Какой-то бес гуляй - души сидел в Ефиме Беглове так глубоко, что на селе считали его мужиком спокойным, ровным. И куркулистым.
Оно и верно: дом самый крепкий, с резными наличниками, с мезонином; живности всякой больше, чем у других; заработок - дай бог; в гараже "Москвич" красного цвета, единственный на селе.
Работал он на тракторе, числился в передовиках. Ефим был по натуре несколько медлительного ума, отчего иным скородумам казался недалёким. Высокий, с квадратными широкими плечами, недурён лицом, он и в жёны взял под стать себе, - крупную, интересную, старше его на два года девушку.
При большом домашнем хозяйстве - корова, бычок с тёлкой, свиньи, овцы, куры, сад да огород - Татьяна в колхозе не работала. Дел хватало от зари до зари.
Так и жили, добра наживали десятый год. Жили-ладили - и не для показухи, как иные: на людях ангелы, дома черти. Ефиму казалось: он всему верх, хотя всегда выходило, что Татьянин каблук повыше. Выпивал он редко и в меру. Добра нажили немало.
Только детей Бог не давал. Не тяжелела жена по причине от Ефима независящей. Отчасти чтобы возместить отсутствие детей, она уступила Ефиму, согласившись на покупку "Москвича", который ввиду вечной крестьянской занятости почти всё время стоял в гараже. Лишь протирали на нём пыль.
Летом в красивое село под Сосново, что подковой изогнулось по берегу озера, наезжали дачники из Ленинграда. Бегловы тоже пускали кого-нибудь в мезонин, с одним условием - без детей.
В то лето у них отдыхала пара тихих, милых пенсионеров, а в начале сентября, когда все разъехались, прибыла к Бегловым молодая женщина с рекомендательным письмом от этих милых старичков. Они просили устроить на время отпуска их племянницу.
Новая дачница прибыла налегке: со спортивной сумкой через плечо, в плащике, босоножках. Была она невзрачна, очкаста, невелика ростом, худа, светлые волосы стрижены под мальчика, на лице веснушки. Звали её Ася.
Женщины сразу же поднялись в мезонин осматривать комнату, быстро договорились о цене, молоке, твороге, и Татьяна успела вызнать, что Асе - двадцать семь, что она разведённая, имеет трёхлетнюю дочку, которая живёт в Орле у родителей.
- Как у вас чудненько! - восхитилась Ася, отходя от небольшого окна с видом на озеро. Она скинула плащик, оставшись в лёгком, коротком платьице с жёлтыми цветами. "Ни кожи ни рожи", - с жалостью подумала Татьяна, как-то ощутив себя при тоненькой дачнице особенно крупной.
- Я могу деньги сразу заплатить.
- Зачем. Так не принято. Может, вам не покажется.
- Что вы. Здесь так чудненько. Мне очень нравится.
Вечером вернулся с работы Ефим. Ужиная, увидел в окно, как дачница несла от колонки полведра воды.
- Одинокая? - спросил.
- Разведённая. Дочка у ей в Орле с родителями.
- Чего ж не к дочке поехала?
- Кто знает, - отвлекая мужа от разговора о детях, Татьяна налила ему ещё хрустальную стопку. - Музыкантша вроде бы.
- Больно тоща, - сказал Ефим.
Ася целыми днями читала книжки. В хорошую погоду - лёжа под яблоней, в плохую - сидя в плетёном кресле на веранде. Ни за грибами, ни за клюквой, ни просто так в лес. Конфеты посасывает, яблоком хрустит и читает. Сперва книжка в сером переплёте, потом в красном.
Трудяги Бегловы только диву давались - вторую неделю читает.
Правда, один раз Ася набрала за скотным двором шампиньонов, считавшихся местными обыкновенными поганками. Нажарила, угостила хозяев. Татьяна не притронулась. Ефим попробовал - ничего.
