В ожидании второго блюда за столиком вагона-ресторана скорого поезда "Мурманск-Ленинград" сидели трое: шестилетний Костя, лопоухий, в больших очках и всё же красивый курчавенький мальчик, его мать - Софья Михайловна, тоже в очках, полнеющая, миловидная блондинка и Марк Иванович Бессонов - пятидесятитрёхлетний мужчина с бобриком седеющих волос, энергичным, но усталым лицом.
Он ещё в купе успел расположить к себе попутчиков и узнать, что Софья Михайловна живёт в Мурманске, где её муж служит командиром подводной лодки, что в Ленинграде у неё родители и едут они показать Костю знакомому профессору Консерватории, так как мальчик музыкально одарён. Попутчикам о Марке Ивановиче было лишь известно, что он Марк Иванович и тоже едет в Ленинград.
Официант куда-то пропал. Вагон мягко покачивало, за окном мелькала солнечная майская зелень, тень от поезда неслась вдоль насыпи.
- Мама, ну скоро ли? Чего он не несёт, - заканючил Костя, запустив ложку в рот.
- Котик, убери немедленно ложку изо рта. Это неприлично, - союзнически глянув на Марка Ивановича, указала мать.
- Неприлично, - поддержал Марк Иванович. Он где-то простыл, побаливала голова, поламывало тело. Чтобы занять ребёнка, Марк Иванович достал спичечный коробок, постучал по нему пальцем, привлекая внимание и приложил к ладони, поставленной горизонтально. Коробок словно прилип к ней.
Опять мгновенный переворот - спички прилипли к ладони.
- Он там, сзади...
Ещё движение - на тыльной стороне ладони ничего нет. Манипулировал Марк Иванович мастерски, прямо-таки профессионально. Пальцы у него были длинные, нервные, как у пианиста. На одном поблёскивала серебряная печатка с гравированным пауком.
Костин папа умел так ломать спички в носовом платке, что они оказывались целыми, но фокус Марка Ивановича был почище.
- Коробок я знаю где. В рукаве, - сказал мальчик.
- Нет.
- Давайте спорить - в рукаве, где же ещё.
- Ставлю на бочку десять пирожных.
- А я...я ставлю...
- Сыграешь Марку Ивановичу на скрипке, - помогла Софья Михайловна, сама толком не понимая секрета.
Марк Иванович положил на стол обе руки. Костя залез в рукава, но ничего там не обнаружил.
- А где же он?
- Как где. У тебя на бороде! - с невозмутимым видом Марк Иванович снял коробок с подбородка мальчика.
- Здорово! А ещё покажите, дядя Марк.
- Котик, не утомляй. И вынь ложку изо рта. Костя подчинился, искоса поглядывая на руки Марка Ивановича.
- Вы прямо фокусник! - улыбнулась Софья Михайловна. - Или артист цирка.
- В некотором роде жизнь - цирк.
- А серьёзно, если не секрет? У моего мужа полно секретов.
- Служу в оборонной промышленности, - многозначительно приврал Марк Иванович. Искусно привирать и делать вид он всегда умел. Даже считал, что если бы дядя Бог подарил ему ещё одну жизнь, то он бы стал не вором-рецидивистом, не карманником, а драматическим актёром.
- А вы, Софья Михайловна, на какой ниве?
- Преподаю музыку.
- В детском саду, - лукаво уточнил Костя.
- Добрая работа.
- Добрая, конечно. Но с детьми стало так тяжело работать, особенно с их родителями...
Софья Михайловна принялась рассказывать о трудностях преподавания музыки. Марк Иванович слушал её внимательнейшим образом, наблюдал за дверью, откуда должен появиться официант, тут же цепким взглядом отметил, что у вошедшего гражданина задний карман сильно отягощён хорошим бумажником. Он обладал способностью многое видеть одновременно.
От того поезда, на котором весной тысяча девятьсот пятьдесят третьего года везли с севера амнистированных, Марк Иванович Бессонов, по кличке Интеллигент, отстал в Петрозаводске. Негоже было ему, "взрослому в авторитете", ехать в телячьем вагоне товарняка под присмотром сопровождающего старлея.
