Солнце обрушивается на плечи, пригибает к расплавленному асфальту, глушит, слепит и душит. Герман глотает сожженный солнцем воздух, чувствуя, как горят легкие. Со лба, разъедая кожу, течет соленый пот. Мужчина зажмуривает слезящиеся глаза, оставляя лишь небольшой зазор между ресницами. Но солнечная вспышка в миллиарды ватт срывает тонкую кожу век, прожигает глазное яблоко и, ворвавшись мощным потоком в мозг, взрывает его.
Солнце палит немилосердно. Герман, беспомощно прижавшись спиной к подъездной двери, почти не дыша, готовится сделать первый шаг к стоящей недалеко машине. Распахнутая дверь, словно вход в рай, манит обещанием прохлады и покоя. Внутри салона - жизнь, кондиционер и его жена. Его судьба, его Великий инквизитор. Сидит и смотрит равнодушно. Герман представляет, как живительная прохлада кондиционера ласкает ее голые, сжатые под коротким платьем, колени, поднимает короткие волоски на обнаженных руках, гладит лицо. Серые глаза жены презрительно сощурены: "Возьми себя в руки, тряпка!".
Асфальт раскален и смертелен, как песок пустыни. Солнечные лучи, словно ядовитые стрелы, смоченные ядом кураре, нацелены на Германа. Вонзившись в тело, лучи-стрелы сдерут кожу с его обнаженных рук и шеи, сожгут ядом беззащитное лицо. Солнце ненавидит Германа, и Герман, после нескольких лет, каждый из которых был похож на военные действия, тоже стал ненавидеть солнце.
Наконец решительно сдвинув брови и сжав челюсти, мужчина отдирает себя от двери и одним гигантским прыжком достигает машины. Словно от одного края бездонной пропасти до другого. Тяжело упав в кресло, шумно и рвано дыша, Герман вытирает пот и слезы, под взглядом жены, жалящим и холодным, ощущая себя мешком с дерьмом.
- Ты словно ребенок, милый, - она лениво пережевывает слова, выплевывая ему их в лицо кубиками спрессованного презрения. - Каждый раз одно и тоже.
Герман, расслабленно откинувшись на мягкий и удобный валик кресла, почти успокоившись, вяло протестует:
- Ты знаешь, я не переношу прямые солнечные лучи. Мне тяжело находиться на такой жаре. Почему именно сейчас, в самое жаркое время, нужно ехать к твоей маме?
Кэт уверенно проходится алой помадой по губам, деловито и твердо поворачивает ключ зажигания и не удостаивает мужа ответом. Лишь через несколько минут, когда машина уже резво мчится по шоссе, лениво цедит:
- Нас пригласили к обеду. Не к завтраку, не к ужину, а к обеду. А обед обычно, у нормальных людей, начинается именно в это время. Мне кажется, это очевидно, милый.
Герман молчит, уговаривая себя не вспыхнуть и не наговорить колкостей. Ругаться сейчас не следует - не хочется приезжать к теще взмыленными очередной ссорой. Он закрывает глаза.
"Один, два, три, четыре", - медленно считает Герман, представляя то бескрайние зимние поля, то засыпающую, скованную льдом реку, продолжающую сонно течь на бескрайней глубине до тех пор, пока мороз не стиснет ее в своих объятиях, и она не замрет до весны, сморенная его лживыми любовными песнями.
Герману тридцать. Он грузный, почти седой. "А что вы хотели", - обычно говорила его жена на все расспросы, - "такое пережить и не поседеть?". Герман смущался, пожимал рассеянно плечами, кивал невпопад головой. Стараясь ни на кого не смотреть, играл бахромой скатерти, вертел вилку или бросал кусочки еды хозяйской собаке. Ему не хотелось частых упоминаний ни о себе, ни о том, что с ним случилось. Хотя, что именно с ним случилось? Он ведь так ничего и не смог вспомнить.
Приходилось верить на слово теще, потому что кроме нее о том событии почти двадцатилетней давности не знал никто. В памяти самого Германа оно до сих пор пребывало в виде разрозненных призрачных обрывков. Иногда, в редких снах он видел женщину с синими, словно расколотый лед, глазами, с четко прорисованными седыми прядями в темных волосах. Печально улыбаясь, она робко протягивала ему руку. "Хочешь поехать со мной?" - спрашивала и умоляюще-жадно ждала ответа.
Все, что помнил Герман: возле него остановилась невиданная, словно из фантастического зарубежного фильма, огромная машина, из нее вышла высокая стройная женщина и спросила Лесную улицу. Пораженный, не отрывая взгляд от роскошного авто, Герман смог только отрицательно покачать головой. А женщина продолжала стоять и просто смотреть на него, и под ее пристальным странным взглядом его сердце сначала замерло, а затем понеслось вскачь, словно глупый жеребенок. Когда Герман уже сел в машину, удобно устроившись на заднем сиденье, рядом с красивой женщиной, наслаждаясь невиданной роскошью и комфортом автомобиля, она рассказала, что родилась и выросла в этом городе. Но несколько лет назад вышла замуж и уехала в небольшой уютный городок, где любимый муж выстроил для нее чудесный дворец. Герман недоверчиво засмеялся - в это было сложно поверить. "Не веришь?" - воскликнула она, развеселившись словно девчонка, - "Вот увидишь! Он существует на самом деле!".
