Аннотация: Первый перевод на русский язык поэмы в прозе Мориса де Герена (1810-1839) "Кентавр" (1838). Оригинал: http://fr.wikisource.org/wiki/Le_Centaure
Родился я в пещерах здешних гор. И подобно омывающей эту долину реке, чьи первые струи стекают со скал слезами глубокой печали, самые ранние мгновения моей жизни прошли в сумраке замкнутого подземелья с его неколебимым молчанием. Когда матери нашего племени чувствуют себя на сносях, они отдаляются от других и уединяются возле пещер. А затем, уйдя в самые заповеданные глубины, в кромешную тьму, без крика рожают потомка - такого же молчаливого, как они сами. Их жирное молоко позволяет нам преодолеть первые трудности жизни без особых тягот или борьбы за самое существование. Однако мы покидаем наши пещеры позднее, чем выходят на свет ваши младенцы. Ведь у нас принято думать, что следует таить и всячески охранять от посторонних взглядов начало существования, терпеливо ожидая, когда богам будет угодно взрастить нас. Так что моё становление почти целиком протекло во мраке, где я родился.
Наше подземное убежище и его недра уходили в такую глубину горной породы, что я и не знал бы, в какой стороне выход, если бы случайно долетавшие дуновения не доносили время от времени свежий воздух и не вызывали его колебания. А иногда моя мать возвращалась снаружи, овеянная запахами долин или влажная от струй воды, возле которой она часто бывала. Хотя она никогда не рассказывала мне о лощинах и реках, истекавшие от них запахи окружали её по возвращении, внушая мне беспокойство, и я беспрестанно метался во тьме. 'Что бы значили эти отлучки, - говорил я себе, - которым предаётся моя мать, и что за влекущая сила так часто ею овладевает? Да что бы это ни было, пережитое там настолько двойственно, что она возвращяется всякий раз в другом настроении'. Моя мать возвращалась то воодушевлённая сердечной радостью, то снова печальной, дрожа всеми членами, как будто от раны. Радость, которую она несла в себе, ощущалась уже издали в особенном звучании её походки, а затем щедро лучилась из глаз. Это чувство отзывалось во всём моём существе, однако её подавленность воздействовала на меня ещё сильнее и влекла мой ум к далеко идущим догадкам. В такие моменты я возбуждался от ощущения собственных сил и сознавал некое могущество, которое не находило выхода в одиночестве; и тогда я принимался размахивать руками или гулко скакать по сумрачному пространству пещеры. С помощью производимого мною шума и звука моих шагов я подгонял себя к открытию, к которому тянулись мои руки и несли меня мои ноги...
С тех пор я не раз ударял кулаками в торсы кентавров, в тела героев и в стволы дубов; мои руки были знакомы с материей скал, морских волн, бесчисленных растений, и с тонкими эфирными веяниями; ведь я вбирал их в себя слепыми безветренными ночами, дабы они, осведомленные о каждом мимолетном вздохе, подарили мне своего рода ясновидение для выбора моего пути. Взляни, о Меламп, на мои ноги! Как они износились! И всё-таки, как бы ни закоснел я в последние годы моей старости, были же раньше дни, когда в ярком сиянии дня, стоявшего над вершинами, я начинал свои юношеские скачки в пещерах, и доходил до предела, размахивая руками и выжимая из себя все остатки моей резвости. Эти вспышки энергии чередовались с длительными периодами отказа от всякого беспокойного движения. На протяжении всего моего существования я не испытывал ничего подобного тому чувству вырастания и постепенного продвижения навстречу жизни, которое переполняло мне грудь. Утратив желание носиться вокруг, погружённый в полнейший покой, я непрестанно чувствовал благодать божественного воздействия. Спокойствие и сумрак хранят тайное очарование жизни, данной в ощущениях.
