Ему нельзя было курить, употреблять спиртные напитки, есть острое, пряное, соленое, кислое, горькое, очень горячее и очень холодное.
Он должен был остерегаться простуды, переутомления, бессонницы, нарушений жизненного ритма.
Ему нельзя было того, чего нельзя всем людям. И они знают об этом. Но знать и поступать - разные вещи.
Гавриил Геннадиевич Говядов являл собой редкое исключение из этого вечного разлада знания и поведения. Он работал титестером, то есть обладал уникальной способностью при помощи языка или ноздри уловить присутствие в стакане цейлонского чая, скажем, нескольких чаинок азербайджанского.
Говорят, ложка дегтя портит бочку меда. Но только Говядов и единицы ему подобных феноменов могут подтвердить эту истину, которая для всех остальных смертных является, конечно же, гиперболической метафорой.
Гавриил Геннадиевич жил строго по часам, в одно и то же время просыпаясь, завтракая, идя на работу, отправлял массу мелочных житейских дел, которые обычные люди исполняют, когда взбредет в голову. И все он совершал неторопливо, обстоятельно, сосредоточенно, будь то утренняя зарядка с неукоснительной стойкой на голове или вечерняя запись в дневнике о событиях прожитого дня.
Готовясь, например, ко сну, он ровно в двадцать минут десятого открывал форточку, застилал большой, широкий, пожалуй, трехспальный, диван, который любовно величал кораблем. И, словно готовясь к длительному ночному плаванию, всякий раз, прежде чем лечь, осматривал свое судно, сотрясал его, проверял крепость пружин и корпуса. Затем самоуглубленно натягивал теплую ночную рубаху, надевал на голову самодельный колпак, не спеша, ложился на спину, притягивал ватное одеяло к подбородку и долго подбивая края, затыкал дыры, чтобы не сквозило.
Некоторое время, впрочем, всегда определенное, Говядов лежал с открытыми глазами, отринув все значительные мысли, вспоминая что-нибудь приятное. Чаще всего это были воспоминания о покойной жене, скончавшейся восемь лет назад от неизвестных причин. Потом, закрыв очи, он представлял, по давно и навсегда выработанной методе, караван верблюдов или слонов. Торжественно и неторопливо они плыли перед его взором, и Гавриил Геннадиевич начинал их считать, неизменно погружаясь в тихий сон где-то на шестом десятке.
Он вообще умел отвлекаться счетом или какой-нибудь присказкой от волнений, потому что кроме вышеозначенных запретов нашему титестеру еще нельзя было и волноваться. Любое переживание или возбуждение необъяснимым образом притупляло вкус и обоняние.
Сообразно с этим Говядов выстраивал свою жизнь, и, пожалуй, после похорон жены никакие треволнения не касались его четкого сердца и ясного ума. И не то чтобы в жизни не имелось поводов для учащения пульса. Случалось. Но Говядов на все мудро глядел сквозь пальцы и при любом "худо" радовался, так как могло выйти еще хуже. А если бранились в трамвае, толкали в бок в очереди или негодовало начальство, Говядов, чуя, что ток крови убыстряется, принимался считать про себя: один, два, три, четыре, пять...Или успокаивался, повторяя множество раз стишок, вроде "у попа была собака, он ее любил...".
Вернувшись домой с работы, наш титестер плотно запирал дверь на три замка, отключал звонок и досуг проводил в чтении незахватывающих книг, неволнующих телепередач, а чаще всего просто сидел в кресле перед аквариумом с рыбками или слушал пение скворца.
Обычно держат в клетках канареек, щеглов, попугаев, но наш редкостный человек имел в клетке и птицу, редкостную для жизни в неволе, и ничего не было бы удивительного, помести он в клетку ласточку или стрижа, которые, как известно, вовсе не приживаются в подобных условиях. Три года назад залетел в форточку шальной скворец, и одинокий Говядов водворил его в клетку. Большинство птиц, как большинство людей, ко всему привыкает. Пометавшись неделю-другую, скворец успокоился, с аппетитом стал есть что дадут, и вскоре даже начал напевать, забыв вроде бы о прекрасной трудной воле большого мира.
