Собираясь нести в школу макулатуру, Славик лезет на антресоль, достает пачку старых газет, из которых выпадает журнал "Огонек". "Огонек" они не выписывали, и, несмотря на спешку, взгляд Славика задерживается на обложке. Там, в верхнем углу, карандашом написаны две цифры: "12",и "32"Первая - номер их дома, вторая - номер квартиры напротив.
Он мгновенно вспоминает, как зимой у соседки по лестничной площадке, тети Вали, пропал из почтового ящика журнал и она поинтересовалась у Славика - не брал ли он случайно...Нет, ничего он не брал, хотя тогда покраснел так, что, наверное, тетя Валя не поверила.
И вот "Огонек" оказался на антресоли. Кто же его туда положил? Мать? Савва Лукич?
Славик торопится, прячет журнал под подушку. Он думает о находке и в школе и, вернувшись домой, принимается за расследование. На предпоследней странице обнаруживает - что-то вырезано. Вспыхивает странное подозрение. Лезет в стол отчима, находит красную коленкоровую тетрадь, куда Савва Лукич подклеивает заметки и снимки известных штангистов. Последняя наклейка - портрет Жаботинского. Славик накладывает журнальную страничку с вырезкой на портрет штангиста в тетрадке - края точно совпадают. "Ну, дает!" - удивляется Славик.
Отчима он называет Саввой Лукичом. Так уж вышло. Год назад, впервые знакомя с ним сына, мать сказала:
--Знакомься, Славик, это Савва Лукич...
С тех пор и зовет. Не папой, конечно, не дядей Саввой, а по имени и отчеству. "Ну, дает!" - повторяет Славик, силясь представить, как большой, широкоплечий, лысый отчим тайком вытаскивает из чужого ящика "Огонек", вырезает снимок и прячет на антресоль журнал. Но представить не может. "Хотя бы цифры стер ластиком, дурак", - думает Славик.
К Савве Лукичу до этой находки он относился равнодушно и терпимо, хотя не понимал, как после умного, мягкого, доброго отца мать сошлась с такой дубиной. Отчим работает таксистом, придя с работы, вечно толкует о деньгах. Если их много налевачил - доволен, ест с аппетитом, нахваливает приготовленный матерью ужин. Если мало - тоже с аппетитом, но ничего не хвалит и угрюм. В выходные лежит на диване, посасывая карамели, или уезжает на футбол. Пожалуй, за одно уважает Славик Савву Лукича - за физическую силу. В молодости отчим занимался штангой и даже был чемпионом в каком-то спортивном обществе. Теперь у него под столом стоит двухпудовая гиря, которую он может выжать двенадцать раз правой. Отчим вообще следит за здоровьем: делает зарядку, моется по пояс, не курит, не пьет, любит молоко и ряженку.
Больше всего Славика возмущает, что в тот день, когда тетя Валя спрашивала о пропавшем журнале, отчим находился дома, слышал вопрос и ничего не сказал. "Вор и трус!" - негодует Славик, и к неприязни еще примешивается чувство жалости к матери, которая почему-то побаивается могучего Савву Лукича.
Днем отчим заезжает домой обедать. Он всегда обедает не в столовой, а дома, считая, что так менее накладно.
--Привет! - восклицает он, снимая кожаную кепку и оглаживая огромной ладонью лысину. - Как делишки, приятель?
"Какой я вам приятель? Вы вор и трус!" - хочет отрезать Славик. Но сказать так большому, сильному человеку неудобно. Однако и совсем смолчать кажется трусостью. И когда отчим моет на кухне руки, Славик приносит журнал и, побледнев от волнения, говорит:
--Этот журнал вы украли у тети Вали из ящика...
--Какой журнал? А-а-а-а, этот. Не брал, приятель. А с чего ты взял?
--Вот, - Славик раскрывает "Огонек" на вырезанной странице. - Могу доказать. Я все расследовал. Вы нечестный человек, Савва Лукич...
Отчим смотрит на журнал, вытирая руки и несколько смущаясь. Потом с деланной улыбкой произносит:
--Молодец! Прямо Шерлок Холмс!
Славику становится так стыдно, что он уходит на улицу и долго бродит просто так. Вечером возвращается с работы мать. Она приносит вишню, высыпает ее в латунный таз и начинает варить варенье. И пока они одни, Славик решается все рассказать.
--Нет, ты подумай, мама, я его разоблачил, а он усмехается: "Молодец, прямо Шерлок Холмс!"
--Надо же, - как-то бессмысленно бойко замечает мать.
Славик ожидал другого. После его страшного сообщения она расстроится, возможно, заплачет, скажет, что больше не станет жить с Саввой Лукичом.
--Успокойся, сынок. Савва Лукич не такой уж плохой человек. Наверно, случайно взял. Или журнал попал в наш ящик.
--Пусть бы прочитал и вернул. А он спрятал на антресоль. И врет.
--Перестань так говорить о нем. Если он и сказал неправду, то из добрых побуждений. Жизнь, Славик, сложная штука. Иногда надо и солгать, дружок мой.
--От страха лгут. От страха.
--Почему от страха? Ну, допустим, - Ксения Михайловна ищет убедительный пример, помешивая варенье длинной никелированной ложкой, - ну, допустим, я заболела. Смерив температуру, даю тебе градусник. Зрение у меня неважное. Ты видишь - сорок с хвостиком, но, чтобы не расстраивать меня, говоришь - тридцать семь.