Амнистию объявили в первых числах марта, но пока администрация ждала разъяснений из центра, пока стягивали народ с дальних точек к головным, возились с оформлением документов, организацией транспорта - прошло немало времени, так что первые спецпоезда с Кольского полуострова, с Архангельской области потянулись только в апреле, а иные в мае.
Боясь, что если распустить амнистированных диким образом, то половина из них тут же вернётся обратно, было предписано везти их с Севера организованно с провожатыми офицерами. Однако предписание не сработало. Хмельные от вина и неожиданной свободы, недавние уголовнички ехали весело, разгульно, неуправляемо. На всякой станции они вылетали из вагонов, наплевав на призывы и угрозы сопровождающих, с криками мчались к магазинам, ларям, привокзальным базарам, производя там панику и опустошения. После нескольких набегов, перед приближением каждого "пятьсот весёлого", стали запирать двери торговых точек и частных жилищ. Мамаева орда амнистированных рыскала по вокзалам, звучали паровозные гудки, призывая вернуться шальных пассажиров, местные жители прятались кто куда, бессильно свистела растерянная милиция, словом, жарко было весной пятьдесят третьего на северных железных дорогах.
Марк - Интеллигент, едущий с точки Перинг-Озера, что затерялась в лесах у Белого моря, помахал ручкой своему составу в Петрозаводске.
Когда в привокзальной округе поутихло, он сходил в парикмахерскую побриться, плотно пообедал в ресторане "Онега", не спеша осмотрел достопримечательности столицы Карелии. Потом, взяв купейный билет, сел на скорый, где попутчиками его оказались Софья Михайловна с сыном.
- Подкурить, что ли пойти? - произнёс Марк, когда Софья Михайловна кончила о своём детсаде.
- Курите здесь.
- А как наш молодой человек?
- Курите, курите. Видите, здесь все дымят, - разрешил Костя.
Марк достал коробку "Казбека". Кислые на вкус, длинные ("метр курим, два бросаем") папиросы он курил для шика. Интеллигентом его кликали не зря: рубаха навыпуск, прохоря в гармошку, кепка козырьком на нос, фикса, чёлка, наколка - все эти атрибуты "законника" привлекали Марка разве что, когда ходил в пацанах и успешно учился "щипать". Он был всегда опрятен, следил за одеждой, зубами, ногтями, любил "центровую тряпку", редко пользовался жаргоном, хотя знал феню в совершенстве.
Он и теперь выглядел шикарно, словно не вор-карманник, а туз-делаш или балабановский фраер. Играл он недурно, слава богу, практиковался всю жизнь. Даже не имея подрезной или краплёной колоды, хоть в коммерческий рамс, хоть в низкопробную буру - всегда уходил в кураже. В ожидании воли, кроме всякого барахла, часов и серебряной печатки, Марк ещё подыграл некоторую сумму наличными, зная, что в бухгалтерии ему за шесть лет причитается ноль целых, ноль десятых.
- Красавица, куда провалился наш шеф? - спросил он у собирающей посуду бокастой, очень носатой старухи в грязном переднике.
- Придёт....Спешат все, ровно на перину голый, - ворчнула посудомойка, звякая тарелками.
- При чём тут перина? - смущённо глянув на сына и на Марка, шепнула Софья Михайловна. "Профура портовая" - хотел запустить Марк, но сдержался...
Поезд летел по зелёному и голубому пространству весны. Паровоз длинно и простужено прокричал перед железнодорожным мостом, тень от вагона, дробясь и мелькая, скакала по гулким железным фермам. Народ прибывал.
Рядом уселись морячки-рыбаки и завели разговор о падении лова сельди.
