В этот светлый, майский день Анну охватила тоска. Отчего она? От одиночества, от желания перемен или просто так: как ветер, дождь, осень?
Время нудно тянулось, разговоры сотрудниц казались пустыми и глупыми, работа - никчёмной, будущее - мрачным.
Она листала журнал "Огонёк", рассматривая лишь снимки, и там, на пахнущих типографской краской страницах, улыбались зимовщики Антарктиды, улыбались на съёмке новой кинокартины, улыбались монтажники на фоне облаков, хохотали на свадьбе в далёком таёжном посёлке.
Стрелки больших настенных часов, висящих над дверью, не двигались.
- Девочки, я привезла из Таллина безразмерные колготки. Кому надо? - крикнула бойкая, неумевшая говорить негромко, Вера.
- Мне.
- И мне.
- А вам, Филимон Аркадьевич?
- Благодарю, - глухо отозвался, невидимый из-за кульмана, единственный мужчина конструкторского бюро, тихий, с носом уточки, дядя, над которым любили подшучивать, впрочем, беззлобно.
До конца рабочего дня оставалось полчаса, но уже никто делом не занимался. Выходили мыть руки, смотрелись в зеркальце, толковали о магазинах, детсадах, ателье.
Подперев подбородок ладонью, Анна отстранённо смотрела на четырёх сотрудниц и одного мужчину и подумала, что вот так, толкуя ни о чём, ожидая конца рабочего дня - будет завтра, через неделю, через десять лет, потом в разное время все отправятся на пенсию, состарятся. И всё.
На обложке журнала летел по небу красивый, синий лайнер, а за форточкой на фабричном дворе раздражающе гудел компрессор и стучали отбойные молотки.
В первые дни после развода с мужем Анна собиралась перебраться к матери в Выборг. Но хлопоты по обмену жилья и так надоевшие, шестилетний сын Алик, а главное - страх сорваться с привычного места работы, удержали её.
- Анна Петровна, пойдёмте в кино, - предложила, разглядывая себя в зеркальце, незамужняя Зина, походившая лицом на испуганную птичку.
- Пойдём, - равнодушно согласилась Анна. Она была старшей по возрасту из четырёх женщин и её называли по отчеству.
Стрелки часов показали без пяти пять. Стали снимать халаты и прощаться.
Фильм оказался дрянной, скучный. Хотелось уйти, не дождавшись конца, но они высидели.
Анна шла домой не торопясь, купила в магазине молоко и пельмени. Куда торопиться? Дома её никто не ждал. Сына мать забрала на лето в Выборг, а что делать одной: приготовить поесть, дошить платье, посмотреть по телевизору такое же скучное кино. Потом в постель с усыпляющей книгой.
Всего год прошёл, как она развелась с мужем, который тут же сошёлся с другой женщиной. Разменяли отдельную квартиру на две комнаты. Ему - маленькая, ей - большая. Соседи - милые, приличные люди.
Придя домой, переодевшись, она вышла на кухню, молоко и пельмени сунула в общий холодильник. С милыми старичками жили дружно, без "наших" и "ваших" столов, конфорок, счётчиков.
Анна поставила воду на газ, принялась чистить картошку. Появился Илья Ильич с листом бумаги в руке.
- Категорически приветствую вас, Анна Петровна! Что нового в деле производства сладостей?
- Ну, ну, ну. Не столь мрачно. Посмотрите, мой друг, каким шедевром я решил украсить кухмистерскую. Сделано из окна нашей дачи...
На листе была изображена изба, зелёная лужайка и зелёная корова. Илья Ильич когда-то преподавал живопись в художественном училище.
- Ничего, - сказала неопределённо Анна. - Только почему корова зелёная?
- Э-э-э-э, - проскрипел сосед, словно ожидал подобный вопрос. - Ещё на первом курсе, когда я только начинал, наш учитель сразу же приказал: "Чёрную и белую краску, уважаемые, выбросьте из вашего акварельного набора. В природе нет ничего абсолютно белого, равно как и абсолютно чёрного.
- Выбросили?
- Ни в коем случае. Из чёрной и белой, знаете ли, весьма удобно составлять самый распространённый в природе цвет - серый. У вас вода закипает...