Приехав в родной город, она захотела найти старый дом, где прошли ее детство и юность. Герман удивлялся такому желанию: ностальгия и тоска по прошлому были ему неизвестны. Он слышал от матери, что несколько лет назад на месте их микрорайона стояло несколько ветхих домишек. Их снесли, а жившим там людям дали квартиры в новостройках. Ее дом они так и не нашли, скорее всего, он пошел тоже под снос. Но женщина, казалось, забыла, зачем приехала. Не сводя глаз с мальчика, она рассказывала ему веселые истории из детства, а Герман громко и восторженно смеялся, думая, что так хорошо ему еще никогда не было.
Кроме этого он больше ничего не помнил.
Они с матерью приехали сюда из области. Провинциальный городок, каких тысячи: пыльные улицы, разбитые дороги, крохотные кирпичные домики, скучающие жители. Матери захотелось новой жизни в мегаполисе, а Герману было все равно. В покидаемом им мирке остались лишь парочка друзей, однообразные развлечения да старый полуразрушенный парк, в который они бегали после уроков. Эта жизнь, по сравнению с большим пестрым городом и новыми, несомненно, лучшими друзьями и приключениями, выглядела нелепо и по-детски наивно.
Мать устроилась на работу в небольшой конторе. Домой приходила поздно, денег им вечно не хватало. А однажды обрадовала сына тем, что нашла другое, более денежное место, и летние каникулы они проведут, нежась под южным солнышком. Но с новой работой ничего не вышло, а со старой она уволилась. Пришлось перебиваться случайными заработками и остатками накоплений. На юг они, конечно, не поехали, а ведь он хвастался во дворе новым товарищам: как они сядут в огромный самолет, полетят к бескрайнему шумному морю, для них расстелется ласковый пляж с горячим песком, и восхищенные чайки затрубят над ними своими громкими голосами.
Никто из друзей не стал смеяться над его несостоявшимися планами. Но Гера не верил в искренность новых приятелей. Неожиданно остро он ощутил свое отличие от них. Почувствовал тоску, одиночество и безотцовство.
Мать никогда не рассказывала об отце, дома не было даже его фотографий. Но маленьким Гера часто представлял, как отец, большой, шумный, пахнущий солнцем, табаком и чем-то необъяснимым, чем пахнут все отцы из далекой страны отцов, приходит к ним в дом. Пусть у него будет сложная ответственная работа, и они не смогут видеться часто. Герман был бы рад даже этим коротким свиданиям. Для ощущения своей полноценности, для полноты своего существования Гере и этого было бы достаточно.
Иногда ему хотелось сбежать в другую, лучшую жизнь. Часто лежа без сна, Герман представлял, как за большим обеденным столом собираются близкие ему люди. Они смеются, пьют чай с разными сладостями; их объединяет любовь и чувство защищенности, чувство, что они семья.
В то, что семья может состоять и из двух человек, Герман не верил. А его мать в желании дать сыну лучшее, работая на двух, иногда на трех работах, пропустила тот период, когда ребенку нужны не деньги, не новые игрушки, а родной человек рядом. Нужна уверенность, что он не один.
Герман щелкает ремнем безопасности и вопросительно смотрит на жену. "Хочешь поехать со мной?", - до сих пор почти каждую ночь слышит он.
Кэт зажигает сигарету, лениво вдыхает и выдыхает ароматный дым. Ее ноги под тонким цветастым платьем расслаблены, и Герман задумывается, как она отреагирует, если он положит свою огромную ладонь на ее прохладное колено и станет медленно вести выше и выше. Если сердце его жены давно покрылось коркой льда, то внизу живота у нее находилось настоящее адово пекло. О том, были ли у нее еще мужчины, кроме него, Герман старался не думать.
Он вспомнил их первую встречу. Мать наводила порядок в новой квартире, Герман помчался в магазин. На обратном пути, с авоськой, полной продуктов, присел отдышаться на скамейку, восстанавливая силы перед новым забегом. Лифт не работал, и на пятый этаж нужно было подниматься пешком. Гера сидел на скамейке и, болтая ногами, доедал купленное на сдачу мороженое. Мороженое таяло. Торопясь, мальчик глотал его большими кусками. Покончив с последним, он счастливо и сыто вздохнул, облизал липкие пальцы и, задрав голову и щурясь от яркого веселого солнца, разглядывал свой балкон, представляя распахнутую в комнату дверь, проем без занавесок, легкий сквозняк, гуляющий по крохотным комнаткам. Герман закрыл глаза, позволяя солнцу жарить себя, и улыбнулся. Все было замечательно: новый дом и двор, магазин, почти рядом, новая, еще пахнувшая краской, школа, куда они недавно ходили записываться. Новая скамейка, на которой он сидел, новые друзья. Германа разморило от такого счастья. Что будет дальше, он не загадывал. Да и зачем думать о будущем, если настоящее так прекрасно?
Герман надевает солнечные очки и разглядывает пыльный, высушенный зноем город. Стекла машины тонированы, затемненные стекла очков надежно защищают глаза; но осознание того, что за окном с издевающейся ухмылкой поджидает свою жертву солнечный день, заставляет ежиться. Свет солнца опасен. Кожа покрывается мелкими зудящими пузырьками, и если не выпить лекарство или просто не уйти в тень, пузырьки начнут увеличиваться и лопаться. И буквально через час Герман станет похожим на свежеосвежованную тушу.
"Я особенный", - иногда, чтобы приободрить себя, думает он. - "Солнце чувствует мою инаковость и мстит за это. Мы с ним враги, причем давние".
Мужчина глубоко вздыхает и слышит:
- Нечего вздыхать. Нужно заехать в кондитерский за тортом и купить цветы. Мог бы и заранее все сделать, чтобы не мотаться в такую жару по магазинам.
Герман молчит. Зачем говорить, если все и так очевидно. Кэт нравится унижать его. Подчеркивать его слабость и никчемность. Его аллергия воспринимается ею как личное оскорбление.
