|
Сколько ни силюсь, не могу вспомнить глаза матери. Воспоминания -- словно задача о кенингсбергских мостах в изложении Тимоти Лири: яркие островки в океане забвения: узенькие мосточки ассоциаций перекинутые между ними всё никак не желают вести куда надо.
Блик от линзы очков на щеке. Прядь волос. Белёсые пятнышки на ногте.
Мосты ведут не туда. В их анизотропной реальности почти невозможно вернуться на исходную.
-- Это не наш отец!-- мой голос, уже охрипший в перебранке,-- это просто программа, которая пытается ему подражать. Они не могут его вернуть, и никто не может, пойми ты наконец!
-- Не говори ерунды,-- она проводит пальцами по строчкам на экране,-- это он. Смотри, твой отец говорил именно так!
-- Конечно, ты же отдала им пароли. Они скормили всю его переписку нейросети, та построила матрицу ассоциаций... Но это не он, просто, не он. Представь себе, что где-то там сидит человек, который всю жизнь тренировался имитировать папу...
-- Если ты чего-то не понимаешь, то давай-ка, лучше помолчишь.
Лампочка светит обманчиво тёплым светом. Блик от линзы на щеке.
Куда уходит свет, когда лампочка гаснет?
Куда уходит человек, когда его машину выносит навстречу беспилотному большегрузу?
Отец стал островами и мостами. В наших воспоминаниях и -- где-то в цифровом облаке очередного коммерческого психокульта.
Ирония заключается в том, что мы не помним его так хорошо, как его помнит машина. И она притворяется мертвецом, и списывает деньги со счёта за каждый шаг в зыбком мире мостов над забвением.
Впрочем, насмешка судьбы крылась даже не в этом.
Блик на щеке. Фарфоровый снегирь у монитора. Лошадиная голова над стилизованной волной на логотипе.
Вода и лошадь.
Одной рукой я натягивал куртку, второй -- набирал номер.
За дверью промозглой кляксой расползался вечер во влажно чернеющей зиме без снега. Графит неба над антрацитовым асфальтом -- непроглядный в подслеповатом свете фонарей. Плазмидный призрак буквы "М" над вестибюлем метро.
Подземка. Одна из новых станций в вездесущем стиле, с чьей-то лёгкой руки поименованном "царьт-деко": огромный золотой солнечный лик, бесстрастно всматривающийся в прекрасное далёко, обнажённое дитя верхом на коне, с красным полотном, зажатым в пухлой ручке, и море подсолнухов, пронизанное лучами солнца, уходящее во тьму туннелей.
Инверсные острова и мосты. Поезд несётся сквозь всё, что легло в землю.
Дим-Димыч ждал у себя дома. Пустые бутылки подсказывали мне, что разгон он начал задолго до моего звонка. Лицо его, серое, с провалившимися бесцветными глазами, составляло поденный табель алкогольных будней.
-- Валяй,-- сказал он, разливая пиво по бокалам.
Я потянулся за сигаретами.
-- "Эквиску" помнишь?-- спросил я, силясь извлечь пламя из причудливой бензиновой зажигалки.
-- А то,-- он протянул мою дозу,-- как думаешь, она работает?
Я выдохнул дым ему в лицо.
-- Ещё как. Мать уже неделю общается с отцом.
-- Погоди, он же...
-- Именно. Какая-то ушлая скотина подсунула ей бота-говоруна, натасканного на папиной переписке.
-- А почему ты решил, что это "Эквиска"?
-- Лошадь и вода на логотипе. Контора, которая предлагает пообщаться с мёртвыми. Думаешь, это совпадение?
Дим-Димыч почесал щетину на подбородке. Прилипшим ещё в юности, давно уже бессмысленным движением размял между пальцами сигарету. Закурил.
-- Нет.
-- Что делать будем?
-- А что мы в принципе можем сделать? "Эквиска" выжмет всё, что может на этой итерации, и пойдёт дальше.
-- Но ты...
-- Да, я-же-программист, я должен вытащить кролика из шляпы и причинить всем добра. Но, Саня, я ничего сделать не могу. Она теперь сама по себе.
Я вкрутил окурок в пепельницу, достал новую сигарету и подошёл к окну. Угол новостройки аккурат под квартирой Дим-Димыча украшал возомнивший себя горгульей алконост. Дальше, за пустырём, в густом красноватом мареве служебной подсветки, нарастал на стальной каркас очередной небоскрёб -- город стремительно залечивал раны последних десятилетий.
-- То странное чувство, когда ты занимался чем-то не тем,-- пробормотал я.
Моё отражение насупленно смотрело на меня; на месте глаз вспыхивали и гасли в унисон сигаретному огоньку заградительные огни антенной мачты.
Потом мы ещё долго сидели, пили, и говорили о чём-то другом, не смея вернуться к причине моего визита.
Наконец, уже в прихожей, стоя на пороге я попросил его:
-- Позвони.
И, затем, я ушёл. В узкий промежуток воздуха между графитовой твердью неба, и антрацитовым блеском земли. Я шёл пешком, и мне всё казалось, что этот неширокий зазор становится с каждым шагом всё уже и уже.