Анна уменьшила пламя. Илья Ильич прикнопил к стене корову.
- Вот так-с, - удовлетворённо оглядывая своё творение, заметил он и удалился, чтобы не мешать.
"Какой бодрый старикан, какая энергия в его-то возрасте", - восхитилась Анна.
Поужинав, она вернулась к себе. Открыла окно. В пазах рамы увидела иссохшие, бурые иглы новогодней ёлки. Вспомнила, как в тот вечер сидела одна за столом... С улицы веяло душным маем. В палисаднике бренчала гитара, раздавался девичий визг, шлепки по мячу.
По радио что-то читали, и она, прикрыв окно, прислушалась.
Артистка читала грудным, тревожным голосом чьи-то письма. Анну сперва заставил прислушаться именно этот глубокий, исповедальный голос, но постепенно суть читаемого вытесняла исполнителя и, наконец, она забыла о голосе, о себе, обо всём и ушла туда: в иные далёкие жизни рассказа.
Это был странный рассказ о большом, романтическом чувстве двух людей, которые никогда не виделись, а только переписывались. "Нет, не права пословица, гласящая, что любовь начинается с глаз. Всему началом может быть голос и даже не озвученный, а лишь начертанный на бумаге...", - запомнила она фразу и ждала, когда диктор объявит название рассказа. Но радио молчало. Потом сообщили время, заиграл оркестр народных инструментов.
Есть две категории молчунов. Первые, хотя внешне многословны, даже болтливы, на самом деле говорят о чём угодно, чтобы скрыть главное - что на душе. Вторые - всегда молчат, занятые неслышным внутренним разговором, не умея прятаться за слова.
К таким натурам принадлежала Анна Петровна: скрытная и потаённая. Но наступает иногда период, когда и самому скрытному хочется открыться, выговориться другому, и если нет того созвучного другого, то возникает отдушина дневников, стихов, писем в никуда.
Именно теперь, после взволновавшего её рассказа, хотелось поговорить, но говорить было не с кем. "Конечно, так в жизни не бывает, это красивая сказка, - размышляла мечтательная Анна, сидя у окна. - Или, наоборот, только на расстоянии, не видя друг друга, можно долго хранить чувство...".
Она вспомнила своё. Школьные увлечения, безответные и ответные страсти - все прошли, все имели рассвет и закат. Потом Олег: радужная, бездумная, торопливая предсвадебная пора, свадьба, безоблачный месяц - и вот он уже не торопится домой, от него пахнет вином, потом пелёнки, бессонные ночи, другая женщина...
Анна перебрала знакомых - у каждой семьи что-то неладно. Половина просто не выдержали и расстались, другая половина - видимость любви, привычка, долг.
Она поднялась, постояла, не зная, чем заняться. Шить не хотелось, читать тоже не хотелось, спать - рано. Душный майский вечер томился за окном, звуки улицы затихали, и Анна неожиданно, словно кто-то внутри указал ей, достала из стола толстую тетрадь в клеточку, села опять к подоконнику и принялась писать письмо на радио. Она ещё не знала, что напишет, пошлёт ли или разорвёт, выговорившись. Но её неудержимо тянуло писать.
"Уважаемый" - бойко вывела рука и остановилась. - Кто уважаемый? Ни имени, ни фамилии... "Уважаемый автор рассказа, который передавался по радио вечером двадцать второго мая, - начала она, решив, что там найдут его адрес. - Только что прослушала передачу и не могу понять - почему хочется написать Вам. Ничего подобного никогда в жизни не делала.
Ваше странное повествование в письмах о чувствах, никогда не встречавшихся людей, произвело на меня большое впечатление. Но, простите, уважаемый писатель, в жизни так не бывает. Это красивая сказка, высокий обман, и, видимо, в том сила искусства: зная, что так не бывает, веришь сказке и переживаешь. В нашей обыденной жизни зрение торопится осязать, и как только двое оказываются под одним потолком и вступает в силу быт - большое делается маленьким и проваливается в какую-то чёрную яму. Я знаю это и по себе, и по окружающим.
