок сложил с себя царскую власть, когда ты оборвал его жизнь. Совершившееся непохвально, но бывает гораздо страшней.
   А Деметрий?... Деметрия он видел мельком. Тот пришел на вечерний молебен и отправился переменить свое царское платье на жреческое. Перемолвиться с ним ни до того, ни после не вышло: царя всегда окружало кольцо приближенных и толпа домогающихся его слова людей, сам же он иноземного гостя вроде и не заметил. И единственное, в чем Савмак убедился воочию - в правоте Калатовых слов о том, что Деметрий действительно выглядит существом слегка сверхъестественным. Отрешенно-спокойный, величественный без надменности, он пленял и нездешней своей красотой, и сочувственными речами, и плавными жестами.
   Этот царственный жрец продержал его в Сотерии три дня и заставил проделать весь муторный путь рядового просителя. Пришлось записаться в приемной в нижнем дворце, изложить на табличке, кто он есть и что ему нужно. Письмо поплыло вверх - в канцелярию, оттуда - царским секретарям, от них - на доклад к их начальнику, наконец - к составителю списков допущенных и приглашенных на прием к государю, и в конце концов - к охраннику, выдающему пропуска...
   Уж воспитаннику ли Парисада - не знать, какова при дворе волокита!
   Такой прием совершенно не подобал царю и архонту Боспора и Феодосии. Но обращались с ним всюду вежливо и даже предупредительно. Вероятно, при учтивом Деметрии это сделалось здесь общепринятым правилом. И Савмак, хоть был в душе уязвлен, покорился. Что решают - три дня? И к чему горячиться, если он сюда ехал не угрожать, а просить? Зато он увидит поближе, что за люди тут, что за страна.
   Страна ему нравилась. И причуды ее языка и обычаев - полуэллинских, полудикарских - не казались смешными, но поражали и увлекали его ум, не скованный чванством или брезгливостью. Он ходил повсюду, где можно было ходить чужестранцам, и осматривал всё, что ему дозволялось осматривать. Сотерия была много более варварской, чем распахнутый Афинеон, но и более древней: говорят, в храме Зевса сохранились многостолетние свитки Гомера, изготовленные чуть ли не при Писистрате Афинском, а в ограде святилища находились стелы с постановлениями первых здешних царей...
   Удивительный край. Огражденный от враждебного взора, свирепых ветров, грабежей и нашествий - цепью гор, густыми лесами и скалистым берегом моря. Расцветший втайне от жадных глаз чужеземных завеователей - и живущий сам по себе и лишь ради себя. Не кичащийся великолепием и бесстыдством богатств, а пленяющий благоуханием - поначалу едва уловимым, еле слышимым, но вселяющим в душу дурманный покой и какое-то беспричинное, легковейное, детское счастье.
   Один раз Савмак уже испытал нечто сходное. В раннем отрочестве. Когда он сильнее всего мечтал поскорее сделаться настоящим мужчиной - охотником, воином, всадником. Парисад тогда еще не был жалкой развалиной и порой выезжал поразмяться и подышать степным ветерком. Сам царь из-за слабости глаз и неловкости тела не охотился и боялся быстро ездить верхом. Он обычно выбирал хорошее место, ему разбивали шатер, где он мог, нагулявшись, поесть и поспать - а носились за дичью другие. В тот раз он взял и Савмака. Скифенок был ловок, жаден до впечатлений и весь трепетал от азарта. Он умел обращаться с оружием - и, казалось, дай ему волю, он загонит, перестреляет и притащит к шатру Парисада всю дичь, которая бегает, плавает и летает близ нимфейских озер и холмов. Но вышло иначе. Он уже не помнит, за кем погнался: зайцем или дрофой. Всё равно добыча его перехитрила, и собаки вернулись к хозяину, стыдливо виляя хвостами и словно бы напоказ вывесив пенно-алые языки. Да и конь притомился. Это Евпатор потом позволял себе загонять и терять лошадей. А Савмак их жалел. Да и знал: погубишь породистого скакуна - Парисад тебя будет долго и нудно пилить прежде, чем разрешит взять с конюшни другого. Евпатору можно было дерзить Парисаду в ответ на брюзжание, а Савмак свое место помнил всегда.
   ...Он сошел с коня и пустил его попастись. Сам, сложив охотничье снаряжение, сел на землю и огляделся. Внезапно взор упал на цветок. На блеклую розоватую звездочку на серебристом стебле. "Пахнет он или нет?" - почему-то стало ему интересно. Наклонился. Не пахнет. Или запах есть, только слабый?... Он лег на живот и начал придирчиво внюхиваться, выключая из обоняния лишнее: едкий дух лошадиного пота, собачины, собственных грязных рук и немытых подмышек... И тогда на него - накатило. Он почувствовал запах цветка. Вдруг повеяло предзакатным розовым небом в степи, лиловатым дымом костра, молоком кобылиц, усталым и ласковым воркованием женщин, постелью из шкур под войлочным пологом, горячей лепешкой из серой муки и медовой подливкой... Пахло - домом, родными и родиной. Это - ни описать, ни забыть.
   ...Вдалеке протрубили сбор. Он очнулся. Надо было ехать назад. Это Евпатор потом мог взять да исчезнуть, никого не спросив, а Савмак не хотел заставлять себя разыскивать. Но никак не решался сразу покинуть то место. или сорвать эту бледную звездочку. И только сам себя обругав слюнтяем - решился.
   ... Парисад отдыхал под сенью шатра, кисло глядя сквозь синюю ткань на весеннее солнце. Интересно, какого цвета солнце являлось ему? Тоже синее? Или серое? Или тусклолиловое, как лицо самого Парисада?... Савмак поднырнул под полог и, учтиво спросив позволения, сел у ног царя и, превозмогая смущение, показал цветок и спросил: "Государь, он как называется?" Парисад близоруко прищурился, вспомнил школьную мудрость и процедил равнодушно: "Бессмертник". - "Бесс...мертник?" - переспросил по складам Савмак. - "Ну да", - зевнул Парисад. - "Потому что не вянет. Но зато - и не пахнет".
   ...Это Евпатор спорил с царем по всякому поводу и без повода. А Савмак никогда Парисаду не возражал. К чему? Спасибо еще, что царь не стал над ним потешаться. Ты, мол, не девочка, чтобы цветы собирать, подстрелил бы лучше хоть утку.. Нет, кто-то из придворных окликнул царя - и он тотчас забыл про Савмака и не знающую увядания звездочку.
   Пора и Савмаку забыть царя Парисада. пора! Сам Зевс ему не отказал в прощении и очищении. Зевс, низвергнувший Крона, родного отца своего. Совершенное - справедливо и правильно.
   Так!...
  
  
  
   ..."О предатель!" - не помня себя, закричал Парисад, глядя на несущегося к кораблю впереди него Диофанта. Этот возглас и выдал его. Парисада узнали. Он не успел убежать. И зачем-то устремился к храму Зевса напрямик, через площадь. Не умея бегать и сильно хромая, упал. Улюлюкнув, десятки преследовавших припустились за ним. Догнали. Никто не подал руки, чтоб помочь ему встать. Напротив, пинали ногами, плевали, швыряли комьями глины, гнильем и отбросами. К смерти он был готов, но - к такому глумлению?!... Боги, почему он не догадался попросить у лекаря яду, почему, лежа в теплой ванне, заснул прежде, чем вызрела мысль - отворить себе вены?...
   Конский топот и голоса. Окружили. Копыта и копья. Кентавры?... Что за дикость, откуда в Пантикапее кентавры! Это - скифы. Савмакова свита. Значит - он сам.
   Последний камень глухо стукается о плечо. Тишина. Лишь дыхание множества ненавидящих пастей. Парисад никогда не отважится повернуться, разъять ладони и взглянуть предводителю этих самых - в глаза...
  
  
   ...Савмак никому - и даже себе самому - не мог потом объяснить, почему он сделал то, что сделал, именно так, как сделал. Возвратившись в Пантикапей и собрав вокруг себя недовольный народ, он кипел возмущением за попрание собственных прав, но хотел не убийства царя, а - суда над ним, прямо на агоре, перед всеми согражданами, чтоб изменник хоть в самый последний миг осознал, кем и чем он посмел торговать!
   А случилось - вот это. Чара и наваждение. Холодея от священного страха, он припомнил багровую от огня и крови ужасную ночь - ночь безжалостной мести кентавров Скилу, сыну Скилура. Его - Савмака - отцу.
   Точно так же лежал на земле человек, закрывая затылок руками. Точно так же кольцом стояли с подъятыми копьями в разъяренном молчании чудища. Точно так же они рассупились, пропуская - вождя. И точно так же вождь объехал поверженного, отчеканил - "Предатель!" - и, размахнувшись, всадил в его плоть - острие.
   И столпившиеся, торжествуя над жертвой - взревели.
   И предали плоть растерзанию.
  