Вечерами Ася приходила смотреть цветной телевизор. Если показывали что-нибудь интересное, подсаживалась и Татьяна. Ефим смотрел редко. Трактористов в колхозе было семеро, но у кого поломка, у кого загул. Безотказный Беглов работал за троих, и так уставал, что не до телевизора. Помоется, поужинает, выпив свои неизменные две стопки, выкурит папиросу и спать.
Как-то раз приехал Ефим на тракторе домой пообедать. В майке, с полотенцем на плече направился к озеру помыться. День был безветренный, припекало по-осеннему неяркое солнце. Дачница, постелив на траве накидку, лежала, подставив лучам голые ноги, и увлечённо читала. Возвращаясь с озера, Ефим остановился.
- Всё читаете?
Ася опустила подол платья, сняла очки.
- Всё читаю...Чудненько здесь у вас.
- На курортах разве не лучше?
- Фу, терпеть не могу заплёванные курорты. То ли дело в деревне....Посидите со мной.
- Обедать ждут, - сказал Ефим, но приблизился, присел на траву. Вокруг, среди падунцов, заметил множество надкусанных яблок. Начаты и брошены. Кислые, наверное.
- Вы рвите вон с той маленькой. Там сладкие, - он указал рукой к забору.
- Спасибо. Попробую.
Подкрашенные глаза у Аси были зелёно-рыжие. "Как у кошки", - обратил внимание Ефим.
- Не скучно разве у нас?
- Что вы. Я обожаю тишину, глушь, одиночество. Вам ведь здесь не скучно.
- Нам скучать некогда.
- И давно вы здесь?
- С рождения. Только кроме службы. На Каспии служил. А вы живёте в Ленинграде?
- В самом центре. В доме, где жил Николай Васильевич Гоголь.
- Кто ж вы по профессии?
- Редактор Музгиза, - она взяла в зубы травинку.
Ефим ничего не понял. Закурил.
- Что ж читаете?
- Сейчас Брехта. Слышали такого?
Ефим помедлил. За оградой собака, подняв ногу, полила крапиву.
- По мне, все писатели брехты.
- Ну, Ефим Николаевич, откуда столько нелюбви к литературе?
- Некогда нам её любить. В колхозе работа. Своё хозяйство большое. Газетку районную почитаешь иногда.
- Фу, какая дремучесть на исходе двадцатого века!
- Почему же дремучесть?
- Потому. Работа, свинки, бычки - это хорошо. Но современная личность должна быть гармонически развитой. Вам понятно слово "гармонически"?
- Всесторонне, что ли? - сказал Ефим и подумал: "От этой гармонии и тоща, как кикимора болотная. Моя брехтов не читает, зато в теле. Куда ни глянь - арбузы астраханские".
- Личность должна быть всесторонне развита, - продолжала Ася. - А вы против книг. Книги, вообще искусство делают человека чище, добрее, лучше. Это аксиома.
Знаете, что такое аксиома?
- Знаю, знаю. А вы бабку Клаву знаете?
- Такая хроменькая.
- Во. Сроду не читала. А подобрей, почище иных книгочеев.
- Знакомая философия: мол, пил, курил, а умер в сто лет. Чудненько! А если бы не пил, не курил - прожил сто двадцать. В своё время приобщи вашу бабку к культуре - она бы ещё лучше была.
- Вопрос.
- Ефим, обедать, - крикнула Татьяна.
Ефим сразу не поднялся. Его малость задело.
- Сейчас самая актуальная проблема, понимаете слово "актуальная"?
- Ну, главная.
- Правильно. Самая главная проблема - отставание духовного от материального. Ничего нет страшнее состоятельного хама и неуча.
- Меня, значит?
- Ефим Николаевич, я не конкретно, а вообще.
- По мне, хоть состоятельный, хоть в кармане вошь на аркане, а как души нет, извиняюсь, стул собачий.
Она рассмеялась. Села по-турецки.
- Душой и занимаются книги, картины, рояли.
- У бабки Клавы без роялей душа золотая.
