Когда за окнами повечерело, она переоделась в домашний ворсистый халат, приглушила звук телевизора. Дом-а зажигали огни, небо гасло, бледный ломоть луны желтел.
Ангелина Петровна перекрыла шторой городскую панораму, достала из полированной тумбы "Ботанический атлас" Гофмана, толстую старинную книгу в переплете кофейного цвета. Когда и как попал атлас в дом, она никогда не думала.
Усевшись поудобней за стол, где рядом с зеленой теплой лампой стояла еще вазочка из хрусталя с дешевыми конфетами и печеньем, Ангелина Петровна бережно раскрыла книгу на середине. Страницы были переложены новенькими, хрустящими сотенными купюрами. Каждую она брала в пухлые розовые пальцы, долго любовалась и аккуратно опускала на штапельную скатерть. Так выстроился ряд. Сотенных было семнадцать, и Ангелина Петровна жила мыслью о восемнадцатой.
Постороннему человеку могло бы показаться, что она каждый вечер, посасывая карамели, рассматривает интереснейшие картинки особой коллекции. Но посторонних, тем более каждый вечер, не было. Наша сорокатрехлетняя дева жила совершенно одиноко.
В молодую пору, когда природа назначает всякому подбирать спутника противоположного пола, Ангелина Петровна, вероятно, была слишком требовательна к этому подбору. А может быть, не везло. Или вовремя не установила, что при ее внешности не она должна делать выбор.
Один ухаживающий за ней казался круглым дураком; другой - совершенно не нравился; третий - нравился, но слишком скоро хотел того, что и она, но не так скоро; от четвертого - как-то дурно пахло, пятый - зануда и жмот. Дольше всех не отставал от нее однокурсник по фармакологическому техникуму. Но он был намного ниже ее ростом. "Дура, - сокрушалась впоследствии Ангелина Петровна, - не в баскетбол же с ним играть...".
Много позже ее познакомили с участковым инспектором, имевшим вполне серьезные намерения, но она отвергла и его. Странный был милиционер: то ли от прирожденной робости, то ли оттого, что сильно заикался, - молчун невероятный. Каждый вечер приходил при полной форме, при портупее с пистолетом, садился у телевизора и молчал. Недели две так ходил, потом Ангелина Петровна начала уходить из дома...
Имелось еще несколько вариантов, но ни к кому Ангелина Петровна не имела чувств, а тогда она могла сойтись только по любви. Ее идеалом был высокий, умный, добрый, образованный человек, и, пока она искала избранника, содержавшего в себе эти качества, другие женщины, быстро понявшие, что собрание стольких добродетелей в одном субъекте - утопия, повыходили замуж. Ангелина Петровна осталась одна, работая в аптеке, штат которой состоял из женского пола.
Когда ей перевалило за тридцать, она отчаянно захотела ребенка. Однажды в зимний отпуск она даже поехала в дом отдыха, который, как рассказывали, самое подходящее место для ее цели стать матерью-одиночкой. И верно - через два дня за ней стал волочиться один дядя с медными бакенбардами, сверловщик по профессии. Дядя этот был ничего, не нахал, не совсем дурак, но любил подзаложить, и наша дева, испугавшись плохой наследственности, повела себя так, что сверловщик переключился на другой объект.
Как всякая женщина, не исполнившая своего естественного назначения жизни, она стала рано увядать, появились хвори, беспричинная раздражительность, снились сны, от которых утром было стыдно. Но далее снов дело не шло. А ей уже исполнилось сорок три.
Теперь она состояла в должности заведующей крупной аптеки, и, хотя трудилась она усердно и даже имела награду за это усердие, работа радости не приносила. Она пробовала шить, вязать, ходить в Филармонию, в Лекторий, в театры - ничего не захватывало, все быстро надоедало.
Как-то в получку ей выдали сторублевую купюру. Так получилось, что Ангелина Петровна никогда еще не держала в руках сто рублей одной бумажкой. Она долго не решалась ее разменять, занимала, выкручивалась, а потом спрятала в толстый "Ботанический атлас". И - странная прихоть - каждый вечер ее стало тянуть к "Ботаническому атласу", чтобы полюбоваться на маленькую ценность.