Где-то читала: "Жить с нелюбимым человеком нечестно, даже хуже того". Но в таком случае "хуже того" живут девять из десяти супружеских пар. Я, наверно, несколько преувеличиваю - тому виной скверное, серое настроение. Знаете, бывает такая беспросветная полоса. А тут Ваш светлый рассказ. Спасибо за него, и простите за мои угрюмые словеса...".
Анна кончила, призадумавшись, как подписаться. Не хотелось назваться своим именем. "Анна Петрова" - улыбнувшись, вывела она, однако, обратный адрес указала верный - ответ получить ей хотелось.
Утром вечернее письмо показалось смешным, школярски-наивным, она колебалась - не порвать ли, но всё же опустила в почтовый ящик, почувствовав странное облегчение на душе.
И стала ждать. А ждать оказалось интересно.
Через четыре дня пришёл ответ: "Уважаемая Анна Петрова, Ваше письмо направлено автору заинтересовавшего Вас рассказа - Андрею Кострову", - сухо сообщали из литературной редакции Радио.
Через неделю соседка Мария Ивановна явилась на кухню с письмом.
- Вот вынула из ящика и не пойму. Дом наш, квартира наша, а на имя какой-то Петровой Анны. Вы не в курсе?
- В курсе. Это мне.
- Вам! - деликатно удивилась соседка, подавая конверт. Не допив чай, Анна ушла в свою комнату и с волнением вскрыла письмо.
"Уважаемая Анна (извините, Вы не указали отчества). Благодарю Вас за внимание к моему скромному сочинению. Умышленно называю рассказик "сочинением", т. к. он не есть реальная история двух людей. Это вымысел или, как Вы пишите - "красивая сказка".
Не знаю Вашего возраста, но письмо свидетельствует о некотором сердечном и житейском опыте. "Вечной любви не бывает, это обман" - восклицаете Вы. Может быть, хотя в жизни бывает такое, чего не выдумать никакому романисту. Но если это действительно обман, то он гуманней правды и, как врачу, например, порой, человечней не говорить больному об истинном положении дел, так и в искусстве: "как быть должно" человечней того "как есть в жизни".
Не надо так мрачно смотреть на мир. Ваша полоса пройдёт, на то она и полоса. Если у Вас личные тягости - переносите их стойко. Легко советовать, я понимаю. Но, быть может, всё хорошее в человеке зарождается из грусти. Постарайтесь быть бодрой, особенно когда к тому нет оснований.
Пишите при скверной душевной погоде. При хорошей - тоже.
Жму руку - Андрей Андреевич Костров".
Анна прочитала письмо дважды. Листок, с заваленным влево почерком, лежал на столе, и весь вечер она не убирала его. "Пишите при скверной душевной погоде. При хорошей - тоже", - повторяла она, улыбаясь, силясь представить того, от кого исходила эта милая просьба. И сердце её чуяло, что это добрый человек, которому тоже грустновато в мире. В воображении составлялся неопределённый образ писателя Андрея Андреевича Кострова, и на следующий день на улице, в метро, на работе - она как бы примеряла этот образ к каждому мужчине, говоря про себя "нет, он не такой, он чуть постарше, у него умней глаза, добрей взгляд...".
Если бы сотрудники конструкторского бюро кондитерской фабрики обладали большей внимательностью, они бы в то утро легко уловили перемену в Анне Петровне. Причесанная тщательней обычного, с серебряной брошью под белым воротником, она, словно праздничная, сидела чуть улыбаясь в себя. И узел меланжевой установки, который она вычерчивала, и раздражающее обычно гудение компрессора со стрекотнёй отбойных молотков - всё в это утро казалось Анне не таким как раньше.
Только Филимон Аркадьевич тихо сидящий, как крот, за своей доской, заметил, когда Анна выходила менять воду для вербы:
- Вы сегодня, Анна Петровна, как Софи Лорен...
И Анна, звучно цокая каблучками, идя обратно по коридору, нарочно дала крюк, чтобы посмотреть на себя в большое зеркало, и отметила, что она действительно выглядит ничего.
- Девчонки, кому импортную куртку? - крикнула Вера. - Сейчас уже кримплен не в моде. Заграницей его носят только дворники. Люди поумней, чётко гоняются за льном. Верно, Анна Петровна?
- Не знаю. Я там не бывала...