- Далась вам эта бабка. И потом: много зная, человеку интересней жить. Ведь можно извлекать радость, удовольствие не только от еды, питья, работы, пусть даже интересной, но от волнующей музыки, книги, строки, наконец. Вот послушайте: "Руки милой - пара лебедей", - продекламировала она, выставив тонкие руки и обратив ладошки внутрь. - Здорово?
- Стихи сочиняете?
- Нет. Их сочинял Сергей Александрович Есенин.
"Муть, - раздражённо ворчнул Ефим. - Эту бы пару лебедей, да с вилами в навоз коровий...".
- Обедать, Ефим, - повторился голос жены.
- Ладно. Ерошке - крошки, а Фоме - щи, - сказал он, поднимаясь. - Пойдёмте с нами обедать.
- Спасибо. Не откажусь, - она тоже встала, отряхнула платье.
"Кикимора. А толковать с ней любопытно", - признал Ефим, идя сзади и поглядывая в спину дачницы.
Работая после обеда на тракторе, он вспоминал разговор. А вечером хотя и устал, но пришёл в большую комнату смотреть кино. Правда, смотрел больше не на экран, а на Асю, сидя в полутьме чуть поодаль.
Конец сентября стоял ясный, лазоревый и на редкость тёплый. Пожухла трава, желтели берёзы, багровели осины и лишь зеленела ещё стойкая листва тополей. Ефим попросил три дня отгула - надо было копать картошку. Но управился за два, даже успел поставить вечером сеть. На третий день, починив прогнивший закут свинарника, собрался проверить улов.
Взял рюкзак, вёсла, топор и пошел к лодке. Ася валялась под яблоней с книжкой перед очками.
- Не устали отдыхать? - остановился Ефим.
- Устала... Вы на озеро?
- Пройдусь чуток.
- Возьмите с собой. Скоро уеду, а ни разу не каталась на лодке.
Ефим покрутил на затылке кудри. Взять дачницу и хотелось, и не хотелось. Мешать будет. Опять же - ни ругнуться, ни ещё что-нибудь.
- Пошли, коли охота.
Он открыл замок, скинул цепь, спрятал в носовой ящик рюкзак и топор. Откуда-то вынырнул ничейный пёс, при виде которого Ася вскрикнула, отбежала к баньке.
- Ефим Николаевич, уберите собаку. Я боюсь их ужасно.
Ефим шугнул дворнягу, дивясь странному страху, но, когда Ася забиралась в лодку, безобидный пёс с лаем выскочил и чуть не цапнул дачницу.
- Вот видите, видите. Я ж говорила.
"Чего это он сдурел"? - удивился Ефим.
Шли вдоль берега. Вода была тихая, на прогретых отмелях плясали мальки, тени ползли по озеру, солнце то сияло, то куталось в низкие облака.
- А куда мы плывём?
- Сеть проверить хочу.
- Сеть? Это значит браконьерство? - опустив ладошку, Ася наблюдала за бурунами.
- Прошлой зимой от замора весь лещ подох. Опять химия стекает с полей в воду. Вот это браконьерство.
- И много таскаете?
- Когда как, - Ефим отвёл взгляд в сторону: несомкнутые колени Аси сверкали напротив.
- А рыбу куда?
- Много, так продам людям.
- А деньги куда?
- Известно куда. С деньгами Панфил любому мил.
- И много у Панфила?
- Хватает, - Ефим не удержался и похвастался. - Тысяч двадцать пять имеем. Кроме недвижимого.
- Ой, как много. Ужас. Мне бы столько - ну, пожила в удовольствие. Путешествие вокруг света - раз. Купила бы пианино - два. Люстру хрустальную - три. Настоящая хрустальная люстра - моя голубая мечта. У вас есть мечта?
Мечта у Ефима была одна - неосуществимая - иметь сына. И он нарочно ответил:
- Нам мечтать некогда.
- Фу, всё вам некогда. Браконьерить - время нашли.
Рыбы оказалось мало: четыре некрупных линя, щука на килограмм. По чешуе в ячеях, торопливому замоту догадался: кто-то проверял сеть. Даже знал - прощелыга Виктор по кличке Копоть.