Она начала копить деньги, но не просто деньги, а именно сторублевки. И если большинство людей стараются и вынуждены разменивать крупные на мелкие, Ангелина Петровна, скопив сто рублей мелкими, искала, где их обменять на одну бумажку. Денежные знаки сторублевого достоинства каждый вечер раскладывались на скатерти, как карты: веером, рядами, кругами, лесенкой. Странно улыбаясь, Ангелина Петровна ласкала их пальцами, щупала, смотрела на просвет, перекладывала с места на место. Она играла. В случае, когда купюра оказывалась мятой, она, слегка смочив ее, разглаживала теплым утюгом, пока та не выглядела новенькой, хрустящей. В это время она вовсе не думала, зачем она их собирает, на что потратит, хотя, конечно, знала, что за ними скрываются определенные возможности. Главное значение гоззнаки имели не как капитал, а как коллекция красивых печатных изделий, как игрушки.
Зарабатывала она не ахти сколько, редких лекарств никому не доставала, и поэтому даже при скромном образе жизни, вовсе не скупая по натуре, она незаметно делалась скуповатой: избегала предпраздничных складчин, если собирали кому-нибудь на подарок - давала со скрипом, искала продукты подешевле, считала копейки.
И все ради умножения экспонатов коллекции. За три года она собрала их семнадцать...
Все началось с картошки. После работы Ангелина Петровна купила шесть килограммов картошки и, устав нести, присела на лавочку сквера недалеко от дома.
В обращении "сударыня" есть что-то улыбчивое, милое. Она оглянулась - незнакомый мужчина, улыбаясь, как знакомый, которого не узнают, располагающе посмотрел на нее. Она тоже улыбнулась. И позволила.
У него было приятное лицо, хотя какое-то невыспанное, нервическое. Высок ростом, узкоплеч, но строен, тоже не молод. Он понес картошку, а она недоумевала: чем могла с первого взгляда, словно молоденькая девушка, заинтересовать такого видного мужчину?
--Весна, - сказал он. - Хорошо!
--Да. Хорошо, - согласилась она.
--Я только что с Кавказа. Там холодней, чем у нас.
--Неужели?
--Особенно по утрам. Днем, правда, можно загорать. На пляже полно пижонов и пижонок...
Он бойко рассказывал о Тбилиси, базаре, достопримечательностях. Она, хотя и слушала его, думала о другом: с какой стати он вдруг предложил свои услуги именно ей?
Обычно женщины не умеют сразу охватить целое, но зато с поразительной точностью цепко отмечают во всем малые детали. Ангелина Петровна была не из их числа: она не заметила, что вернувшийся с солнечного Кавказа имеет совершенно бледное лицо.
--Благодарю вас, - сказала она, остановившись у парадной.
Он поглядел вверх.
--Какой этаж?
--Пятый.
--Тогда прошу, - он указал на дверь. - Подъем - самый трудный участок.
Возле своей квартиры она опять поблагодарила. Достала ключ.
--Не стоит. Рад был помочь.
--Вы всем так помогаете?
--Только избранным...
Она пребывала в том состоянии, когда ей мог понравиться кто-нибудь и похуже его. Совсем не имея опыта в подобных ситуациях, но, не желая расставаться, она бесхитростно предложила:
--Если располагаете временем, зайдемте. На чашечку чая. Или кофе.
--Располагаю. Вы так добры...
Он снял в прихожей плащ, стал причесывать черные волосы у зеркала, она прошла на кухню, набрала в чайник воды.
--Простите, вы чай или кофе?
--Я - ни то ни другое. Я - Вадим Львович Чертков, - кивнув головой и браво щелкнув каблуками, представился он.
--Извините...Ангелина Петровна.
--Чай или кофе - мне все равно, Ангелина Петровна. Как вы? Что вы, то и я.
Ее совсем покорило милое согласие и непритязательность гостя.
--Проходите, Вадим...
