На берегу залива, чьи воды грязно-серого цвета и напоминали сточные, в старом потрепанном шезлонге лежал старик. Он был настолько стар, что и сам бы не смог ответить точно сколько ему лет. Ему казалось, что он стар уже целую вечность. И все из-за работы; эта чертова работа его и состарила! Но что поделать: кто еще справиться с этой работой, если не он?
А еще из-за работы - и лишь из-за нее, проклятой! - старик был худ и бледен, вечно сутулый и с болезненным взглядом.
На дворе стояла середина октября, но старик был одет не по погоде: белые рубашка и брюки, белые же туфли, снятые и поставленные рядом с шезлонгом. Носки старик никогда не носил; его худые, бледные покрытые старческими пятнами ступни ног обдавало ледяным ветром, но старик словно и не чувствовал этого ветра. Старик смотрел вдаль залива, пытался понять что же качается на горизонте: буй или лодка. Он думал о том, что его ждет очень большой объем работы, какого у него давно уже не было. Несколько месяцев без сна и без перерыва. Старик не хотел признаваться самому себе, но он уже давно отвык от такого ритма работы. Конечно, чтобы войти в ритм ему понадобиться совсем немного времени, но первые дни будут очень тяжелыми...
Так было всегда, во все времена: во времена Наполеоновских войн и обеих Мировых войн; во времена разгула бубонной чумы и "испанки"...
Старик встал, обулся и пошел прочь от залива туда, где он скоро понадобиться. И не важно: будут ли люди ждать встречи с ним, или будут скрываться, где только возможно (все попытки от него скрыться старик воспринимал с легкой ироничной улыбкой). Важно, что он приходит к тем, кому уже никто не может помочь.