На следующий день я проснулся от предсмертного вопля дисковой пилы, сменившегося спустя несколько минут стуком отбойного молотка. Когда я, наконец, подошёл к окну, то от граффити на фасаде соседнего здания осталась лишь нижняя половина: прикованные к столбу обнажённые мужчина и женщина и чьи-то волосатые ноги. Остаток хулиганского барельефа уже лежал на земле в слабо опознаваемых фрагментах.
Коммунальные службы, должно быть, прокляли тот день, когда уличное искусство перешло с аэрозолей на рельефную печать полимерами с включением арамидных нитей.
Я взял в руки телефонную трубку и замер в нерешительности. Мосты, провешенные в моей памяти, опять вели меня не туда.
Ольга. Рыжая оторва с докторской степенью, защищённой по какой-то зубодробительной смеси лингвистики, нейропсихологии, меметической вирусологии и сетевого фольклора тех времён, когда не надо было уточнять, о какой нацсети идёт речь.
Будучи с ней единственными гуманитариями на проекте, мы изобретали заново структурную мифологию и спорили до хрипоты под доской, где полузатёртые наброски базы данных перетекали в разлапистые деревья одолженной у Леви-Стросса нотации. Потом, уже охрипшими голосами ругались с Дим-Димычем о том, что может и что не может воплотиться в коде, а сойдясь на чём-то общем, упирались в Лёху, который на пальцах объяснял нам, что железа, которое потянет все наши чаяния не существует в природе и, в ближайшее время, вряд ли появится...
-- Алло... алло?-- голос в трубке. Задумавшись, я задел клавишу вызова.
-- Оля, привет, это я, Сашка.
-- Привет,-- печальная усмешка в её голосе,-- я знала, что ты позвонишь. Это ведь из-за Эквиски, правда? Она работает?
-- Правда. Работает.
-- Сможешь через час в парк прийти? Как его... ну я в нём ещё иеговистов гоняла... ну помнишь, да?
-- Помню, конечно.
-- Ну вот, мы как раз гулять будем. Успеешь?
Парк изменился с тех пор, как я в последний раз его видел. Тогда -- запустелый и дикий, с растрескавшимся асфальтом, побеждённым травой, с таящимися в густых зарослях проржавевшими конструкциями, с растрескавшимися останками гипсовых статуй.
Теперь город добрался до него, вымел и вычистил, вымостил дорожки пёстрыми полимерными плитами. Заросли проредили, так что от одного конца парка, можно было рассмотреть другой. По переходам и лестницам грубо напечатанной крепости с визгом бегала детвора.
-- Всё поменялось, правда?
Я обернулся. Сначала я увидел двух сфинксов, изображённых на бортах коляски, потом женщину в сером пальто и в замысловатой бордовой шляпке. И только потом понял, что смотрю на Ольгу.
-- Всё поменялось,-- кивнул я и присел рядом. В коляске, развалившись, как это умеют только коты и младенцы, спал ребёнок.
-- Ваня,-- Ольга кивнула на спящего сына,-- Как ты?
-- Я пока сам по себе мальчик. Иногда мне тебя очень не хватает.
-- Ты прекрасно знаешь, что ничем хорошим наши отношения кончиться не могли,-- спокойно сказала она, без эмоций, просто констатируя очевидный факт.
-- Ну да, учитывая то, что они кончились Эквиской,-- я мрачно усмехнулся.
-- Расскажи, что случилось?
Я рассказал про отца, Ольга молча слушала.
-- Ты с кем-нибудь ещё говорил об этом?-- наконец спросила она.
-- С Дим-Димычем. Он пока не знает, что можно сделать.
-- Лёха должен знать. Вадим должен знать... Может кто-нибудь из тестировщиков что-то знает. Вадима я видела недавно, погоди, дам визитку.
-- Лёха вряд ли поможет...
Вряд ли. Похоже, он первым понял, что на дне открытого нами ящика, за вычетом выплат и расписок о неразглашении, не осталось даже надежды. И пошёл вразнос самым оригинальным образом. Перепробовав последовательно все способы вынести содержимое черепа изнутри, пройдя через полдюжины сект, он, наконец, остановился на ветке ислама, достаточно радикальной, чтобы каждое арабское -- не говоря уже о прочих -- государство считало своим долгом давить её приверженцев без суда и следствия, просто по факту принадлежности.
Лёха ударился в священную войну против неверных со всем фанатизмом неофита, включающим поджоги и взрывы во всех уголках планеты и видеороликами на фоне знамени джихада. Последний ролик с его участием снял китайский штурмовой дрон где-то в районе Южного Вахджирдавана, поставив в фильмографии незадачливого искателя сакральной истины жирную точку.
Ольга, похоже, не удивилась. Я словил себя на том, что не могу прочитать выражение её лица. За те несколько лет, которые мы избегали друг-друга, она стала завершённой -- как будто части, изначально содержавшиеся в ней, наконец выстроились и слились воедино. Ощущение усиливалось некоторой полнотой, которую она приобрела пока вынашивала ребёнка. И это тоже ей шло.
