Аннотация: "Невероятный, нелепый человек! Смею утверждать, что более необъяснимой, более непутёвой судьбы не знала отечественная литература. Рассказать - не поверят, примут за вымысел, новеллу..."
НАЛОЖНИЦА ЛАВРЕНТИЯ
Невероятный, нелепый человек! Смею утверждать, что более необъяснимой, более непутёвой судьбы не знала отечественная литература. Рассказать - не поверят, примут за вымысел, новеллу.
Между тем, эта судьба трагикомическая, как нынешний век нашей бестолковой державы - реальность. Странный, странный художник. И слово "странный" будет встречаться в моей попытке наброска навязчиво часто.
Однако начнём издалека. И чуть сбоку...
Следы давней красоты ещё хранит её лицо. Старая актриса молодится: красит волосы, подводит ресницы, румянит губы. Живая не по годам, она любит выпить, после чего становится ещё живей. Валерия Григорьевна Лукина - так зовут старушку - бойко рассказывает, как летом сорок пятого, учась в театральном институте, была вместе с подругой свезена на машине к Лаврентию Палычу, как тот был галантен с ней особенно, импозантен в только что надетом маршальском мундире, как учтиво называл её "хозяюшкой" (очевидно, подражая Главному), как познакомил с сыном Серго и кухаркой Аришей, как вскоре студентку театрального вместе с подругой отправили в гарем на берегу Чёрного моря, как, пробыв там месяц, ни разу не произошло то, ради чего созданы гаремы. С нею и с подругой, во всяком случае.
О Лаврентии Палыче старушка отзывается весьма хорошо, даже с любовью, утверждает, что все россказни о нём, человеке якобы жестоком, грубом, циничном - выдумки и чепуха.
Впрочем, её воспоминания о себе и том времени - тема особой статьи или книги. Сейчас важно другое.
- Валерия Григорьевна, вы кому-нибудь рассказывали об этом?
- Ещё как рассказывала. Гоге Товстоногову, актёрам БДТ. Я ж там восемь лет проработала.
- Почему ушли?
- Приставали. Гога приставал. Ефим Захарыч щипался. Да все мужики. Воображают, что после Лаврентия Палыча им всё можно. Фигос под нос. Взяла и ушла. Муж обеспечивал... Да ещё рассказывала одному писателю. Кажется, фамилия его Валентин Катарсин. Меня с ним знакомая познакомила. Ну, напоил меня и давай в блокнотик записывать. Потом роман написал. Только насочинил там с три короба, не так всё было. Лаврентий Палыч - во! Рыцарь! А этот самый Катарсин его таким монстром изобразил - спасу нет.
- Роман опубликован?
- Не знаю. Мне подружка рукопись давала почитать. Ну, там такие страсти-мордасти... Я, между прочим, по телефону с самим Сталиным толковала. Этот Катарсин и наш разговор переврал. Сталин тоже был мужчина хороший, совсем не такой, как его теперь изображают. Враки всё...
Так я впервые слышу о некоем писателе, раньше меня узнавшем о гаремах Берии, написавшем даже об этом роман или в романе. С наложницей верного ленинца я разговариваю в 1979 году.
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В СОЛОМЕ
Минует год. В питерском Доме писателей, куда я наведываюсь лишь для уплаты членских взносов, обеденный перерыв. Решив последовать примеру бухгалтерии, спускаюсь по лестнице, увешанной фотопортретами современных классиков с берегов Невы, в столовую. Навстречу поднимается полная, темноглазая женщина с продуктовой сумкой в руке. Здоровается. Спрашивает:
- Простите, вы не писатель?
- В некотором роде.
- Не подскажете, к кому обратиться ... Я в деревне рукопись нашла. Вернуть надо, может ценная.
Задумываюсь. Ей бы обратиться к Чепурову (он тогда возглавлял СП). Но главный классик в важной командировке, классики рангом пониже - в важных делах. Да и не знаком я с ними.
Предлагаю женщине, если у неё есть время, перекусить. Перекусить с писателем, ей, вероятно, лестно, и время находится.
Мы сдаём плащи в гардероб и идём не туда, где поглощают много рыбы и сахара литчиновники с литадминистрацией, а в пустующий буфет, где можно под бутерброд принять рюмку-другую горячительного. Женщина несколько удивлена обеденной трапезой писателя, но молча жуёт.
- Так что ж вы за рукопись нашли?