Он прикрывает глаза: иссиня белое заснеженное поле. Ровное, идеальное, холодное, обнаженное. Провести рукой по колкому насту, сжать в руке морозный воздух, вскинуть руки, словно крылья, и взлететь!
"Где то поле, - тоскливо думает Герман, - как до него добраться, как вернуть себе потерянные крылья?".
Тогда, на лавочке возле дома, счастливый и воодушевленный мечтами, он познакомился с Кэт. В те дни ее звали просто Кити, она была тонконогой улыбчивой девчонкой, спустившейся со своего этажа и увидевшей совершенно ничейного новенького мальчишку. Увидела - и пожелала сделать его своим другом. Герман выглядел безвредным, как она призналась ему через несколько лет, а для мальчишки это было важно, он не должен был быть хулиганом. Остальные правила "от Кити" Герман узнал позже, когда они сдружились, и он стал частенько засиживаться у них в доме. Ее немногочисленные друзья должны были обожать ее бабушку, - в этом состояло первое и главное правило. Для Германа это оказалось легко. Потому что бабушка Кити была самой лучшей, честной и доброй не только в семье Новоселовых, но и во всей этой истории.
Кроме бабушки, у Кити были мама и отец. Для Германа это была уже огромная семья. По вечерам они собирались в столовой, за большим круглым столом, пили чай и тихо беседовали. Бабушка пекла хрусткое песочное печенье, чай наливался в красивые, с нежными узорами, чашки, и разговоры за столом велись неторопливые, размеренные. Каждый рассказывал, что у него случилось за день. Родители девочки с интересом выслушивали новости о школьной жизни дочери, улыбались на ворчание бабушки: соседи бросили мусор на площадке, в аптеке не нашлось нужного лекарства, а потом, благосклонно кивнув Герману и поцеловав дочку, удалялись в свою комнату.
Когда Германа первый раз пригласили к вечернему чаю, он разволновался так, что дрожали руки. Но все прошло прекрасно. Он отвечал на вопросы и даже удачно пошутил, когда спросили о его впечатлениях про новую школу. А взглянув на бабушку и воодушевившись ее улыбкой, смог внятно сформулировать, кем бы хотел стать в будущем. Мечты Германа вились вокруг журналистики, с работой где-нибудь в центральной газете или на телевидении, ведь за телевидением будущее.
"Это нужно признать", - важно кивал головой мальчик, осторожно откусывая рассыпчатое печенье. Впечатление Герман произвел весьма благоприятное. Знал бы он, наивный ребенок, что родителям Кити о нем было известно все. О нем, о его семье, о том, что уже давным-давно ни один мужчина не стучался в их двери. Дружба была одобрена. Герман признан "хорошим мальчиком", а его мать - несчастной одинокой женщиной без единого шанса.
Кэт останавливает машину возле цветочного киоска, Герман шустро, не обращая внимания на удивленный взгляд жены, выскакивает из машины и залетает в маленький магазинчик. Немолодая, закутанная в теплый платок женщина читает яркую книгу в мягкой обложке. Увидев покупателя, продавщица улыбается, поднимаясь с места. В крохотном магазинчике прохладно, даже холодно. Срезанным цветам, как и Герману, нравится такой климат.
Мужчина покупает огромный букет белых роз и несколько минут, никуда не торопясь, стоит, наслаждаясь холодом. Приблизив букет к лицу, делает вид, что вдыхает аромат. Но розы не пахнут, их запах умер вместе с ними. Продавщица смотрит на странного покупателя с усталым любопытством, ей не терпится вернуться к недочитанной книге.
Вздохнув и поправив темные очки, Герман выходит из цветочного киоска и запрыгивает в машину. Вылазка оказалась удачной. Неожиданная прохлада взбодрила его, и теперь поездка к теще уже не кажется такой неприятной.
- Герой - иронизирует Кэт. - Выскочил под солнце, не испугался. А ведь мог запросто растаять, мой снежный король.
- Я в порядке, - Герман старается казаться равнодушным, но хорошее настроение требует выхода. И он смело кладет ладонь на колено жены и легко сжимает.
Кэт брезгливо сбрасывает его руку, словно дохлую медузу, и снова достает сигарету.
"Стерва", - хмыкает Герман и равнодушно отворачивается к окну. На расплывающиеся в жарком мареве дома смотреть приятнее, чем на ледяную, застывшую в своем презрении к нему, Кэт.
Все свободное время Герман проводил у Кити дома. Они читали, разговаривали, делали уроки, гуляли. Бабушка кормила его обедом, засовывала в карманы то печенье, то яблоки и ласково ерошила волосы.
Мать Геры была рада этому его знакомству. Во-первых, семью Новоселовых она считала очень и очень приличной, во-вторых, перестала мучиться вопросами о том, что делает ее сын, пока она работает, и, в-третьих, смогла взять еще одну подработку, чтобы сын, общаясь в таком обществе, выглядел достойно.
Герман уже спал, когда мать возвращалась с работы. Она бесшумно заходила к нему в комнату, присаживалась на краешек кровати, рассеянно обводила помещение взглядом, размышляя, что сыну нужен письменный стол и новые занавески, и тихо вздыхала. Герман ворочался, смутно ощущая ее присутствие. Проснувшись, чувствовал странную тревогу и вину, но к чему или к кому относятся эти ощущения, он не понимал и выбрасывал их из головы.
Герман вспоминает о матери и решает заехать к ней завтра или послезавтра. Он не скажет об этом Кэт, иначе она навяжется вместе с ним и в гостях у матери станет изображать внимательную жену, озабоченную здоровьем мужа, причем не только физическим, заметьте.