У всех людей, даже у литераторов, чье ремесло водить вечным или временным перышком по бумаге, всегда более мыслей, чем слов. Дневниковые записи Говядова подтверждали это положение: они были кратки, скупы и покойны, как течение глубоких рек.
"День прошел хорошо. На заслуженную пенсию проводили старшего эксперта Сысоева. Жаль старика. Славный был человек. Кого-то теперь назначат на его место? Меня или Савву Мокеича. Ну да бог с ним. Хотя, положа руку на сердце, не дурно подняться ступенью выше...".
Такую запись произвел в этот вечер Гавриил Геннадиевич. Затем завел будильник, выпил полчашки простокваши с белым сухарем, открыл форточку и стал готовить свой корабль к ночному рейсу.
Спал Говядов спокойно, крепко, не обращая внимания на вечные пирушки за стеной, и сны его, обычно такие бестолковые у суетных людей, отличались ясным сюжетом и реальной логикой.
Однако в эту ночь почему-то и ему приснилась совершеннейшая абракадабра. Поначалу привиделось, будто в выходном костюме, при галстуке и шляпе, он лежит на многолюдном пляже возле полной женщины в красном купальнике. Потом по ее таинственному знаку они пошли купаться. Говядов полез в воду, не раздеваясь, только швырнул на гальку касторовую шляпу. Они заплыли далеко-далеко, и вдруг он стал тонуть, а женщина, вместо того чтобы помочь, принялась хохотать. Она перевернулась на спину, на живот ей села чайка с красным хвостом, и Говядов, идя на дно, размышлял - отчего у чайки красный хвост. Он долго лежал в водорослях, не захлебываясь, не умирая, глубоко дыша, как рыба. Потом увидел, как женщина в красном купальнике плывет к нему, держа в руке чемодан. Говядов испугался, стал удирать, слыша, как, стуча кулаком по чемодану, женщина настигает его...
От страха проснулся. И действительно услыхал настойчивый стук в дверь. "Что за экспедиция? Кого несет в такую позднь?" - недоумевал он, лежа на боку. Гости и днем не ходили к Говядову, и он предположил, что кто-то перепутал квартиру. Решил не отпирать. Но стук повторился - раз, другой, третий. Говядов сошел с корабля.
--Кто там? - тихо спросил он, приблизив глаз к дырочке в двери, но ничего не увидел, кроме красного фона.
Говядов и вправду затих, пока не припомнил, что на похоронах жены присутствовала приехавшая из деревни свояченица, хотя имя ее забыл. Он нехотя загремел замками и щеколдами и вскоре увидел полную женщину в красно-рябиновом плаще, улыбающееся широкое лицо с карими глазами, чемодан в руке и сетку с картошкой.
"Сон в руку", - удивился он.
--Чего звонок-то не звонит?- громко спросила женщина. - Ты спал, поди?
Говядова смутило обращение на "ты". Бесцеремонно задев его красным боком, женщина вошла в прихожую, словно не приезжая из далека, а так, хозяйка, вернувшаяся из магазина. Поставила чемодан и сетку на паркетный пол, сняла плащ.
--Чего стоишь как привороженный? Затворяй дверь, дует ведь.
Говядов послушно застучал холодными замками и ощутил внутри себя, где-то на дне живота, тоже холодный железный замок. Потерянный, он стоял в ночной рубахе, колпаке, и свояченица расхохоталась.
--Ты как цыпленок...Запамятовала, звать-то как тебя?
--Гавриил Геннадиевич.
--Гава, значит. Меня Капитолина Васильевна. Можешь просто - Капа. Не помнишь, как на похоронах в гости приглашал? Взяла и прикатила. Не рад?
--Как вам сказать...
--Один живешь-то?
--Один.