- Вот, - она лезет в сумку, достаёт завёрнутую в газету толстую папку, - посмотрите. Я прочитала, интересно. Смех и слёзы.
Беру в руки, читаю заглавие: "Странная повесть". Наверху - Валентин Катарсин.... Ба, вспоминаю запомнившееся из-за своего очистительного смысла имя. Опять Катарсин, тот, что опередил меня в описании гаремов. Странное совпадение. Странная повесть.
- Я, знаете, прошлым летом жила в деревеньке Зачерни Стругокрасненского района, - объясняет женщина. - Комнату снимала у цыганки тёти Кати. И вот на чердаке однажды спала и под соломой нашла эту папку. Спросила у тёти Кати. Говорит, жил здесь три лета подряд один бородач с сыном. Он часто на чердаке пропадал, свечка там у него горела. Всё боялась - пожару бы не случилось. Мужик, говорила, хороший, рыбачили они с сыном целыми днями. Местным часто выпить подносил...
Я прошу находку, обещая, прочитав, сдать в секретариат. Вручаю визитку, записываю телефон и фамилию - Раиса Васильевна Булгакова.
Повесть прочитываю за две ночи. Действительно интересно и странно написано: переплетение реального быта и фантасмагории, смесь Булгакова и Свифта, повесть в повести. Главный персонаж - писатель, и с ним в жизни происходит то, о чём он пишет. И наоборот - сочинённое сбывается в жизни. Сойдя с ума, он путает реальность с вымыслом. Но чем дальше читаешь, тем яснее, что не он сходит с ума, а окружение.
Я начинаю искать - кто такой Валентин Катарсин. В справочнике СП не нахожу. Звоню знакомым - никто не знает. Встречаюсь с "наложницей". Какая-то её подружка вроде знакома с Катарсиным. Увы, подруга куда-то переехала, связь с ней потеряна...
Бежит время. Каждый день собираюсь занести, найденную в соломе на чердаке, рукопись в Союз. Некогда. Не успеваю. Куда-то спешу. Командировка, дача, события, карусель житейская, суета сует. В ней проходит год за годом.
ГИРЯ НА СКРИПКЕ
С поэтом и художником Валентином Поповым мы давно дружны, хотя встречаемся, торопливые люди, редко. Поздравляем друг друга по телефону с праздниками, днями рождения.
В сентябре прошлого года находясь по делам неподалёку от его дома в районе Юго-запада, решаю заглянуть. Хозяина нет дома. Жена Ольга сообщает, что он в деревне и до Нового года, вероятно, не появится.
Ладно. Открываем бутылку вина, толкуем о всякой всячине. В частности - почему Валентин давненько ничего не издаёт, пишется ли ему?
- А он, дурак старый, сам себя издаёт. Вон его несколько фолиантов, - Ольга указывает на стеллаж.
Снимаю с полки самиздатовский, переплетённый в матерчатую обложку, кирпич. Раскрываю - первое что вижу: автопортрет исполненный чёрной акварелью. Сидит мой друг за своим письменным столом, голова резко повёрнута на нас. За фигурой - картина изображающая гирю на скрипке. Тяжёлая гиря, тёмная, лопнули под ней светлые струны. У него и экслибрис сделан с той же аллегорией своей судьбы и судьбы своего века.
Читаю заглавие: "Странная повесть". Выше - Валентин Катарсин... И враз сцепляется, вспыхивает - я уже читал эту повесть ... найденную в соломе ... она лежит у меня дома... Я хватаю сигарету, прикуриваю не тем концом.
- Ты чего? - удивлённо спрашивает хозяйка.
- Почему Катарсин?
- Псевдоним такой придумал.
- Он отдыхал в Стругокрасненском районе?
- Да. С сыном жили у какой-то цыганки. А что?..
Мы говорим о нём до полуночи.
ЧУЖАЯ ГОЛОВА ПОТЁМКИ
Себя-то не раскусишь - кто ты на самом деле. Бежит жизнь, а быть может, в главных отсеках души ещё свеча не горела. Ну, а чужая голова - вовсе потёмки.
Вот так и вышло: стихи читаем, пьём винцо, дурачимся, а он тишком, оказывается, сочиняет романы.
Известно мне, что человек он скрытный, не любит всуе рассуждать о литературе, встречах с литераторами. Он - разговорчивый молчальник. Да ещё в отличие от большинства людей завышающих свои житейские и творческие достоинства, занижает их.