"Его психическое состояние ухудшается", - примется она пугать его мать. - "Стал нервным, вздрагивает, стонет во сне. Возможно, он начал вспоминать детали своего похищения, и этот ужас не дает ему спать? Или он видит лицо той женщины, мерзкой извращенки, ворующей детей?".
Мать будет смотреть с ужасом, но не на Германа, а на Кити. Она не верит невестке уже давно. С жалостью глядит на сына, опустившего голову и закусившего губы, но ни словом, ни жестом не прерывающего свою жену.
Однажды мать, пряча глаза и комкая посудное полотенце в руках, попросила у Германа прощение: за то, что не занималась сыном; что провела его детство в погоне за деньгами; что не сразу поняла, что в семье Кити обман и лицемерие выдаются за внимание и участие. И за историю с похищением, когда они с бабушкой оббегали все больницы и морги, даже не предполагая, что мать Кити давно уже нашла его и сейчас подло шантажирует ту семью.
- Она вымогала у них деньги, можешь представить?! Как же раньше я не раскусила эту гадину?!
Герман мотает головой. Эта история с деньгами всплыла совершенно случайно. А тогда он неожиданно увидел себя сидящим в такси, с плачущей мамой и бабушкой. Ему казалось, он ехал из гостей. Там было хорошо, но немного необычно. Он помнил это несколько минут, а потом забыл.
Все время пребывания в чужом доме начисто вылетело из его головы. Кажется, там была женщина, красивая, с глазами, словно тающий лед. Дом похожий на дворец, с множеством темных и прохладных комнат. А еще помнилось огромное заснеженное поле. О доме Герман начал вспоминать совсем недавно, а до этого много лет то событие, словно туман, словно черная дыра, словно придуманная и забытая история, было похоронено в глубинах памяти.
Герман тяжело переносил намеки тещи, не переваривал вопросы Кэт, ненавидел сам себя за то, что оказался проклят своей же памятью. С каждым годом все острее ощущал свое несовершенство. Это пугало. Герман пытался понять, что же случилось тогда на самом деле. Почему он все забыл? Было ли это ужасно, или это было восхитительно? Отталкиваясь от того, что помнил, Герман не верил намекам Кэт, не верил придуманным страхам. Та женщина не могла причинить ему боль. Так она была прекрасна.
Иногда, чтобы подстегнуть память, Герман крепко зажмуривался, напрягал мышцы, стискивал зубы, сжимал кулаки до побелевших костяшек, но ничего не помогало. Беспамятство висело на задворках памяти, пугая своей недоступностью. Словно скрытая информация, от которой был потерян ключ.
Из снов чаще всего повторялся один: он бродит по пустому дому, перебирает чужие вещи, рассматривает старые альбомы, гладит корешки пыльных книг. С кем-то разговаривает. Герман не верил этим снам, но целый день после них чувствовал себя умиротворенным, словно познал тайну всей жизни или ответил на все вопросы судьбы. В такие дни он спокойно сносил подколки жены и холодные взгляды тещи.
Двери подъезда открыты, значит, не придется стоять на жаре, нажимая кнопки домофона, ожидая ответ. В проеме стоит, придерживая дверь, теща - стройная, элегантная, с модной короткой стрижкой.
Герман открывает дверцу и подает руку жене. Его лицо тут же начинает гореть и чесаться. Краем глаза он смотрит на тещу. В ее глазах - мертвое равнодушие.
Кэт юркой ящерицей выкручивает тело из машины, словно из старой шкурки и, подхватив мужа под руку, шествует к подъезду.
- Потерпи, - сквозь зубы цедит она, - еще несколько секунд.
Герман терпит. Нужно взять жену под руку и торжественно подойти к теще. Чмокнуть в горящую холодом щеку, произнести:
- Здравствуйте, мама.
Легким нажатием кнопки вызвать лифт и, когда он подойдёт, склониться, словно лакей, а затем, молча, как мальчишка лифтерный, не поднимая глаз и стараясь не дышать, довезти хрупкий груз до дверей квартиры.
При этом Герман ощущает себя не мужем, не хозяином, не альфа-самцом, а обыкновенным подкаблучником, боящимся сведенных бровей супружницы. А сейчас, когда дамы объединились, - опасающимся вдвойне.
"Зачем я им нужен?" - тоскливо думает Герман. - "Если я такой никчемный, чахлый и больной, почему никто не заикнется о разводе?".
Тут он ловит себя на мысли, что за все года их знакомства настолько привык ждать первого шага от Кэт, что, кажется, стал уже неспособен принять самостоятельное решение.
"А вот возьму и скажу: давай разведемся. Интересно, дрогнет ли тогда хоть одна мышца на их холодных и равнодушных лицах?".
Теща жила одна. Несколько лет назад от нее ушел муж. Ушел тихо, без вещей, не оставив записки, никому ничего не сказав. Герман завидовал ему.
Бабушка умерла через несколько лет после похищения, когда открылась правда с деньгами. Герман помнил, как она, со слезами на глазах, кричала дочери:
- Что ты за человек? За что ты так с мальчиком?
А та сухо отвечала:
- Не вижу никакой трагедии. Им обоим это было полезно. Надеюсь, Герман стал мужчиной. И вообще, муж похитительницы сам об этом просил. Его жена тронулась умом, а мальчик оказался похож на ее покойного сына. Когда Герман жил у них, ей было легче, а мужу спокойнее. Ведь в припадке она могла натворить разных глупостей.
Этот разговор они с Кэт подслушивали возле дверей комнаты. Герман - со сжимающей тоской в сердце, Кэт - с сухой злобой в глазах.
