С утра ждал Митрич почтальона с пенсией. Однако уже синел за окном вечер, в доме напротив начали зажигаться огни, а почтальон не приходил.
" Это разве почтовый порядок, - вслух ворчал Митрич, - неуж если ты мне в срок пенсию или депешу не доставил, так никакого порядка, а одно разгильдяйство...".
Он поставил чайник на газовую плиту, достал из кухонного стола хлеб, остатки колбасы, и тут раздался звонок. "Всё же почта порядок знает", - удовлетворённо заметил Митрич и, шлёпая тапочками, торопливо засеменил к двери. Но на пороге вместо почтальона стояла молоденькая миловидная соседка по лестничной площадке Шура.
- Дмитрий Николаевич, просьбочка к вам, - ласково начала соседка, и Митрич с неудовольствием смекнул, что Шура будет просить денег.
- Что за просьба?
- Рублей семь-восемь до аванса. Гости пришли, ну, и сами понимаете...
- С гитарами, что ли?
- Почему с гитарами - с одной единственной гитарой.
- Всё одно трень-брень да пустой трезвон. Нет у меня денег, - мрачно сказал Митрич.
- До аванса, на три дня, Дмитрий Николаевич, - умоляюще не унималась Шура.
- Да нет денег, нет.
- Ну, хотя бы пятёрочку.
- Ни пятёрочки, ни семёрочки. Нет.
- Сегодня же у вас пенсия.
- Не доставили.... Извини, у меня на кухне чайник уйдёт, - заключил Митрич.
Злило его, что вместо почтальона явилась Шура с накрашенными губами, злило, что она знает про день пенсии, злило, что из квартиры её доносились бесшабашные звуки гитары. А главное - ему не верили. - Нет денег, русским языком говорю. А и были бы - на твоих кобелей не дал бы. На дело не откажу, - смягчаясь добавил Митрич, чуя, что сорвались обидные слова.
Шура, изменившись в лице, повернулась и ушла к себе.
"Говоришь русским языком - не верят, - оправдывался мысленно Митрич, вернувшись на кухню. - Ещё обижаются. Всякий день гостей принимать никаких сумм не хватит, будь хоть миллионщиком.... Вон - опять задребезжали, собака их укуси. А по нынешним строениям - на первом этаже чихни, так я на пятом "будьте здоровы" скажу...".
Он пил чай, продолжая то вслух, то про себя осуждать и Шуру, и других соседей и вроде бы суд его был правильным, но на душе сделалось тоскливо.
Когда-то и к нему захаживали друзья-приятели и многочисленная родня.
Но вот ушёл он на пенсию и как-то незаметно стали всё реже и реже наведываться люди. А когда год назад умерла жена - и вовсе все забыли о его существовании. Сам же расхаживать по гостям он не любил. А вернее - стеснялся. У всех дела свои, семейные заботы и, казалось ему, что даже в праздники - везде он помеха.
Вспомнилось Митричу, что прошлой зимой приходила сестра жены. Чай пила, жаловалась на племянника, потом выпросила зимнее пальто покойницы и больше носа не показывала.
Летом заявилась дочь с зятем. Митрич обрадовался, сбегал в магазин, суетился с закуской, постелил новую крахмальную скатерть. А пришли они, оказывается, относительно обмена их комнаты на квартиру Митрича.
Митрич отвечал как-то неопределённо и зять, изрядно охмелевший, поругался ни с того ни с сего с дочкой, разбил две рюмки, и ушли молодые на что-то обиженные.
Старший сын работал врачом на Севере и писал в год по обещанию, младший служил на Дальнем Востоке в какой-то секретной системе и оттого вовсе не писал; сослуживцы по строительному тресту, где отбухал Митрич восемнадцать лет фасадчиком - вовсе забыли о нём.
"Вот только и нужен я как взаймы дать, - печально подумал Митрич, вспомнив соседку, перед которой чувствовал он себя почему-то виноватым. - Что ж не дал бы разве, если б пенсию доставили. Дать - не взять. Деньги дольше в цельности сохранятся...".
Вообще-то, если честно сказать, берёг Митрич в соломенной шкатулке сто рублей. Но деньги эти предназначались на его похороны. Митрич более всего боялся, что после смерти не останется ни копейки, и людям придётся просить о помощи в райсобесе или в стройтресте. Будут они хлопотать, тратить свои сбережения и втайне думать, что, мол, отдал концы, старый хрыч, и даже не позаботился о своей кончине.
И потому, как бы туго не приходилось, в шкатулку он никогда не лез. Эти сто рублей, аккуратно перетянутые аптечной резинкой, являлись запретной суммой...