О, тени, населяющие те горные пещеры, вашим молчаливым наставлениям я обязан основам того воспитания, которое вы столь властно внушали мне, так что под вашим попечением я познавал вкус жизни - вкус совершенно чистый, каким он изначально проистекает из лона богов! Когда я спустился из вашего убежища в солнечный день, я остолбенел и поначалу был ему не рад. Он яростно обрушился на меня, опьянив меня подобно отравленному напитку, мгновенно растекшемуся по моим жилам, и я почувствовал, как моё существо, доселе целостное и простое, подверглось потрясению и распалось, как если бы ему предстояло развеяться по ветру.
О Меламп, ты желаешь узнать о жизни кентавров, но какой божественный промысел направил тебя ко мне, самому старому и печальному из всех нас? Ведь я давно уже не участвую в их жизни. Я больше не покидаю вершины горы, оставаться на которой приговорён моим возрастом. Наконечники моих стрел служат мне теперь лишь для выкапывания цепких кореньев. Безмятежные озёра пока ещё помнят меня, но реки про меня уже забыли. Кое-что о моей юности я тебе расскажу, но эти воспоминания, исходящие из усыхающего источника, подобны скупым каплям возлияния, сочащегося из треснувшего сосуда. Я бесхитростно обрисовал тебе мои ранние годы, поскольку они были тихи и совершенны; то была одинокая и простая жизнь, вполне удовлетворявшая меня. Только она сохранилась в памяти и может быть поведана без затруднений. Если бы богу пришлось рассказывать о своей жизни, ему достало бы пары слов, о Меламп!
Моя юность проходила в привычной гонке и была весьма беспокойной. Я жил текущим мгновением и не ведал препон своим деяниям. Гордый своей необузданной силой, я странствовал по округе, посетив все уголки этих пустынных мест. Однажды, исследуя долину, редко посещаемую кентаврами, я наткнулся на человека, пробиравшегося вдоль реки по противоположному берегу. Он был первым из людей, попавшихся мне на глаза. Я преисполнился презрения к нему. 'В конце концов, - сказал я себе, - он составляет лишь половину меня! Как мелки его шажки, как неуклюжа походка! Его глаза, похоже, грустно мерят пространство. Несомненно, это какой-то кентавр, уполовиненный богами, приговорившими его к такому ущербному существованию'.
После полудня я часто отдыхал на лоне реки. Часть моего тела, погружённая в воду, двигалась и поддерживала меня, другая же часть незыблемо возвышалась, и я лениво покоил руки, недосягаемые для волн. Погрузясь в забвение и будучи окружён водой, я отдавался течению, которое могло утянуть меня далеко и провести своего странного гостя вдоль всех соблазнов своих берегов. Сколько раз, застигнутый наступлением ночи, следовал я по течению в наступающей тьме, ощущая в глубине долин ночное присутствие богов! И, доколе я жив, меня не покинет мимолётное ощущение того, что всё моё бытие измерено, подобно тому, как воды, по которым я плыл, были пронизаны сиянием богини, пересекающей ночь.
О Меламп, на старости лет я тоскую о реках. Безмятежные и по преимуществу однообразные, они следуют своему назначению с большим спокойствием, нежели кентавры, и с более добродетельной мудростью, нежели люди. Покидая те воды, я всё ещё нёс на себе их благодать, которая не покидала меня целыми днями и развеивалась медленно, на манер благовоний.
Все мои шаги направлялись дикой и слепой необузданностью. Посреди самой яростной скачки случалось так, что мой галоп внезапно прерывался, как если бы мои ноги остановились на краю бездны, или как если бы прямо передо мною вдруг возник бог. Эти моменты оцепенения, вероятно, уберегли мою жизнь, которой угрожали порывы могучей силы, обретённой мною. В те дни я срезал ветви деревьев и во время бега держал их над головой; скорость моего движения смягчалась колыханием листвы, которая, как казалось, издавала лишь лёгкий шелест. Но во время любой передышки ропот ветра опять проникал в рощу, наполнявшуюся свойственным ей шумом. Так и моя жизнь трепетала во мне при внезапных остановках в моём порывистом беге через долины. Я приучился вслушиваться в её кипучее течение, порождаемое внутренним огнём, ещё пуще разгоравшимся при яростном преодолении пространства. Мои вздымающиеся бока противостояли приливам сил, обрушивавшихся извне, и во время подобных бурь смаковали блаженство, доступное лишь морским берегам, прочно замыкая в себе жизнь, достигшую высшей точки расцвета и всё ещё подстрекаемую к развитию.