Анну весь день подмывало рассказать кому-нибудь о письме от писателя, но она молчала, и в обеденный перерыв открыла сумочку и перечла заученные уже наизусть строки.
Через несколько дней, просматривая в фабричной библиотеке подшивки журналов, она обнаружила в прошлогоднем номере то, что искала: два коротких рассказа Андрея Кострова, напечатанные в "Неве". Прочла их вечером. И это дало ей повод сесть за письмо.
Она так прямодушно и написала: "Ваши рассказы, найденные в прошлогодней подшивке, мне очень понравились и дали повод (просто так не решалась) отнять у Вас время...".
"Пишите мне, пожалуйста, без всякого повода. Просто когда будет желание или зацветёт сирень, или сойдётся серия, но не сойдётся номер лотерейного билета", - весело отвечал Андрей Андреевич.
И она стала писать всё чаще и чаще, становилась от письма к письму откровенней, и уже не рвала, как вначале, листки в клеточку, не робела, не выбирала слова.
Так прошло лето.
Жизнь Анны Петровны наполнилась тайной, и было интересно воображать облик незнакомого, загадочного человека, думать о нём, отправлять и получать письма, в которых они уже писали "вы" не с большой буквы.
Однажды она, обмолвясь, начала: "Дорогой Андрей Андреевич...". Но тут же спохватилась и, смутясь обмолвки, заменила на "уважаемый". Однако он в ответе тоже начал: "Милая Анна...", но не зачеркнул, не испугался.
Почти каждый выходной Анна ездила к матери повидать сына и всякий раз ей хотелось поделиться о переписке хотя бы с ней. Останавливала боязнь, что, открывшись - всё каким-то образом может исчезнуть.
Их переписка и доверительные отношения удивительно походили на отношения в том, впервые услышанном по радио, рассказе. Только там, в вымышленном мире, люди жили далеко друг от друга, а тут - рядом, в одном городе.
Анне Петровне всё сильней и сильней хотелось увидеть Андрея Андреевича.
Как-то, придя из гостей в игривом, озорном настроении, она села за письмо. Андрей Андреевич ответил, что встреча может "стать началом конца".
"Отчего он так боится встречи? Что он очень некрасив, уродлив, мал ростом? Но он же не знает, какая я..?".
И всё же в конце лета они договорились о встрече. Она предложила у метро "Площадь Восстания" в восемь вечера. Андрей Андреевич согласился.
Как великие смешные конспираторы, они условились, что она будет в белом плаще, который ей подарил ещё покойный отец на свадьбу. Плащ был новенький, импортный, ни разу не надевала его - слишком белый, маркий, броский.
В тот назначенный день она с утра думала о предстоящем свидании, волновалась, торопила время, отпросилась пораньше с работы. Забрав Алика из детсада, договорилась с Марией Ивановной присмотреть за ним, покормить, уложить спать, если задержится. А потом помыла голову, накрутила волосы, подвела ресницы.
Вышла из дома в четверть восьмого, решив всё же взять такси.
Анна имела странность, свойственную стеснительным детям, которым ничего не стоит показаться на улице в драном пальтишке и целая трагедия - надеть только что купленное. В новой вещи она испытывала на людях неловкость, ей представлялось: все обращают на неё внимание, и так обычно длилось несколько дней, пока сама не привыкала к обнове.
Спеша в блистательном наряде на свидание, о котором, казалось, все прохожие догадываются, и больше всего боялась встретить знакомых. Но, как назло, возле стоянки такси увидела воспитателя детского сада, куда ходил Алик.
- Анна Петровна! - воскликнула та, откровенно обозревая сверкающий белизной плащ. - Не узнала вас. Далеко собрались?
- В театр, - соврала Анна.
- В какой? Может, нам по пути. Сядем вместе.
- В Малый оперный...
- Жаль. Я в район Купчина.
Они ждали долго. Анна Петровна поглядывала на часы, рассеянно слушая словоохотливую воспитательницу. Зелёный огонёк не показывался.
Наконец воспитательница укатила. До восьми оставалось двадцать минут, и если бы машина подошла тотчас - можно успеть. Но такси не появлялось. Анна уже поднимала руку перед каждой легковой, металась в отчаянье с одной стороны улицы на другую, и когда частник на "Жигулях" подсадил её, стрелки часов показывали восемь.