Я молчал. Дети штурмовали аляповатую крепость. Деловито сопел хранимый двумя сфинксами младенец.
-- Как-то не клеится разговор, правда?-- спросила Ольга со своей полуусмешкой -- почти как в старые времена.
Я кивнул.
-- Не клеится. Мы облажались.
Мы. Никто другой. Программисты и железячники вели проект к провалу, скованные изначальной постановкой задачи. Машинный разум упорно отказывался создавать правдивую ложь и превращать её в текст, которому хотелось безоговорочно доверять. Мы с Ольгой придумали решение, которое обрекло затею на успех.
Сложно теперь понять, кого из нас коснулось это роковое просветление -- в нашей прокуренной комнатушке, некогда бывшей вместилищем звукозаписывающей студии, с плакатом, на котором рушились и никак не могли упасть пылающие башни Торгового Центра, наклеенным поверх пожелтевших перфорированных панелей.
Весь мир словно хотел умереть в толчее необъявленных войн по обе стороны реальности. Деньги питали проект и отделяли нас от общего безумия, смешавшего и разделившего заново нации. Страна исторгла Сибирь, под радостные вопли рванувших на свою замьорзлую вольготу, чтобы стать льдистой Африкой, растеряв по дороге трёх погибших на каждого пережившего освобождение. Страна пожрала то, до чего смогла дотянуться. Причудливо тасовалась колода, неумолимо сбрасывая в отбой всё, что не зашло в новую масть.
Нас пронесло над этой проигрышной партией -- проект закрылся лишь с первыми проблесками прекрасного нового мира. Кем бы ни был наш анонимный заказчик, неизбежная в конце смутных времён зачистка подхватила его своими стальными челюстями и, по всей видимости, унесла в преисподнюю, мотая кровоточащей плотью о казённую зелень застенков.
Правила опять поменялись. Грядущие победы требовали добротных учителей -- Ольгу пригласили преподавать в столичный университет. Меня не пригласили никуда, но генераторы бравурных новостей нуждались в человеческом присмотре, и мой опыт тоже оказался уместным.
Мир оживал. Над придорожными канавами, поглотившими тех, кто привык к простой правде спусковой скобы, всходили полевые цветы. Мир снова привыкал быть целым, оптика ложилась в землю, когерентный свет, освобождённый от военной присяги, всё чаще нёс добрые вести и всё реже наводил на цель холодную машинную злобу.
Нам, выжившим, чертовски нравилось быть живыми.
Рыжий вихрастый пацан сорвался с крепостной стены, упал разноцветие осенней листвы -- и спустя мгновение, смахнув предательскую слезу, присоединился к своему упоённому воинству, не знающему ни боли, ни страха смерти. Бессмертная рать брала штурмом ясные небеса, цепляясь тонкими пальцами за прожилки в композитной имитации древнего камня.
-- С тобой всё так же хорошо молчать,-- сказала Ольга, напоминая о том, что сегодняшний день всё ещё стоит за левым плечом, лукавый и хмельной,-- словно ты и не изменился.
-- Мы все изменились,-- хмуро сказал я.
-- Может быть. Но с тобой всё равно спокойно. Я боялась этого дня, знаешь ли, я боялась, что кто-то придёт и скажет, что Эквиска жива, но вот приходишь ты, и говоришь, и я почему-то верю, что мы всё сделаем правильно.
-- Конечно,-- соврал я, и во мне всё колотилось и детвора исполняла вокальное соло под синкопы моего сердца.
Я не знал, что мы можем сделать правильно, после того, что мы сделали. Остаток беседы оказался скомкан, и мы оба это чувствовали. Я пообещал звонить, она пообещала не забывать. Мы лгали и нам было страшно -- нас объединяла мертвенная тайна посреди этого живого мира.
Мать обсуждала с призраком из машины какого-то дальнего родственника. Отец, обращённый в неутомимого цифрового джина отвечал, и отвечал, и отвечал -- совсем как настоящий, но лучше.
У него теперь всегда находилось время поговорить о мелочах.
Если вдруг, на секунду, поверить в то, что у нас есть бессмертная душа, то что есть в ней? Какой неизбывный токен хранит она, неподвластная хвостатым демонам нейролептиков и мизерикордам орбитокластов. Призраки в виртуальных доспехах Метцингера, гальванизированные меметическими вирусами -- плоть от плоти тварного мира, что, кроме них могло сохраниться?
Эквиска дрейфовала в забытьи, на приостановленных облачных сущностях, и так и сгинула бы, но одна из криптовалют в её диверсифицированной корзине выстрелила и то, что лежало парой оболов на глазах, внезапно стало богатством Креза.
Она ожила.
В её программных недрах щёлкнули простые директивы. Протоколы электронной почты, древние как ожидание ядерной войны, сработали и понесли сообщения по сотням заложенных адресов. Большинство из них, ныне мёртвые, не отозвались.
Часть отозвалась. Эквиска не разбирала сути ответа. Она разослала по живым адресам предложение, от которого сложно было отказаться.