В те мгновения, склонив голову по ветру, освежавшему меня прохладой, я созерцал далёкие горные вершины, затем - прибрежные деревья и воды реки; первые почти тонули в медленном потоке, вторые быстро устремлялись в земные недра; подвижность придавало ветвям лишь дуновение ветра, заставлявшего их вздыхать. 'Единственный мой удел, - говорил я, - это свободное движение. Стоит захотеть, и я перемещаю своё бытие с одного конца долины на другой. Я счастливее, чем потоки, нисходящие с гор, чтобы никогда вновь на них не взойти. Звук моей поступи куда красивее шелеста лесов или шума воды; как и раскат грома, поступь странствующего кентавра показывает, кто сам себе властелин'. И так, пока мои бока были опьянены скачкой, гордыня моя всё росла и, достигнув моей головы, обрела там на некоторое время пристанище, из которого победно созерцала мой потный круп.
Подобно лесам, покрытым густой зелёной листвой, юность колеблется в разные стороны под мощным напором жизни, и в листве её непрестанно слышен глубокий ропот. Отдаваясь бытию безоглядно, как это делают реки, постоянно вдыхая испарения Кибелы, будь то в дольних низинах или на горных вершинах, я бродил то там, то сям, принимая жизнь как она есть, слепо и вольно. Но когда ночь, наполненная божественной невозмутимостью, застигала меня на горных склонах, я был вынужден искать убежища в какой-нибудь пещере, и ночь баюкала меня там, как баюкает она морские волны, позволяя им во сне лишь лёгкое колебание, не нарушающее совершенный покой.
Устроившись у входа в своё убежище и спрятав бока в пещере, но оставив голову под открытым небом, я созерцал часы темноты. Тогда понемногу начинали проявляться признаки посторонней жизни, исподволь проникавшие в меня днём. Возвращаясь в мирное лоно Кибелы, они, подобно каплям ливня, уловленным листвой, сливались в ручейки. Говорят, будто морские божества во время ночных бдений покидают свои глубинные чертоги и, восседая на утёсах, любуются волнами. Вот так и я держал вахту, оставляя за собой жизненное пространство, похожее на оцепеневшее море. Когда ко мне возвращалась полная ясность сознания, мне казалось, будто я вновь вышел на свет из материнского чрева, и что глубокие воды, зачавшие меня, только что отхлынули, оставив меня на горной высоте, вроде дельфина, выброшенного на песок волнами Амфитриты.
Мой взор свободно блуждал, пронзая громадные пространства. Как и вечно влажное взморье, цепь гор на западе ещё хранила отблеск сияния, но туда уже распространялась зловещая тьма. Из неё, устремившись в бледную ясность, упрямо торчали нагие и чистые вершины. Взгляд мой опускался ниже. Вот бог Пан, как всегда одинокий; вот сонм тёмных божеств; а вот горная нимфа, одуревшая от ночных испарений. Иногда невероятную высь пересекали орлы с Олимпа, истаивая среди отдалённых созвездий или стремглав падая в пробуждённые леса. Мощь богов, внезапно приведённая в действие, нарушала покой древних дубрав.
Ты взыскуешь мудрости, о Меламп, мудрости, которая есть лишь знание о воле богов, и ты бродишь среди людей, как смертный, совращённый мойрами с истинного пути. Тут недалеко есть камень, который, едва его тронешь, издаёт звук, похожий на дробный аккорд музыкального инструмента. Люди рассказывают, будто Аполлон, положив однажды свою лиру на этот камень, наделил его этим мелодичным стоном. О Меламп! Странствующие боги нередко клали свои лиры на камни, но ни одна из них не была тут забыта и брошена. В старину, когда я обычно проводил бессонные ночи в пещерах, я иногда начинал верить, что вот-вот проникну в мечтания спящей Кибелы, и что мать всех богов, обманутая наваждением, позволит невольно узнать её тайны. Но я никогда не мог услышать ничего иного, кроме звуков, порождаемых дыханием ночи, или слов, невнятных как журчащий шум рек.