--Вот и я после Степана одна.
--Извините, я в таком виде...Переоденусь.
-- Давай, валяй. Пока чайку поставлю с дороги.
Говядов скрылся в комнате, опустился на диван, посмотрел на развороченную постель. Было без десяти два ночи. Слушая, как на кухне звякает чайником, напевая что-то веселое, чужая женщина, он потер ладонями виски и подумал: "Не длится ли дурной сон?". Нет, не сон. Тяжелые, бухающие шаги раздавались за дверью. Скрипнули петли тумбочки. Не спрашивая, гостья нашла тапочки, будто знала их место. "Наводнение, стихийное бедствие, цунами, - шептал Говядов. - Дернул черт открыть, постучала бы и ушла...".
Неразрешимые вопросы заполнили больную голову: надолго ли этот катаклизм? Зачем приехала? Где ее устроить? Что делать, как жить дальше? Отчего она совершенно не похожа на жену?
Последний вопрос показался самым тревожным. Отчество его жены Семеновна, а эта - Васильевна. "Вдруг никакая это не свояченица? А кто тогда? Аферистка? Случайно узнала адресок, прикинулась родственницей. Оберет и смоется. Сколько таких историй...".
Проснувшийся скворец присвистнул, и свист прозвучал недобрым предзнаменованием. Говядов хотел отвлечься счетом, но счет не шел на ум. "Жили, были дед да баба, ели кашу с молоком...". Баба напомнила Капитолину. Стишки тоже не шли. "Уголовница, домушница, воровайка", - прошептал он.
"Какой чай, при чем тут чай, когда дом горит". Говядову подумалось - не спрятаться ли под кровать и лежать там, пока чудесным образом не вернется его прежняя тихая, покойная жизнь.
Но он сообразил, что таким образом она не вернется. Надел халат, стащил с головы колпак и вышел из убежища на свет кухни.
Капитолина, увидев его, расхохоталась.
--На левую сторону напялил халат-то.
Говядов убежал и вывернул халат. Капитолина перестала смеяться.
--Я ведь почему так поздно. С вокзала вышла - орда мамайская у стоянки такси. Стояла-стояла, вдруг какой-то парень подходит, тихо спрашивает - куда, мол, мне ехать. Договорились - за червонец довезет. Ну, села я. Думаю, фиг тебе, а не червонец. Грабеж истинный. Дала трояк с мелочью, как на счетчике натикало. Рот открыл, а ничего, не пикнул.
При слове "грабеж" Говядов поежился, откусил ноготь, обдумывая, как похитрей выведать, кто она такая на самом деле.
--Значит, вы сестра моей покойной жены? - как бы только сейчас проснувшись, выпалил он.
--Сестра.
Тогда почему же Васильевна, а не Семеновна?
--Неродная. У нас с Надеждой-то отцы разные. Ее помер. А мамка наша в ту пору хожалкой работала в больнице.
--Кем-кем?
--Санитаркой, по-нашему, ну это я по-рязански называю. Познакомилась тогда с фельдшером, отцом моим будущим. Вот и не похожа на Надьку ни ликом, ни норовом. Надежда-то тихая была, а я тихо не умею...Уж не испугался ли ты, подумав чего худо?
--Ну что вы, что вы...
Теперь Говядов припомнил: покойная жена действительно что-то говорила о погибшем отце и знакомстве матери с фельдшером.
--Вы, простите, надолго к нам?
--Как примешь. Без уважки - уеду скоро. А ничего - погощу дней десять. У меня отпуск. Решила в Ленинград съездить, поглядеть. Раз живем, мил-сударь!
--На кого же хозяйство оставили?
--Дочери большие. Походят, не бесподольные. Да не хмурься, не кисни. Я не привереда. Мало места - могу и на полу спать.
--Зачем же, зачем же. Имеется диван и все такое прочее.
--Ну и любота, коли так.