Но и эти обрывочные сведения ничего не дали Герману. Он по-прежнему ничего не помнил.
Как-то, уже достаточно взрослый, он уговорил себя сходить на гипноз.
Врач бубнил, что руки и ноги становятся теплыми, тяжелеют веки, и вдруг Герман, буквально несколько секунд назад посмеивающийся над мужчиной, неожиданно ощутил, что ноги, руки и голова налились свинцом, а веки плотно запечатали глаза. Стало темно, а затем Герман увидел себя на краю замершего озера. Он любовался белой равниной, потом пошел по льду. Дошел почти до середины, когда неожиданно лед дрогнул и треснул. Трещинки весело бежали друг с другом наперегонки, расширялись, наполнялись водой, а он стоял, словно зачарованный, и смотрел, как его ботинки медленно погружаются под воду. Стало страшно, показалось, не хватает воздуха. Заболело под ребрами, захотелось рыдать. Герман распахнул глаза, увидел перед собой обеспокоенное лицо доктора и понял, это было только видение. Неуклюже вскочив с кресла, выскочил в коридор.
Больше с помощью гипноза вспоминать он не пытался.
Кроме Германа с женой теща пригласила свою подругу с мужем. Сейчас они тихо сидели за столом, изредка наклоняясь друг к другу, чтобы попросить передать хлеб или миску с салатом. Пара была почти незаметна, поэтому давно любима и приглашалась на разные вечеринки.
Царствует за столом теща.
- Герман, как твой новый перевод, извини, автора запамятовала, - она хмурит красиво очерченные брови.
- Автор - Джон Фонси, - не успев прожевать, Герман давится салатом и начинает натужно кашлять. Жена не торопясь наливает в стакан воды и ставит рядом. Герман благодарно кивает и мелкими глотками опустошает его, представляя, как он сейчас выглядит: красное лицо, мокрый ворот рубашки. Приглашенная пара уткнулась в тарелки и молча жует. Теща смотрит устало, не отрывая от Германа взгляд. Кити играет с кусочком хлеба. Все заняты, всем неловко, а самому Герману противно из-за того, что до сих пор не умеет держать марку, отвечать уверенно и с достоинством; не хватать еду большими кусками, а смаковать. Чтобы была возможность вести светскую беседу.
Герман вхож в эту семью двадцать лет - как же случилось, что они так и не смогли его выдрессировать? Зато сумели поселить в душе неуверенность и вечный плебейский страх опростоволоситься.
Герман считает большой удачей, что переводить книгу доверили именно ему. На Западе Фонси был очень популярен. Писатель с неровным эмоциональным слогом, несколько затянутыми описаниями событий и героев, с тягой к необычным, неожиданным финалам.
В самом начале своей карьеры в издательстве Герман перевел несколько рассказов Фонси. Особенно ему нравилась история о дружбе бездомного старика и мальчика. Ни тот, ни другой не смогли вписаться в окружающий мир, и единственным спасением от его равнодушия стало для них приходить в городской парк, часами сидеть на скамье и мечтать. Старик вспоминал прошлое, и с каждым днем воспоминания становились прекраснее и светлее. Мальчик размышлял о будущем; и оно казалось ему заманчивым в своей красоте и простоте. Там как будто жил другой мальчик, лучше и удачливее его. Так же как в воспоминаниях старика был не он, а кто-то легче и добрее.
Герману удалось верно ухватить интонацию рассказа, правильно перевести рваные короткие диалоги и длительные внутренние монологи. Его работу отметили, и уже через несколько лет предложили переводить роман. Теперь предложения у автора стали длиннее и тягучее, лирическое настроение сменилось злой насмешкой, но роман был прекрасен!
Жаркими летними днями, сидя перед компьютером, задернув тяжелые шторы, обдуваемый старым жужжащим вентилятором, Герман кайфовал. Что-то давалось легко, над какими-то предложениями он застывал в ступоре, размышляя, что хотел этим сказать писатель и как лучше это перевести.
Роман был о любви. О мучительной, но одновременно спасающей. Герои считали себя недостойными ее, долго не признавались ни себе, ни другим в своих чувствах. Но когда наконец поняли, насколько это всеобъемлющее и переворачивающее чувство - испугались. Хэппи-энда не было. Было много мыслей, рассуждений, долгих и едких диалогов. Любовь была огромным живым существом, и пока двое метались и ходили по краю, она грела их. Как только они отказались от нее - наступил крах.
Герои расстались, и сами по себе перестали быть интересны.
- Герман получил хороший заказ на перевод, - теща обращается к семейной паре, и те вежливо улыбаются, глядя на Германа, - автор, конечно, не издается миллионными тиражами, но в наше время главное иметь работу, так ведь? - парочка энергично кивает, а мужчина начинает разливать вино.
Кэт подставляет бокал, и Герман понимает, что домой повезет их он.
А теща снова обращается к нему:
- Как твоя аллергия, милый? Ты ходил к врачу, которого я для тебя нашла?
Герман кивает головой и делает глоток воды. В вопросе так и слышится: разве ты способен найти хорошего врача, разве ты умеешь находить нужных людей? Стучать по клавиатуре целыми днями, зарабатывая копейки - вот и все твои умения.
В каждом слове этой женщины Герману слышится унижение его самого, его матери, его неизвестного отца и, конечно, намек на тот дикий случай с похищением. Когда он сел в машину к незнакомой женщине, и та привезла его к себе. И вместо того, чтобы сбежать, обратиться в милицию, этот дурачок жил в ее доме, ни о чем не думая, не беспокоясь о матери, не беспокоясь о Кэт, не думая, что станет с бабушкой, этой светлой и почти святой женщиной.