Не доезжая до пощади, она вышла на улице Восстания, и уже не думая о своем виде, быстро застучала каблуками к метро, остановилась у выхода, потом направилась к входу.
Было без четверти девять. Анна отчаялась окончательно и решила, что всё пропало.
- Приветик, Анюта! - из метро появился приятель её бывшего мужа Дима, которого она не видела больше года.
Есть примета: если выходя из дома, встретил знакомого, жди - пойдут косяком. "Боже мой, совсем некстати этот тип, - думала она.
- Ты чего? Ждёшь кого?
- Извини, мне надо быть одной...Извини...
Она ещё раз перешла от входа к выходу, вернулась назад. Мужчины стояли, ожидая кого-то, но никто к ней не подходил, лишь рассматривая с любопытством её сверкающий плащ.
Ровно в девять, поняв, что торчать здесь далее глупо и что она безнадежно опоздала, Анна последний раз оглядела вокруг и направилась в метро. Настроение было удрученное. В довершении встреч с теми, с кем не желала встречаться, столкнулась с сослуживцем Филимоном Аркадьевичем. "Господи, да что они все сговорились, что ли...".
- Добрый вечер! - кивнул он, чуть удивлённый её видом.
- Уже виделись, - безразлично ответила она.
Вернувшись домой, Анна Петровна не находила себе места. Сняв туфли, которые жали, ходила по комнате, представляя, что Андрей Андреевич теперь думает о ней, вернувшись к себе, обманутый как мальчик. Она собралась сейчас же сесть и написать оправдательное письмо, но когда ещё оно дойдёт. А ей не терпелось объясниться сию минуту.
Этажом ниже имелся телефон, и возбуждённая Анна сообразила, что раз имеется телефон, то должен быть и справочник. Было неловко беспокоить людей в поздний час, но она спустилась. Соседка любезно разрешила позвонить. Телефонная книга, как и предполагала Анна, лежала на столике.
- Простите, я забыла номер. Фамилию и имя помню, адрес знаю, а номер запамятовала.
- Так поищите, - радушно предложила соседка и не стала мешать.
Анна быстро нашла букву "К", повела пальцем по фамилиям, остановилась перед "Костровыми". Их оказалось много, но Андрея Андреевича не было. В перечне имелся Костров Алексей Андреевич, и на всякий случай она набрала номер. Нет, попала не туда...
В тот же вечер написала письмо, рассказывая, как опоздала, как ждала, как искала номер телефона.
Томительно ждала ответ.
"Дорогая Анна, - писал Андрей Андреевич, и уже это "дорогая" успокоило её. Значит, не сердится, - Произошло какое-то недоразумение. Вы опоздали и ждали меня до девяти, я тоже слегка опоздал, упорно ждал до девяти, подходя ко всем светлым плащам, если их обладателям было не менее семнадцати и не более семидесяти. Кстати, сколько вам, хотя бы приблизительно?
Ладно. Всё к лучшему. Чем дальше, тем ближе. У меня в воображении сложился ваш милый облик. Вероятно, и у вас нарисовалось что-то далекое от моей физиономии. Не будем разрушать иллюзии.
А телефона не имею. Можно бы и поставить. Но надо обивать пороги, хлопотать, суетиться. А мне это противно.
Несмотря на свои "за сорок" я ещё не профессиональный литератор и весь день занят на работе, так что для сочинительства остаются вечера и выходные. Жаль убивать время на хлопоты житейские. Без телефона неплохо тоже. Меньше беспокоят.
И зря вы, бедная, терзали справочник. Андрей Костров - это псевдоним. Моё настоящее имя какое-то нелепо-церковное, хотя назван в честь героического моего деда. Фамилия - ещё хуже. Вот я и придумал псевдоним. Собственно, придумал мало. Мать была в девичестве Костровой.
Не переживайте. И пишите...".
Уехав в сентябре в отпуск, она писала из Адлера и, лёжа на пляже, думала о нём, жалела, что он, бедный, сидит в пыльном, душном городе.
В тот сентябрь Андрей Андреевич сообщил, что у него приняли в издательство сборник рассказов. Один из них прислал.