  
  
   ...Останки не похоронены. Рыбы съели. Что теперь вспоминать, где искать расчлененные кости утопленника? Совершенное всеми оправдано. Так?...
   Погляди, какая страна. Здесь не хочется даже думать о смерти, крови, войне. Весна едва началась, а отроги уже покрыты нежными первоцветами. Блаженство и тишина, будто ты угодил в запредельный Элизиум. Позабудь свои беды, заберись на пригретый солнышком склон - и лежи, и поглаживай нежную и колючую, как макушка подростка, траву, и слушай звон колокольцев на шеях овечек и пение птиц. Всё, что ты мог увидать в Сотерии, ты уже видел. И даже знакомства завел. Народ здесь не столь радушный, как в Афинеоне, но, если вместе выпить вина - за твой счет - языки превосходно развяжутся. И чего только не порасскажут!
   Странно, но про Фоанта и его молодую жену говорят здесь гораздо реже, скупее и неохотнее, чем на том же Боспоре. Все соседи злорадно перемывают косточки старику - а тут принимают как должное или просто молчат. Из стыда? Из почтения? Из любви или страха?... Как ни расспрашивай, отвечают сухо и кратко. Да, скифянка. Да, Деметрий спас от кентавров. Да, ходят слухи, что царских кровей. Боги знают, которого племени, мы в них не разбираемся. Только дикая очень была, лишь Фоант и мог с нею сладить. Он всегда умел разговаривать с варварами. Да, рыжая, вроде тебя или даже погуще. Нет, не красавица. Впрочем, кто ее знает, она всего пару раз появлялась на людях. Фоанту виднее, для него - хороша. Да, у них уже сын. Года два. Ну и что? Все мы люди, и старый царь человек, он ведь в юности слыл очень пылким... Никого он не похищал. Просто сердце не пересилишь. Он исполнил свой долг: уничтожил усобицы, заложил и выстроил город, вырастил нам такого прекрасного государя, как Деметрий. И ушел на покой. Почему не пожить по-людски? Вот теперь бы еще и Деметрию сына - и совсем бы стало чудесно. Только он, царь Деметрий, какой-то блажной. Ему мало царских забот - взял себе верховное жречество, Зевсу служит... Царица Алфея уж скорее от Зевса сына дождется, чем от него.
   Вот так. Насчет молодого царя Деметрия - проезжаются, хотя больше сочувственно, нежели зло. Потому что любят его и желают ему только блага. А по поводу той скандальной истории с бегством в море, погоней, поимкой, отречением от престола и браком Фоанта с чужою невестой - ни ухмылки, ни хохотка, ни скабрезности. Словно это обычное дело. И случается тут каждый день.
   Может, здешние люди разыгрывают Савмака? Издеваются, скрытничают, тянут время...
   Нужно пойти и узнать, соизволит ли вообще говорить с ним приверженный Зевсу Деметрий. Может, он сейчас в храме? Усесться у двери, дождаться, вцепиться и не отпускать, пока царь не проронит хоть слово!
   Деметрия в святилище не было. Зато Савмака нагнал человек из числа приближенных царя и сказал такое, что пронизало скифа обидой и... трепетом. Нет, к сожалению, царь по сугубо веским причинам не может принять его у себя во дворце. Но, коли гость непременно хочет с ним побеседовать, это можно устроить. Царь назначил ему место встречи, куда почтенного гостя проводят поближе к вечеру. Пусть приготовится. Ни охрану, ни свиту, кроме трех-четырех человек, брать не нужно: там будет негде ее разместить. Ночевать же придется в горной крепости, ибо... "Знаю, дорога идет через лес, там"... Конечно, конечно. Царь ручается честью, что гостю не угрожает никакая опасность и что встретят его с уважением. Далеко ли придется идти? Лучше ехать, лошади будут к сроку поданы. И одеться нужно теплее - вечера холодны, а там - ветер. Подарки? Какие подарки?... Ах, для царя... Царь велел передать: если гостю угодно, пусть пожертвует их храму Зевса...
   Возмутительное наплевательство. Всякий прочий правитель на месте Савмака счел бы это за оскорбление. Отказать в дворцовом приеме, не принять дары, приглашать для беседы в какую-то глушь, да еще на ночь глядя, одного, без должной охраны, заставлять ночевать боги ведают, где" ...
   Надо было сказать: "Мы не воры и не разбойники, чтоб встречаться тайно от подданных".
   Но Савмак ничего не сказал. Сердцу стало тревожно и... радостно. Повезло! Ему дали понять, что увидит он там не только Деметрия, но и Фоанта. Которого собственные сограждане давно уже не видали. И который - кто тут не знает! - живет в небольшой отдаленной усадьбе. На вершине хребта. Словно бог - в облаках и звездной росе. Где всё небо дрожит - от нездешнего ветра.
  
  
  
  
   Его проводили туда, когда солнце медленно село, и в дымчатом, как халцедон, холодеющем воздухе, замелькали летучие тени. Проводили тайком, как преступника - дикими полузаросшими тропами, петлявшими мимо скал и кустов. Время выбрали, вероятно, нарочно близкое к сумеркам - чтобы он не запомнил дорогу.
   Наконец-то Савмак понял странное поведение здешних правителей и диковинное по учтивому равнодушию обращение с ним. Несомненно, когда он причалил в Афинеоне, они знали, кто он, но понятия не имели, что делать: как его принимать, принимать ли вообще, если не принимать - как заставить уехать, не ввергнув в обиду... И они предпочли навести на воду туман. Дабы пристальней присмотреться к нему и решить, как с ним быть. Признавать его во всеуслышание царем Боспора - боялись. Это значило бы - открыто принять его сторону в запрестольной распре с Евпатором. До страны тавроэллинов сей мерзавец еще не добрался, но здесь его знают. Фоант с ним встречался, и, похоже, потом Парисад потом ему что-то об этом писал. Несомненно наслышаны тут о событиях в Херсонесе и Скифии. И совсем не желают иметь Митрадата своим неприятелем. Потому - осторожны сверх меры в речах и деяниях. Ведь Савмак вовсе не собирался предаваться тут богомольству: от скверны убийства его давно очистил в Пантикапее жрец Аполлона Целителя. Но Деметрий - или Фоант - настояли на церемонии в храме Зевса. Зачем? Чтоб иметь оправдание на возможный упрек в сношениях с цареубийцей: он, де, сам попросил совершить милосердный обряд, это долг благочестия, а не политика. Никаких торжественных встреч, никаких дворцовых приемов, никаких обменов дарами и прилюдных рукопожатий. И никто - ни один человек, от таможенника до Деметрия - не зовет его здесь "царь и архонт Боспора и Феодосии". Только "достопочтеннейший гость".
   И все-таки: он взбудоражил их. С ним считаются. Он интересен самому Фоанту. Старик хочет поговорить с ним и зовет к себе на свидание.
   Что же, он им скажет, что думает! А осмысливать сказанное - не Савмаку, а им.
  
  
  