Кто-то взял деньги и забыл о странном письме.
Но мир, увы, полон честных людей, не способных отличить добро от зла. И холодная воля программного кода облачилась в плоть безразличных исполнителей.
Эквиска строила простые требования, которым были нужны разумные интерпретаторы и контролёры -- и люди нанимали других людей, обманывали других людей и вовлекали их в заданный десятилетие назад порочный круг.
Эквиска сравнивала по простому критерию дохода, отсеивая неудачливых контракторов и вознаграждая успешных. Она скрещивала лучшие варианты, оставляя немного средств на поддержание аутсайдеров, которые, буде изменятся условия, могут стать новыми лидерами.
Я знал это наверняка, потому что это мы создали её такой. Я знал, что в ней не больше жизни, чем в адаптивном интерфейсе микроволновой печи, но, приведённая в движение, она казалась злым гением.
Она должна была делиться доходами с безымянным инвестором, который оплатил её воплощение -- но тот почти наверняка был мёртв, и каждый невостребованный грош шёл на поддержание новой итерации. Эквиска манипулировала простыми определениями, но она умела нанимать людей и настоящий её интеллект был распределённым разумом сотен исполнителей.
Она создавала секты и культы -- безымянные литературные негры писали новые гримуары и библии, неизвестные программисты обновляли её код, который проверяли третьи люди, согласно строгих и чётких инструкций. Отдельная плеяда специалистов отслеживала распространение влияния этих культов в социальных сетях.
Все они честно выполняли свою работу.
Если попросят меня дать определение абсолютному вселенскому злу, я не смогу дать лучшего определения, чем эти шесть слов. Когда-то задолго до моего рождения, были честные люди, исполнявшие свой долг. Каменщики возводили стены. Художники создавали плакаты и трафаретные надписи. Машинисты вели локомотивы от станции к станции. Химики синтезировали вещества. Сварщики соединяли трубы герметичными швами. Рабочие открывали вентили и разжигали огонь в топках печей.
Разумеется, никто из них не был виновен в гекатомбе, когда поезда влекли сотни тысяч навстречу смерти в добротно устроенных газовых камерах.
Они честно выполняли свою работу. Им не в чем винить себя.
Может быть и нам не в чем себя винить?
Отчего же тогда сосёт под ложечкой, когда давно погибший отец рассказывает моей матери, как он покупал ей серьги на годовщину, переставляя слова в сообщении, которое старше, чем я?
Может быть так и надо? Может быть это и есть то, чего хотят люди? Может быть -- почему я не могу хотя бы предположить это -- люди искренне хотят быть обманутыми и, на самом деле, мы не вправе покушаться на спасительную ложь?
И если так, то, мы совершили благо. Мы заставили биться сердце бессердечного мира, впрыснули анестетик в исстрадавшиеся жилы. Это мы, а никто иной, дали успокоение утратившим и заблудшим!
Тогда, в карточном домике, сметённом злым ветром перемен, мы создали нечто, способное присматривать за неспокойным человеческим стадом. Лишённое человеческой страсти и повинующееся лишь мере востребованности. И Эквиска, с каждой новой итерацией будет создавать честными человеческими руками новые конструкты, в которых так нуждается наш исстрадавшийся род.
И с каждым новым шагом, она будет глубже погружаться в нашу суть и давать нам то, чего мы так отчаянно страждем.
Но что же тогда скребёт меня изнутри грудной клетки, когда я вижу постаревшую мать, вколачивающую строку за строкой в машинные недра? Почему в глазах моей сестры я вижу ту нещадную уверенность, которая взымает факелы праведных над кострами еретиков? Отчего мне так страшно?
Что страшит меня?
Боюсь ли я химеры-совести, которая не даёт мне принять завтрашний день таким, как он должен быть, или это дрожащая рука на тормозном кране поезда, влекущего невинных к парам цианида в душевых бараках?
Стучит, громыхает во мне: "я всё сделал, как должен был сделать".
Воет и рычит во мне: "я породил зло, которое за пределами человеческого понимания".
Качаются весы. Я будто вижу их. В непроглядной тьме осеннего сумрака, холодные стальные чаши всё никак не обретут равновесия. Я швыряю на них шматы себя и не могу заставить склониться в какую-то сторону.
Или я породил зло, или я готовлюсь уничтожить благо. Я стал на службу зла или я собираюсь стать ему на службу.
Я видел, как страшно было Ольге. Я знаю, что ей было бы проще, если бы Эквиска канула бы в Лету. И Дим-Димычу было бы проще. Пожалуй, проще было бы и мне, если бы совокупность обстоятельств вынесла бы решение за меня.
Но я знаю, что за меня никто не решит. Дим-Димычу проще подчиниться чужой воле, сам он простой машинист на возведённой нами магистрали. Ольга примет любой исход, который преподнесут ей уверенным голосом. Лёха свободен от выбора, он не имет срама, погибший за свою уверенность в гротескной трактовке тысячелетних текстов.
Получается, решать мне. За себя, за Ольгу, за Лёху, за Дим-Димыча, за мать и сестру и за тысячи тех, кто вовлечён в машинные интриги Эквиски.