Она выпила две чашки крепкого чая с привезенным малиновым вареньем. Говядов указал, где постель, достал чистое белье и, извинившись, удалился в свою крепость.
--Ванная работает? - крикнула Капитолина.
--Работает.
--Ты спи,а я пойду освежусь с дороги. Запылилась.
Спать Говядов не мог. Ворочался, вскакивал, слушая, как шумит вода в ванной, как застилает гостья диван, бухает босыми ногами по полу. "Еще счастье, что завтра суббота", - утешился Говядов.
Сон взял его под утро.
Говядов поднялся поздно - в двенадцатом часу. Капитолины не было дома. Диван прибран, на кухне чисто, пол подметен, посуда перемыта. "Уж не уехала ли?" - обрадовался он и увидел на кофемолке косынку. Говядов подтянулся несколько раз на двери, потом взял двумя пальцами косынку, приблизил к носу - острое чутье выделило из множества запахов два: свежего сена и парного молока.
Покормив скворца сырым фаршем, задав сухой дафнии скляриям, принялся за приседания и гребки и кончил комплекс, встав вверх ногами на постели.
Именно в это время открылась дверь.
--Доброе утро, - пропела Капитолина.
Говядов рухнул. Одна тапка улетела на стол.
--Доброе утро.
--Это что ж за цирк?
--Йога, - объяснил Говядов, пряча красное от прилива крови и смущения лицо.
--Ходила в ваш магазин. Народу - орда мамайская.
Говядов быстро скрылся в ванной. Принял холодный душ, расчесал на пробор жидкие волосы. Капитолина жарила картошку на сале. На стуле лежала авоська с мороженой нототенией, из бумаги виднелся край мясного ломтя.
--Зачем же вы, Капитолина Васильевна, накупили столько снеди? Мяса, рыбы, сала - склад провианта, - с ужасом в глазах произнес Говядов. - Тут на целую артель.
--А че нам. Я поесть люблю. Да и ты мужик тяжелый. Как мой покойный Степан.
Говядов знобко потер колени, кашлянул. Капитолина открыла банку аджики, запустила пол-ложки в жаркое.
--Это ведь перец, страшная горечь! - воскликнул титестер.
--Я острое люблю. Чтоб во рту жгло.
--Ужасно!
--Садись к столу. Не ужасайся.
--Что вы, что вы, - он закрутил руками, будто попал в пчелиный рой. - Это исключено. Яичко всмятку, кефир, и боже упаси все остальное. Нельзя, нельзя.
--Да отчего нельзя? Улогий ты, что ли?
--Не понял.
--Болезный?
--Совершенно здоров.Но содержание моей работы исключает потребление всяких жареностей и крепостей.
--Кем же ты работаешь?
--Вы не поймете.
--Такая уж тупая?
--Титестером.
--Это что за штука?
--Дегустатором, понимаете? Определяю на вкус и запах сортность, качество чая.
--Это такая работа есть - чаи гонять?
--Не гонять, а дегустировать. Брать на язык.
--Чудожно!
Он ел яичко всмятку, запивая кефиром, она шумно уплетала картошку с салом.
--Где ж на такую профессию учат?
--Нигде не учат. Дар природы.
--Как же узнал о таком даре?
--Как узнал? - Говядов убавил пламя под огромной кастрюлей, помолчал. - После армии устроился я в домовой конторе по столярному делу. Однажды является гражданин, просит рейкой дверь в квартире обить. Сделал я дело. Он с женой на кухне чай пьет. Пригласили к столу. Сел, не отказался. Жена этого гражданина налила мне чашку и хвастает - мол, чистый цейлонский, достали по большому знакомству. Я нюхаю и замечаю, что это не совсем точно, что имеется тут и доля грузинского, да еще к тому же и манкой отдает. Удивилась. "Верно, говорит, чуть подмешала грузинского, а раньше в этой банке манную крупу держала". Гражданин этот тоже удивился и говорит: "У вас, молодой человек, редчайшее обоняние" - и дает мне записку с адреском к своему знакомому. Тот, оказывается, дегустатором был. Ну, вот так и приняли в экспертную комиссию. Сперва стажером, после категорию присвоили.