--Львович, - подсказал он.
--Проходите, Вадим Львович, в комнату. Я сейчас...
Они пили кофе из маленьких "поповских" чашечек пурпурного крытья, оставшихся ей в наследство еще от деда. По телевизору шла передача о новинках кино, и Вадим Львович тотчас узнавал актеров, называл их по именам и отчествам, а то просто Кеша или Паша.
--Откуда вы так прекрасно всех знаете? - спросила она.
--Сам некогда лицедействовал. Торчал на подмостках мизансцен, и, говорят, не без успеха.
--Так вы актер?
--В настоящее время играю на фаготе в музыкальном ансамбле. Изредка приходиться солировать. - Он сложил руки, как бы держа гитару и тихо напел: - "Были когда-то и мы рысаками...".
--Понятно! - восхитилась Ангелина Петровна. Облик фагота она не представляла, но голос Вадима Львовича показался ей, хотя не сильным, но красивым и душевным.
--Вы любите музыку? - поинтересовался он.
--Музыка - моя слабость... - О том, что ее слабость - коллекционировать сотенные купюры, она умолчала.
--Моя бывшая жена тоже причастна к искусству. Танцевала в кордебалетах...
"Бывшая", - с радостью отметила Ангелина Петровна. А Вадим Львович продолжал обвораживать, рассказывал о закулисных актерских подробностях, о музыкантах, гастролях по стране.
--Простите, зачем вы так много курите? Это вредно, - заботливо вставила она в одну из коротких пауз.
--Ах, милая Ангелина Петровна! Кстати, позвольте, сударыня, называть вас просто Ангелина?
--Пожалуйста, - согласилась она и подумала: "Как скоро".
--Так вот, Ангелина, - все вредно в этом бренном свете. Жить - вредная причуда...
--Все же я, как медик, знаю, что среди курящих смертность прежде времени выше.
--Скажите, Сенека, или Поликлет, или Фидий - они курили?
Ангелина Петровна этих имен не слыхивала и честно призналась:
--Не знаю.
--Как все древние греки и римляне, они, конечно, не курили. Но где они? Я спрашиваю вас, милая Ангелина, - где они?
--Все-таки курить надо поменьше...
С телекомментариями выступал известный шахматист. Вадим Львович и с ним был коротко знаком, так как сам баловался шахматишками, имея звание кандидата в мастера.
Ангелина Петровна слушала его, изредка решаясь поднять помолодевшие глаза, потягивая край юбки, и, стесняясь своей полноты, подбирала живот. "Наверное, мужчине надо предложить выпить", - спохватилась она. У нее имелся спирт и, бог весть, с каких времен, немного ликера.
--Вы не хотите кофе с ликером?
--Ни в коем случае. Завтра трудная игра. Обязан быть в форме. Мне вообще это дело, - он щелкнул пальцем по шее, - до лампочки...Какие у вас, Ангелина, чудесные волосы...Прямо дым золотой...
Относясь теперь без иллюзий к своей внешности, она знала, что волосы, пожалуй, только и хороши.
Вадим Львович еще рассказал два милых, очень смешных анекдота. И посмотрел на часы:
--Ай-ай-ай...Засиделся, сударыня, засиделся.
Представив, что он сейчас уйдет, а она останется одна, Ангелина Петровна, не умея скрывать свои чувства, вздохнула и загрустила.
--Посидите. С вами так интересно...
Вадим Львович рассказал трогательную историю, как в его окно влетела голубка и стала вить гнездо за картиной голландского художника, как отложила яйца и высиживала птенцов. За время рассказа он как-то машинально нажимал пальцем на кнопку выключателя настольной лампы. Он говорил, а лампа то гасла, то вспыхивала. Когда голубиные птенцы стали подрастать и уже брали корм из рук, лампа погасла вовсе.
--А все-таки, какие у вас чудные волосы! - услыхала Ангелина Петровна в темноте и почувствовала, как рука Вадима Львовича коснулась ее головы...