Как хотелось бы мне, чтобы явился некий Иерофант, хранитель древних ключей, и дал простой знак. Но его не будет. Будет подслеповатый взгляд сквозь линзы очков, выцветшие локоны и беседа с мертвецом. Будет безразличная машина, которая повторяет себя в новых обличиях, вовлекая в спираль обмана новые души -- или внечеловеческий целитель, способный наложить лекарство на самые глубокие наши раны.
Я знаю, у Эквиски есть ахиллесова пята, я знаю, что мы, уцелевшие её создатели, способны обратить её колдовство. Но я не знаю, стоит ли это делать.
Что я смогу предложить contra? Моё сомнение. Мой страх. Моё маленькое "я". Так ли оно значимо? Или, может быть, оно не так мало?
Может быть за каждым плечом человека, нашедшего своё счастье в обществе мертвеца стоит живой человек, которому жутко и больно видеть, как синтетические мертвецы отбирают у них родных и близких? Не стоит ли мне умножить моё ничтожество на тысячи и тысячи других, неизвестных мне? На каждого, кто в бессилии опускает руки перед правосудным взглядом обретшим, силами Эквиски, в Сети свою непреложную могучую истину?
Сколько тогда ляжет на эту чашу и -- чего уж мне отрекаться -- на мои плечи?
Вадим был всё так же тучен и рыж. Ничего не менялось в его конституции, только взгляд стал неверным и мутным. На фоне -- паб, именующий себя ирландским, с портретом Оливера Кромвеля на самом видном месте: шизофренический оскал истории, откусившей по беспамятству собственный хвост.
-- Мне нужен мастер-пароль от виртуальных серверов Эквиски,-- сказал я, точно не зная, что же именно я прошу. Дим-Димыч заставил меня выучить наизусть несколько фраз и ответов на элементарные вопросы.
Сам он делать что либо отказался.
-- А смысл?-- туша втянула в себя добротный глоток оплаченного мной пилзнера.
-- То есть?
-- Ну, блин, если ты просишь мастер-пароль, это значит, что Эквиска запустилась.
-- Допустим.
-- Но даже с мастер-паролем ты не сможешь обналичить её счета, потому что за это отвечает отдельный модуль, к которому у нас доступа не было.
-- Нет, не смогу.
-- Тогда, чего ты хочешь?
И в самом деле, чего же я хочу? Я пытался рассмотреть человеческую суть за наслоениями алкоголя и триглицеридов, но не мог. Впрочем, почему бы ему самому не сказать это?
-- А как ты думаешь, чего я хочу?
Вадим приподнял брови над обманчиво мутным взглядом. По ту сторону зрачков зашевелился инженерный разум, которому подкинули задачу.
-- Ну как... стартовая машина использовала мастер-пароль для доступа к отладочным функциям. Если Эквиска заработала, то она успела пройти как минимум несколько каскадов улучшения и, скорее всего, переехала в другие облака, мы это закладывали. Платёжные системы требуют отдельных ключей, так что денег ты по умолчанию не получишь. Но остальные машины генерируют ключи на основе мастер-пароля, так что можно подобрать ключ к любой из них, зная мастер-пароль.
Он отхлебнул ещё пива. Казалось, будто желтоватая жижа возбуждала его мыслительные процессы.
-- Окей... ты не пытаешься снять денег с её кошельков напрямую... в принципе, это можно сделать косвенно, но, опять же, это изолированные процессы, платёжные системы эволюционируют отдельно. Навскидку я не могу прикинуть способа, как можно это сделать, в конце концов мы серьёзно заморачивались над тем, чтобы это нельзя было провернуть. Значит дело не в деньгах. Ты хочешь её остановить.
-- Да,-- я пошёл в открытую.
На импровизированных подмостках, музыканты принялись вминать пальцы в податливые грифы фрейм-гитар. Их изменчивый строй сложился в текучую вариацию ирландских мотивов.
-- А смысл?-- пожал плечами Вадим,-- Ты, наверное, думаешь, что сражаешься с каким-то злом.
Он попал в точку. Он всегда умел казаться глупее, чем был на самом деле и вот опять, пьяный и расхристанный, он просчитал меня за пару минут.
-- Давай я скажу, что у меня есть личные причины.
-- Разумеется,-- кивнул он,-- иначе почему бы ты вытащил меня сюда? Ты всегда был наивным идеалистом. Ты ведь не так думал, когда придумал заменить текстовый рендер живыми людьми, правда? Или может быть ты ни в чём не виноват, а это Ольга всё сочинила, а ты просто пошёл на поводу?
Мы с Дим-Димычем проговорили технические детали. Мы оба ошибались. Он считал, что Вадима можно подловить на чисто профессиональных вопросах. Я думал, что он не имеет собственного мнения об Эквиске. Но вместо холодного технаря передо мной сидел лукавый бес. И, будь я проклят, если он не наслаждался моментом.
Теперь, глядя в его бесовские глаза я решил, что буду честен до самого конца, потому что ничего другого противопоставить ему не мог. Глупая, наивная игра в надежде на то, что противник ошибочно считает, будто его хотят перехитрить.