Впереди, за спиной Софьи Михайловны, спорили, судя по выражениям, медики или биологи, один из которых в берете, в водолазке, с лицом индуса доказывал, что в недалёком будущем люди будут питаться солнечным светом, как растения. Марк смотрел на его чёрные, гипнотические глаза. В вагоне было тепло, а он ощущал озноб и досадовал, что "не в цвет хворанул на свободке...". Выпил полрюмки коньяка, закусил кусочком сёмги. К спиртному Марк был равнодушен, и коньяк взял для шика. В последнее время он особенно пристрастился к чифиру и сейчас бы попросил чашечку вяжущего, как черёмуха, напитка. Но стеснялся попутчиков. В зоне ему сами охранники могли принести что угодно - были б деньжата. Марк там спиртного не заказывал. Чаёк индийский или китайский, что-нибудь на зуб - это другое дело.
- Идёт, - произнёс Костя.
Марк раньше него заметил, поднял руку, щёлкнул пальцами. Усатый, очень похожий на Чапаева, только с бабочкой официант заспешил с подносом именно на щелчок, опустил на стол три тарелки с отбивными шницелями.
- А наш официант похож на Чапаева, - сказал Костя.
- Что-то есть. - Марк взялся резать шницель, поглядывая, как это делает Софья Михайловна.
- Вы смотрели, дядя Марк, "Чапаева"?
- Смотрел.
- Плакали?
- Не помню.
- А я плакал. Когда он тонуть стал, - Костя, пожёвывая, задумался. - А почему плачешь? Он ведь не взаправду тонет?
- Представляешь, будто взаправду.
- Вот и нет. Я нарочно пробовал, чтобы не заплакать, представить, что это вовсе не Чапаев, а артист Бабочкин. Подумаешь - идёт съемка, и он не утонет, пойдёт в столовую шницель есть....Всё равно слёзы текут. Почему?
- Искусство, - Марк не знал - почему.
В вагоне становилось всё шумней. Морячки обсуждали уже последний футбольный матч, где отличился вратарь Хомич.
- Мама, а мы к дяде Толе зайдём в гости?
- Разве дядю Толю застанешь дома. Наверно, играет в другом городе. Дядя Толя - мой брат, довольно известный футболист, - пояснила Софья Михайловна - Пшеничный. Не слышали?
Нет, Марк не слышал. Он знал всех серьёзных питерских и залётных карманников, домушников, медвежатников, фармазонов. Футболом интересоваться было некогда.
- Тридцать лет скоро, а всё мяч гоняет, - продолжала Софья Михайловна, - В конце каждого сезона собирается расстаться с игрой, перейти на тренерскую работу. А весной опять на сборы. Что за страсть, не понимаю...
Марку это было понятно. Он сам не раз давал слово перейти, если не на тренерскую, то на какую-нибудь работу не связанную с карманными кражами. Но не мог. Никакой иной работы он не знал, и всегда казалось, что для вступления в новую жизнь необходимо сперва сорвать приличный куш.
В купе Софья Михайловна, желая продемонстрировать талант сына, вспомнила о проигранном споре.
- Да...вон как качает, - хотел уклониться Костя.
- Попробуй. Мы сделаем скидку на тряску вагона.
- Закон - могила. Проиграл - надо платить, - сказал Марк.
- А что сыграть? - Костя достал с полки футляр.
- Что хочешь.
Мальчик для пробы небрежно пропиликал мотив.
- Узнаёте?
- Нет, - признался Марк. Узнать он мог что-нибудь вроде "Гоп-стоп, Зоя..." или "Будь проклята ты, Колыма...".
- Это бетховенский "Сурок". Сыграть?
- Давай.
Мальчик поправил очки, сделался серьёзным, прижал край блестящей скрипки к подбородку и, оттопырив мизинец, повёл смычком.
Заглушая колёсный стук, тесное купе заполнила певучая, грустная мелодия, чуть срывавшаяся от тряски вагона. Живой голос скрипки Марк слушал впервые в жизни. Он любил музыку и сам на досуге пробовал пощипать струны гитары. Лучше всех в зоне владел этим инструментом цыган с голубыми белками, которого, как всякого цыгана, звали мОро. Но странное дело: слушая гитару, ему всегда хотелось забыть всё на свете. А теперь живой голос скрипки так брал за душу, что хотелось вспомнить что-нибудь хорошее, детское, похожее на чистую мелодию. Однако ничего хорошего вспомнить Марк не мог. В памяти возникали камеры с "намордниками", прогулочные дворы, бритые головы, этапы в теплушках и трюмах, серые бараки, воровские сходки, ополовинивание мужицких посылок, ожидание свободы...и снова то же самое - срок. Сколько их - он сбился со счёта. Раньше за "карман" давали год, два, не больше. Потом суровый указ сорок седьмого года и за тот же "карман" получил семь лет. Отсидел шесть.