Она была счастлива. Заслышав его звонок - длинный, требовательный, - быстро, насколько позволяла ее полнота, бежала к двери, на ходу бросая взгляд в зеркало прихожей и ничего там не видя. Хотя она сразу дала ему второй ключ, он всегда звонил.
Она ставила принесенные цветы в хрустальную вазу, накрывала стол, подавая первое, второе, потом молоко, которое Вадим Львович очень любил. И все время с обожанием смотрела, как он ест, пьет, курит.
Он говорил. Он рассказывал о чем угодно, только не о себе. И кроме скупых и туманных фактов его сложной биографии, изложенных в первый вечер их знакомства, она лишь узнала еще, что в детстве Вадичка гонял голубей. Но, боясь спугнуть неосторожным вопросом судьбу, пославшую ей искомого в молодости спутника жизни, Ангелина Петровна ни о чем не спрашивала. Теперь она жила для него, тратилась, чтобы вкусно и калорийно накормить Вадичку. Таяли деньги, из которых она мечтала сколотить восемнадцатую купюру, но ей нисколько не было жаль, она тратилась с удовольствием.
--Вадичка, а почему там, в сквере, ты подошел именно ко мне?
--Почуял, что ты добрая...
Она умолкла, улыбаясь про себя.
От внимания сотрудников аптеки не ускользнуло, что заведующая сделалась мягче, игривей, стала уверенней держаться, маникюрить ногти и главное - спешить после работы домой. "Влюбилась...слава богу", - шептались сослуживцы.
Так счастливо и безоблачно они прожили десять дней. На одиннадцатый сгустилось первое облачко. Чертков явился расстроенный, вместо портфеля держал под мышкой что-то зачехленное. "Фагот", - решила она.
Но это был не фагот, а довольно обшарпанная и потертая гитара с голубым бантом. Весь вечер, полулежа на диване, Вадичка пощипывал струны и меланхолически напевал: "Были когда-то и мы рысаками...".
--Вадичка, у тебя неприятности по работе? - робко поинтересовалась Ангелина Петровна.
--А-а-а...Все зола и жизни вредная причуда, - отмахнулся он и, собрав глаза в кучку, продолжал напевать.
На следующий день и того хуже. Чертков пришел бледный, в потертом пиджачке явно с чужого плеча. Отказался есть, угрюмо сидел на диване, куря сигарету за сигаретой.
--Вадичка, что случилось? Почему ты не хочешь ничего рассказать мне?
--Потому что я подлец...Я обманул тебя. И кого обманул? Святую. Ангела!
--В чем ты мог меня обмануть, Вадичка! - Ей вдруг вбежало в голову, что у него есть женщина. Или вернулся к бывшей, к балерине кордебалета.
--Я подлец, я подлец, - повторил он с пафосом.
--Что такое...скажи? Не расстраивай меня.
--Никакой я не музыкант. Я подлец и нигде не работаю. Я играю не на фаготе, а на бильярде. Понимаешь ты?
Она толком ничего не поняла, кроме одного - женщины нет. У нее отлегло от сердца. Лишь бы не соперница, все остальное не так страшно.
--Успокойся. Не переживай. Все уладится.
--Я игрок и подлец!
--Ладно. Перестань. Все пройдет, - она погладила его по голове и подумала: "Боже мой, как ребенок малый..."
--Я играю на деньги, подлец! Понимаешь ли ты? Я должен крупную сумму. Понимаешь?
--Ну ничего, Вадичка. Успокойся...
--Я мерзавец. Негодяй, негодяй! - выкрикнул он, встав с дивана и ударив себя в грудь. Слеза покатилась по его бледной, плохо выбритой щеке. Чужих слез, Ангелина Петровна не выносила.
--Сколько ты должен, Вадичка?
--Два стольника, подлец.
--Я не понимаю, что это такое.
--Две сотни - вот что это такое.
--Я дам. Я тебе дам, успокойся, - приговаривала она, гладя его по руке.
Чертков припал к ее подолу, шепча: "Святая, святая, ангел, ангел...". Потом вскочил и убежал в ванную.