- Вот так - опоздал Елизар, только блюдо облизал.
- Поговорщик вы. Прямо, бери и записывай. Слушайте, Ефим Николаевич, а Татьяна не устроит вам сцену ревности. Ну, что поехали кататься со мной? Ах да, совсем забыла - ей же некогда ревновать. Вам же всё некогда.
"С перцем бабёшка", - определил Ефим. И замял:
- Рыбы нет, так давайте к берегу. Чтоб не зря ходка, жердья нарублю.
- Давайте. Вон к тем берёзкам. Смотрите, какие белые-белые.
- Белых берёз, как безгрешных людей - не бывает. Все чуть с колером. Серым или розовым.
- Ефим Николаевич, вы растёте на глазах.
- Куда больше. И так башкой притолоку обил.
- Я в переносном смысле.
- А я в самом прямом.
Парило. Не откидываясь, одними руками Ефим потягивал вёсла, лодка шла упругими рывками. Прошуршала в осоке, ткуналась носом в песчаный берег.
- Здесь повыше брусника есть. Пособирайте. Я в моложе осика порублю.
Ася поднялась на взгорье. У боровой опушки на хрустком мшанике стала собирать горстями бруснику и есть. Ефим внизу рубил нетолстые (на два удара топором) ольшины. Отсекал сучья и макушку, на берегу укладывал стволы вперёд комлями на верёвку. Ася что-то напевала, но вдруг он услышал истошный крик. "Уж не кабан ли?", - мелькнуло на ходу.
Ася стояла на одной ноге, прижав руки к груди, съёжившись, а перед ней у замшелого пня спала, свернувшись спиралью, тёмная гадючка.
- Что вы стоите!? Убейте её, ну, убейте же.
- Зачем? - усмехнулся Ефим. Нагнулся за шишкой, бросил. Гадючка, проснувшись, зашипела, уползла в куст можжевельника.
- Фу, какая гадость. Ой, как я испугалась.
- Гадючка. Чего её убивать. Первая не тронет.
- Всё равно гадость.
Ефим пощупал пальцем острие топора. Отошли в сторону. Ася опять принялась за бруснику, он присел на палую сухостоину, закурил. В лесу было тихо, где-то далеко куковала кукушка.
- Гроза будет, - сказал он, глянув на небо.
- Вот и чудненько. Я обожаю грозу.
- Чудненько-то чудненько, а надо сматываться.
Справа надвигалась тяжёлая туча. Она, как огромный вполнеба пёс, глухо прорычала. Подуло холодом. Помрачнело. Свалились первые крупные капли.
Они спустились на берег. Ася забралась в лодку, притихла, наблюдая, как Ефим стягивал верёвкой стволы, счалил вязку и хотел столкнуть её в воду. Но тут вдарило, обрушилось, зацокало. Озеро закипело.
- Вылазьте, - крикнул он, - промокнем насквозь...
Осыпаемые ливнем, они кинулись к старой ели, встали под навес, прижавшись спинами к толстому стволу. Вокруг хлестал ливень. Некоторое время они были сухими, но вскоре капли стали пробивать густой лапник, потекло по коре.
Ася отстранилась от ствола. Лёгкое, с жёлтыми цветами платье промокло, прилипло к узкой спине, обнаружив лопатки, полоску лифчика, две пуговки... "Дитя имеет, а телом как девка нетроганная", - удивился Ефим, отметив, что хотя и тоща, но всё на месте...
Струйки воды текли по её мокрым волосам, по тонкой с позвонками шее. Низко, казалось, над самой елью грохнуло так оглушительно, что Ася вздрогнула, испуганно прислонилась к Ефиму. Он скованно замер, опустив тяжёлые мокрые руки. Стоял неуклюже, неподвижно. Дождь шумел, рокотала гроза, и они долго неподвижно стояли. Она сняла мокрые большие очки, кошачьи глаза поднялись, посмотрели на лицо Ефима. Капля дождя висела на кончике его носа.