Жизнь прошла там. Здесь он даже не успевал получить паспорт. Месяц-другой и, несмотря на свою высокую квалификацию "чистодела", "золоторучки", "исполнителя" - попадался. Его существование тускло протекло на каких-то островках с малыми мирками, а большой мир материка с борьбой, созиданием, войнами - был где-то далеко-далеко. В сорок первом желающих брали в "штрафники", где кровью можно было смыть свою вину, но Марка не взяли. Ещё в молодости ему пробили голову, и на темени под кожей у него была вставлена пластина, отчего в любой зоне ему разрешалось носить волосы.
Слушая скрипку, низко опустив голову, словно сидел на скамье подсудимых, он всерьёз думал, как всё бросить, как устроиться на работу, как жить дальше. В пятьдесят три года Марк Иванович Бессонов не имел ни профессии, ни дома, ни семьи. В справке об освобождении было обозначено, что проживать он имеет право на сто первом километре от любого крупного города. А он ехал в Ленинград. Там у него имелась младшая сестра Вера. Ещё недалеко от Ленинграда жил младший брат Пётр с женой Надей. Если дадут подписку убраться в течение сорока восьми часов, придётся поехать к ним...
- Дядя Марк, вы спите? - донеслось до него.
- Нет, нет.
- Понравилось?
- Хорошо...
- Во второй части, Котик, поторопился, - указала Софья Михайловна.
В проходе вагона, застланном ковровой дорожкой, на откидном сиденье устроился биолог с лицом индуса, тот, что доказывал в вагоне-ресторане о возможности питания солнечным светом. Марк вынул "Казбек". Мысли о будущем не отставали, как тень от поезда. "Ништяк, перезимуем!" - ободрился он привычной фразой.
- Верно, приятель?
- Вы о чём? - не поднимая головы, уставясь в точку на дорожке, спросил "индус" в берете.
- Горести, радости - всё пройдёт. Жизнь остаётся, надо жить...
- Наоборот, - загробно произнёс тот. - Жизни проходят, а горести и радости остаются.
- Мудёр, мутата! - похвалил Марк и посмотрел на циферблат. - Тикает времечко, калики-моргалики. Скоро Питерград...
- Времени нет, - изрёк "индус".
- Как нет - двадцать две минутки шестого.
- Это наручные часы...Время - нет...
Премудрости Марк не понял и замолчал, отвернувшись к окну, где тень неслась рядом с поездом.
Перрон Московского вокзала шумел, как базар. Не имея своей дорожной клади, Марк нёс довольно тяжёлый чемодан Софьи Михайловны до такси, где выяснилось, что ехать им в одну сторону - на Петроградскую. На улице Рентгена, возле старинного дома с колоннами и скульптурами, вышли. Пришлось помочь поднять чемодан на пятый этаж.
- Зайдёмте к нам, дядя Марк. - Простодушно позвал Костя.
- Верно. Если не торопитесь, зайдёмте. Старики будут рады с вами познакомиться. - Пригласила Софья Михайловна.
Марк не торопился. Но ему доставало понять, что жене моряка не совсем удобно появиться в доме со случайным попутчиком. Пригласила она для приличия.
- В другой раз. Дела, - отговорился он - Ну, прощай, Бетховен....Да, возьми-ка на память. - Марк вытащил из кармана перочинный ножик в футляре, выигранный у Макса-растратчика...
"Добрая Марьяна...и шкет добрый малый" - думал он, спускаясь по широкой лестнице. Всех приличных, то есть не его круга женщин, Марк называл Марьянами.