"Рассказ замечательный, вы пишите всё лучше и лучше. Чую, что вскоре, став известным, забудете заурядную корреспондентку, - отвечала Анна Петровна. - Между прочим, за мной тут немножко приударяет один южанин. Зубы заговаривает, мороженое приносит. Я читаю ваши письма и рассказ, а он выспрашивает: "Что это вы всё читаете?" - "Произведения Кострова", - говорю. - Знаете такого?". - "Ну, как же, конечно знаю, что-то даже читал. Хороший писатель...". Наверно, врёт, но мне стало лестно, что я заочно знакома с вами...".
Вернувшись с юга, Анна забрала у матери сына, несколько дней оставшихся от отпуска посвятила уборке и стирке.
На работу она пришла загорелая, свежая и, едва пошли на убыль расспросы сотрудниц, как её вызвал начальник конструкторского бюро Черноухов.
- Ну, Анна Петровна, сколько разбили черноморских сердец, признавайтесь? - встретил её в кабинете начальник, молодящийся, скрывающий укладкой лысину. Он симпатизировал Анне Петровне, особенно после её развода с мужем.
- Ни одного. Вот своё что-то пошаливает. Мне, видимо, юг вреден.
- Такая молодая, красивая дама и чтоб не закрутила роман - не поверю. Садитесь....Ну загар...
Анна присела, смущаясь от чересчур пристального осмотра её загара.
- У меня к вам дело. Хорошее дело. Я к вам всегда только с хорошими делами, учтите.
- Слушаю.
- Хочу назначить вас старшим конструктором.
- А как же Филимон Аркадьевич?
- Берёт расчёт. Лишние двадцать "рэ" вам, я полагаю, не повредят.
- Не повредят.
- Ну и лады. Нарисуем приказ, и с богом.
- Благодарю.
- "Благодарю" не отделаетесь.
- Могу идти?
- Да посидите. Расскажите, как черноморская водичка, как пляжный золотой песочек....Кстати, вчера поведали анекдотик о песочке...
Анна Петровна выслушала, чуть покраснев. Улыбнулась для приличия, подумав: "какие у него всегда дурацкие анекдоты".
Сотрудницы, узнав о назначении Анны Петровны вместо уходящего Филимона Аркадьевича, пришли в движение.
- Анна Петровна, с вас причитается, - крикнула Вера. - А вы Филимон Аркадьевич не зажимайте отвальную.
- Я не против, - смутившись, отозвался из-за кульмана сотрудник. - Вот только отхлопочу с расчётными делами.
- Если не секрет, куда вы от нас уходите?
- В другое место, - уклончиво ответил Филимон Аркадьевич, поправляя очки пальцем.
На следующий день он до четырёх часов суетился с обходным листом и только к концу работы явился в мастерскую, достал из портфеля две бутылки шампанского.
- Ну, Филимончик Аркадьевич, вы гений! Я же пошутила вчера. Девчонки, дверь на швабру. Пируем!
Такого жеста от тихого, неприметного "крота" никто не ожидал. Его даже считали немного жмотом, так как обедать в столовую он не ходил, а жевал принесённые из дому бутерброды.
- А я думала вы непьющий, - заметила Тамара, запирая дверь на швабру.
- Не в питие дело, а в перепитие...
Быстро накрыли стол чистым полуватманом, нашли две тарелки, чашку, стакан. Конфеты имелись у каждого, благо работали на кондитерской фабрике. Пирушка была весёлой, озорной. Верочка, растроганно пропев "на кого ж вы нас оставляете, Филимончик Аркадьевич", поцеловала его в лысину.
Но день был будний, все куда-то спешили, и Анна торопилась в детсад за Алькой. В метро пришла ей в хмельную голову шальная идея: явиться к Андрею Андреевичу, позвонить, прикинуться, будто перепутала адрес и увидеть наконец - какой он из себя. А потом открыться в письме. Ведь он её не узнает. Какая-то женщина перепутала адрес. Бывает.
Но как только она вышла из метро на свет, шальная, вполне выполнимая идея показалась ей глупой, недостойной.
Алька не хотел домой, просился поиграть во дворе.
- Ваш муж явился, - шепнула в дверях соседка.
