Маман меня достала. Смерть тетушки Нины Ивановны повлияла на нее самым неприятным образом, превратив разумную до этого женщину в религиозную фанатку, с утра до вечера рассуждающую о заповедях божиих и необходимости покаяния. Мне всегда было плевать на богов и их странные наказы. И древние уродцы с птичьими головами, и греческо-римские сластолюбцы, и христианские аскетично-идиотичные боги-отцы - боги-сыновья - все они никогда не вызывали у меня почтения. Хотя бы потому, что их было слишком много. А в последнее время во мне крепло убеждение, что весь этот табун был выдуман сочинителями вроде меня, чтобы подзаработать денег на наивных простаках. Поэтому мамины походы в церковь, закупка свечей оптом и выстаивание перед мрачными ликами казались мне абсолютной и совершенной глупостью.
Впрочем, высказывать свое мнение о религиозном сдвиге маман, я не решалась даже Валику. И по вечерам мне - потому что папочка, естественно, прятался в ванной, едва его супруга поминала Господа - приходилось вести долгие телефонные переговоры, выслушивая очередные откровения, снизошедшие на мамочку во время службы. И одним из этих откровений была необходимость увековечить память старухи. Причем в литературной форме. И сделать это должна была именно я. Конечно, кому ж еще? Кто у нас писатель? От злости я поломала три ногтя и прокусила губу, но вынуждена была тупо бормотать в трубку: "Да, мамочка, кончено, мамочка, обязательно, мамочка".
Градом слез и упреков маман выбила из меня обещание приступить к созданию шедевра прямо сразу, как только закончится наша телефонная беседа. Но одно дело сочинять воздушных фей и крутых героев, и совсем другое - описывать жизнь реального человека. И час, и два, и три перед компьютером прошли как сон пустой. Голова звенела, мысли были о чем угодно: о новой сумочке, о порванных вчера любимых колготках с полосочками, о длинноногом мальчике с автозаправки, о... Впрочем, какая разница, все это ни имело никакого отношения к жизнеописанию умершей тетки. И, чтобы найти вдохновение, я стала разглядывать фотографии тети Нины шестидесятилетней давности.
В доме было тихо. Иногда только раздавалось потрескивание деревянных балок, да стучали в окно ветви рябины. Монитор давно ушел в энергосберегающий режим, и мой взгляд скользил то на его темную поверхность, в которой смутно отражалась я сама, то на фотографии старушки. И вдруг мне стало казаться, что наши лица становятся похожими. В полумраке комнаты мои волосы казались не рыжими, а темными, как у нее. Разрез глаз, скулы, губы сделались такими же немного грубоватыми и жесткими. А потом это то ли мое, то ли ее лицо в мониторе начало стареть. И вот уже передо мной сидит старуха. И то ли это Нина Ивановна, то ли я через много лет, понять нельзя. Ушедшие годы не пожалели ее (или меня?). И груз этих, непонятно чьих лет, вдруг стал давить мне на плечи.
Отчетливо вспомнилась маленькая неухоженная квартирка старушки. Тоскливые одинокие ночи, несбывшиеся надежды, потери и расставания... Казалось, сам воздух уже не ждет ничего хорошего, а просто существует, как серое застоявшееся болото. И вещи - даже антикварный (как потом выяснилось очень дорогой) стол, выглядели случайно забредшими в квартиру обитателями помойки. Этот комодик от Юлии Петровны. А это трюмо от двоюродной сестры Симы. А это зеркало, мутное и расколотое, от брата Саши. Друзья старушки умирали, а она забирала себе их вещи. Как памятники прошлому. А еще там были ковры...
"Тетя Нина умерла неожиданно, несмотря на уверения врачей, что при ее болезни она протянет еще не один год. Похоронные хлопоты, серые трубы крематория, цветы, с поникшими головками ждущие своей казни, нудный дождь, маскирующий слезы или их отсутствие... Горстка людей со скорбными минами над тощим телом девяностолетней старухи, никому не давшей жизни.... Маленький стол на грязной кухне, старческие руки с темными пятнами, тянущиеся за стаканом водки и поминальным блином - последние подруги... Родственники с усталыми лицами и жадными глазами, украдкой взглядами обшаривающие квартиру, прикидывая стоимость имущества...
Через сорок дней после смерти мама пошла разбирать наследство. Однокомнатная квартира старушки была заставлена самыми разными вещами, поэтому перемещаться по ней приходилось, передвигая мебель - как в старинной игре "Пятнадцать". Работы было много, и в один прекрасный день мне пришлось поспешить на помощь.
Кое-что уже было просмотрено и выкинуто на помойку, но порядка это не прибавило. Тряпки, книги, посуда и всякий прочий скарб громоздились на столах и диванах Эверестами и Монбланами, вываливались водопадами из шкафов, шелестели и хрустели под ногами. Я, не спеша, прошлась по квартире, оценивая, сколько времени мне придется потратить на эту свалку. Вдруг мое внимание привлек странный коричневый, похожий на издохшего червяка, предмет, стоявший около шкафа.
- Мам, а это что? - поинтересовалась я.
- Ковер, - ответила мама, и добавила, - а под кроватью еще два. Плюс за занавеской около окна, плюс в кухне за холодильником. Итого пять!
Заинтригованная, я полезла под большую железную кровать с блестящими шарами на спинках. Там действительно лежали еще два червяка - один побольше, другой поменьше. И за занавеской, и на кухне тоже стояли аккуратно упакованные и перевязанные веревками коричневые чудища. Все они были не меньше двух метров в длину. Или в ширину. В общем, большие шерстяные ковры.
- А зачем они ей? - спросила я у матери. Она пожала плечами, не зная ответа. А я задумалась...
Нина Ивановна появилась на свет за девять месяцев до начала первой мировой войны. Ее отец был священником, и Ниночка оказалась восьмым, самым младшим ребенком. Большая дружная семья, каменный дом в Подмосковье. И детские мечты о безмятежном будущем. О прекрасных златокудрых принцах или о маленьких лордах Фаунтлероях. Нежных и любящих. В детстве богатство еще не имеет той привлекательности, которую мы обнаруживаем, став взрослыми. Маленьким девочкам важнее красота. Такая, как на Рождественских открытках с румяными ангелочками и счастливыми парочками в обнимку под сенью цветущего сада. Но Ниночке исполнилось десять буквально за двадцать дней до смерти вождя революции. В стране царили голод и разруха. Принцев изгнали за границу, а красоту заменили необходимостью. И единственное, что согревало, это надежда на лучшее "потом". И девочка тихой тенью, зажмурив крепко глаза, проскальзывала мимо гробов, один за другим появлявшихся в доме: ее старшие братья и сестры умирали один за другим, как заклинание повторяя: "Ниночка, ты должна жить".
Прошли годы. Ниночка выросла и стала называть себя Нинель. Тогда в кинотеатрах показывали черно-белые фильмы, и девушка, наверняка, смотрела все их не по одному разу. Днем она работала на химическом заводе, а вечером встречалась с симпатичным молодым человеком, который взирал на нее восхищенным взглядом и обещал любить всю жизнь. Они вместе ходили в кино и на каток, а по выходным катались на лыжах или гуляли в парке. И прекрасное "потом" было уже совсем рядом. Протяни руку и поймаешь...
Не вышло. То ли война помешала, то ли репрессии. Нинель осталась одна. Всю войну она проработала на своем заводе. От голода умер ее отец, и девушка осталась в коммуналке наедине со склочными и вороватыми соседями. О чем же мечтала она в то время? Тридцать лет ей исполнилось за месяц до полного освобождения Ленинграда от блокады. Позади было самое страшное - голод, смерть отца, артобстрелы. Теперь можно начинать жить заново. Испытания меняют людей, переворачивают с ног на голову моральные ценности, и теперь Нинель, вернее, уже снова Нина, знала цену куска хлеба и преимущества теплого дома. Конечно, в детстве она тоже голодала, но дети все воспринимают легче, и о многом забывают. Военный голод Нина забыть не смогла. Но желание дождаться, дожить, доползти, догрызться до заветного "потом" вспыхнуло в ней с новой силой.
И теперь мечты молодой женщины стали другими. Более земными и материальными. Она мечтала о хозяйственном мужчине, за которым, как за каменной стеной. Об очаровательной дочке, которую она родит этому мужчине. Об отдельной квартире, в которой она будет жить со своей семьей.
Нина была очень хорошей вышивальщицей. Ее работы выставлялись на ВДНХ. Эскизы ей делали настоящие художники. А она потом подбирала нитки, переносила картинку на холст и брала иголку... Вышивая свои шедевры длинными, одинокими вечерами, мастерица представляла себе, каким будет ее муж, ее детишки, ее жилище. И вот эту картинку с кошками она повесит в гостиной, а тот коврик с оленями в спальне около кровати. Той кровати, на которой однажды ее муж подарит ей дочку. Очаровательную голубоглазую девочку с темными, как у матери, волосами. И, засыпая, мужчина будет ласково шептать жене на ушко: "Нинок". Ей всего тридцать, какие ее годы? Все еще впереди.
Сорок Нине исполнилось через восемь месяцев после смерти "отца народов". Она плакала, когда он умер. Тогда все плакали. Даже те, кого репрессировали и чьих родственников расстреливали - новая "метла" казалась страшнее старой.
А потом наши партийные вожди повели страну в светлое будущее без репрессий и арестов. Жить стало не так страшно. И, вообще, проще. Сытнее. По крайней мере, в Ленинграде. И уже можно было не думать о куске хлеба. И комнату Нине дали побольше. В новом кирпичном доме. Она обустроила ее по своему вкусу. Развесила вышитые коврики и салфеточки, чтобы ее избранник, придя к ней домой, сразу увидел, какая она домовитая. Конечно, сорок лет уже прожито, и ничего из того, о чем мечталось, не сбылось. Но ведь какие-то подвижки есть! И теперь, наверняка, все сбудется. И она встретит его, мужчину, с которым ей захочется разделить старость. А, может, и ребеночка родить. Сорок лет - это не так уж много. И квартиру они тогда получат. Из двух комнат.
Но "потом" не приходило...
Пятьдесят Нине Ивановне исполнилось в тот год, когда ее племянница, моя мама, приехала в Ленинград учиться и поселилась у тетушки. Чужая дочь. Каштановые вьющиеся локоны, голубые глаза. Чужая счастливая жизнь. Чужие юные надежды. Как она могла терпеть это рядом с собой? Скрипя зубами и злобясь, вспоминала тетя Нина свою жизнь. Голод, войны, репрессии, работа. Разве для этого родилась на свет маленькая Ниночка? Веселая, голубоглазая, с темными кудрями?
Но она не привыкла унывать. Энергия, молодая и нерастраченная, била из нее ключом, и Нина Ивановна начала путешествовать. Огромный Советский Союз и соцстраны были к ее услугам. Одна поездка за другой. Новые впечатления и новые люди. И в этом вихре ей стало казаться, что "потом" уже близко. Так близко, как никогда до этого не было. Красивые вещи (как на открытках из ее детства) потекли к ней в дом блестящей рекой. Вот еще ту вазочку и ту куколку - и заветный час придет.
И ковры эти она тоже тогда купила. В семидесятые-восьмидесятые годы. Отстаивала очереди, отмечалась в списках, дежурила по ночам. И, наконец, получала вожделенный шерстяной прямоугольник. Один. Потом еще. И еще.
И квартира у нее уже была. Отдельная. Пятнадцать метров комната, семь - кухня, туалет, в который не надо стоять в очередь, и ванна, в которой можно нежиться, сколько душе угодно.
Конечно, ей уже семьдесят. Но ведь ее мечты постепенно сбываются. И она еще полна сил. Никому и в голову не приходит, что этой жизнерадостной женщине с еще темными волосами уже так много лет. И деды на нее оглядываются. Чем черт не шутит, а вдруг и на ее улице еще будет счастье? Вдруг "потом", сверкая звездными ночами и благоухая неземными ароматами, все-таки нежданно-негаданно настигнет ее?
И, может быть, когда-нибудь (да и правительство обещает ветеранам) у нее будет своя многокомнатная квартира, в которой она разложит эти великолепные ковры? И тогда уйдут из ее памяти и тела эти страшные годы, и жизнь начнется заново.
Маленькая счастливая Ниночка будет играть красивыми куклами, очаровательная Нинель гулять под луной с красивым юношей, веселая Нинок нянчить свою малышку, пышнотелая Нина ждать мужа с работы и темнокудрую дочку со школы, а улыбчивая баба Нина рассказывать сказки своим внукам...
И все эти Ниночки, Нинели, НинкИ, просто Нины и бабы Нины будут счастливы, потому что девяностолетняя старушка Нина Ивановна сумела достать и сохранить эти ковры. Ковры-самолеты, которые в один прекрасный день перенесут ее в прекрасное "потом".
Я поставила точку и оторвалась от монитора. Рассказ, кажется, получился... Но в этой сочиненной мной старушкиной жизни было что-то такое... Я не могла понять... Что-то неправильное... Безнадежное... Бесполое и неопределенное... Округлое и безликое, как оно... Оно, как будто выглядывающее из толстых червяков-ковров... Вот кому теперь нужны эти ковры-самолеты? Только прожорливой моли...
Я пошла на кухню, заварила себе кофе, закурила сигарету и уставилась на осенний сад за окном. Над пожухлой травой медленно клубился туман. Последние листочки на кустах светились мокрым блеском в лучах уличного фонаря. Тишина. Покой. Как будто и нет рядом большого города, который пожирает наши жизни, затягивает в свой омут, и в суете мы не замечаем, как оказываемся на краю могилы. И никому не нужно то, что мы собирали всю свою жизнь. Наш опыт, наши умения, наши вещи. Хотя, барахло мы можем передать по наследству. Но не факт, что наследникам оно будет нужно. Вот моей маман тети Нинины ковры точно не нужны. У нее аллергия на пыль.
Придуманные (или все-таки реальные?) образы не давали мне покоя. Мне казалось, что я позвала к себе в дом старухину тоску, и она поджидает меня в темных коридорах, готовая принять в свои объятия. Я взяла хрустальный бокал, налила вина, сделала глоток... Вино было безвкусным, как марганцовка. Отставленный сердито бокал вяло звякнул и разбился. Его содержимое растеклось по столу, заливая фотографии и распространяя зловоние то ли тухлятины, то ли перебродивших дрожжей... Оставаться в доме я больше не могла...
Туман расступался передо мной, небо над городом сияло оранжево, тоненько свистел маневровый тепловоз на станции. Я шла по безлюдной улочке, и чувствовала, как отступает тоска. Высохли слезы, легче стало дышать, сердце уже не билось панически, а ровно и спокойно стучало. Я закурила, вдохнула глубоко, выпустила дым длинной сизой струей... Вдруг, как часто бывает в Питере, начался дождь. Мелкие частые капли разогнали туман, и асфальтовое покрытие дороги замерцало в свете фонарей. Как ковровая дорожка...
Бог с ними, с коврами-самолетами. Тетя Нина ушла, все, что ее тревожило и терзало, тоже ушло. И не нужно звать из прошлого серых призраков. Им не место в мире живых.