Сестра Вера жила недалеко - на Плуталовой улице. Марк пешком миновал по Кировскому до Дома культуры Промкооперации, свернул налево. Шесть лет назад сестра занимала комнату в подвале. Прежде чем зайти в парадную, Марк, как делал это раньше, отыскал низенькое окно. Заглянул. Двое мужчин в светлых рубахах сидели за деревянным, ничем не покрытым столом, пили вино из кружек, закусывая ржавой хамсой. Несмотря на светлую ещё пору, горел фиолетовый абажур.
- Мужики, Вера здесь проживает? - спросил Марк, приблизив голову к приоткрытой форточке.
Мужчины посмотрели на окно. Один поднялся.
- Зачем она тебе?
- Брат я...Хотел сеструху повидать.
- Уехала она давно.
- Куда не знаешь?
- Не знаю....Да ты заходи. Посидим.
- Некогда. Дела...
Искать в справочном не было смысла - он забыл её фамилию по мужу.
Размышляя, в какую теперь сторону податься, снова выбрался на Кировский. Идти по старым адресам былых дружков и подельников, нетрезвых и липких Тосек, Зинух, Марусек, играть там в карты, пить, спать днём, мозговать о "деле" - ему до отвращения всё это было противно. Хотелось покоя, чего-то похожего на Софью Михайловну с сыном...
Тревожно сигналя, по улице пронеслась "скорая помощь", откуда-то с верхних этажей падала патефонная песенка "Эх, Андрюшка, нам ли быть в печали...".
В последнюю лагерную зиму Марк частенько сиживал один за крайним бараком, где размещались сапожная, каптёрка, склад одежды. Там в углу зоны возле вспаханной полосы запретки было всегда тихо и безлюдно. Сквозь дыру в высоком заборе, залатанную колючей проволокой, виднелся дальний серый лес, белая равнина Перинг-озера со следами санной дороги, по которой калгачане возили рыбу. Теперь бесцельно бредя по вечернему городу, Марк с тоскливым чувством вспомнил тихое местечко зоны, и потянуло сесть на сосновый обревок, смотреть в серую даль озера, ни о чём не думая. Странное желание. Пугают и наказывают неволей, а ведь спокойно в ней жилось. Защищённый охраной и тем же законом, который нарушил, не заботишься ни о хлебе насущном, ни об одежде. Привычный ритм быта, время предопределено, считай годы, месяцы, дни...
В таких невесёлых раздумьях он добрался пешком до Невского, потом до Московского вокзала, и остаток вечера провёл тут же в ресторане, прихлёбывая заваренный по заказу чифирок, глядя на хмельных, веселящихся, танцующих под оглушительную музыку. От крепкого чая бросило в жар, часто колотило сердце, прошиб пот.
Около часу ночи ресторан закрылся. "Поеду к брату. Больше некуда" - решил Марк и, утирая носовым платком потный лоб, отыскал щит расписания. Последние поезда московского направления ушли. Оставалось ждать до пяти утра.
Он нашёл местечко в зале ожидания, сел в ногах у спящей на лавке тётки, подпёр голову кулаками. Телу становилось всё жарче, взмокла спина. Не то в голове, не то где-то далеко-далеко раздавался звук колокольчика или ложечки, помешивающей чай в тонком стакане. Этот далёкий, ноющий звук, усталость и недомогание усыпили его. Сначала приснилась мать. Она лежит под белой простынёй и к ней по очереди подводят детей. Марк стоит у кровати, смотрит на смертельно бледное лицо, на мундштук кислородной подушки, который держит у рта матери отчим. "Прощай, Маркуша...ты теперь старший...живи хорошенько и долго-долго" - слабо шепчет она. Белое лицо, шёпот, шланг кислородной подушки - от всего жутко Марку и, чтобы не было так жутко, он пощёлкивает языком...
Потом приснилось что-то бредовое: старуха в красном берете играет на скрипке и вдруг превращается в маленького мальчика без рук. "Отдай кепку, - просит он. - Дядя, отдай кепку...".
Марк вздрогнул, поднял голову. Перед ним с кепкой в руке стоял милиционер.
- Гражданин, вам плохо?