"Какой ещё муж!", - хотела спросить Анна, но тут же догадалась - это Олег.
Он сидел за столом в шляпе и плаще перед коробкой торта, что-то читал, покуривая и щурясь. "Пьяный", - установила она, когда глаза их встретились.
- Приветик, Анюта!
- Чем обязана визиту?
- Альку повидать. Имею полное основание.
- Имеешь. Он во дворе.
- Долго гуляете. Восьмой час.
Она вышла на кухню, взглянула в зеркало. Поставила в холодильник сосиски и молоко. Вернувшись, заметила, что рядом с тортом появилась бутылка вина. Полезла под кровать за тапочками.
- Слышь, Анюта, что это тебе за хахаль пишет? Прямо, роман.
- Чего, чего? - не поняла она и, выпрямившись, держа тапку в руке, только теперь увидела раскрытую шкатулку на серванте, письма за коробкой торта.
Она страшно - спокойно приблизилась к нему, спокойно отняла письма, хотя боялась, что она ударит его тапкой.
- Брось, Анюта, что ты. Ну, виноват, прости, - заговорил он трезвея.
- Вон! - спокойно приказала она, но так, что он встал для защиты. - Вон! - повторила Анна Петровна.
Олег попятился. Она сунула ему торт и бутылку.
- Прощай.
Через минуту, успокоившись, вышла из комнаты. Торт стоял на тумбочке в прихожей.
Накануне октябрьских праздников часов с двенадцати уже никто не работал. Бегали в цехи за конфетами и орехами-кешью, наводили порядок в мастерской, протирали кульманы и доски, подметали пол.
Зашёл Черноухов, поздравил с наступающим, вручил всем по открытке и шоколадке. Увидел кошку, давно прижившуюся в мастерской.
- Это что за зверь такой?
- Это кошка, - наивно объяснила Зина.
- Вижу, что не лошадь. Зачем здесь, на рабочем месте, кошка? Надо выпустить, товарищи дамы.
- У неё котята, - приврала Вера и, отвернувшись, тонко мяукнула. - Слышите?
- Слышу, слышу, но это что-то не то.
- Вам медведь на ухо наступил, Даниил Тихонович.
- Кстати, товарищи дамы - новенький анекдот о медведе, - оживился Черноухов. - Здесь все взрослые?
- Взрослые...
Он рассказал анекдот и под общий хохот ушёл. Через некоторое время заглянул председатель месткома. Тоже поздравил, попросил всех дружно явиться на демонстрацию и, выслушав анекдот о медведе, удалился.
- Анна Петровна, вы пойдёте на демонстрацию? - поинтересовалась Вера.
- Не знаю. С Алькой тяжело тащиться. А ты?
- Мы с Игорем чётко ходим всегда.
Анна разбирала бумаги стола, доставшегося ей после ухода Филимона Аркадьевича. Тут были наброски чертежей, синьки, кальки, приказы по КБ, карандашные почеркушки и, прежде чем выбросить в корзину, она просматривала каждую бумажку.
- Ой, Анна Петровна, я ужас как люблю демонстрацию, но, знаете, непонятная вещь, честное слово. Как услышу духовой оркестр - слёзы из глаз и реву, честное слово. Всё у меня хорошо, никакой беды, а плАчу, как дура. И это только от духового оркестра...
- В нём есть что-то душевное, Вера. Недаром, я думаю, "душа" и "духовой", - попыталась объяснить Анна и вдруг на одной из бумажек узнала знакомый почерк. Это был её, Анны, почерк и, держа обрывок тетрадного листка в клеточку, она вчитывалась в разорванные полуслова, которые писала шариковой ручкой Андрею Андреевичу Кострову. "Откуда частичка её письма здесь, в этом столе?", - недоумевала Анна, и неразрешимая загадка так заняла её всю.
Она думала, перебирая в уме возможные варианты и неожиданно странная, чужая догадка остановила этот сумбурный перебор. Ей сделалось жарко.