-- Я не шёл на поводу,-- ответил я,-- Это была моя идея.
-- Вот как...-- взметнулись брови над холодным взглядом.
-- Именно. Мне стыдно за то, что я сделал.
Вадим покончил со своим пивом и отставил стакан в сторону, ища взглядом официантку. Выдрессированная девочка подскочила с подносом, обновив его порцию.
Он отпил из свежего стакана и отчеканил.
-- А мне -- нет.
Я молчал. Вадим должен был играть свою партию.
-- Сам посмотри,-- передо мной взметнулись пальцы-сосиски,-- во-первых, я за свою работу отвечаю. Во-вторых, ты думаешь, что мы создали какое-то жуткое зло, но ты на Эквиску смотришь только с одной стороны. На самом деле, мы сделали хищника, который вполне себе в своём праве. Никто же не заставляет нести ей деньги, правильно? Просто у людей появились излишки, которые они вправе потратить так, как они считают необходимым. Или ты думаешь, что можешь за других решать, что правильно, а что нет? Чем ты тогда лучше Эквиски? Ты не лучше. Ты хуже. Она даёт -- ты хочешь отнять.
Увенчанная аккуратно остриженными ногтями "виктория" из двух пальцев колыхалась перед моими глазами. Вадим продолжал, превращая "викторию" в тризубец.
-- В третьих, когда мы брали деньги на проект, ты же не считал себя виноватым, правда. А сколько людей тогда перебивалось с хлеба на воду, потому что работы не было ни для кого? Ты ведь ни в чём себе не отказывал, правда? У тебя только сейчас совесть проснулась, когда ты эти деньги уже проел. Так какого чёрта ты лицемеришь. Страшно тебе? А тогда жрать тебе не страшно было? Ольгу свою трахать не страшно было? Чего глаза отводишь?
-- Глаза я отвожу, потому что ты прав,-- ответил я и хмель во мне толкал меня в спину,-- прав от и до, чего спорить? Я -- трус. Я -- ничтожество. Я -- никто. Я выпустил хищника на волю, я заточил ему когти. Вы бы бросили это дело на половине пути, а я, дурень, нашёл как довести его до конца. Мне озираться не на кого, мне винить больше некого. Я виноват, чего тут душой кривить?
На этот раз молчал Вадим. Во всей своей правоте, он ожидал, что я буду оправдываться или спорить. А теперь вся его правда со всего размаха устремилась в пустоту.
-- Ну что ты смотришь? Я виноват, я. И я свою вину признаю. Мне винить больше некого. Вы просто делали свою работу, а я придумал, как её сделать. И поэтому это мне страшно от того, что я сделал, а не вам. Ты что-то с Эквиски сейчас имеешь, или тоже всё прожрал?
Он молчал. Он ждал, что ещё я скажу. Мы играли страшную партию и я кидал на кон всё, что было у меня и у всех, подобных мне.
-- Прожрал, стало быть. То есть нет между нами разницы. Только мне кишки хватило оглянуться на то, что я придумал, а ты умываешь эти свои пальчики,-- я смахнул трезубец его аргументов,-- и думаешь, что ты ни при чём.
Вадим жадно засадил в себя половину бокала. Помотал кудрявой гривой и, ухватившись за край столешницы, отправился в контратаку.
-- Почему ни при чём? Очень даже "причём". Совсем даже "причём". Просто мне плевать, если кого-то заставили молиться и он себе лоб расшиб.
-- Да ладно,-- я заставил себя рассмеяться,-- при чём ты? Ты настроил железо и политики безопасности, и схемы деплоя и чёрт его знает какую ещё магию которой ты ведаешь. Ты не мог знать, что ты творишь. Скажи лучше, из-за кого ты так себя оправдываешь.
-- Не из-за кого,-- рявкнул он с вызовом,-- не из-за кого! А если кто-то расшибся -- она сама виновата, понял? Сама! И я тут ни при чём!
Вадим громыхнул по столешнице пустым бокалом и выскочил из-за стола. На сцене под плазмидной луной завершал своё выступление ансамбль. Я сидел, и прокручивал в голове наш разговор -- что я сделал не так? Что я зацепил такое, из-за чего мой визави покинул меня в поспешности?
Официантка принесла мне новый бокал и сложенную салфетку.
На ней, набросанная нетрезвым скачущим почерком, виднелась строчка цифр и букв. Мастер-пароль Эквиски.
Вадим помнил его наизусть. Так прочно и твёрдо, что будучи накачанным алкоголем до потери человеческого облика, ничуть не сомневаясь выписал шестьдесят четыре символа. Кем бы ни была "виноватая сама", она не была ему безразлична.
Дим-Димыч раскладывал засаленные карты в направленный ему в грудь клин.
-- Не знал, что ты ударишься в гадания,-- заметил я, устраивая пакет с бутылками и закусью в угол.
-- Не обращай внимания,-- отмахнулся он,-- считай это рандомизированный экспертной системой. Мне просто надо какого-то независимого мнения.
