Снимал  я  комнату  в  посёлке  Вырица.
Трещал  мороз - я  печь  топил  брикетами,
В  окошке  низком  стёкла  были  выбиты
И  я  его  заклеивал  газетами.
Дышал  я  паром,  но  держался  стоиком,
Писал  стихи  за  самодельным  столиком.
Снег  падал
             и  седело  всё  наземное,
Машины  шли,
             дрожал  старинный  дом.
За  тонкой  стенкой  песни  пел  тюремные
Весёлый  кенар  с  рыжим  животом.
Хозяин  мой  ходил  в  дешевом  ватнике,
Копил  рубли,
             катал  для  рынка  валенки,
Кадык  горбатый  укрывал  за  бороду,
Растил  в  сарае  розового  борова.
И  слышал  я,  как  песни  пел  он  бражные,
Как  приникал  к  моей  замочной  скважине,
И  звал  меня  при  этом  чудаком.
За  то,  что  в  комнате,
                        пропахшей  кислой  сыростью,
Оставшись  без  брикетов  торфяных,
Я  грелся  тем,  что  начинал  боксировать
Невидимых  противников  моих.
За  то,  что  я,
                 на  холода  не  жалуясь,
Не  раздеваясь,  засыпал  не  раз.
Мои  обеды  на  плите  не  жарились,
А  он  с  меня  высчитывал  за  газ.
И   гладя  деньги  пальцами  горячими,
И  в  комнате  закрывшись  на  засов,
Он  торопливо  мелочь  заворачивал,
Страничку  выдернув  из  "Алых  парусов"...
Теперь  узнай  я,
                  что  тот  дом  нечаянно
Сгорел   дотла  с  рублями  и  с  хозяином,
С  холеным  боровом
                    и  с  тюфяками  сдобными...
Я  не  злопамятный,
                   я  дольше  помню  доброе.
Лишь  кенара  жалел  бы  голосистого,
Что  на  своём,  на  птичьем  языке,
Не  песни  пел,
               а  весело  освистывал
Людей,  живущих  в  денежном  мирке.