И всё же открытие, что Валентин Катарсин и Валентин Попов - одно и то же, удивляет меня. В этом ракурсе забавный случай происходит с моим скрытным другом в ту далёкую пору, когда он работает художником-постановщиком на студии телевидения.
В "Литературной газете" появляется о нём статья Ильи Сельвинского. На другой день звонок телефона: некто редактор студии Ирина Муравьёва, прочитав поощрительную статью мастера, хочет познакомиться с безвестным поэтом, сделать о нём передачу, просит приехать на ТВ со стихами.
Когда они встречаются, бедный редактор густо краснеет, теряет дар речи. Боже, как обыденно: множество лет знает этого художника, вместе сидят в столовой над комплексными обедами, смеются над вольным анекдотом, и вдруг он пишет стихи, о нём статья в "Литературке...".
У неё почему-то пропадает желание делать задуманную телепередачу.
ТВЕРСКОЙ ОТШЕЛЬНИК
Волны русского зарубежья, реанимация имён не всегда значительных, запоздавшие оценки изгнанников, стремительное время, политические витийства, перемены не по дням, а по часам...
А наш страннейший русский литератор иммигрирует в себя, в глухую деревеньку Тверской губернии, где, будто ничего не видя и не слыша, работает, пишет странные повести и романы, пьёт весёлое винцо, и, окончив одну рукопись, прячет её подальше, принимаясь за другую. И кажется, не волнуют его ни успех, ни общественное признание, ни деньги, добывать которые он умеет, слава богу, не только перовождением по писчей бумаге.
Да полно, что за чудачества, ведь нынче-то свобода слова, всё дозволено. Ан нет. И носа не кажет в те места, куда писатели всех калибров летят, чтобы превратить свои несгораемые рукописи в книги и гонорары.
Позвольте, может быть, он не уверен в даровании своём? Хотя мчат в редакции и вовсе не имеющие оного. В своём ли уме? - возникает резонный вопрос.
А и верно, считать ли человека нормальным, если у него полгода отсутствует входная дверь, вместо которой висит байковое одеяло? Если пальцем не пошевелит, чтоб получить льготы блокадника и, без сомнения, в скором будущем не станет хлопотать о пенсии? Если продаёт фарфоровые изделия собственной росписи за гроши, а потом они числятся в зарубежных каталогах? Если под честное слово даёт бесчестному тысячу, а потом сидит на бобах, более не встречая должника? Теряет рукописи и не ищет их?
Нет, он вполне в разуме. Такой диагноз ставили и эскулапы дурдомов и "лепилы" тех мест, где он жевал казённый хлеб. Да и в литературных способностях нет оснований сомневаться - они подтверждаются славными именами.
Может быть, дело в сверхобломовской инертности? Ведь он годами собирается пришить, скажем, вешалку к пальто, купить писчей бумаги, опустить конверт в почтовый ящик, вставить оконное стекло, заменить собачью верёвку на приличный поводок. И в этих малых сборах проходит жизнь.
Где уж тут посетить Москву, побродить по издательствам, которых он патологически боится, избегая как всяких госучреждений, химчисток, кафе.
Однако это лишь отчасти объясняет феномен и безвестность человека по натуре энергичного и деятельного, если действие направлено на благо других.
БЫЛО И ТАКОЕ
В молодые лета и он посещает редакции, обращается к старшим художникам слова. Пытаются ему помочь И. Сельвинский, Л. Мартынов, В. Каверин, А. Твардовский, И. Меттер. Но, по причинам теперь известным, сделать практически что-либо доброе они не могли для странного литератора. Стоит ли говорить о недобрых? Не стоит - их тьма. Рецензенты и редакторы поумней советуют автору спрятать сочинения подальше и никому их не показывать.
Автор так и поступает. И более никуда не ходит, никому не посылает писем, замыкается, работая и попивая винцо. Есть борцы за что угодно - хвала им. Наш тихий художник не из их числа...
Однажды всё же и чудо случается. К нему домой! прибывает редактор "Советского писателя" М.И. Дикман - женщина отзывчивая и добрая. Она выбирает из его беспорядочных залежей два десятка рассказов, и с трудом издаётся книжечка, не много говорящая об истинном лице автора, но всё же книжица недурная.
Затем, в самом начале перестройки, его жена, далёкая от беллетристики, втайне от мужа посылает одну из рукописей в толстый журнал. Бандероль теряется то ли в редакционных катакомбах, то ли на почтовых трактах.