Анна Петровна вышла из мастерской, встала у окна в коридоре, разжала потную ладонь, глядя на свой почерк. И всё осветилось: Филимон Аркадьевич Головешкин - это и есть Андрей Андреевич Костров. И стали ясны его слова: "моё имя какое-то церковное, фамилия - и того хуже". Выходит, тихий, лысый, с носом уточкой сотрудник, с которым она просидела в мастерской несколько лет - это тот загадочный, таинственный писатель Костров. "Боже мой, какая неправдоподобная, смешная история! Какая я дура. Значит с ним, Филимоном Аркадьевичем Головешкиным, я переписывалась, искала встречи, думала. И в тот вечер у метро я встретила его... А он ждал ту, другую меня.
За окном на пыльную фабричную крышу села ворона. Стучали отбойные молотки.
Стараясь не выдать смятения, она вернулась в мастерскую.
- Вера, я уйду пораньше, за сыном надо.
Она не помнила, как добралась к себе, и всю дорогу думала об одном.
- Категорически заявляю вам о наличии корреспонденции, - встретил её сосед Илья Ильич, протягивая конверт. Не снимая плаща, села на диван, поймав себя на том, что синий конверт вызывает улыбку. И ничего более.
"Милая Анна! Что ж вы меня так волнуете своим долгим молчанием. Шестой день от вас ни слова...".
Она подняла голову, незряче уставилась на обои, представляя теперь не то, составленное в воображении лицо, а лицо известное ей, примелькавшееся. И сознание не могло примириться, что тот облик и образ, который она сама сотворила - не существует.
Поздно вечером, когда уснул сын, она села за ответ. "Дорогой Андрей Андреевич", - привычно по инерции вывела рука и замерла: такого нет в природе, это вымысел. И слово "дорогой" звучало фальшиво, смешно, едва представлялось, что оно обращено к Филимону Аркадьевичу. "Как хорошо, что он ушёл на другую работу. С какими глазами я бы теперь пришла в мастерскую...".
Анна Петровна скомкала лист и вспомнила: сколько таких листков порвала полгода назад, когда впервые отвечала писателю.
"Уважаемый Филимон Аркадьевич, - решительно начала на новой страничке. - Как видите, я знаю правду. Совершенно случайно в ящике вашего стола обнаружила клочок своего письма, так неосторожно оставленного вами. Смешная история, не правда ли? Мы несколько лет сидели рядом и полгода писали письма друг другу, не зная - кто есть кто...". Она задумалась, не соображая, что писать дальше, и так прямо и вывела: " Что дальше писать - убей бог - не знаю. Ваша бывшая сотрудница Анна Петровна Холоднова".
Это самое короткое, последнее письмо Анна погребла в чистый конверт и долго сидела, подперев ладонью подбородок. Потом взяла с серванта палехскую шкатулку, зачем-то пересчитала письма. Их оказалось тридцать два. "Кругом странные совпадения. Тридцать два письма и мне через неделю тридцать два года".
Она вынула наугад конверт. "Мне так славно работается и думается после вашего письма...". "Милая Анна, дописываю. Вечереет. Смеркается и выплывает тютчевское:
Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул -
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул...
Вот и за моим окном всё гуще синие сумерки, а одна маленькая сумерчиха просочилась в комнату. Но боюсь зажечь лампу: свет спугнёт чудное состояние разговора с вами издалека...".
"Тени сизые смесились", - повторила Анна Петровна, припомнив, как после этого письма взяла в библиотеке тютчевский томик и допоздна читала стихи.
Ей представился смешной, жалкий теперь почему-то Филимон Аркадьевич, сидящий в сумерках за столом, боящийся зажечь лампу, представила, как он читает последнее письмо, меняется в лице, поправляет мизинцем очки. Стало ещё жальче. "Да ведь это жестоко и нехорошо всё кончить таким образом, - подумала она. - Сколько было хороших слов, а я так эгоистично ставлю точку...".
Анна продолжала читать старые письма, всё более укрепляясь в решении не открывать правду, не разрушать хотя бы его иллюзий. Пусть будет, как было...
"Дорогой Андрей Андреевич! Простите меня за молчание. Суета послеотпускная, хлопоты разные...". Она подняла голову, чувствуя, что теперь письмо даётся ей с трудом. Посмотрела в сторону окна. Там, за тёмными стёклами, падали наискось тяжёлые хлопья снега. "Как рано снег в этом году", - удивилась она.