- Смешной вы...
"И верно смешной...стою, как пень", - подумал. Смахнул каплю, отстранился - вышел из укрытия.
- Кажись, проходит.
- Не кажись, а кажется.
- Всё одно: что в лоб, что по лбу. Пойдёмте к берегу.
Он ругал себя за робость. Женщина сама прижалась к нему, а он не решился даже обнять. Стоял с деревянными руками, словно столб.
Дождь слабел. Туча, огрызаясь, уползла на другой край неба.
Дно лодки залило водой. Ефим поднял борт, покачал. Ася села на мокрую лавочку. Двигались тяжело, медленно - тормозила связка жердей на буксире. Она то разбегаясь по инерции, стукала в корму, то уходила в стороны. Ефим часто грёб, пот на лбу смешался с каплями дождя...
Ночью ему приснилась такая же гроза, раскидистая ель, прижавшаяся Ася. Он спал один. Пробудившись ото сна, но как-то не окончательно, поднялся по лестнице к мезонину. Замер. Прислушался. Взялся за холодную ручку двери...
Кошка спрыгнула с чердака, и он очнулся. За стеклом полуокна чернел квадрат неба, цветущий звёздами. Ефим спустился назад, но спать уже не мог.
На другой день, вернувшись вечером с работы, узнал от Татьяны, что дачница уехала. И оттого, что уехала она так внезапно, не попрощавшись, словно сбежала - Ефим затосковал...
На столе её опустевшей комнаты увидел пустую коробочку из-под туши для ресниц, пустой флакончик, пахнущий духами. На стене остался висеть забытый смешной клоун, вырезанный из картона и обшитый материей. Ефим снял, сунул в карман. Повесил в тракторе перед лобовым стеклом. Но от тряски клоун так подпрыгивал и приплясывал, что Беглов воткнул его в щель за приборным щитом.
Задули северные ветры, небо надолго заволокло. По вечерам солнце чуть прожигало тучевую ветошь, пылая холодным свекольным заревом на горизонте.
Ефим будто схоронил кого. Не поднимает по утрам пудовые гирьки, всё больше молчит, не торопится с работы домой. "Блажь, дурь головная, смотреть не на что", - внушал он себе, но не помогало. И вспоминалась Ася.
Как-то набирали в подполье, в сетчатые мешки, картошку, которою принимали здесь же в магазине. Татьяна насчитала на восемьдесят рублей. Ефим сел на мешок, глядя в приоткрытую дверцу, спросил:
- Татьяна, а на кой нам деньги?
- Какие? - не сообразила она.
- Всякие.
- Ополоумел, что ли?
Она шаркнула голяком по земляному полу, подняв пыль, а Ефим, словно не видя её, повторил:
- Не то...
Он даже приболел. Простыл где-то. И, просидев день, собрался в Сосново за густотёртыми белилами. Когда отпирал гараж, то внезапно в не совсем ещё здоровой голове вспыхнула мысль - поехать в Ленинград и разыскать Асю. Зачем поедет? Что скажет? Ефим не думал. Ему одного ужасно хотелось - увидеть её.
И от такого простого исполнимого решения он повеселел, бес гуляй-души овладел ровным Ефимом.
Он мчал по шоссе, зачем-то сигналил на пустой дороге, зачем-то в Сосново снял пять сотен с книжки, о которой не знала Татьяна, а в Ленинграде остановился у комиссионного магазина и купил хрустальную люстру за четыреста двадцать семь рублей... "Ополоумел...Ур-а-а-а!", - выкрикивал он громче, чем бивший в окно встречный ветер. На него нашло затмение. А может, просветление...
Он ехал по правилам, замечал дорожные знаки, занимал нужный ряд, но потом, вернувшись домой, не мог ясно, последовательно вспомнить: как ехал, как снимал с книжки деньги, покупал хрустальную люстру, искал улицу Гоголя. Даже испугался - натворить мог страшное, непоправимое.