Герман ходил к врачу, делал тесты, купил лекарства, только пил их нехотя. Едва начатые коробки прятались с глаз долой.
Ему было стыдно перед собой, перед другими, это не было протестом против тещи и жены, но пить таблетки он не хотел.
Солнце ненавидело его. За ту зимнюю ночь, за огромные заснеженные поля, за сны о вечной зиме. За женщину, которую он не мог вспомнить, но так и не смог забыть, которая ассоциировалась у него с этими бескрайними и вечными снегами.
Это была его тайна. Это было то, что отличало его от других, что не давало скатиться в пошлость, стать мужем-подкаблучником, толстым, одышливым мужиком с проблемами в постели.
Это была его боль. И эта боль давала ему силы жить дальше, сохраняя и так уже порядком истрепанную душу.
Когда-нибудь он все вспомнит о том времени. Он больше не боится. Несмотря на подколки Кэт и неприятные намеки тещи. Вспомнит и докажет им, что то время было прекрасным и особенным.
Становится тоскливо. Герману кажется, все знают о его похищении больше, чем он. Он чувствует себя уязвимым и потерянным. Что с ним делали, как он жил то время, прежде чем мать Кэт нашла его? Была ли она в доме той женщины, говорила ли с ней? Это не дает покоя Герману.
Правда, ему кажется, что если бы она что-то знала, то пытала бы этими знаниями его ежедневно.
Герману хочется домой. К клавиатуре, к английским предложениям, к автору, ставшему почти родным.
Иногда, устало откинувшись в кресле, глядя задумчиво на текст на экране монитора, Герман размышляет о том, что есть любовь для него. Любил ли он когда-нибудь.
С тех пор как он познакомился с Кэт, они все время вместе. Сначала дружили, и Герман восхищался уверенностью девочки и изысканностью ее матери. Его мать на ее фоне казалась ему слишком простой, измученной, тихой. Сухая кожа рук, усталый взгляд. Она любила его, но ее любовь была чем-то само собой разумеющимся, за чем не надо идти, стаптывая сапоги, за что не надо бороться, что не надо спасать.
В семье Новоселовых женщины были яркими, словно драгоценные камни. И их огранкой должны были стать мужчины, которых они выбирали. Муж тещи был именно таким. Надежным, крепким, обеспечивающим семью.
Герман таким не был, но их судьбы с Кэт так тесно переплелись, что они не представляли себя порознь. Герман, во всяком случае. Что творилось в голове у Кэт, было сложно представить.
Жуя кусок замысловатого мясного блюда, щедро политого клюквенным соусом, почти не прислушиваясь к разговору, лишь изредка бросая "да" или "нет", реагируя кивком головы или слабой улыбкой, Герман вспоминает себя, вчерашнего школьника, со взглядом горящим, с уверенностью в будущем, с грандиозными планами. Он подавал документы на факультет журналистики и в мечтах уже видел себя известным журналистом, берущим интервью у звезд. На суд экзаменаторов он представил три статьи из местной молодежной газеты, которыми гордилась его мать, а восхищенная Кити, увидев публикации, мурлыкала и ластилась, словно кошка.
Конкурс был огромен, выбирали самых талантливых или самых состоятельных, имеющих возможность дать на лапу. Герман не вошел ни в число первых, ни в число вторых. Незадолго до зачисления он еще раз пришел в приемную комиссию узнать, как все-таки обстоят у него дела, и когда молодая девчонка озвучила число мест и число подавших документы, понял, что, увы, ничего ему не светит. Девушка, пожалев симпатичного парня, побледневшего и без сил опустившегося на стул, посоветовала подать документы на филфак. Герман что-то промямлил и скривил губы. Филфак считался девчоночьим факультетом.
Но на следующий день, вняв советам женской половины и мужской, в лице Китиного отца, решил: еще раз поступить он попробует на следующий год, а сейчас, дабы не терять время даром и не болтаться без дела, поучится на филологическом. Годик выдержит.
Годик растянулся на пять лет. Герман втянулся в учебу. И то ли благодаря мудрым преподавателям, то ли, обнаружив в себе склонность к литературе, полюбил лекции, свою группу и безумные ночи перед сессиями, когда наизусть заучивались огромные тексты из учебников, расшифровывались конспекты, а настроение металось от безумного страха до полной апатии. Получив диплом, Герман окончил углубленные курсы иностранного языка, отработал год в школе, подрабатывал репетитором, а потом теща через каких-то знакомых нашла ему в местном издательстве прекрасную работу - перевод детской серии о путешествиях бравого моряка и его собаки. Книжки были небольшие, работа не напрягала, и Герман получил безумное удовольствие.
Он был неплохим переводчиком, но весь вкус профессии почувствовал лишь через несколько лет, когда их издательство надумало опубликовать Фонси, модного на западе, но ни разу не издававшегося здесь, автора. За границей пик его популярности прошел, его передовыми идеями уже было никого не напугать, поэтому было решено напечатать сборник его ранних рассказов.
И вот тогда, смакуя каждое слово и предложение, своим переводом даря им вторую жизнь, Герман ощутил себя путеводной звездой. Он работал днями и ночами. Светился от воодушевления, горел. Жаль, что жена осталась равнодушна к его работе, а, прочитав перевод, воскликнула:
- Не понимаю, из-за чего весь сыр-бор вокруг этого писаки! Я у него не то, что гениальности, даже намека на оригинальность не вижу. Нашел о чем писать: дом престарелых. И ведь не лень описывать каждого старика и старуху. И что за странный финал? Непонятно, куда потом делся этот дом и все его обитатели.