  
   Они сразу узнали друг друга. И воззрились: он на Фоанта, а Фоант на него. Со времени их единственной встречи в Феодосии минуло несколько лет. Савмак тогда себя вел скромно и сдержанно, оставаясь в тени Парисада. Лишь несколько фраз произнес на пиру, когда речь зашла о кентаврах. И Фоант едва удостоил его снисходительных пояснений. Потому что его вниманием завладел понтийский нахал. Даже когда Фоант говорил с Парисадом, он краешком глаза следил, не готовит ли этот злыдень новую каверзу. Раза два его ставил на место. А теперь с любопытством воззрился на рыжеватого скифа, захватившего власть на Боспоре. И, похоже, что-то в нем углядел...
   - Царь Савмак приветствует царя Фоанта и царя Деметрия Филопатора, - произносит он давно приготовленное и обдуманное обращение.
   - Благодарствуй, почтенный сосед, - отвечает Фоант чуть насмешливо. - Будь любезен, не называй меня только царем. Я всего лишь отец настоящего государя - Деметрия. А поприветствовать можешь заодно и стратега-советника Гипсикрата. Он - помощник в наших делах и всецело достоин доверия.
   Присмотревшись, Савмак замечает в полумраке - смуглого и одетого в темное тавра, неподвижно сидящего чуть поодаль и сзади. Не найдя, что сказать, Савмак ему кратко кивает - и в ответ получает такой же, чуть напряженный, но четкий кивок.
   - Мы решили принять тебя здесь, - продолжает Фоант, - потому что чин дворцовых приемов обязует присутствовать свиту с той и с другой стороны. А сие поневоле вредит откровенности. Говорить же там, во дворце, с глазу на глаз царь может только с кем-то из близких друзей. Я же, находясь не у власти, волен звать в свои стены, кого захочу. И беседовать, с кем пожелаю. Даже - с цареубийцей...
   - Я царь! - возражает резко Савмак. - И приехал не для того, чтобы вы тут судили меня. Боги не отказали мне в очищении! Я убил не царя, я убил Парисада, который сам отверг свой венец и предал свой древний народ чужеземцу. Разве он кого-то спросил, кроме горстки презренных изменников, пожелают ли боспоряне стать рабами заморского деспота? Это - сговор, погибельный для государства. Повсеместно, во все времена, таковое деяние почиталось изменой и каралось смертью. Парисад сам себе подписал приговор!
   - Но зачем ты - исполнил? - перебивает Фоант.
   - Такова была воля народа.
   - Народ и толпа - это разные и весьма несходные вещи. Парисад был растерзан толпою, которой ты позволил - палачествовать. Без суда. И без сострадания.
   - Я спасал мое царство от подлинного палача! - в гневе сжав кулаки, отвечает Савмак. - Ибо тот, кому собирался отдать нас всех Парисад - это не человек, а чудовище, нежить, чума! И кому как не мне, много лет проведшему рядом, знать, что такое - царь Митрадат Евпатор!... Ему лучше бы называться - Митрадатом Аспидом, Митрадатом Ехидной, Митрадатом Исчадием Тартара! Ибо он гнусный отпрыск проклятого рода, в коем мать умерщвляет отца, что излил в нее ядовитое семя, а зародыш, чтоб выйти на свет, прогрызает зубами утробу родительницы... Я, убивший в праведном гневе своего воспитателя - истый агнец в сравнении с тем, кто уже успел уничтожить и брата, и мать! Я вернул себе царство, которое было давно мне обещано и предназначено - он же вторгся с войсками к соседям, которые его вовсе не звали - к арменийцам и колхам. Но ему показалось сего недостаточно: он решил завладеть и Тавридой. Безрассудные херсонеситы пригласили на помощь разбойника и теперь его кличут "героем" - я скажу вам, кто он такой! Тать с душой холоднее клинка, чужехват, вероломнейший из вероломных, алчный хищник, срамник, позлащенная грязь - вот что есть восхваляемый в Херсонесе, но всеми кругом ненавидимый царь Митрадат! Не на мне, а на нем - кровь и гибель царя Парисада! Ибо он, а не я, соблазнил своими посулами человека слабого, робкого и усталого духом. Он измучил его домогательствами, он толкнул его на отречение, он купил его слово не только обещанным золотом - а притворной и лживой любовью!.. Я не знаю злодея коварнее, чем возраставший рядом со мною Евпатор. Таких еще, мнится мне, не рождала земля, да и вряд ли может родить, ибо он - исчадие Мрака...
   - Сделай милость, - вставляет негромко Фоант. - Говори про себя. И про дело, с которым пожаловал.
   - Я хочу, чтобы вы знали правду, - сбавив тон, продолжает Савмак. - Митрадат смертельно опасен. И не мне одному, но - всем нам. Всей Тавриде, которую он, точно змей, понемногу затягивает в свою смрадную глотку - без пощады, живьем. Он уже проглотил Херсонес и Скифское царство. Царства более нет, Херсонес лишился свободы. Дальше - мы: он разинул пасть на Боспор. После этого - ваш черед! Митрадат не из тех, кто щадит свои жертвы. Он не чтит ни законов, ни клятв. Договоры же соблюдает, пока ему выгодно. Я - совсем не таков. Да, я сам убил Парисада, но ничьим смертям я не радуюсь. И всегда держу свое слово. Я ручаюсь, что боспоряне - не враги вам, скорее собратья. Потому - предлагаю союз. Митрадату нельзя позволять завладеть всей Тавридой. Я вступаю в борьбу. Мне годится любая подмога: деньги, люди, оружие, мудрый совет. За меня - мой народ, за меня - справедливость, за меня - сами боги. Я имею право, я - царь! Волей неба и волей народа!
   - Это - всё?...
   - Я сказал.
   ...Он сказал - и увидел краем очей, как сверкнули глаза молчаливого тавра-стратега. И подумал с радостью: "Кажется, этот понял меня".
   И - услышал спокойный голос Фоанта:
   - Хорошо. Говорить ты, я вижу, умеешь. Парисадовы деньги на твое обучение не потрачены зря. Но позволь мне, как старшему, кое-что возразить и не гневайся, коли будет не очень приятно. Разве царь Парисад хоть однажды назвал тебя принародно - наследником?... Ты молчишь. Значит - нет. Не имея детей, он был волен, согласно закону, завещать свою власть любому, кого он сочтет подходящим. Предпочтя тебе Митрадата, он всего лишь обманул твои ожидания - но ни перед богами, ни перед народом преступления не совершал. Сколь мне ведомо, человек он был рассудительный и мгновенным страстям неподвластный. Когда он мне прошлым летом писал... не дивись, про это не знают, но теперь скрывать нету надобности... он еще колебался. Не желая мешаться в чужие дела, я ответил весьма осторожно, намеком, что выбрать нужно - достойного. Стало быть, он обдумал решение загодя и успел хорошо осознать, чьим заботам вверяет Боспор. Ты честишь царя Митрадата - но нетрудно представить, что твой совоспитанник, окажись он сейчас среди нас, точно так же бранил бы тебя. Словесами не менее пламенными. Кто рассудит, который из двух притязателей прав, обвиняя другого в захвате чужого престола и прочих постыдных деяниях? Парисад - ваша общая жертва... И мне его искренно жаль. Потому я осмелюсь его оправдать и снять с его тени вину за предательство. Да, царь Митрадат для Тавриды - чужак, но и ты, насколько мне ведомо, не исконный пантикапеец. Человек он, возможно, со скверным характером, только вряд ли настолько ужасный, чтоб нельзя было с ним разговаривать - я же видел своими глазами и знаю... Закон на его стороне: Парисад принародно вручил ему власть.
   - Не ему, Диофанту!
   - Не важно. С того часа, как это случилось, он - царь. Остальные, как бы ни называли себя, самозванцы.
   Савмак порывается встать, но Фоант его останавливает с неожиданной властностью:
   - Погоди. Я не всё сказал. И я предупреждал, что отнюдь не намерен тебе потакать. Впрочем, как и царю Митрадату. Его выбрал не я - Парисад. Я пытаюсь понять, почему, и, мне думается, понимаю. В том, что происходило в последние годы в Тавриде кровавого - не его, Митрадата, вина. Херсонес воззвал к Митрадату, когда город едва не погиб от твоих соплеменников - скифов. И они же ускорили гибель царя Парисада. Только ты не подумай, Савмак, будто я говорю так из ненависти - сам я с ними близко не сталкивался, хоть женат на скифянке, ты знаешь... Однако я много лет наблюдаю за всем, что творится окрест - и не вижу иного виновника бед, кроме скифов, которые, зарясь на чужие богатства и блага, тянут руки к цветущим долинам и невоинственным городам, возведенным отнюдь не для них - и не ими. Если б не нападения скифов, Херсонес не имел бы нужды ни в каких покровителях. Если б не наглость Скилура, а затем и Палака - то Боспор бы не впал в разорение из-за тягостной дани. Кто же ныне посмеет винить царя Парисада в том, что он уступил оскудевшее царство - победителю скифов?.. Нам доселе везло: страна у нас небольшая и небогатая, но самими богами укрытая от недоброго вражьего глаза. Скифы, думаю, просто еще не успели добраться сюда. А не то ведь и нам бы пришлось искать заступников в дальних краях. Может, царь Митрадат и не лучший в миру сын и брат, только нам он не делал вреда. Я не мог бы даже пожаловаться, что он был со мной преднамеренно непочтителен. Совершенным безумием было бы - воевать с ним ради тебя. Мы в дела боспорян никогда не мешались, а вот ваши цари постоянно мечтали, как бы нас подчинить. От Боспора нам ничего, кроме мира, не надо. И кому быть боспорским царем - пусть рассудит судьба.
   "И судьба свое слово, похоже, уже изрекла", - подумал Фоант, но вслух того не добавил.
   - Это - всё? - в тон Фоанту промолвил Савмак.
   - Это - всё, что думаю я. Ожидая тебя, мы решили, что первым выскажусь я, ибо я самый старший из вас. И знаю, о ком и о чем говорю. Но напомню: я здесь не царь, и указывать ничего не берусь. Всё зависит от воли царя. Может статься, он мыслит иначе.
   - Отчего же тогда царь Деметрий молчит? - не без злости и яда полюбопытствовал у молодого красавца Савмак, напирая на слово "царь".
   Деметрий мягко кашлянул, улыбнулся чуть виновато и спокойно изрек:
   - Я слушал внимательно. И во всем согласен с отцом.
   - Потому что привык подчиняться ему? - резко бросил Савмак.
   - Нет, - беззлобно ответил Деметрий. - Хоть не видел бы в том ничего непохвального. Впрочем, дело не в том. Мне знакомы все обстоятельства, мы их много раз обсуждали. Я добавил бы лишь одно. Обвинять в нехороших делах только скифов - не совсем справедливо. Ведь война озлобляет обоих врагов, заставляя их попирать даже собственные представления о возможном и допустимом. Но сие - лишний довод в пользу того, чтобы нам не способствовать кровопролитию и воздерживаться от вмешательства в распри. Потому, не имея весомых причин для вражды ни с тобою, Савмак, ни с царем Митрадатом, мы не станем никому из вас помогать.
   Да. Теперь окончательно - всё. Говорить больше не о чем.
   Это - слово царя.
   А старик был все-таки прав, предложив провести эту встречу без лишних свидетелей. Слушать горькие речи Фоанта и бесстрастный отказ Деметрия при чужих и своих - это было бы невыносимо. Пришлось бы, спасая честь, оскорбиться. Свои бы - вступились, охранники здешних царей обнажили мечи... И тебя бы убили. На радость понтийцу.
   Ничего. Я с ним справлюсь один. Пусть не радуется.
   Заставив себя на прощание поклониться, Савмак поворачивается, чтоб уйти. Из тьмы за порогом в мгновение ока вырастают охранники с факелами.
   У него спирает дыхание. И он медлит в дверях.
   Боги! Как же тянет Савмака задать Фоанту последний, единственный - но совсем невозможный - вопрос. Который совсем не касается государственных дел и борьбы за престол на Боспоре. Впрочем... почему - не касается? Если б Савмака приняли здесь как царя, заключили союз, нарекли своим другом, посадили за стол, разделили с ним хлеб и вино... Вот тогда заикнуться о своем потаенном желании было бы, хоть и трудно, но - с многократными извинениями и оговорками - все-таки можно. А теперь - ни за что.
   И все-таки он застывает, занеся уже ногу над самым порогом.
   Совершить непотребство. Непристойность в духе Евпатора. Наплевать на обычаи. Бросить вызов чести и вежеству.
   Попросить - или даже потребовать - чтоб Фоант к нему вывел жену. Да, ту самую Эрмораду. Скифянку. Чтоб Савмак расспросил ее кое о чем. И уверился либо разубедился - в их возможном близком родстве. Ведь супруга Фоанта, по слухам, рыжая, как и он сам. Ее имя - не скифское и не эллинское. Оно ничего не значит ни в том, ни в другом языке. А Деметрий то ли спас ее, то ли просто забрал - от кентавров.
   Неужели - сестра?!...
   Если так, то Фоант и Деметрий возьмут свое слово назад. И дадут ему всё, что он просит. Отказать чужому нетрудно, но если он - не чужой?...
   Нет. Нельзя. Парисад действительно хорошо воспитал Савмака. Скиф знает законы приличия. У знатных людей, а тем паче царей, совершенно не принято показывать кому бы то ни было жен. Парисад вообще держал царицу как пленницу; ни Савмак, ни Евпатор не могли зайти в гинекей, а несчастная - выйти оттуда. Ее вынесли лишь после смерти. И Фоант, вероятно, потому поселился в таком отдалении, что боится измены и сглазу, охраняя свою краснокудрую нимфу ото всех покусителей - как дракон, как Аргус, как Кербер. Попросить его после столь недружелюбной беседы вызвать к гостю жену - нанести ему страшное, только кровью смываемое, оскорбление. За отца не преминет вступиться даже миролюбивый Деметрий, а уж мрачный стратег несомненно сразу вытащит меч. Или нужно тотчас сказать, предваряя бесстыдную просьбу: я ей - брат. А если - не брат?... Вдруг - ошибся в своих подозрениях?... Мало ли рыжих у скифов. Каждый третий. Ну, пятый. Сам Палак слегка рыжеват. И мало ли в Скифии ныне Скилуровых внучек: одних сыновей было - за пятьдесят, дочерей же старик не подсчитывал... Да и мало ли на кого могли напасть, а дитя похитить - кентавры!...
   Нет, чудес не бывает. Он видел своими глазами, как всё кругом полыхало.
   Скорее всего - не она.
   Подавляя сомнения и запрещая себе разрыдаться, он все-таки переступает порог. И уходит, не оборачиваясь.
   Но, уже удаляясь, слышит из дома грубоватый, с акцентом и варварским придыханием голос того, кто весь вечер угрюмо молчал.
   "Как ты хочешь, отец, только я с тобой не согласен!"...
   Произнес стратег Гипсикрат.
  