'О Макарий, - сказал мне однажды великий Хирон, за которым я пристрастился ходить следом, когда он состарился. - Мы оба принадлежим к горным кентаврам, но как же различны наши повадки! Как видишь, я всю жизнь изучаю и раскрываю природу растений, а ты напоминаешь тех смертных, которые нашли в воде или в лесу и поднесли к своим губам обломки флейты Пана. С тех пор такие смертные, заразившись от этих обломков вкусом к дикой жизни или будучи охвачены тёмным исступлением, устремляются в пустыню, удаляются в леса, дружат с текучими водами, неустанно бродят по горам, влекомые жаждой неожиданных приключений. Кобылы - возлюбленные ветра далёких скифских степей - не более необузданны, чем ты, и не более угрюмы с наступлением сумерек, когда стихает Аквилон. Ищи своё место подле богов, о Макарий, взыскующий знания о происхождении людей, животных и частиц вселенского огня'.
Но древний Океан, отец всего сущего, оставил свои тайны при себе, а певчие нимфы кружились вокруг него в вечном хороводе, - даже если бы что-то и сорвалось с его губ сквозь сон, оно потонуло бы в этом звучании. Смертные, чья доблесть трогала сердца богов, получали из их рук лиры, дабы наводить чары на свои народы, - или же семена новых растений, дабы те принесли им богатство. Однако ничто не исходило из непреклонных уст, ровно ничто. 'В юности Аполлон склонил моё сердце к растениям и научил меня, как извлекать сердцевинные соки из их стеблей. С тех пор я храню верность этим горам, моему огромному дому, где нет мне покоя, как нет конца поискам новых снадобий и открытиям неизведанных благ. Видишь, вон там - обнажённая вершина Эты? Алкид велел извести на ней лес, чтобы воздвигнуть себе погребальный костёр. О Макарий! Те герои, дети богов, готовы были покрыть свой костёр львиными шкурами и сжечь себя на вершине горы! Как могла земная зараза настолько испортить кровь, дарованную бессмертными! Мы же, кентавры, зачатые бесстыжим смертным в облаке, принявшем облик богини, - разве можем мы рассчитывать на помощь Зевса, низвергшего с неба зачинателя нашего племени? По воле бога стервятник вечно терзает нутро того, кто сотворил первого человека. О Макарий! Как люди, так и кентавры считают творцами своих народов тех, кто пытался похитить привилегии бессмертных, в сравнении с которыми всё живое, вероятно, и есть мелкая кража, всего лишь пыль от них естества, рождённая на стороне, вроде пыли, летящей по воздуху в мощном дуновении судьбы. Много говорят о том, будто Эгей, отец Тесея, спрятал под скалою у моря некие реликвии и знаки, по которым его сын смог бы в будущем узнать своего родителя. Ревнивые боги так же спрятали где-нибудь свидетельства всеобщего происхождения, но кто знает, на берегу какого моря воздвигли они камень, скрывающий их, о Макарий'.
Такова была мудрость, которой великий Хирон покорил моё сердце. Дожив до глубочайшей старости, тот кентавр продолжал тешить свой дух беседами о возвышенном. Его могучая грудь лишь слегка искривилась; его торс вздымался как дуб, обуреваемый ветрами, а твёрдость его шага почти не поколебалась с течением времени. Можно было подумать, что он ещё сохранил остатки бессмертия, дарованного ему в прошлом Аполлоном, но возвращённого богу назад. А что до меня, о Меламп, то я встречаю старость с тем же спокойствием, что и клонящиеся к закату созвездия. Хотя во мне ещё достаточно силы для того, чтобы взобраться на вершину утёса, где я покоюсь ночью, - то следя за беспокойными и переменчивым облаками, то созерцая с горного горизонта звёздный дождь Гиад, Плеяд или гиганта Ориона. И всё же я понимаю, что ухожу, и что исчезну я быстро, как снежный ком, плывущий по течению, - вскоре я превращусь в ничто и сольюсь с реками, текущими по просторному лону земли.