Герман пытался ей объяснять, что произведение не о конкретном доме, а обо всей нашей планете. Обитатели дома престарелых - это одновременно и мы сами, и наши воспоминания, и наши погибшие надежды. И дом никуда не исчез, просто вселенная начала новый временной виток. Поэтому будет новый дом и новые жители.
Кэт смотрела насмешливо:
- Ты фантазер, - она снисходительно чмокнула его в лоб, - то, что ты рассказываешь, сказки. А нас окружает суровая реальность, так-то милый.
И вышла, оставив его размышлять у погасшего монитора.
"Да, жизнь не похожа на сказку. И сказки не похожи на жизнь. Но почему события, прошедшие или настоящие, воспринимаешь, словно длящуюся почти с самого детства сказочную историю?". С того момента, когда он очутился в ехавшем такси и его обнимала заплаканная мать, а бабушка гладила по плечу, словно тяжелобольного, Герман знал: сказка не закончилась. Знал, что продолжение обязательно будет. Он и сейчас это ощущает. Он живет внутри фантазии о самом себе. Сколько лет должно пройти, прежде чем его сказка закончится, он не представлял. Только был уверен: история закончится, когда будет потеряна надежда вспомнить или когда он сам откажется от мечты.
От собственных мыслей Германа отвлекает громкий разговор. Семейная пара, испуганно схватив друг за друга за руки, собирается домой. Кити с красными злыми пятнами на щеках размашисто опрокидывает очередной бокал. Ее мать прижимает салфетку к глазам.
"Черт! Опять поссорились", - Герман хватает гроздь винограда и бросает в рот несколько ягод.
Неудобно, что свидетелями стали посторонние люди. Герман выходит к гостям, ставшими очевидцами ссоры между матерью и дочерью. "Что они там выясняли?".
Помогает мужчине найти ботинки, подает сумочку даме и просит прощения за случившееся.
- Ничего, ничего, - они спокойны, но задерживаться более не хотят. - Все случается, это вы нас извините, засиделись.
Парочка выскальзывает за дверь, а Герман возвращается к своим женщинам.
Навстречу ему летит яростная Кэт:
- Мы уходим!
Герман пожимает плечами, бросает взгляд на вышедшую их проводить тещу.
- Можешь меня ненавидеть, но ты просто дура, дорогая.
Голос ее холодный и безэмоциональный, похож на ледяные осколки. Они впиваются в Германа, в Кэт. Да и она сама давно уже изранена ими, давно больна своей нелюбовью, своим отторжением мира и родных ей людей.
Герман ни о чем не спрашивает. Много довелось ему видеть ссор и примирений со слезами. Причины конфликтов предсказуемы: Германа нужно бросить и найти богатого, уверенного в себе мужчину. Германа нужно загрузить работой, Герман не пришел на собеседование в фирму, которую она ему подыскала...
Действительно, денег он зарабатывает не так уж много, но свое издательство Герман ни на что не променяет. Да и Кэт в юридической фирме зарабатывает неплохо, и на все необходимое им хватает. Хватает каждый год ездить в отпуск: Кэт - в дальние жаркие страны, а Герману, любящему холод, - забираться в те места, где морошка, мягкие щетки мха под ногами, а если повезет, можно увидеть огромное сияние на все небо. Первый раз, увидев такое зрелище - полыхание небес до горизонта, - Герман просто впал в ступор, а когда пришел в себя, то ощутил на щеках влажные дорожки, и где-то глубоко в сердце почувствовал веру в того, кто способен не только раскрасить небо, но и этим праздничным фейерверком заронить надежду в самое сердце.
"Хорошо-то как", - радостно подумал Герман и, расслабленно улыбаясь, задумчиво побрел к своему домику, который снимал из года в год. Налил себе травяного чая и достал заветную тетрадь, где его обрывочные воспоминания о женщине и доме перемежались с плодами бурной фантазии.
То, что получалось, выглядело безумнее, чем сказки Андерсена, хотя также печально.
Возможно, Герман писал книгу, хотя сам предпочитал называть это "записками", "исследованием". Ему было легче, когда он фиксировал свои мысли на бумаге. После похищения все твердили ему, что он жертва, что он пострадал. Герман ни с кем не спорил, но такое отношение к себе быстро надоело, и он начал придумывать альтернативный вариант событий, где он всех победил, разрушил ледяной дворец ведьмы, убил демонов и спасся сам.
Об этом случае знали только в их семье. Остальным говорилось, что он плохо себя чувствовал, лечился в санатории на море, поправляя пошатнувшееся здоровье. Во всяком случае, когда он, наконец, вернулся, его товарищи вели себя так, словно ничего не случилось, радостно хлопали его по плечу, широко улыбались и звали играть в придуманные без него игры.
Герман спасался тем, что все забыл. А если чего-то не помнишь, всегда можно сказать, что этого никогда не было.
Жизнь радостно и бодро, словно жеребенок, иногда взбрыкивая, но в основном ровной иноходью, вела Германа дальше. Школа, институт, работа, редкие попытки понять, что же все-таки тогда случилось. Обрывочные сны и, наконец, открывшаяся правда о деньгах, когда теща проговорилась о погибшем сыне "той" женщины, и та из ледяной ведьмы превратилась в обыкновенную городскую сумасшедшую.
Было противно какое-то время, потом прошло. Натура Германа требовала загадок, в прошлое он любил вглядываться сквозь созданную им самим дымку. Тогда все предметы и лица становились размытыми, неясными и прекрасными, словно в сказке.