- Нет, ничего, - тяжело дыша, произнёс Марк, а сам подумал - сейчас спросит документы и поведёт в милицию. Но милиционер вернул кепку, упавшую на пол во время сна и пошёл прочь. Большие вокзальные часы показывали половину шестого утра. Марк поднялся, ощутил слабость. Жар спал. Он купил билет до Малой Вишеры и сел в пассажирский поезд.
Вагон был полупустой. Напротив разместился крупный, угрюмый дядька в синем прорезиненном макинтоше, в старой шляпке с обвислыми полями. Маленькие бесцветные глазки с сердитым любопытством поглядывали то в окно, то на Марка. Ещё поезд не набрал скорость, минуя "Навалочную", как появился мужичок с кирзовой сумкой через плечо, из тех что предлагают пассажирам открытки. Марк вяло полистал пачку переснятых из иностранных журналов полунагих дамочек, постеснявшись попутчика, вернул. Дядька в макинтоше тоже полистал, отобрал несколько. Достал из серого пиджака бумажник. "Лопать у гужбана пузатый" - зорким взглядом отметил Марк.
- На какой гадости деньги делают. - Сказал попутчик, пряча открытки в один карман, а бумажник в другой, пришпилив при этом французской булавкой.
- Я для свояка взял. Любитель он такого дерьма...
Потом прошёл по вагону нетрезвый инвалид с костылём и гармошкой, наяривая "Тёмная ночь, только пули свистят по степи..." и собирая мелочь в пилотку.
Попутчик дал ему три копейки. Затем достал из сетки-авоськи бутылку молока, свёрток и принялся есть пирожки с повидлом как-то глядя в себя.
Марк вспомнил, что кроме брата Петра, в Малой Вишере работал лет десять назад пожилой, весь белый капитан милиции Платон Евсеевич Комаров. Уголовники и милиция - стороны противоборствующие. Однако этот был человек славный, много повидавший всякой всячины на своём веку. Когда-то он выручил Марка в некрутом дорожном дельце, почему-то проникнувшись к нему, и порвал протокол, составленный ревизорами. Тогда они толковали о многом, Платон Евсеевич предлагал свою помощь в устройстве на работу, обещал похлопотать насчёт жилья. "Золотой мужик, хотя и мент. Зря тогда не послушал", - подумал Марк и оттого, что в Малой Вишере, кроме брата Петра, ещё живёт "золотой мужик", настроение чуть приподнялось.
Поезд меж тем разбежался. Вагон качало. Скрипело и звякало что могло, дверь в тамбур отходила от качки, оттуда несло каменным углём, уборной, железным скрежетом буферов.
Не спеша поев, попутчик уложил в сетку несъеденное, вытер бумагой пальцы и губы. Стояли часто, почти на всех станциях...
На одной, возле бревенчатого строения багажной, столпилась компания вокруг играющего на баяне солдата. Марк по виду догадался, что компания возвращается из тех же отдалённых мест, что и он.
- Веселятся поганцы! - сказал попутчик. - Про амнистию слыхали?
- Слыхал.
- Больно добрые у нас власти. Навыпускали на свою голову. Это какая же борьба с преступностью - выпускать до срока. Они над нашей добротой смеются, как моль над нафталином.
- Что ж ты предлагаешь?
- Очень просто: раз украл - руку под пилу. Два - другую. Три - в расход. Вот так.
- Ты эдак всех перекалечишь. Светлое будущее строить будет некому.
- Пусть. Худая трава - с поля вон. А как ещё?
Марк не знал - как. По себе подметил: карманнику рай там, где толкучка, очередь в три петли, столпотворение, непорядок.
- Сам-то не грешен?
- Полвека скоро, внуков имею, а на чужое не зарился. Нет.
- Врёшь.
- Напрасно так говорите.
- Что-нибудь да пёр. Ты где работаешь?
- Столяром при ЖЭКе.
- Вот из столярки и пёр.
- Ну, рейку или фанерку. Это не велик стыд.
- Стыд, столяр, крупная купюра. Подразменял - и не заметил, как разошлась.
- Рейку или фанерку - это мелочь.