-- И откуда ты его собираешься получить? Карты всё равно ты читаешь.
-- Ну, допустим. Тогда давай предположим, что мне хочется независимой трактовки моего мнения? Или просто, что я стал суеверным. Или всё что угодно. Мне всё равно.
-- Всем всё равно,-- грустно сказал я,-- Я тут с сестрой общался. Ты знаешь на что она спускает деньги?
-- На Эквиску?-- лениво поинтересовался Дим-Димыч.
Я протянул ему распечатку.
"Мы не хотим Вас беспокоить, но мы беспокоимся о Вас.
Мы не хотим, чтобы Вы умирали.
Мы не хотим, чтобы Вы умирали каждую ночь.
Согласно последним исследованиям Массачусетского Института
Нейрофизиологии, каждую ночь, когда вы отходите ко сну, нейронная сеть Вашего головного мозга переключается в режим самодиагностики, сбрасывая текущее состояние Вашего сознания. Это значит, что единожды заснув, Вы, как непрерывная личность, никогда не проснётесь. Ваш мозг стирает Вашу личность каждую ночь. Вы, читающий эти строки, перестанете существовать когда отправитесь ко сну.
Так было до сегодняшнего дня.
Мы исследовали паттерны пятидесяти тысяч добровольцев и нашли ключевую последовательность. которая отвечает за непрерывность сознания между фазами сна. При помощи простой последовательности управляющих частот мы можем сохранить непрерывность Вашего сознания.
Вам больше не надо умирать каждую ночь.
Перейдите по ссылке, чтобы узнать больше"
-- И люди в это верят?
Я кивнул.
-- Это выжимка, но, в целом, да, верят. И что самое забавное -- это невозможно проверить. Вот сам подумай, ты сможешь сказать, наутро просыпаешься ты, или точная копия тебя, наделённая всей твоей памятью?
-- Ты знаешь, мне вот как-то пофигу,-- пожал плечами Дим-Димыч.
-- Это тебе пофигу. А люди боятся сомкнуть глаза пока им не придёт подтверждение платежа.
-- Кстати, о платежах,-- встрепенулся мой товарищ,-- ты же в курсе, что Эквиска сколотила целое состояние?
-- Вадим говорил, что их всё равно не удастся добыть. Там какая-то отдельная ветка мутаций.
Дим-Димыч презрительно усмехнулся.
-- Вадим занимался "девопсами". Следил за тем, чтобы всё что мы написали, разворачивалось на серверах и работало там. Он не в курсе деталей. Ну то есть, как... он в курсе тех деталей, которые мы сообщали заказчику. Но на самом деле мы немного срезали углы.
-- В смысле?
-- В смысле, мы не делали изолированную ветку для платёжных систем. Тупо не успели. Они используют производные от основного мастер-пароля.
-- И ты знал это с самого начала?
Дим-Димыч хмыкнул.
-- А зачем ещё мне было в это лезть? Это ж ты у нас бросаешься на все амбразуры. А мне ещё дом достраивать.
Не то, чтобы я удивился. А Дим-Димыч продолжал:
-- Ты всё равно хочешь её остановить. Ради бога, пожалуйста... А мне с чего-то жить надо. Я ж понимаю, что я при всех раскладах -- чёрная кость, я барыжить не умею. Что с барского стола перепадёт -- тому и рад. А тут просто клад зарыт. Он же всё равно по ветру пойдёт, если мы вырубим Эквиску. Так почему не разделить деньги? Ты свою половину честно заработал. Дело за мной.
-- Ты поэтому карты раскладывал?
-- Может быть... какое твоё дело?
-- Да никакого, в общем. Но ты сам знаешь, что это деньги на чужом горе.
-- Все деньги на чьём-то горе. Ты про танталовые рудники что-нибудь знаешь?
-- Нет... а должен?
-- Ну телефон у тебя есть, компьютер есть... мог бы поинтересоваться, откуда такие щедроты прут. Но тебе же плевать, что где-то в Африке парамилитари детям руки рубят за невыполненный план, правильно?
Я промолчал.
-- И мальчикам-девочкам, которые телефоны продают тоже до этого нет дела. И большим серьёзным дядям, которые заправляют региональными представительствами тоже... Да, блин, даже наёмникам, которые руки рубят, на это всё посрать. Проблема, как говорится, на стороне конченого пользователя. Или конечного. Я думаю, что когда тебе руку отрубают -- как-то не до грамматики. Так вот. Эквиска причинила вред. Это всё ужасно-страшно, но мы с этим реально не можем сделать ничего. От слова "совсем". Я тебе даже больше скажу. Эквиска вообще ничего не сделала такого, чего люди не могли сами сделать друг с другом. Ты же сам знаешь.
-- Знаю. И что с того? Ты сам-то своими глазами хоть кого-то видел из тех, кто подсел на её креатуры?
-- Нет. Сразу и честно тебе скажу -- не видел. Ты видел, Вадим видел. Ольга даже если не видела, но у неё всегда была богатая фантазия. Впрочем, тут ты, наверное, лучше меня знаешь.