  
  
   135. Упустив Диофанта, Савмак, объявивший себя боспорским царем, начал вооружаться, укреплять свою власть и искать в сопредельных краях тех, кто мог бы его поддержать в неизбежной войне с Митрадатом. Он сзывал к себе скифов, меотов и прочих варваров из боспорских степей, он давал свободу невольникам, он просил о подмоге соседей. Приезжал он и в наши края. Однако Деметрий, поборов в себе отвращение к цареубийце, пригласил его после нескольких дней выжидания не во дворец, а в усадьбу к отцу, где устами обоих царей скифу было в просимом отказано.
   136. Раздосадованный, но не сломленный духом, Савмак возвратился в Пантикапей, и никто из наших властителей больше с ним никогда не встречался. Про тайную встречу царей я узнал спустя много десятилетий от бабушки, которой среди собеседников не было, но которая слышала всё говоримое, находясь в ближней комнате, отделявшейся тонкой перегородкой и пологом. О том, что она Савмаку родная сестра, ни сам он, ни Эрморада, ни Фоант, ни Деметрий, конечно, не ведали. Это стало известно потом, слишком поздно.
   137. Диофант же тем временем собирался в третий военный поход. Он не смел попросить у царя Митрадата ни денег, ни помощи, понимая, что царь будет гневаться на него за утрату Боспора и скорее накажет его, чем пошлет ему войско и золото. Потому Диофант истребовал то и другое в Херсонесе, напомнив, что город был дважды обязан ему свободой. Отказать своему избавителю город не мог. И едва наступила весна, Диофант с усиленным войском и взятым у херсонеситов флотом пошел на Савмака войной.
  
  
  
  
   ...Ах, за что ей такая кара? Царица - несчастней последней поденщицы! Воспеваемая в сладких песнях красавица - отверженней кривоногой, уродливой, сроду немытой горянки. Замужняя - а все дни и все ночи одна. Устала!... Устала сидеть взаперти, молча злиться, подслушивать за дверями шаги, тщетно ждать: вот сейчас он войдет, прогонит ее придворных подруг и прислужниц и скажет... "Люблю тебя"?... Нет, такого Деметрий не может сказать. "Алфея, прости меня, я виноват"?... Такое уже вероятнее, но скорее иначе: "Царица, довольно нам возбуждать недостойные нашего звания толки. Волей неба мы муж и жена, а живем как чужие"...
   Чужие. О да. Где тот ласковый мальчик, с которым она распевала детские песенки, бегала взапуски по дворцу, кокетливо ссорилась и мирилась, целовалась утром и на ночь, разъедала - одно на двоих - неспелое яблоко и вздымала босыми ножками брызги в пруду?... Где тот милый, сердечный Деметрий? Теперь, даже если он с нею, он холоден, как неживой, и в глазах его, как он ни тщится, невозможно не видеть упрека - упрека Алфее, царице, жене... В чем она виновата? Что осталась здесь, во дворце? Или что не уступила его этой дикой скифянке? В том, что надеялась пробудить в нем - любовь? Не любовь - так хотя бы влечение, ведь Алфея доселе слывет прекраснейшей женщиной царства, и когда она появляется перед народом по праздникам, на нее взирают как на сошедшее в дольний мир божество. Ее сравнивают то с Еленой, то с Ледой; никто даже не заикнется о том, что она по рождению недостойна венца; все считают, что только такой супруги достоин Деметрий, а Деметрия - только она...
   А Деметрий лишь первые месяцы спал с нею вместе. Теперь появляется изредка. Днем. И обычно не ради жены, а ради дочки, тоже Алфеи. У малышки темные глазки - в отца, но прочее, кажется, материно: золотая головка и нежная белая кожа. Только девочка слишком худа и бледна: мало ест, чуть простынет - хворает. С ней Деметрий охотно играет, ласкает ее, прижимает к себе, лепечет с ней по-младенчески, носит полдня на руках... А у матери спросит лишь, как она себя чувствует и не надобно ли ей чего-нибудь. Будь Алфея не так горда и не спрашивай он это при скоплении жадных до сплетен ушей и глаз, она бы на пол упала и со слезами взмолилась бы: "Лишь тебя одного, тебя мне надо, Деметрий, супруг мой!"... В мечтаниях на одинокой постели она много раз говорила ему такие слова. И верила даже, что завтра решится сказать. Но он исчезал на два, на три дня - а то и надольше. И она узнавала от слуг и придворных, что царь уехал - в Афинеон; в пограничную крепость, близ которой стратег Гипсикрат устроил учения воинов; в горы к таврам; в святилище Девы; в усадьбу к отцу... Если он не в разъездах, то в нижнем дворце - принимал просителей и до самой ночи судействовал... Появлялся после разъездов и бдений - а на Алфею как будто столбняк нападал. Яд сочился из уст, в зрачках зеленела злая ревность, сердце полнилось ожесточением. И она говорила с любимым мужем сквозь зубы, а когда он пытался приблизиться к ней, отстранялась - "Прости, я больна"... Он покорно отводил от нее дрожащие руки - и удалялся не глядя. А когда она, внова опомнившись, посылала за ним - он любезно ответствовал, что никак не может прийти, ибо занят скопившимися делами...
   Как будто Алфея не знает, что истинные дела государства потихоньку вершит Гипсикрат! Строит крепости, обучает солдат, устрашает вождей и следит за порядком. Человек он грубый, но рьяный. А Деметрий, разделавшись с кипой обычных бумаг и приняв неотложных просителей, тешит душу неведомо чем. Если он не творит обряды в святилище Зевса, то скрывается от забот у отца с его рыжей дикаркой. С ними ест, и пьет, и беседует, а порой и ночует. Ночует в постели, приготовленной для него - его бывшей невестой, теперешней мачехой!... О, с каким бы блаженством царица Алфея отхлестала бы эту бесстыжую дрянь по щекам, оттаскала бы за косы, порвала бы ей платье и выставила на позор! А мальчишку, ее и Фоантова выродка, утопила бы в нечистотах или вышвырнула бы в свинарник!... Но об этом можно только тайно мечтать, пока жив Фоант, имеющий безмерную власть над Деметрием. Боги, да почему же этого старика никакая напасть не берет? Ведь там и пронзительный ветер, и густые туманы, и снег, и град, и гроза - все удары неба приемлют вершины - а ему нипочем... Объявил себя "вроде покойника" - а сам всё живет и живет. Да еще и младенцев заводит! Счастье позднее, что ли, питает и греет его? И Деметрий ездит туда, где крылья ласточкам на лету леденит - чтоб согреться душой?...
   А то - будто мраморный. Глядя издали, можно по неведению восхититься: как блаженна та женщина, у которой столь прекрасный лицом и манерами муж. А вблизи... Знать бы: там, у Фоанта - он тоже такой? Холодный, неловкий, уклончивый? Или он превращается возле отца в былого Деметрия, щедрого на улыбки и ласки? Может, Фоант в самом деле колдун и нарочно зачаровал его, чтобы он не достался Алфее? А там, у себя - расколдовывает, возвращая смех и тепло?... Или в этом повинна дикарка? Уж она-то заведомо - ведьма. Приглядись - и увидишь, как в зрачках у нее пляшут огненные скакуны. И Арета о том говорила: "Берегись ее, девочка. В этой женщине - гибель мужей". Кто же, как не она, поступила с Деметрием низко, подло и мерзко: обольстила, прикинулась страждущей, навязалась на шею - "Возьми меня!" - а потом предала? Что бы сделала без ее наущенья Алфея? Ничего, только слезы лила бы... Эрморада во всем виновата, только она. А Деметрий о ней словечка худого не скажет, и другим не позволит посплетничать. Говорит - она славная женщина, очень любит отца, а со мною добра как сестра, не как мачеха, и вообще у них там всё прекрасно... Да каким же травами опоила сия человекозверица обоих, что подчинила себе - и молодого, и старого? Красоты тут, видимо, мало, нужно что-то еще... О, Алфее бы в руки такое приворотное зелье, такое страшное знание!
   Взывала она к Афродите Небесной - напрасно. Деметрий несколько дней не показывался, а пришел - они, как обычно, негромко, но больно поссорились. Обращалась с молитвами к Афродите Земной - то же зря. Как всегда, ничего не сказав, он уехал. В святилище Девы, а оттуда - в Афинеон.
   Царица устала. Она слишком уважает свой сан и свою красоту, чтобы жаловаться даже самым знатным подругам. И тем паче не может позволить себе откровенничать со служанками: нестерпимое унижение - быть жалеемой теми, кто несравненно ниже тебя. А единственную наперсницу, заменившую мать - Арету - Деметрий по воле Фоанта не просто удалил из дворца, но и вовсе запретил Алфее с ней знаться. Можно разве что полуукрадкой письма передавать. Но много ли скажешь в строчках, вписанных наскоро в маленький складень? И кто поручится, что ничей посторонний глаз не заглянет в послание? За Алфеей следят, за Аретой - тоже следят. Фоант согласился, пусть для видимости и скрепя сердце, примириться с Алфеей. Но с Аретой - нет, никогда. Дескать, можно душою понять сумасбродную выходку двух влюбленных девиц, из которых одна никогда не жила с человеками - но нельзя простить попустительство и укрывательство этаких дел пожилой рассудительной женщине. Ею двигала не любовь, как у юных, а враждебность и мстительность - стало быть, пусть забудет дорогу в царский дворец. Брат Ареты, ни в чем не повинный старик Агесандр, тоже был отстранен от верховного жречества.
   Нет вокруг царицы Алфеи надежных людей. Приближенные женщины ей завидуют и мечтают занять ее место. А друзей средь мужчин ей иметь невозможно. Отец?... Он всегда полагал, что она - не пара Деметрию, а когда узнал об их свадьбе, просто рассвирепел и с тех пор ни разу тут не был.
   Остаются - лишь боги.
   И, раз напрасной осталась мольба к олимпийским светлым богам, воззовем к праматери этой земли, ко Владычице Деве. Сотворительнице Всех Существ и Веществ. Госпоже Всех Смертей и Рождений. Богине, которой столь многим обязан Фоант - и которую ревностно чтит препорученный ей в раннем детстве Деметрий.
  