- Значит, мелкий вор.
- А за такие оскорбления можно и к ответу привлечь.
- Извини, - смягчился Марк.
- Мой вон свояк на барахоловку поехал костюм покупать. В плаще тоже был, денежки вот сюда, в задник, припрятал. Так что вы думаете - бритвой распороли и плащ и карман так ловко, сволочи, что свояк, пока люди не указали, ничего сам не заметил.
- Самого-то не наказывали?
- Ушами хлопать - голому топать. Я не лось сохатый...
Марк сощурил глаза. Улыбнулся. Бросил взгляд на оттопыренный бок пиджака. Красть ему не хотелось. Не потому, что ещё имелись деньги. В другое время это обстоятельство роли не играло. Просто лень и не тот настрой....Но сейчас его задело, он ощутил спортивный азарт. "Ну, держись, коли не лось сохатый", - Марк достал носовой платок.
- Где это ты мелом испачкался, - сказал он и правой рукой стал энергично оттирать на плече столяра несуществующий мел, а левую, под прикрытием платка, с ювелирной осторожностью, ласково запустил под пиджак. Чуткие пальцы двумя движениями отшпилили булавку, как магниты потянули бумажник. Это было элементарно. Марк с некоторой брезгливостью относился к топорной работе домушников, налётчиков, грабителей. Конечно, "карман" тоже не добродетель, но всё же в определённом роде фокус, ловкость рук, искусная техника...
Попутчик, не шевелясь, послушно и глуповато ждал, скосив глаза на плечо.
- Чистота и порядок! - кончил Марк.
- Это у кассы шаромыга с мешком грязным вертелся. С грязным сидором, а среди чистых людей трётся, подлец, - кося на плечо, объяснил попутчик.
Теперь, по всем правилам, необходимо было скинуть тару - пустой бумажник: тогда никто, ничего не докажет, это азы.
- С вашего разрешения, пойду покурю, - сказал Марк, почему-то перейдя на "вы" после изъятия бумажника.
Он заперся в туалете, достал украденное. Первое что увидел, раскрыв кожаные створки - фотографию мальчугана лет пяти с огромными глазами, с полуоткрытым ртом в той полуулыбке детей, когда их чем-то смешным отвлекают от плача. "Где-то я видел это лицо ребёнка? Кажется, видел совсем недавно....Но где? - не мог вспомнить Марк. - Старею, - подумалось, - старею...". Чистый детский взгляд и то, что надо было скорей сделать - вынуть деньги и бросить пустой бумажник и мальчика в грохочущую дыру унитаза - находились в таком противоречии, что Марк остановился. "Благодари малыша, ушляк" - сказал он и захлопнул створки бумажника.
Столяр, откинув голову, притулился к стене, пытаясь соснуть. Марк наклонился, будто что-то поднимает с пола.
- Не твой кошель? - спросил он. Попутчик встрепенулся, совсем подурнел лицом.
- Мой, мой, мать честная....Как я его выронил. На булавке был...
- Аккуратней надо, столяр-краснодеревец, - невозмутимо посоветовал Марк, отвернувшись к окну. Тень не отставала от поезда. Мелькали телеграфные столбы, дальние холмы плыли медленно. Попутчик тщательно проверил - всё ли на месте, упрятал бумажник поглубже, опять пришпилив булавкой карман.
- Я, извиняюсь, забыл вас поблагодарить.
- Не за что.
- Вы куда же путь держите? Не к нам в Любань?
- В Австралию еду.
- Нет, я серьёзно.
- Никуда. Еду просто так.
- Шуткуете...
Марк не ответил, сделав вид, что хочет спать.
Брат Пётр работал на железной дороге составителем, жена его Надежда - весовщиком в багажке. Жили они - во всяком случае, шесть лет назад - в кирпичном здании возле вокзала. "Дома ли, может, тоже переехали" - прикидывал Марк. Писем он никогда родне не писал и, соответственно, не получал.
В пустом магазине со скучающей продавщицей он купил бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет, банку трески в масле, попросил всё завернуть в плотную крафт-бумагу.