Герман везет пьяную и злую Кэт домой, и она бубнит и бубнит, не замолкая:
- Когда она, наконец, перестанет совать нос в наши дела? Почему она во все лезет, нет, чтобы нашла себе мужика и выносила мозг ему. Стерва!
Жена сморкается, смотрит на себя в зеркальце, недовольно морщится и набрасывается на Германа:
- Ну, а ты что молчишь? Что ты все время молчишь, скажи уже что-нибудь!
Герман пожимает плечами:
- Она беспокоится о тебе. Ей кажется, что ее любимая дочка нашла себе неудачную партию, что живет не так, как распланировала она. Но этим, пожалуй, грешат многие родители, почти всем матерям кажется, что их дочери достойны лучшего. А скажи честно, Кэт, - голос Германа кажуще беззаботен, - почему все-таки не бросишь меня?
Жена смотрит на него презрительно, каждое ее слово выточено изо льда:
- Ты идиот, мой ледяной король, ты пропадешь без меня, сгниешь заживо в своих болячках в своих глупых книжках. Я - единственная твоя связь с реальностью, - Кэт уже успокоилась, кажется, ей даже весело, - посмотри на себя со стороны, ты же не от мира сего. Не знаю, кто был твой отец, но, кажется, ты пошел в него. Твоя мать и то адекватнее.
- Замолчи Кэт, - Герман крепко сжимает руль, - просто замолчи.
Кэт пожимает плечами, отворачивается к окну и тихо смотрит на дорогу.
Ее муж кусает губы, но через несколько минут устало произносит:
- Какая же ты глупая.
"Придумала себе странные причины быть со мной. Возможно, ей нравится преодолевать себя? ощущать себя героиней, мученицей, святой? Может, так ее существование кажется значительнее? Или, вот еще причина, - делать все назло своей матери. Доказать, что свою жизнь она будет делить с тем, кем хочет? Или, ну это уж совсем фантастичная версия, она тоже ждет не дождется восстановления памяти Германа? И пусть эта история касается ее только мельком, но Кити - тоже ее персонаж, и будет в ней, пока, - Герман задерживает дыхание, - пока она не закончится".
- Мученица ты моя, - Герман пальцем шутливо касается горячей щеки жены.
Кити фыркает и бьет его по руке.
Лифт едет медленно, Кэт опустила ресницы и кажется очень тихой. Герман разглядывает усталое лицо жены, слегка влажные губы, опухшие глаза. Берет ее за руку и слегка сжимает. Кэт поднимает удивленный взгляд, по-прежнему молчит, но подходит ближе, прижимается, он ощущает какая она горячая, и тает от одного вида ее закушенных губ.
В темном коридоре Кэт набрасывается на него с поцелуями. Герман одной рукой притягивает ее к себе, другой пытается расстегнуть молнию на платье. Кэт кусается, змеей выскальзывает из узкого платья и встает перед мужем на колени. Прижимается щекой к ширинке, поднимает голову и шепчет:
- А так она тебе делала, милый?
Герман, секунду назад возбужденно глядящий на женщину у своих ног, сейчас испытывает только желание оттолкнуть. Он понимает, о ком она. Такие разговоры не редкость в последнее время. Стоило Герману однажды заикнуться о своих снах, как Кэт только и делает, что говорит ему гадости.
- Она тебя трогала, вот здесь, здесь? - Кэт ведет ладошкой по паху, сжимает его полувставший член. Герман слабыми руками отталкивает ее.
- Меня никто не трогал, прекрати так себя вести.
Кэт поднимается с колен:
- А ведь у нее еще был муж. Может, они делили тебя на двоих?
- Ты сука, - шипит Герман, хватает ее за плечи, трясет и кричит ей в лицо:
- Ты лживая сука! Ты и твоя мамаша. Если вы знали, что там со мной делали, почему брали деньги?
Глаза у Кэт темнеют, голос леденеет:
- Прости. Это мои злые фантазии, милый. Возможно, тебя там любили больше, чем здесь. Возможно, это мы мучили и обижали бедного Герочку, поэтому он сел в машину к незнакомой женщине и позволил отвести себя на край света.
Герман отпускает ее, и они стоят молча, глядя друг на друга с напряженной ненавистью.
- Твоя мать сказала тебе, где их дом? - Герман начинает задыхаться.
- Нет! - кричит Кэт,- все, что она рассказала, как сидела в машине с ее мужем, а он упрашивал ее, просто умолял, чтобы ты пожил у них хотя бы месяц. Его жена была больна после смерти их сына, а ты оказался на него удивительно похож. Когда она тебя увидела, то словно вернулась в прошлое. У них был огромный дом, - еле слышно зашептала Кэти,- лес, озеро рядом и ни души вокруг. Какой-то дворец ведьмы или заколдованной принцессы.
Кэт вдруг заплакала:
- Ты был им нужен, а я, я ждала тебя и ненавидела. И хотела увидеть. А когда ты потерял память, я сказала себе: это к лучшему, будто ничего не было. Но это было, было! и в глазах твоих, когда ты стоял возле окна, глядя в темноту, и в уголках губ, когда улыбался не мне, и когда думал о чем-то своем, и когда, нахмурившись, сидел возле компьютера, я видела: ты изо всех сил пытаешься вспомнить. И придет время, когда ты вспомнишь. Вспомнишь и отдалишься от меня навсегда.
- Кэт, - он осторожно, убирает длинную челку с ее лица, - не она виновата, что мы стали друг другу чужими, не она. Мы сами в этом виноваты.
Она молчит.
- Попробуем все исправить, а, моя королева? - он хочет притянуть ее к себе, но Кэт вырывается из рук и презрительно качает головой: