Она все вертела в руках сломанный ключик от ящика стола. Зазубренный стальной край, можно поцарапаться или порвать чулки. Взгляд неподвижно застыл на солнечном блике, затаившемся на стальной поверхности.
Собственно, этого разговора нельзя было избегать бесконечно. Его терпение и должно было лопнуть. Какую-то часть ему рассказали с невинными лицами их общие друзья, а вернее - друзья никого из них двоих; о чем-то он наконец догадался сам.
--
Ведь ты же не будешь отрицать, что ты изменяла мне?
Она машинально отметила, как легко в минуты злости он переходит на рабочий тон. Это смешило ее почти так же, как слово изменять в прошедшем времени.
Оставив в покое ключик, она взяла карандаш и рассеянно стала рисовать шестиугольник на обратной стороне фотографии. Еще утром эта фотография - памятка о первом проведенном вместе лете - чинно, по-семейному стояла в рамке на столе, пока он не разбил рукой стекло, пытаясь привлечь ее внимание.
--
Зачем ты тогда вообще оставалась со мной? Если тебе нужен был кто-то еще...я не понимаю...
За окном совершенно неприлично для середины зимы заливались птицы. Было утро выходного дня, и сегодня вечером их - его и ее вместе - где-то ждали; каждый их вечер был кому-то обещан, словно нечем было поделиться друг с другом.
Она отложила наконец карандаш и подняла на него спокойные ясные глаза. Как можно объяснить, что в отношении других это как с белыми листами. Она просто физически не могла переносить наличие чистых нетронутых блокнотов на своем столе и принималась записывать ничего не значащие фразы на убийственно гладких белоснежных листах, спеша занять хотя бы частичку каждого; а оставшееся место использовалось позже и исключительно с пользой. Он никогда не замечал за ней этой привычки, так же, как и то, как быстро она устает от его друзей и от людей вообще.
--
Иди сюда.
Он подошел и встал рядом, беспомощно опустив руки. Она смотрела на него снизу вверх (обычно бывало наоборот, хотя он был выше ее на целую голову). Он был зол и обижен, как ребенок.
Она протянула к нему руки, он наклонился и ее прохладные узкие ладони прильнули к его вискам. Не отнимая рук, она встала. Эта нежность словно сквозь слой льда, пластика василиска медленно убивали его. И как всегда слишком близко к ней, он напрочь позабыл, что хотел сказать или сделать.
Немного позже она приподнялась на локтях; сломанный ключ, поблескивая, лежал возле ее правой руки.
--
Смотри, - сказала она, протянув ему обломок и нечаянно царапнув его острым краем, - сможешь что-нибудь сделать?
--
Заменю замок, - он затушил окурок. - Это же от твоего стола, да?
Она кивнула.
Он наклонил голову, чтобы она не увидела в его глазах наверняка удивившее бы ее выражение; ведь она не догадалась, что это он в отчаянии сломал ключ, торопясь запереть ящики до того, как она войдет в комнату; чтобы она не узнала, с каким мрачным удовлетворением перечитывал он адресованные ей письма, заранее видя в каждом другом опасение разочароваться, малодушие, готовность разлюбить ее; и этим он был лучше, все-таки лучше их всех.