Лев Толстой по поводу стиля Горького заметил, что автора не должно быть видно за произведением. Стендаль возводил в практику тот же принцип. Ни тому, ни другому сделать этого не удалось, как, впрочем, никому никогда не удастся.
Джойс и его последователи пошли дальше: они не только как бы сами скрылись, но и скрыли о чём хотели сказать настолько, что до сих пор мало кто понял.
Конечно, это честный поиск. Реалист Хемингуэй тоже искал.
Он учился у Ивана Тургенева. Итогом его учёбы стало отвращение к описательству и длиннотам. Любя Достоевского и "старика Толстого", он всё же сообразил, что художественный метод (такой различный) должен быть заменён другим.
Самое неизменное - человеческая природа - в некоторых своих проявлениях всё же изменяется во времени.
Нынче не то чтобы в обморок упасть - слезу не покажем миру. Откровения услышишь разве что с сильного перепоя.
Эмоции, конечно, не исчезли. Как чёрная икра, они существуют, но мы их не видим. Мы стали чувственно более сдержаны.
Хемингуэй интуитивно это подметил.
Считается - чем сильней, мужественней характер, тем менее он выдаёт свои переживания и думы. Хемингуэй тоже так считал. И, как многие, стеснялся своей впечатлительности, эмоциональности. Оттого тяготел к натурам, к которым применительна метафора скрытого под водой айсберга. Он любил эту метафору.
Она, впрочем, определяет творчество любого художника, но более всего творчество Хемингуэя. Недосказанность, сдержанность, немногословие знания - стали элементом его знаменитого подтекста.
Он говорил: "Если хорошо знаешь предмет, читатель поймёт недосказанное".
Житейский предмет люди знают хорошо. При слове "идёт" большинство на перроне догадываются - идёт поезд.
Наша бытовая речь полна таких "идёт".
- Как поживаешь?
- Ничего...
Однако мы из этого "ничего" кое-что всё же выводим, привыкнув, что человеческий диалог - чаще всего кодовый диалог.
Герои Хемингуэя более всего боятся обнаружить мысли свои и - не дай бог - переживания. Он полагает, что это соответствует правде быта, в котором чаще всего огромная работа мысли и чувства может быть выражена одним словом. "Ничего", например.
Ликование Пушкина по окончании "Бориса Годунова" понятно. Он ликовал оттого, что сочинил нечто ему не свойственное, трудно дававшееся, серьёзное, крупное, народную драму. Хотя у него не вызвали ликования вещи куда более серьёзные и крупные. "Я вас любил..." или "Медный всадник".
Они ему давались слишком легко.
Сын и жена Хемингуэя вспоминали о его порывистости, непостоянстве страстей, впечатлительности, ранимости. А его стиль? Он всегда рационален, вычислен, укрощён. И эта дрессировка нежного собственного сердца и стиля видны на каждой странице. Не вызывает сомнения, что писал он трудно, медленно.
Может быть, парадоксально, но мне кажется, что он всю жизнь писал не так, как хотел, не так, как мог. Он "наступал на горло собственной песни". Давила установка. Финал его и автора приведённой строки одинаков.
Хемингуэй хотел естественности, чаще получалась зримая искусственность, стилизация, манерность. Он хотел "невмешательства", но ведь оно вмешательство наоборот.
Говорят, трудно быть самим собой. Я полагаю, трудней всего не быть самим собой.
Большой художник, честный мастер Хемингуэй выше им установленных принципов технологии искусства.
В какие бы одежды "подтекста", "потока сознания", "рубленой прозы", "телеграфного стиля" не рядился крупный - а впрочем, любой писатель - всё кричит о его истинной сути.
Суть Хемингуэя - человеколюбива и чутка к ближней и дальней несправедливости.
Его способ выражения и изображения человека оказал влияние на литературу. В ином, более среднем и смешанном качестве он вошёл в структуру письма иных книг, и ни один серьёзный, то есть честный литератор не сможет в дальнейшем писать без учёта найденного Хемингуэем.