--Сказанула. При чем тут сорок с хвостиком. Вор и врун твой Савва Лукич.
--Перестань, - раздражается мать и стучит ложкой о край таза. - На свете нет святых людей. У всех что-нибудь не так. Вырастешь, сам узнаешь...
Славик уходит в свою комнату, достает учебник алгебры и тетрадь, берет шариковую ручку и, черкая на серой бумаге, покрывающей стол, думает. Он впервые думает, что мать не лучше отчима, если защищает его. И, вспоминая отца, начинает подозревать, что не он, а, наверное, мать виновата в распаде их семьи. Нет, она никогда плохо о нем не отзывалась, только говорила "вырастешь, сам все поймешь...".
Ах, радужный, счастливый мир взрослых! Им все можно, они вольны поступать, как хотят, никого не слушаться, не бояться, ехать куда угодно. Скорей бы, скорей бы вырасти, стать большим, независимым, свободным. Скорей бы войти в будущее, неопределенное, но чудное, неведомое, как далекая страна, в которой нет запретов... "На свете нет святых",- звучат, омрачающие мечты, слова матери, почему-то вовсе не большой и не свободной. Ему не совсем ясно значение этих слов, он понимает лишь, что все люди, наверно, чем-то похожи на Савву Лукича. Славик примеряет эту фразу на тех, кого любит: на отца, на тренера по шахматам Илью Львовича, на старенького учителя ботаники, и она к ним не подходит.
Он слышит воркование за окном, поворачивает голову и видит на цветочном ящике сизого голубя. Голубь ярится, приседает, крутясь на одном месте, а когда с хлопками взлетает, за ним тянется длинная белая леска, привязанная к лапке. Кто и зачем привязал? Какой-нибудь глупый пацан? Или взрослый?
Бедная птица, дав круг на фоне синего-синего неба, садится на крыше противоположного дома, шагает, волоча длинный белый груз. Славик вспоминает, как летом в деревне, поймав слепня, грубо втыкал ему в брюшко соломинку и отпускал, наблюдая за тяжелым полетом. Но ведь это слепень, кровопийца, он кусается. А тут голубь, смирная хорошая птица.
Как обычно, в субботу вечером Славик идет к отцу. Моросит теплый, пыльный дождик, на улицах душно. В парадной пахнет каменной сыростью.
Новая жена отца Варвара всегда встречает Славика так приветливо, так радостно, что он не верит ей. Отец наоборот - сдержан, виновато-задумчив.
--Что нового, малыш? - спрашивает он.
Варвары, слава богу, нет дома, и они вдвоем пьют чай с пирожными.
Славик молчит. Он хочет сказать, что уже не малыш, что, подобно тайне деторождения, он узнал другую, также поразившую его тайну, что "на свете нет святых". Он хрустит кремовой трубочкой, смотрит на вазочку с орехами, на коробку шоколадных конфет.
--Пап, ты можешь обмануть?
--Кого обмануть?
--Кого-нибудь. Вообще соврать. Мне, например...
Отец, придавив пальцем пирожную крошку, растирает ее на скатерти, подбирая ответ. Славик ждет простого, короткого "нет", но, глядя, как петляет палец, решает - "может".
--Видишь ли, малыш, жизнь штука сложная. Ты говоришь - соврать. Это смотря кому, когда, где, зачем, с какой целью. Что в одном случае плохо, то в другом - разумная необходимость. Приведи конкретную ситуацию. У тебя что-нибудь случилось?
--Нет, просто так...
Дождь моросит за стеклами высокого окна, пахуче и душно цветет красная герань на подоконнике, внизу дребезжат трамваи, шуршат мокрые шины машин. За окном в пустом цветочном ящике стоят банки с вареньем, эмалированное ведро, затянутое целлофаном, висит белая леска с бельевыми защепками. И Славик вспоминает сизого голубя с такой же белой леской на лапке. Сколько же ему летать с этой подвязкой? Поможет ли кто-нибудь ему освободиться? Или, зацепившись за ветку или антенну, он погибнет?
Отец прихлебывает крепкий коричневый чай, курит. Он много курит, у него седые виски. "Пап, возвращайся домой. Пусть Варвара живет с Саввой Лукичом", - хочет сказать Славик, но не может. И говорит другое:
--Слышал, где-то на Кавказе видели "летающую тарелку"?
--Чепуха, по-моему?
--Думаешь, чепуха?
--Конечно...
Они пьют чай, говорят о чем-то им совсем неважном, ненужном: о прочитанной книге, о занятиях в шахматном кружке, о "летающих тарелках"...Перед уходом отец, как всегда, сует Славику в руку пять рублей, просит заходить, передать привет маме.
--А ты почему без плаща? На улице дождь.
--А зачем? Дождь теплый...
На улице все моросит и моросит, в желтых ореолах матово светятся крупные шары фонарей, мигает зеленое табло рекламы, прохожие под сырыми зонтиками шлепают по лужам. Спускаться в метро Славику не хочется. Сунув руки в карманы, он идет по теплому июльскому дождю. В тонких лужах плавают пузыри. "Значит, скоро кончится", - думает Славик.