  
  
   Задумано - сделано.
   И царица Алфея взошла на Священную гору по петляющей среди темного леса тропе. За царицей вели кроткоглазую жертву - лань ручную, в царском саду из детеныша вскормленную. Деметрий принес ее как-то с охоты и подарил новобрачной жене. Потому Алфея вольна поступить с ней, как ей угодно. Быть закланной на алтаре даже лучше, чем сдохнуть в хлеву. Пусть богиня, порадовавшись приношению, возвратит Алфее - Деметрия.
   Лань зарезали и скормили жадно ждавшим у алтаря священным грифонам. Всё свершилось гладко и чинно - значит, жертва была принята. Но Алфея решила пожертвовать Деве еще и опаловое ожерелье, и своими руками вытканный плащ. Ведь станок, игла да шкатулка с пестрыми нитками - вся забава Алфеи; любая затейливая красота подвластна перстам Гармонидовой дочери. "Я воистину вижу", - сказала ей Офра, Верховная жрица , - "что ты, государыня, как Афина - мудра, хороша собой и искусна". А царица, мгновенно зардевшись, ответила: "Но богиня бесспорно счастливей меня - ей, бессмертной, не нужно супруга". Офра пристально поглядела на венценосную богомолицу и позвала ее за собой в скальный храм. Позвала, чтоб царица могла самолично оставить дары и излить свои тайные горести Деве. Этой жуткой на вид идолице без рук и лица, изваяние коей, по поверию тавров, никем никогда не творилось, но само исторглось землей на том месте, где и стоит. Можно было понять, как Фоант с его матерью-жрицей и пристрастием к дикарям оказался приверженцем столь уродливого божества - но воспитанный в эллинских вкусах и изящный собою Деметрий?... Как-то странно, что Деметрию полюбилось бывать в этом храме.
   Он бывает тут даже чаще, чем мнила Алфея. Всякий раз по дороге в Афинеон или, если еще не темно, возвращаясь из дома отца, он старается заглянуть в это капище. Хоть на час. Побеседовать с Офрой, помолиться в храме, принести какой-нибудь дар. "Но ведь он... разве можно - жрец Зевса!" - "Тем оно и похвальнее", - молвила Офра. - "Зевс - он то же, что Солнце-Отец, и служить столь великим богам не зазорно для каждого, а особенно для царя".
   Будь Верховная помоложе и попригляднее, Алфея бы взревновала Деметрия к ней. Но Офра уже не юна - ей, пожалуй, лет тридцать пять - и нисколько не хороша. Как многие полукровки, мускулиста, скуласта, ротаста. Низкий голос, пронзительный взгляд. Она в чем-то сходна с идолом, коему тут поклоняются. Но тупой и бесчувственной Офру не назовешь: проницательна, обходительна, образованна и несомненно очень умна. Даже дивно, как это женщина без сердечного опыта сразу же разгадала причину мучений Алфеи. И сама напросилась поворожить ей - что делается не для каждого - на огне и воде.
   Завершив обряд, Офра произнесла: "Госпожа, с супругом тебя разлучит - лишь железо и саван"... Железо и саван?!... Значит, кто-то умрет?... Или... или кого-то убьют?... Алфею? Деметрия?... "Боги не называют имен", - отказала в подробностях Офра. - "Но знай: предреченное только решается и пока еще - не неизбежно". - "Как же перемудрить грозный рок?"... - "Осторожностью, государыня. Постарайся быть сдержанней в невозвратных словах. Ибо нет таких слов, на которых не ловят нас - боги". - "Может, мне помолиться... еще раз?" - "Молись. Я оставлю тебя. Да поможет тебе Госпожа Всех Смертей и Рождений".
   Растревоженная, но желавшая обрести хоть ничтожную каплю надежды, Алфея вновь припала к изножию статуи. А когда подняла глаза - ей почудилось, будто та... улыбается. У царицы заныла душа. В ее сердце вселилась не только жалость к себе, но и страх за Деметрия.
   Он как будто намеренно хочет бросить вызов судьбе. Доказать всем и каждому, что ему, любимцу Владычицы, не грозит никакая беда из-за клятвопреступничества Фоанта. И, беспечный, так часто ездит без должной охраны, ездит мимо священного леса, ездит даже во тьме, ездит в обществе этого полудикого брата, у которого - боги ведают, что на уме... Почему он - всюду с Деметрием, так что эллины их прозвали уже "неразлучными Диоскурами"? Почему - только он, всегда и везде?... Люди в полном недоумении. От Деметрия отстранились былые друзья, Агесандр уже намекал на совсем непристойные слухи... "Мерзкий вздор!" - возмутилась Алфея. "Ты ручаешься?", - усмехнулся отставленный жрец. "Да. Ручаюсь. Я знаю супруга". Не могла же она напрямую сказать: они братья. Разгласить столь опасную тайну. Угрожавшую прежде всего - ей самой, ее маленькой дочери, всей стране... Тавр ведет себя странно. Забирает всё большую власть, оттесняя Деметрия в тень. Но притом ни единым намеком не выдает причин своего возвышения. Он вообще перестал домогаться признания, будто это ему безразлично. Ведь упрямый старик так и не объявил его сыном. Боится скандала? Чего уж бояться - после случившегося... Кого бы он удивил? Значит, даже Фоанту понятно, что Гипсикрату нельзя доверять. Слишком самоуверен и горд. Видно, верит, что всё само собою получится, если вдруг Деметрий умрет. Раз Фоант отрекся от власти, на престоле окажется старший брат царя, пусть и незаконнорожденный. Боги, лишь бы не это! А - что?...
   Нужен сын. Дочь не может наследовать власть, если есть мужчины в роду. Нужен мальчик - покуда не поздно. Вдруг Деметрий с отцом или с Офрой обсуждают - грядущий развод? А иначе зачем он туда зачастил? Почему совсем не приходит в последнее время к жене? Чтобы не было больше детей?...
   Нет, она не допустит такого. Царственность ей далась слишком дорого. Отступиться нельзя. Нужно думать, как побороть его предубежденность. Как внушить ему если уж не любовь, то приязнь. Стать желанной. О боги, услышьте царицу Алфею!
   Она вернулась домой, приняла благовонную ванну и чуть-чуть успокоилась. Отпустила служанок и решила улечься пораньше.
   И вот оно, долгожданное. За дверями - шаги, звук которых чуткое ухо Алфеи не спутает ни с шарканьем ног старой няни, ни с козьим прискоком юной горничной - да ни с чем, ибо это - Деметрий! "О зайди, заклинаю Владычицей!" - умоляет Алфея безмолвно, одним усилием воли. Он - покорствует, входит, и дверь за собой запирает как должно, на медный засов. "О приблизься!" - и он приближается, неуверенно застывая у приступочки к ложу. "О сядь!" - не смея встпугнуть его словом, внушает Алфея. Владичица милосердная - он садится! "О скажи мне что-нибудь!" - взывают пылающие от напряжения губы, не смея вымолвить: "О поцелуй"... Будто сила небесная вдохновляет его - и он наклоняется, и касается уст Алфеи, и говорит ей: "Царица моя, не довольно ли жить - как чужие? Волей Девы - мы муж и жена"...
   Волей Девы? И только? А где - твоя воля, Деметрий?...Сердце вздрагивает, но Алфея прикусывает язык, что готов разразиться упреками - и притягивает к себе мужа, и сбрасывает покрывало, дабы им не мешало - ничто... Как он робок и скован, даже в первую ночь был смелее... Ибо думал, что обнимал не ее, а - эту самую, рыжую... Ревность душит, но нужно терпеть, а потом он и сам убедится, как сладостно быть любимым не полузверицей, а - царицей Алфеей...
   И опять - всё срывается.
   Как тогда, к ним едва ли не в спальню вторгается - тавр. Его резкий начальственный голос громко разносится по безлюдным покоям. Ни одна из служанок Алфеи не осмелится в этот миг подойти к дверям государыни, но не ведающий никаких приличий мужлан со всей мочи кричит: "Деметрий! Ты здесь? Можешь выйти, Деметрий?"...
   Царь испуганно вздрагивает: "Прости, я должен пойти. Верно, что-то случилось. Иначе он не стал бы тревожить нас"...
   Боги, это ведь уже было! Для чего - второй раз то же самое!...
   Завернувшись наспех в гиматий и оставив хитон на полу, Деметрий бросает ее и сбегает. Пока она мечется, задыхаясь от унижения, гнева и злости, путаясь в складках, кудрях и застежках, ничего не видя от слез - братья, яростно споря о чем-то - уходят.
   Она все-таки настигает их обоих внизу, уже одетых для выезда - в сапоги, штаны, хитоны выше колен, пояса с привешенными акинаками, воинские хламиды и островерхие шапки. Продолжая пререкаться - всё по-таврски и полушепотом, так что не разберешь - они ждут, пока им подадут лошадей. В отдалении - телохранители с факелами.
   "Вы куда - в этот час?" - бросается к мужу Алфея. "К отцу", - отвечает хмуро Деметрий. "С ним что-то... произошло?" - неумело пытается она выдать тайную радость за обеспокоенность. "Слава Дию и Деве: с отцом - ничего", - отрезает разгадавший ее помышления царь. А его неотесанный братец добавляет не без ехидности: "С госпожой Эрморадой, по счастию, тоже".
   Вот и всё. На Алфею больше не смотрят. Миг, другой - и во тьме лишь цепочка скачущих факелов, а в тиши - только стук копыт.
   Она кутается в покрывало и выходит на угловую башню дворца. Коченея от боли и ветра, неотрывно следит, как Деметрий со спутниками поворачивает на тропу, что ведет в заоблачное обиталище колдуна и дикарки. На небе - луна, заливающая отроги гор леденящим огнем. Богиня великая, страшная.
   - О будь ты, поганая, проклята! - возглашает, рыдая, царица. - И бери себе, если хочешь, это сокровище! Я не буду больше ни ждать, ни желать, ни жалеть его! Забирай!...
   Сверху видно, как факелам всадников отвечают огни на вершинах. Это сторожевые огни. Вероятно, действительно что-то случилось. Но царица не знает сигналов. И не хочет их знать. Для нее совершенно не важно - хоть война, хоть мор, хоть пожар.
   Хоть железо, хоть саван...
   Она плачет без слов, раздирая душу рыданиями.
  