... Возле здания с мемориальной доской остановил машину, не зная - что теперь делать. Искать самому Асю было почему-то стыдно, да и не умел он. У высокой старинной парадной заметил скучающего, низкорослого мужичка в вязаной шапочке с помпоном. Что-то в его облике было неуловимо близкое Ефиму, деревенское.
- Друг, - позвал он из окна машины. - Ты не из этого дома?
Куря папиросу за папиросой, Ефим ждал долго - минут тридцать. Уже решил - смылся улыбчивый посыльный и придётся искать самому. Но вязаная шапочка с помпоном показалась в подворотне, рядом шла толстая тётка в фуфайке.
- Нету, брат, никаких Асей. Всё обзвонил. Старуха одна открыла, Асей Наумовной звать. Тебе вроде не старуха нужна...Мы с этой дворничихой искали совместно...
- Нет, нет у нас Асей, - подтвердила дворничиха.
Ефим затосковал. Ему верилось - непременно отыщет он, но только теперь понял, что это не деревня, найти в огромном городе человека потрудней, чем иглу в стожке сена.
- Может, ещё где проживал этот Гоголь? - спросил он тоскливо. Посыльные не знали. Достал кошелёк, дал мужичку четвертной, тётке трояк.
- Ладно. Садись, подвезу к братану, - надежда рухнула.
Они поехали по городу к Витебскому вокзалу.
- Тебе эта Ася - кто ж приходится?
- Дачница была.
- Любовь, извиняюсь?
- Сам не пойму, - искренне признался Ефим. - Как тебе объяснить. Нет в ней ничего такого. И понимаю - нет. А тоска и радость. Колдовство.
- Любовь - штука-ребус. В природе, ёшь твою корки, такие циклы имеются. В этот самый цикл любая чувырла подвернётся - и любовь получится. Точно говорю. Ты женат?
- Есть.
- А мне не везёт. Бабы - они сдержанных любят. А я, брат, сам видишь - ручей речистый. Ребуса во мне никакого. Чего там сзади у тебя брякает-тикает?
- Хрустальную люстру приобрёл.
Подъезжая к родному селу, Ефим озадачился: что делать с этой люстрой. Выбросить - жалко. Продать - кому она нужна в деревне. Притащить домой - жена спросит: на что купил; узнают селяне, сочтут за чокнутого. Решил спрятать на чердаке баньки, где хранились старые сети, мерёжи и всякая дрянь. Туда Татьяне не забраться.
- Белила купил? - спросила она, когда он вкатывал машину в гараж.
- Нету. Зря съездил, - соврал Ефим.
Улучшив момент, вытащил тяжелый пакет, скорей-скорей потрусил к баньке. Спрятал. Закидал гнилыми сетями, вениками. Сел у воды на сырой камень.
- Приветик, Ефиму Николаевичу, - Витя Копоть был чуток навеселе, искал - где добавить.
- Всё пьёшь?
- Жизнь такая: мужик напьётся, баба заплачет. Хошь загадку, - Копоть сдвинул на черноволосый затылок кепку-блин. - Жили-были два деда...
- Пошел ты, фофан...
- Молчок, молчок. Ефим Николаевич не в духах, - залепетал тот и скрылся за кустом бузины.
Засмеркалось. Даль затягивало серой марлей дождя. На другом берегу гнали к дому стадо, мычали коровки. А Беглов сидел и сидел.
Начало крапать. Важные гуси плыли к берегу. Глядя на них, Ефиму вспомнилось: "руки милой - пара лебедей". Он оглянулся, поднял большие грубые ладони, повернул их друг к дружке. "Похоже", - подумалось, и взяла дождливая тоска.
Ефим швырнул в воду галечный кругляш, поднялся. Дождь барабанил по баньке, где на чердаке схоронил хрустальную люстру, по крыше крепкого дома, по сеннику, парникам, веранде, пристройкам, гаражу.
Он поднимался по тропке осеннего пустого огорода медленно и, словно не замечая дождя, изрядно подмочил свой зелёный костюм и шляпу мышиного цвета.