В другой раз его приятель свозит повесть в столицу. Через восемь месяцев из "Знамени" прилетел чудесный ответ с лестными оценками рукописи. Суть ответа сводится к тому, что хотя повесть написана весьма интересно, но, увы, дорогой друг - чуть бы пораньше, тогда она была бы актуальна.
Вот так: вчера - рано и невозможно, сегодня - поздно, хотя и возможно.
Автор и такому радуется. Правда, в чудесной рецензии звучит некоторое сомнение - неужто повесть рождена четверть века назад? Удивительное сомнение: к чему бы тогда эзоповский язык, туманные намёки, перевёртыши фамилий (Сталин, например, назван Нилат).
Наш неприхотливый писатель никому не приводит доказательств, так как и не умеет. Выпив бутылку, забрасывает рукопись вместе с чудесным ответом на антресоль, повторив в дневнике фразу главного персонажа повести: " Произведений не актуальных и через полтора века - не пишу...".
Думается мне, время определит верность этой самоаттестации. В его вещах всегда наличествует та художественность, которая и есть "главное условие правды" и долгожительства.
МИКРОРЕЦЕНЗИЯ
Конечно, нынче многое в его произведениях не открытия. Это теперь всякий студент знает не меньше западного советолога. Но ведь написано это всё десятки лет назад, в пору, когда за хранение подобного легко переместиться в полночь с дивана на жёсткие нары. И вызывает лишь удивление - каким образом, не имея материалов, не роясь в архивах, он столько предвидит, предсказывает, угадывает интуитивно.
Вольно, как в сказке, излагая факты и горюя сквозь смех, он почти ни в чём не ошибается, обвиняя, к примеру, ещё в брежневские времена Евангелие от Карла, а не его последователей. И потому аллегорический облачный "Всадник над лесом" двигается не сам, но гонимый ветром времени. В лучшей его вещи, написанной в 60-х "Странной повести", звучит та же мысль - о предзаданности событий и невиновности "винтиков" адской машины, хотя главный герой "винтиком" не становится, попадая в психушку.
Его письмо метафорично, построено на аллегориях, запутано фантасмагориями вперемежку с сермяжной реальностью. Иносказания его исходят не столько из стремления зашифровать подлинное, обмануть цензоров (их не обманешь), сколько из самого характера дарования, свойства художнического мышления. Он бы и сейчас так написал - сказочно реально, нарочито эклектично по стилю, как-то неумело.
В произведениях нет признаков времени, но как замечает автор - подлинному художнику при всех стараниях труднее скрыть свой век, чем его обнаружить.
И всё же его повести и романы не о политике, а о любви. Он сатирик и грустный лирик, бытописатель и фантаст, портретист и карикатурист...
Так оцениваю этого Невидимого писателя, прочитав его пыльные рукописи. Может быть, иначе рассудят критики и читатели.
"Страшный" - называет его с иронией Илья Сельвинский. Я скажу - "странный".
У него и названия: "Странная повесть", "Странная гостья", "Странный Всадник над лесом", "Странный Христос".
ЛАПТИ ПЛЕСТИ ЛЕГЧЕ
Я схожу с поезда, направляюсь к деревне Большая Званица. Никто, естественно, не может подсказать мне - где живёт писатель, но все знают, где изба "бороды". "Мужик артельный, добрый" - говорит поддатый попутчик...
Это Бунин мечтал о камине, вине и собаке, а когда я без стука открываю дверь артельного мужика, тот сидит у русской печи, пьёт вино, ко мне, как к родному, бросается чёрная овчарка.
...Удивление. Восторг. Объятия. За кухонным столом пьём под солёные грибы, под яишню с салом. Говорим. Дымим. Печь щёлкает орехи.
Рассказываю о наложнице Берии, о найденной на чердаке рукописи, о своём открытии скрытного прозаика. Его более удивляет не находка, а то - как я нашёл Большую Званицу.
На огонёк заходит его здешний дружок Пётр Семёнович Смуров, выпивает две чарки и деликатно уходит, чтоб не мешать встрече.
Вопрошаю: почему в наше-то время пишет в стол? Улыбается, рюмка потонула в бороде:
-- Э-э-э-э, труды тяжкие. А мудрый Сковорода заметил: "Что трудно, то не нужно, что нужно, то не трудно". Лапти плести легче, чем их продавать...