  
  
   138. Диофант был осведомлен, что у Савмака много приверженцев в Пантикапее и ближних к нему городах. Знал он также, сколь неприступна царская крепость, для осады которой пришлось бы потратить изрядное время и пожертвовать сотнями верных людей. Потому он решил не идти на такое почти безнадежное дело, а сперва нанести врагу поражение в уязвимейшем месте, обеспечив себе безопасность в тылу и стоянку для кораблей.
   139. Он обрушился на Феодосию - город, близкий к Афинеону, и в последние годы правления наших царей, Фоанта с Деметрием, находившийся с нами в торговых сношениях. Порт с удобной, обширной и незамерзающей гаванью позволял горожанам жить безбедно, не сильно завися от пантикапейских царей, сохранивших за Феодосией долю прежней свободы. Не желая участвовать в разорительной для торговцев и землепашцев войне, совет и народ Феодосии не противились власти Савмака, но не стали и обороняться, когда Диофант занял подступы к городу и ввел корабли в его гавань. Покорившись судьбе, горожане открыли ворота и порт. Диофант же немедленно приказал созвать городской совет и народ на собрание, дабы общею волей признать Феодосию подчиненной царю Митрадату Евпатору.
  
  
  
   Как страшно: проснуться в кромешной ночи и лежать, и думать о смерти. Прежде, если такое случалось, ты не знал, куда деться от навалившегося, словно гробовая плита, одиночества. Но теперь, когда пробуждаешься оттого, что ноздри твои щекочет благоуханная прядь из кос молодой, разметавшейся рядом жены, то любые печальные мысли гонишь прочь. Осторожно - о, не спугнуть бы ее сновидений! - отвести от лица эту жаркую, темнобагряную прядь - и забыться в счастливом покое.
   Но какой там покой!... Стук копыт она слышит - первая. Стук такой далекий и тихий, что даже Кербер, бессонный страж их усадьбы, не успевает заворчать и залаять. А она - через стены - учуяла. Слухом сердца. Дикарка, привыкшая спать - и не спать.
   "Господин мой, к нам кто-то едет"...
  
  
  
   Опять - сыновья. И опять - по поводу нежеланного и опасного гостя.
   Этот гость - стратег Диофант. Он сошел на берег в Афинеоне под вечер. Народу с ним было немного. Уместились на одном корабле. Что могло означать либо нарочитую дружественность, либо дерзкую самоуверенность. И скорее - второе, судя его поведению. Городская стража, таможня, охрана порта и прочие служащие поступили совершенно разумно и дельно: задержали пришельца учтивыми, но утомительными расспросами, а ворота Афинеона, не дожидаясь полного мрака, закрыли, извинившись и объяснив спокойно, что тут это принято. Диофанту же предложили ночлег в гостинице возле таможни - гостинице лишь недавно достроенной, чистой и по случайности совершенно пустой, так что было где разместить всех приехавших. Тот, однако, потребовал, чтоб его немедленно проводили к царю. Ему честно сказали, что в Афинеоне царя Деметрия нет. Где он? "Нам, господин, неизвестно. Царь у нас молодой, непоседливый, часто бывает в разъездах, так что лучше дождаться рассвета - всё равно сейчас никуда не добраться ни по морю, ибо другого порта здесь нет, ни по суше: дорога вглубь страны идет вдоль священного леса, в котором... всякое водится". Диофант подумал - разбойники. "Нет, почтеннейший, хуже: грифоны". Услыхав про грифонов, стратег разразился ругательствами - он решил, что над ним издеваются. И опять начал требовать - по-людски он, верно, просить разучился - чтоб царю в сей же час дали знать, что явился стратег Диофант, наместник царя Митрадата в боспорских делах - и желает немедленно с ним повстречаться.
   Дали знать очень быстро. Действительно - в тот же час. Известили огнями. Испокон поколений на каждой высокой вершине стояло по крепости или по башне, где денно и нощно несли караул дозорные воины. Днем сигналили жестяными щитами, а ночью - мельканием подымаемых и опускаемых факелов. Эти таврские хитрости, позволявшие сразу же оповещать всю страну о прибытии чужаков, унаследовали и цари тавроэллинов. Только чуть усложнили набор и порядок подаваемых знаков. Диофант и помыслить не мог, что в стране, слывущей дремучей и варварской, по миганию огоньков на вершинах можно было прочитывать даже слова. Впрочем, он этих знаков не видел, находясь в таможенном портике и пререкаясь с непонятливыми, равнодушными и нескладно-медлительными афинеонцами. А покуда чиновники с безмятежной улыбкой толковали ему про священных чудовищ, непредвиденноость перемещений царя и весьма прихотливое исчисление здешнего времени, в Сотерию был послан условный сигнал: "Чужеземцы! К царю! Три десятка мечей!"... И, буквами: "Д-и-о-ф-а-н"... На последнем "т" полуграмотный воин сбился, но и так было ясно.
   Первым весть от дворцовых дозорных получил стратег Гипсикрат. Сразу понял: "Три десятка - не войско. А малый отряд. Дичь сама прибежала к охотнику. Превеликая глупость - не взять! А раз так - просигналить в ответ: пусть он едет сюда. В Сотерию. Да, ночью. Да, мимо леса. Тем лучше. Там нетрудно устроить засаду. Убить. А останки бросить грифонам. Ведь его, мол, предупреждали"...
   Замысел был столь дерзок и смел, что Гипсикрат лишь с трудом поборол в себе нежелание сообщить о случившемся своему государю и брату.
   Без его одобрения действовать было нельзя.
   А Деметрий, конечно, сказал: "Ты с ума сошел! Никогда! Он пока еще - гость, а не враг. Кровь падет на меня!"... Тавр вспылил: "Не время потворствовать нежеланным гостям! По обычаю предков, как встарь: всех пришельцев с оружием - в жертву Деве! Пускай нас боятся!"... Деметрий тоже разгневался: "Гипсикрат! Ты чрезмерно много себе позволяешь! Царь здесь - я! Своей властью я вознес тебя - но могу и сместить!"... Тот, угрюмо набычившись: "Хоть казни - твоя воля, но дай я сначала прикончу"... Деметрий: "Не дам. Он наместник царя Митрадата". Тавр: "Так может, нам сразу и сдаться?"... Деметрий, с досадой: "Перестань говорить несуразности. Я отправлюсь в Афинеон". - "Я с тобой!"...
   Они мчались мимо усадьбы.
   И Деметрий вдруг остановился и примирительно молвил: "Хочешь, спросим отца?"...
   Узнав, зачем среди ночи пожаловали сыновья, Фоант за сердце схватился от страха, что могло бы случиться, переспорь Гипсикрат царя или просто не извести его о своем отчаянном замысле. Хорошо, что Деметрий сумел настоять на своем. Уж Фоанту ли не понимать, каково искушение: заманить в западню Диофанта и расправиться с ним, обезглавив понтийское войско.
   Эта гибель могла бы спасти Савмака. Дать ему собраться с силами, основательно вооружиться, укрепиться в Пантикапее, отыскать друзей и защитников... Э, пока еще Митрадат опомнится от такого удара и найдет Диофанту замену! Может, кстати, и не найти - Диофант очень незауряден. Он не просто наёмный рубака, а человек из старинной семьи, получивший сызмальства должное воспитание. По словам Гераклеодора, Диофант признавался ему, что подался в военные, начитавшись книг о деяниях Александра. Он способен не только отважно сражаться со скифами, но и говорить на равных с царями. Потому что иначе Митрадат не послал бы его принимать своим именем власть. Неспроста Гераклеодор называл Диофанта опасным.
   Гипсикрата можно понять. Он не скрыл от Деметрия и от Фоанта, что Савмак ему очень понравился. И Деметрий, подумав, признался, что в глубине души он - за скифа, потому что - против Евпатора. Ведь никто, из видавших царя Митрадата воочию, ни единого лестного слова о нем не сказал: ни Фоант, считавший воспитанника Парисада испорченным, ни Гераклеодор, ужасавшийся, что херсонеситы связались с тираном, ни Савмак, много лет разделявший с ним кров. Сам Фоант, хоть и был беспощаден с Савмаком, ибо слишком сильно его потрясла Парисадова смерть, по прошествии времени понял, что скиф ему вовсе не отвратителен. И что, если Савмак победит, можно будет признать его право на царственность.
   Но нельзя убивать Диофанта. Его нужно принять. И узнать, что он хочет от нас. Тут опасна - любая оплошность. Нужно всё рассчитать. Каждый жест, каждый взгляд и каждое слово.
   Кто сейчас на это способен?
   "Приглашайте - сюда".
  