Ангелина Петровна достала "Ботанический атлас" Гофмана, вынула из него две драгоценные, новенькие бумажки и, держа их в руке, задумалась. Ее удивило, что в наше время существует игра на бильярде, которую она видела лишь в кино. Удивило, что играют на деньги, и немалые. "Бедный, все его горести и ложь оттого, что он одинок и несчастен....Теперь он изменится, теперь все будет хорошо. Вадичка бросит эти нечистые компании. Он хороший", - утешалась она.
Между тем Вадичка помылся, спросил - нет ли молочка. Повеселел. Она принесла прямо в комнату кружку молока и его любимые рогалики. Села напротив.
--Я, наверное, очень большая дура?
--Почему?
--Потому что люблю тебя.
--Ну и что? --Если один очень любит, другой - не любит. Это уж закон...
--Ах, Ангелетта, - поперхнулся он, приставив ладонь к губам. - В человеке нет теоремы. Недаром говорят: "как правило, таким-то людям присуще то-то". Как правило - заметь. Попробуй в математике сказать: "как правило, два плюс два равно четырем". Или: "как правило, если от семнадцати отнять два получится пятнадцать".
Ангелина Петровна восхищенно смотрела ему в рот, набитый рогаликом, и удивлялась, какой он умный.
--Все равно я дура. Так нельзя любить.
--Женский ум - зола. Причуда жизни. Зато у тебя безразмерное сердце.
--Фу, какие глупости, Вадичка.
--Что делать, Ангелезиана? Все умное давно и не мной сказано...
Утром он взял две сотни и вернулся вечером счастливый,с букетом мимозы,с новым кейсом,в новом сером костюме.Он ел с аппетитом,был ласков,остроумен,жонглировал двумя спичечными коробками.Она постеснялась спросить: думает ли он устраиваться на работу,где он вообще живет,кто по профессии?Ей было всегда хорошо,когда хорошо ему.
Через три дня раскаяние и просьба денег повторились. Опять Чертков плакал, называл себя подлецом, обреченно и страшно твердя "тупик, тупик...". При этих словах Ангелине Петровне виделся вокзальный тупик, холмик земли, ржавые рельсы. Когда он выкрикнул, что уедет на край света, она не выдержала. Представить дальнейшую жизнь без Вадички было невыносимо. Еще три бумажки пришлось вынуть из "Ботанического атласа".
Шло время. К лучшему Чертков не менялся. То являлся в кураже, даже засовывал в карман халата Ангелины Петровны деньги, то проигрывался в дым и снова просил. Она смирилась. Ее устраивал и такой...
Вскоре Ангелина Петровна узнала, что такое "двойной дуплет", "угол", "неотцентрованный стол", "карамболь", "тещина связка", что лучший наконечник кия делается из бегемотовой кожи, что маркёра одной из бильярдных зовут Швабра, так как в молодости он мёл шары, как шваброй, и мог положить подряд "восемь штук". Чертков посвятил ее, что в Одессе живет "исполнитель" без правой руки, с которым, несмотря на это, не играют без форы в два-три шара с его стороны. Словом, она знала теоретически немало. И однажды попросила Вадичку взять ее с собой. Он взял. Посторонних в бильярдную не пускали, но авторитет Черткова, видимо, был высок. Ангелине Петровне даже принесли откуда-то кресло, она устроилась в отдалении и смотрела, как целились и передвигались играющие, а остальные - кто с волнением, кто хладнокровно - наблюдали за ходом партии.
Играл Чертков здорово, но взрывался. Входя в азарт, имея преимущества, начинал рисковать, фокусничать, выкрикивал непонятное "жуки-куки", "бокли-мокли", держал кий на весу одной рукой, бил из-за спины. Его темперамент, бивший во время игры ключом, не позволял благоразумно "соскочить", то есть, сорвав куш, не играть более.
В тот раз, поначалу крупно выигрывая, он вошел по обыкновению в раж, в следующей партии дал фору в три шара, устроил ставку и...проиграл все.
--Ангелеза,ангел мой...дай...я сейчас все верну...клянусь всем святым!