Я обещаю, не умеющему продавать лапти, написать о нём хотя бы статью, что и делаю.
Когда поутру просыпаюсь, он сидит и пишет в горнице. Весь диван и пол устланы исписанными листами - главки, наброски, вставки. Ступить некуда, собака лежит под дубовым столом в ногах хозяина.
Восьмой час, а у него уже принесена вода, вымыта посуда, истоплена малая печь, нажарено свежей щуки. Он так увлечён, что не слышит моих шагов. Осторожно поднимаю с пола страничку. Читаю маленькое белое стихотворение:
Как дозвониться до него легко,
когда же он звонил,
то слышал только частые гудки.
Звонил, дурак, заведомо глухим
и обладавшим всесоюзным слухом,
всезнайкам, книгочеям, душеведам,
но слышал только частые гудки.
И в снегопад, и в тополиный пух,
и в серый день, и в свежесть светлой ночи
звонил он другу, должнику, любимой,
но слышал только частые гудки -
все были заняты каким-то важным делом...
Ну что ж, седой, с улыбкой выпил водки
и тоже
отключил свой телефон...
ПИСЬМО ОТ СОЛЖЕНИЦЫНА
Не сетуя на вещественные потери, он всё же с сожалением рассказывает об утрате нескольких писем от людей, которых уважает. В 1969 году прочитав "Один день Ивана Денисовича", он запрашивает Союз писателей выслать ему адрес Александра Исаевича. Отвечает заведующая отделом кадров некто Березовская: Рязань, проезд Яблочкова, д.1 кв.11
К письму прилагает рассказик о том, как в зоне молодой человек увлекается цензоршей и не без взаимности. Ответ, в отличие от издательств, приходит скоро. Короткий ответ. "Чудом получил Ваше письмо. Рассказик не плох. Спасибо за утешительные слова. А.С.".
Вскоре становится ясно - почему "чудом". Александр Исаевич уже находится "под колпаком", корреспонденция перлюстрируется, с внешним миром сообщается лишь с оказией. И на том конверте не было рязанского штемпеля.
В 70-м году в связи с "делом" С.Велицкого, приезжавшего из Волгограда, у моего друга изымают рукопись "Записки графомана" и несколько писем от И.Сельвинского, а также коротенький ответ Солженицына.
- Жаль. Хотя где-нибудь в норах КГБ прессуется, - произносит он с улыбкой...
Чужих писем жаль большезваницкому отшельнику, а не свою рукопись в единственном экземпляре.
ВЕДРО КРАСНОЙ ИКРЫ
В одном из своих романов, где описывается, как на перроне метрополитена стоит бесхозное ведро красной икры, Валентин Катарсин вводит авторский текст. "Не может быть, фантастика! - восклицает иной читатель. Но давайте доверять друг другу, любезный реалист. Я ведь всю жизнь верил в бОльшую фантастику - когда-нибудь вы прочитаете мои книги...".
Затем и набросан этот беглый и сумбурный очерк, чтобы приблизить "когда-нибудь", в слабой надежде, что кого-нибудь заинтересует творчество любопытнейшего писателя, невостребованного, как теперь выражаются, пока он живой.
Впрочем, как заинтересоваться человеком, если тот добровольно сделался Невидимкой?
Добровольно ли?
ШМЕЛЁК НА ОДУВАНЧИКЕ
Я гощу у него осенью. Зиму он пожил в Питере, весной опять уезжает.
Я пишу ему обещанное весной. За окном стучит капель, свистит скворец, шумит город. Он суетится, митингует, спешит куда-то, бойко издаётся, толкается в очередях, предпочитает Булгакову и Скрябину Собчака и трель горластой рок-мошки.
В небесах возвращаются из далека и гаршиновские лягушки. И те, что кричат "это я придумала" - падают, кто на землю, кто в болото, кто на асфальт.
А в тверской деревне, представляю, спокойно сидит сейчас на крылечке странный писатель, никуда не спеша, не толкаясь в толпе, не играя во временные игры, счастливый тем, что пристально наблюдает, как проснувшийся шмелёк качается на простом цветке жёлтого одуванчика.
![Автопортрет [Валентин Попов-Катарсин]](/img/k/katarsin/3-3/walentin_katarsin.jpg)
![Экслибрис [Валентин Попов-Катарсин]](/img/k/katarsin/3-3/ekslibris.jpg)