  
  
  
   Если бы тропа не взбиралась наверх, и довольно круто, Диофант подумал бы, что его провожают в Аид. Озаренные неживым сиянием острые голые скалы, колючие ветки, цепляющиеся за плащ, ледяное черное небо, синий мертвенный снег по оврагам, а спереди - страшная бездна. Зовущий, зловонный, зияющий зев.
   Чему удивляться, если даже огромная черная псина, хрипло лающая на пришельца, зовется не как-нибудь: Кербер. Хорошо, не о трех головах, но размером вышла вполне. "А эринии тут - тоже есть?" - усмехается, силясь казаться спокойным, стратег. "Нет", - ему отвечают любезно. - "В Священном лесу есть грифоны, но сюда они не забредают. А вон там - обиталище Сфинкс, она часто стонет ночами"... Он и рад бы ругнуться - "Кончайте дурачиться!" - но в то же мгновение над горами вдруг раздается замогильно тоскующий плач, обрастающий жутким безжизненным эхо...
   Не страна - заповедник чудовищ.
   Отпирают ворота.
   И... сердце на миг замирает в груди, ноги мякнут и пот на челе проступает, когда Диофанту навстречу выходит...
   Покойный отец?... Что за чушь. Очнись и опомнись. Просто чем-то немного похож. Покойный Асклепиодор в последние годы тоже ходил, опираясь на посох, и любил носить серебристое и голубое. Померещилось. Немудрено: непривычное, странное место, полумрак, бессонная ночь и дурацкие местные россказни...
   - Здравствуй. Я Диофант, сын Асклепиодора, стратег и наместник царя Митрадата Евпатора. И желал бы видеть царя, - произносит он нарочито заносчиво, чтобы скрыть за невежливым тоном смущение.
   - Царь сейчас не может принять тебя, - отвечает бесстрастно старик. - Говори, если хочешь, со мною. Я ему передам. Я - отец...
   Сердце снова падает в бездну.
   А старик продолжает, помедлив:
   - Мое имя Фоант. Не слыхал?
   О, еще бы! Громкое имя! Всякий эллин знает со школы: царь Фоант, Ифигения, скифы, Орест и Пилад...
   - Да, - кивает ему Диофант. - Но надеюсь, что ты не похож на древнего предка, у которого было в обычае резать всех чужеземцев...
   - Не всех, - объясняет с усмешкой Фоант. - А лишь тех, что являлись с оружием и с враждебными целями. Полагаю, ты здесь не за тем?...
   - Сам суди, о почтеннейший. Я приехал без войска, оставив его в Феодосии. Мои спутники все, кроме нескольких, ожидают в Афинеоне. Я доверился вашим людям, которые повели меня ночью по горной тропе. Так ли действует - враг и разбойник?
   - Диофант, ты воистину смел. Но твое поведение - плод не удали, а хладнокровия. Ты явился один, ибо знал, что спасителя херсонеситов в этом царстве не тронут. И что царь наш Деметрий благороден и чужд вероломству. И что мы, в свой черед, превосходно осведомлены о твоих полномочиях.
   - Стало быть, я здесь - гость?
   - Безусловно.
   - Отчего ты не пригласишь меня в дом?
   - Будь любезен, войди. Но охрану оставь за порогом. Внутри мало места.
   И вправду. Совсем не дворец. Если бы не колонны и росписи, дом бы выглядел попросту бедным.
   Фоант опускается в кресло возле жаровни, указав Диофанту другое, напротив. Лишь теперь они могут друг в друга всмотреться. Оттого молчат изрядное время. Право, трудно сыскать двух столь разных людей. Но Фоанту с кем только не доводилось беседовать. Он не будет сейчас начинать разговор. Подождет, пока у Диофанта иссякнет терпение.
   - Царь...
   - Я больше не царь.
   - Хорошо, как желаешь. Так вот: сами боги, видно, хотели, чтобы мы с тобой познакомились. Я слыхал о тебе много лестного. И причем от тех, кто не склонен бросаться словами. Кто скорей промолчит, чем солжет.
   - Покойный царь Парисад?
   - Нет. Твой друг Гераклеодор.
   - Он... с тобой? - потеряв на миг равновесие духа, быстро спрашивает Фоант.
   - Я позволил ему задержаться на несколько дней в Херсонесе. Чтобы не разлучать его сразу же после свадьбы с молодою женой.
   - Неужели! - Фоант удивлен. - Он женился!... И, верно, на радостях позабыл известить меня хоть коротким письмом. Он ведь знал, что ты собираешься ехать сюда? Или так получилось... внезапно?
   "Нужно быть начеку", - рассуждает про себя Диофант. - "Старец очень хитер. Притворяется, что ведет разговор ни о чем, а на деле хочет разведать, почему, если я здесь как гость, Гераклеодор не посвящен в мои замыслы. Отказался он ехать сам - или я не включил его в свиту нарочно"...
   - Ты прав, - признаёт Диофант с откровенной улыбкой. - Уезжая из Херсонеса, я не собирался сюда. Мне взбрело это в голову позавчера, после взятия Феодосии. А не то бы я, разумеется, вытребовал у Гераклеодора письмо, чтоб доставить тебе удовольствие и снискать твое расположение. Но при мне есть другая вещица, которая может подействовать даже вернее. Гляди!
   Золотой, с резным аметистом - царский перстень.
   Кровь и огонь.
   - Я его получил от царя Митрадата в знак моих полномочий в Тавриде. Они велики. Государевым именем я тут властен защищать или брать города, воевать против варваров и врагов Митрадата, усмирять мятежи и восстания, принимать венцы...
   - О, тогда ты приехал напрасно, - с ядовитой иронией прерывает Фоант. - Защищать нас, по счастью, не нужно, брать тут нечего, ибо мы - видишь сам - небогаты. Не скажу, что мы вовсе не варвары, но не больше, чем сам Митрадат. Мятежей у нас нет, а случатся - управимся сами. Свой венец я давно уже отдал Деметрию... Так что с нас тебе нечего взять.
   - Почему же? А - дружба? - делает новый ход Диофант, будто не замечая насмешек.
   - Неужели она тебе так дорога и желанна, что ты мчишься сюда, прерывая удачный поход и бросая войска в Феодосии? И настаиваешь, чтобы мы тебя приняли безотлагательно, пусть даже ночью? Риск изряден, а честь непомерна для страны столь ничтожной и малой.
   - Может быть, вам милее иные друзья? - начинает сердиться стратег. - Мне известно, что вы принимали Савмака!
   - Как просителя, не как царя, - отвечает спокойно Фоант.
   - И чего он просил? Денег, войск?
   - Очищения в храме. В этом мы никому не отказываем.
   - Даже... отцеубийцам? И палачам своих государей?
   - Парисад ему не был отцом и не звал его сыном. И уже перестал быть царем, когда сделался жертвой восставших. Дело страшное, хоть бывает и хуже - когда сын, например, расправляется с матерью...
   - Ты о ком?
   - Об Оресте, конечно. А о ком ты подумал, стратег Диофант?
   У Фоанта на всё - подходящий ответ! Либо он несравненный политик, либо вправду колдун, потому что заранее всё рассчитал, будто в зеркале видел течение встречи и знал, кто и что из них скажет...
   - Да, Фоант, - отирая проступивший от напряжения пот на лбу, говорит Диофант. - Мне не только Гераклеодор говорил про тебя. Еще раньше я был наслышан о твоей изворотливой мудрости от обоих царей: Парисада и Митрадата. Мне казалось диковинным, что обоим столь крепко запомнилась мимолетная встреча с тобой. Но теперь я узнал, почему.
   - Потому что та встреча пошла им на пользу. Я надеюсь, и эта пойдет.
   - Ты пытаешься мне угрожать?
   - Бог с тобой, Диофант! Я старик, не имею оружия, в моем доме нет даже охраны, ибо я теперь не у дел.
   - Для чего ты тогда меня звал?
   - Посмотреть на тебя, покоритель таврических царств. И спокойно поговорить по душам. Гости редко сюда заезжают, да и я принимаю не всякого.
   - Разговор, прости, бесполезен, если ты ничего не решаешь.
   - Да, решаю не я. Но мое слово кое-что значит.
   ..."Если даже не всё", - говорит себе Диофант и мгновенно сбавляет надменность:
   - Извини. Человек я военный и привык изъясняться без витиеватостей. Полагаю, ты вправе быть устами царя. Допускаю даже, что вы с ним давно обсуждали возможность такого свидания. Признаю, что оно отчасти и правильно, чтоб о самых важных делах говорил самый старший в семье. Так что мы тут отчасти оба - наместники. Стало быть, обращаюсь к тебе. Почему бы тебе, Фоант, по-отечески не помочь Митрадату, который искренне почитает тебя и, конечно же, возвратив себе власть на Боспоре, не преминет выказать вам благодарность? Я приехал искать вашей помощи - против преступника. Против бунтовщика. Разве царская честь не вменяет тебе - наказать самозванца? Отомстить убийце царя Парисада за его ужасный конец?... Парисад в последние дни в разговорах со мной называл тебя другом и намеревался, закончив с делами, приехать к тебе...
   - Парисада мне искренне жаль, - отвечает Фоант чуть помягче, но все-таки сохраняя учтивую отчужденность. - Только в смерти его мы никак не виновны, и не на нас богами возложено мщение. Я не вижу, чем мы могли бы тебе посодействовать, Диофант. Повторю: мы небогаты. Припасы у нас у самих на исходе: весна. Мы сто лет обходились без войн, и рать у нас - только затем, чтобы сдерживать диких тавров, совершающих иногда набеги на приграничные земли. Кораблей своих у нас нет. А разумный совет... Полагаю, стратег, что ты ехал совсем не за этим.
   - Я не поверю, что у вас не найдется хотя бы тысячи воинов! - возражает ему Диофант. - Я не стал бы их подвергать никаким особым опасностям. Но мне нужно оставить кого-то в тылу, отправляясь в Пантикапей! Я беру на себя все походные тяготы, оставляя вам - только славу!
   - Нет, стратег, - говорит Фоант совершенно серьезно и твердо. - Митрадат, безусловно, законный наследник царя Парисада, но к делам на Боспоре мы здесь не имеем касательства. И иметь не хотим. Ведь, ввязавшись в чужую борьбу, возвратить доверие трудно, Феодосия же - наш ближайший сосед, с коим только в последние годы и ценою немалых забот отношения сделались дружескими. Что до славы, стратег... Слава - вроде любви. Кто нарочно ищет ее - от того улетает. А кто ее вовсе не ждет - того осеняет и балует. И не знаешь, как с нею быть: подарить не подаришь, это - как чистый воздух дарить. И на равные доли не делится, и отнять у другого не можно... Пусть уж каждый обходится с ней, как умеет. Единственное, что ты можем твердо тебе посулить - неучастие в этой войне. У нас недостаточно средств, чтоб оказывать ощутимую помощь царю Митрадату. Но достаточно воли и разума, чтобы не помогать его недругам.
   Чутье говорит Диофанту, что Фоант произнес не пустые слова. Он буравит старика своим пристальным взглядом. Тот легонько кивает ему и невесело усмехается в бороду.
   - Ты не царь и не можешь ручаться.
   - Я - ручаюсь, стратег. Сын мой благоразумен и недаром носит прозвание - "Возлюбивший отца".
   - Почему же он не захотел повидаться со мной?
   - Ты приехал слишком внезапно. И не стал дожидаться, когда он явится в Афинеон.
   - Я спешу. Каждый день для меня много значит. Феодосия не осмелилась сопротивляться - я управился там за три дня, но ведь это окраина царства. Чем ближе к Пантикапею, тем больше сторонников у самозванца. Я обязан был убедиться, что вы с ним не связаны. Этой встречи мне было довольно. Я верю, Фоант, что ты не нарушишь данного слова. А иначе я вынужден буду - прости - воевать против вас. Не питая к вам зла, но всего лишь исполняя свой долг.
   - Ты воистину верный служитель царя Митрадата, - опять с подковыркой улыбается невозмутимый Фоант. - Передай своему господину привет от меня, когда снова увидишься с ним.
   Диофант не глупец, чтобы не понимать, сколько тут изощренного яду. "Господину", - так значит, он намекает, что покоритель Скифии - раб?... "Когда снова увидишься" - значит, неизвестно когда? Если боги вообще позволят Диофанту вернуться живым к Митрадату...
   - Благосклонность царя Митрадата к друзьям не имеет границ, - сохраняя достоинство, отвечает стратег.
   - Безграничен - Хаос, красота же всегда соразмерна, - возражает странной философической фразой Фоант.
   Где-то рядом - в соседней комнате - раздается какой-то подозрительный шепот и шорох.
   - Кто там? - резко спрашивает Диофант.
   - Там... жена моя, - чуть смущенно объясняет старик. - И мой сын. Двухлетний ребенок.
   Словно бы подтверждая эти слова, из темной утробы дома доносится детское хныканье и призывное: "Ма-а!"... Торопливая поступь босоногих легких шагов, женский голос, воркующий ласково и неразборчиво...
   Диофант уже слышал об этой безумной любовной истории. И Фоант еще смеет кого-то учить, что - пристойно, а что - непристойно?...
   - Говорят, ты женат на Скилуровой родственнице?
   - Да. Но это к делам не относится, - отрезает Фоант.
   - Извини. Я не думал обидеть тебя. Ну, прощай.
   Он встает и, подумав, протягивает собеседнику руку.
   - Прощай, - пожимает ее без особой охоты Фоант.
  
  
   Гипсикрат и Деметрий всё слышали и даже кое-что видели через тайную щель. И, как только гость удаляется и за ним запирают ворота, входят в комнату и обступают отца.
   Он устало опускается в кресло и спрашивает:
   - Как вам это понравилось?...
   - У Савмака опасный соперник, - вздыхает Деметрий. - А ты держался прекрасно, отец, я бы так не сумел.
   - Только зря ты ему обещал дружить с Митрадатом! - выпаливает Гипсикрат. - Не нужны нам друзья-негодяи! Мало чести и много вреда!
   - Дорогие, - тянет руки к обоим Фоант. - Лишь спокойная сдержанность защищит нас от бед. А слова миролюбия ничему не помехой. Мы же не собираемся воевать ни на чьей стороне - правда, дети мои?
   - Ох, отец, я забыл сказать тебе, - вспоминает Деметрий. - Кое-кто из бывших боспорян-беглецов уехал вместе с Савмаком.
   - Много? Кто такие?
   - Немного. Человек... тридцать пять. Большей частью афинеонцы, у которых там, на Боспоре, осталась родня. Савмак обещал им гражданство и равноправие. И сам побратался с неким Калатом, кузнецом-оружейником.
   - Я его знаю! - вставляет тавр. - Дельный мастер!
   Что б тебе это раньше припомнить, Деметрий! Как быть?... Догонять Диофанта, объяснять ему - это, мол, не наша вина... Не поверит. Но этим заискиванием мы уроним себя. За что извиняться? В конце концов, три десятка людей ничего не решают в войне.
   И Фоант говорит, сам себя успокаивая:
   - Что же. Все эти люди свободны и имели полное право уехать, куда и когда захотят, не спрашивая у царя. Это ведь не ратный отряд, собранный государством на казенные средства. Мы их - не посылали туда?
   - Я - нет! - отвечает Деметрий.
   - И я, - подтверждает стратег Гипсикрат.
  
  
  
  
   140. Захватив Феодосию, Диофант вознамерился, не давая скифу опомниться, наступать на Нимфей, открывавший дорогу к самому Пантикапею. Однако, желая удостовериться, что имеет в тылу не врагов, а друзей, он явился на краткое время - всего день или два - к нам в Афинеон, и потребовал встречи с кем-нибудь из царей, и начал, подобно Савмаку, домогаться военной и денежной помощи. Принимал его по каким-то причинам не царь Деметрий, а Фоант, говоривший с ним с учтивой уклончивостью. Диофанту, как и Савмаку, вместо помощи было обещано лишь воздержание от участие в распре на чьей-либо стороне. С тем стратег Диофант и уехал.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"