Согласно табличке, висевшей у двери, дал четыре звонка. Открыла сухая, недобрая на вид старуха со сковородником в руке.
- Надя и Петя Бессонов дома?
Старуха оглядела Марка, ушла звать и звала долго, так что он засомневался. Появившийся Пётр, испуганный, в плохо заправленной майке, в галифе и тапочках на босу ногу имел какой-то зря потревоженный вид.
- Марик! - испуганно воскликнул он.
- Спал, что ли?
- Да нет, не спал. Отгул у меня сегодня. - Он обернулся на проём, ведущий в кухню. Оттуда звучала брань, пахло керосином и пригорелым гороховым супом. - Ты откуда?
- Оттуда.
- Ну, даёшь дрозда...Я, правда, не один...
- А с кем?
- Баба знакомая.
- А Надежда?
- Надежда. Как говорится: зад об зад, кто дальше улетит...
- Может, впустишь?
- Конечно....Только это самое, - он застегнул гульфик, - погуляй малость, я эту дуру сейчас турну...сам понимаешь.
Бабка, открывшая дверь, прошмыгнула с кастрюлей, успев бросить взгляд на братьев. На кухне что-то грохнуло стеклянное, заплакал ребёнок.
Марк вернулся к вокзалу. Попил. Вода в станционном бачке с привязанной алюминиевой кружкой была тёплой, отдавала железом. Сел в окиданном окурками и пробками сквере. С тех пор как он ощутил долгожданную свободу, время проходило или в поездах, мчавшихся к вокзалам, или на вокзалах в ожидании поездов.
- Постой, друг! - крикнул проходившему мимо железнодорожнику с пачкой реек под мышкой. - Случаем, не знаешь капитана Комарова Платона Евсеевича?
Тот остановился.
- Комарова? Как не знаю....Только он в прошлом ещё годе помер...
- Ну-ну, - вздохнул Марк и посмотрел на свою тень. По ней проползал к ботинку чёрный жучишка с фиолетовой спинкой. Дальний колокольчик опять тонко зазвучал в ушах...
Денёк стоял голубой, тёплый. Небо млело, припекало солнышко, весна вступала в лето. С маловишерской сортировки доносились натруженные крики маневровых паровозов, за сварной арматурной оградой у кирпичного сарая деловито искали червей курицы. Мужик голый по пояс, развесив на верёвке тряпичные половики бухал по ним палкой. Неумолчно и страстно верещали воробьи.
Сидя на лавочке с пакетом на коленях, стряхивая папиросный пепел через плечо, Марк пожалел, что не спросил у пугливого брата - где живёт Надежда. Петра он всегда недолюбливал, а Надя была мягкая, хорошая...
"Ништяк, перезимуем", - по инерции прозвучало в голове Марка, и он увидел, как напротив уселась девица в красном берете, с красной лодочкой губ. Положив ногу на ногу, она то поглядывала на свою узкую, качающуюся на носке туфлю, то на Марка. Он безошибочно понял - это его поля ягода. С невозмутимым видом властно поманил её пальцем. Девица не заставила себя ждать, смело, будто всё знала наперёд, подошла. Опустилась рядом, попросила папироску.
- Давно куришь?
- Как с мужем разошлась.
Дешёвенькие серёжки с голубыми капельками подрагивали в мочках. Марк вспомнил частушку, которую любил певать его давний кореш Саня Прокурор:
Солнце село за рекой,
Уточки кря-крякали,
Меня миленький качал -
Только серьги звякали.
Она была ничего: смазливая, молодая, сразу перешла на "ты", наплевав на возраст Марка. Спросила:
- А ты вообще-то откуда?
- Я вообще-то из юго-восточной Австралии....На чаёк не пригласишь?
- Ну, даёшь, - сказала она, прикрывая заштопанный чулок на колене и выпуская дымок из губ, сложенных в красный нолик.
- Всё остальное в этой бандероли, - успокоил Марк, постучав серебряным пауком по пакету.
- Вообще-то можно.
- Далеко плыть?
- Рядом. За магазином.
Они встали. Куда плыть и зачем - ему было всё равно.