--У меня с собой больше ничего нет, Вадичка, - искренне призналась она, открывая сумочку. - Пойдем домой, дружок. Уже десятый час...
Он шел, не сопротивляясь, виноватый, остывший, жалкий. Дома сидел как побитый, во сне выкрикивал "кругом", "бью шестой", "на все". Ангелина Петровна нежно гладила его по горячему лбу, по разметавшимся волосам, поправляла одеяло. Рядом с ней лежал хотя и непутевый, но любимый человек, которому она нужна. "Неужели эта мерзкая игра настолько интересна, что нельзя бросить?" - думала она.
Удачи чередовались с поражениями, светлые дни с мрачными. Последних становилось все больше. Вадичка падал на колени, называл себя страшными словами, грозился уехать на край света.
Проходило лето. Коллекция таяла, и однажды сентябрьским вечером она отдала Черткову последнюю сотенную, которую он, конечно, проиграл.
--Я разорил тебя, святая, ангел, дым золотой...Я подлец из подлецов, и нет мне прощения, - шептал он, узнав, что у святой нет больше денег. - Вот, возьми ключ...я должен исчезнуть...мне стыдно дышать с тобой одним воздухом...
--Успокойся, Вадичка, встань с пола, у меня есть еще золотой перстень, есть сережки. Все будет хорошо. Только дай слово, что бросишь эту гадкую игру, этих низких людей.
Чертков давал. Вскоре исчезли серьги и перстень. Потом и он сам исчез.
Она пила чай в одиночестве, не чувствуя вкуса сливы, которую наварила для Вадички. "У него есть другая женщина, иначе бы он не уехал. Но ключ от квартиры у него. Значит, он еще может вернуться", - думала она, глядя в никелированную ложечку. Там отразилось такое вытянутое, некрасивое лицо, что она выскочила в прихожую свериться в зеркале. " Все равно безобразна. Поэтому Вадичка и покинул меня", - заключила она, впрочем, преувеличив: лица добрых людей не бывают безобразными...
Но на край света Чертков не уехал. Он вернулся на коне. В блистательном импортном плаще, весь новенький, чистый, светлый. Осеннее солнце опять засверкало для Ангелины Петровны. Пришлось взять деньги в кассе взаимопомощи. Потом начала занимать, лишь бы удержать Вадичку.
В конце октября он пропал вновь. Ночами она плохо спала, прислушиваясь. Однажды что-то треснуло. Она зажгла свет, осмотрелась, не понимая, что издало стонущий звук, пока не увидела на стене гитару с бантом. Лопнула одна из шести струн, болтаясь металлической спиралью...
Рано выпал первый снег и сошел. Сырой ветер задул в щели окон. Она забила их ватой, заклеила полосками бумаги, готовясь к зиме. Как-то в субботу, не зная, куда себя деть от одиночества и тоски, она поехала туда, где Вадичка играл. В бильярдную ее не пустили, и сколько ни расспрашивала - никто не знал, где Вадим Львович Чертков находится.
Каждое утро, еще ожидая чуда, утешаясь тем, что у него остался ключ от ее квартиры, Ангелина Петровна заглядывала в почтовый ящик.
По ночам, заслышав шаги в парадной, вскакивала с постели. Она протирала пыль на гитаре с порванной струной, подолгу глядела в окно, ждала. Чертков исчез навсегда.
Иногда, возвращаясь с работы, она останавливалась в сквере, теперь белом от снега. Постелив газетку, садилась на лавочку, с которой началось их странное знакомство. На голых ветвях сиро тенькали синички, дети катались с горки, морозило. "Позвольте вам помочь, сударыня...", "Здравствуйте, сударыня..." - порой слышала она за спиной. Резко оборачивалась - никого не было.
Новый год она встречала одна, спать легла рано...
Постепенно Ангелина Петровна опять становилась экономной, опять принялась собирать сотенные купюры и по вечерам в одиночестве раскладывала денежный пасьянс, посасывая дешевые карамельки, вспоминая Черткова, которому бы вновь все отдала, если бы он вернулся.