Митрич закурил сигаретку, подумал о Шуре, которую нечаянно обидел, и пришло ему тут в голову - не взять ли всё же червонец из заветной шкатулки. Завтра же с пенсии вложит он недостающую сумму и ничего страшного не случится. Наоборот - выручит соседку да сделает доброе дело.
Тут Митрич стал думать о смерти. Своё он вроде отжил и никому теперь не нужен. А помереть вовсе не страшно, даже торжественная, трогательная процедура похорон нравилась Митричу.
Он вспомнил, как хоронили его брата Петра, представил себя на его месте.
Лежит он в морге весь в цветах, а вокруг стоят скорбные молчаливые люди. Прилетят сыновья, явятся дочь с зятем, сестра, племянники, да уж, наверно, по такому случаю придут и с работы проститься. И так же как он когда-то стоял перед почившим братом Петром и, забыв плохое, вспоминал лишь хорошее, так и перед его гробом будут стоять люди, думая, что всё же неплохим человеком был дед Митрич. Честно трудился, честно воевал, растил детей и зла сделал вовсе немного. Кто-то наверняка и всплакнёт.
Потом понесут его на руках к автобусу и будут просить шофёра, чтобы ехал без тряски, а сами сядут тихие, скорбные рядом и начнут думать о его жизни.
На кладбище заиграет торжественная музыка. Как и на похоронах Петра, молодой человек с красной повязкой на рукаве произнесёт трогательную, складную речь, в конце которой скажет: "Пусть будет пухом земля вам, Дмитрий Николаевич...". И тут опять многие заплачут. Может, и соседка Шура платок достанет.
Повезут его по кладбищу на тележке, обитой малиновым бархатом, неся венки и цветы. Потом опустят в могилу и каждый бросит горсть земли. Завалят холмик цветами и по русскому обычаю, как и на похоронах Петра, выпьют по стопке, а одну выльют на его землю. Потом уедут на поминки произносить за него тосты и говорить хорошие слова...
И только тут Митрич вдруг осознал, что ведь все уедут жить дальше, а он один, совсем один останется в холодной сырой земле. От всего что представлялось ему до этой минуты, он испытывал какое-то грустное и в то же время хорошее ощущение, так как ещё рядом с ним были горюющие, заботливые люди. Ему казалось, что каким-то странным образом он будет их видеть, слышать и даже укорять, что, мол, "оценили вы, собаки вас съешь, Митрича, да поздно оценили". Если бы и тогда, когда лежал он в сырой земле, эти люди не уходили, а всегда бы сидели там, над ним наверху - ему сделалось бы теперь не так страшно. Страшно же стало от сознания полного одиночества в полной тьме.
"А ведь жутко помирать-то. Ведь я останусь совсем один, да и ничего не буду чувствовать, ничего...", - удивился впервые в жизни Митрич и долго сидел неподвижный, подавленный представленной картиной собственных похорон...
Пепел с дотлевающей сигареты падал ему на брюки. Митрич наконец поднялся, сошлепнул с коленей пепел и, радуясь тому, что он живой, что все эти загробные мысли он сам же и придумал - закурил новую сигаретку и, весело семеня, направился в комнату.
"Зря обидел Шурку, зря, - сказал Митрич. - И не моё вовсе это дело - кто к ней ходит. Хорошие, может, люди ходят. И пожадничал зря".
Он достал из шкафа соломенную шкатулку и, прикоснувшись к ней, несколько секунд поколебался: нарушать ли заветную сумму. "Деньги завтра же вложу. А не вложу, так и хрен с ними, собака их съешь...".
Шура долго не открывала дверь и Митрич уже тревожно подумал - не ушла ли она искать деньги в другое место. И обрадовался, когда услышал шаги.
- Тебе вроде взаймы нужно? - хмуро спросил Митрич, зажав десятку в кармане.
- Нужно, - удивлённо ответила Шурка.
- Вот, бери, коли нужно.
- Так ведь у вас не было.
- Не было, не было. А вот стало. В старом пиджаке отыскал...
- Ох хитрец, Дмитрий Николаевич, - улыбаясь протянула Шура, беря деньги. - Спасибо!
- В гастроном пойдёшь? - Деловито осведомился Митрич.
- Ну, в гастроном.
- Так ты на себя восемь рубликов потрать. А мне бутылочку винца сподобь, - попросил он и поскрёб за ухом...
Вернувшись к себе, Митрич включил телевизор. На душе у него потеплело.
За окном медленно опускались крупные хлопья снега.