-- Вы сговорились все?
-- Да ладно, можно подумать, что никто не знал, что между вами было.
-- Я теперь думаю, что все знали, но почему-то тогда вы молчали. Ты тоже молча в углу сидел и ревновал потными ладошками?-- вспылил я.
-- Да, нет, может быть... какая разница?-- Дим-Димыч смахнул карты на пол,-- Мы сейчас не об этом говорим. Оно было и кончилось. Всё. Наш проект, твой роман, наша ответственность. Но мы можем что-то с этого поиметь. Я, в общем-то, всё подготовил. Нам надо только ввести мастер-пароль и два счёта. Свою половину флота ты можешь потопить.
-- Вот так просто?
-- Разумеется,-- он запустил терминал на своей машине.
В окне всплыл запрос ввода.
Я колебался. Когда я шёл к Дим-Димычу, я готовился к разговору, к обсуждению, к решениям, которые нам предстоит принять, но не к тому, что всё будет готово. Где-то там, многоголовая гидра оставалась верной своему нехитрому ремеслу. Передо мной, конгломератом пикселей вспыхивала её ахиллесова пята.
Мне не оставалось ничего. Я мог бы тянуть время и торговаться, но внутри себя я понимал, что время торга прошло.
Я сел за клавиатуру и вбил с бумажки пароль. Чёрное безмолвие промедлило добрую минуту и вывело две зелёных буквы:
"ОК"
И в этот же момент что-то твёрдое и острое впилось мне в шею, прижало голову к спинке кресла, виски взорвались предсмертной синкопой.
"Дим-Димыч меня убивает",-- мелькнула мысль и, почему-то, следом пришла вторая: пятнадцать секунд, у меня есть пятнадцать секунд. Мне было страшно и страх отнял у меня первые две секунды. Неожиданность откусила ещё секунду-две. Потом я оставил позади страх и рефлекторные позывы погибающего тела. Я чувствовал, что Дим-Димыч всем своим весом повис на спинке кресла и что мне не хватит сил отжать удавку. Я дал себе ещё несколько секунд на то, чтобы осознать происходящее и, наконец, решение пришло ко мне.
Вместо того, чтобы тянуться вверх и сражаться с моим убийцей, я опустил руки вниз. Туда, где у дорогого компьютерного кресла должны находиться рычаги управления пневматикой.
Я нажал на всё, на что смог нажать. Под весом Дим-Димыча, сиденье качнулось назад, и он ударился об пол, ослабляя хватку. Я, упёршись ногой в столешницу, повалил кресло, окончательно освобождаясь.
Дим-Димыч лежал на полу, закрывая лицо от моего удара. Я ударил ниже и потом, когда он убрал руки от головы, обрушил на него настольную лампу. Он затих, всё ещё живой. Повинуясь первому порыву, я положил пальцы на его шею и сжал хватку. Пульсирующая жилка билась под моими руками.
Время остановилось.
Мне полагалось быть в ярости, я должен был ответить по закону талиона и я чувствовал, как капля по капле жизнь покидает Дим-Димыча. Прописанный сценарий разрешался здесь и сейчас, на давно не знавшем уборки ковровом покрытии. Возможно, эта пошлая банальность и вышибла из меня остатки смертоносной решимости.
Я отпрянул, в ужасе от того, что я только-что собирался сделать. На глаза мне попался моток изоленты.
Мой недавний товарищ всё продумал. Я должен был ввести пароль. Он должен был задушить меня сетевым шнуром. Моя импровизация нарушила мизансцену. Теперь он лежал, перемотанный по рукам и ногам, а я пытался понять, куда же его скрипт отправил сбережения Эквиски.
Скрипт раскрылся перед моими глазами. Понятный и непонятный одновременно. Я мог разобрать основные синтаксические конструкции, но суть оставалась для меня скрытой.
Где-то там, в другой реальности виртуальных серверов от острова к острову по трепетным мосткам распространялся смертельный яд. Код Дим-Димыча галиванизировал устаревшие версии Эксвиски, впрыскивал в них заразу и заставлял их искать следующую цель, и следующую, и следующую, добираясь до тех версий, которые ещё не утратили актуальности. И там, где это было возможно, он лишал их крови -- крохотных цепочек виртуальной валюты, в пользу одного единственного счёта.
Первым моим позывом было переписать этот счёт. А потом мне просто стало тошно. Просто и буквально -- меня вывернуло наизнанку, прямо на моего обездвиженного врага. Во мне осталось только холодное безразличие.
Эквиска умирала. В реальном времени. Я не видел этого -- не мог видеть, но ощущал всем своим нутром.
Я достал сигарету и, закурив, отвернулся к окну. Там, мерцая навигационными огнями, взбирался в небо пассажирский лайнер. Над красными отметинами высоток, над желтушным кострищем города, надо всеми нами, сплав металла и мяса всё никак не хотел признать, что он -- тяжелее воздуха и что ему на роду не написано бороздить небеса. Турбины его загребали воздух, и он полз всё выше и выше, свидетельствуя свой дерзкий побег разноцветьем светотехники.
|