--Чудожно! Не пойму только, почему картошку с салом нельзя. Или стопку?
--Ни в коем случае. Исключено.
--А хочется?
--Можно сказать, что не хочется.
--Значит, хочется.
--Ну, пусть будет по-вашему.
--Какая же это жизнь - хочется, а нельзя. По мне - что хочется, то можно, а если вредно, то и не хочется.
--Ко всему привычка имеется.
--И много платят за эту привычку?
--Хватает.
--Уж конечно, кефир да сухарь - десятки хватит.
Говядов отвернул нос и закрыл глаза.
--Ты, Гава, сам-то вроде из деревенских. Как же к такой постной жизни приладился? Будто по своей воле в монастырь схоронился.
--Как сказать. Всякому свое.
--Какое ж это твое? Видный, здоровый мужик. Не любо разве, что всем?
--Оставим этот глупый разговор, Капитолина Васильевна.
--Так и завянешь, мил сударь. А ради чего - не пойму. Чаи нюхать. Да пропади они пропадом. Раз живем. Кто это у тебя свистит?
Говядов сморщился, но повел Капитолину в кабинет, на ходу пряча в тумбу рубаху и колпак.
--Надо же. И верно скворушка. Один, жалостный. Чудожно - скворец и в клетке. Сколько живу - не слыхивала. Выпусти ты его, бедного. Давай я на волю выпущу.
--Что вы, что вы, - Говядов загородил клетку грудью. - Я привык к нему, как к родному. И он привык ко мне. Ни в коем случае, прошу вас.
--Что ж он ест?
--Почти все, что я.
--Тоже на диете?
--Фарш ест, сыр, семечки, словом - все, что дадут.
--Завянет, как ты, мил-сударь. Надо выпустить, он ведь не рыбка беспонятливая. Вот рыбки красивые. Ну, прямо цирк. Тебе, который же год?
--Это зачем?
--Да так. Знать хочу.
--Сорок девять.
--На девять лет старше меня. А как дитя малое: рыбки, птички, простокваша.
Она широко расселась в его любимом насиженном кресле, усмехнулась:
--Нехватун.
--Непонятны мне ваши слова, Капитолина Васильевна.
--Дурачок, по-нашему. А то, что за картина? - обратила она внимание на застекленную репродукцию.
-- "Землекопы" французского художника. На букву "М".
--Левши они, что ли?
--Почему левши?
--Погляди, мил-сударь. Что топор, что черенок лопаты только левши правой рукой вперед ухватывают.
Говядов пригляделся. Выходило и вправду - оба землекопа левши.
"День прошел скверно. Кажется, старшим экспертом назначат Савву Мокеевича. Приказа еще нет. Но появился начальственный вид. Знак значительный. Приходит на работу раньше обычного. Тоже деталь. Ну да ладно, поживем - увидим.
Дома тоже нет отрады. Свояченица хотя и не так беспросветно глупа, как думал, но утомляет, ужасно шумит, переставляет вещи с тех мест, к которым я привык. Просит, чтобы в выходные водил ее по музеям. Тяжкая экспедиция. Да надо терпеть...".
Такая запись появилась в дневнике Говядова через несколько дней, а спустя неделю, в пятницу, они поехали в Эрмитаж. Нашего домоседа пугала поездка. Неурочный выезд в суетный город, люди, наряд Капитолины, как ему казалось безвкусный и по-деревенски крикливый, - все страшило его. Он стоял в переполненном вагоне метро, низко надвинув касторовую шляпу, стыдясь себя и спутницы, на которую с любопытством глядели, хотя на самом деле так же оглядывали всякого в метро, не зная, куда деть глаза.
Стоял солнечный майский денек. Они поднялись на канал Грибоедова, и, пересекая Невский, Говядов, не заметил красного светофора. Раздался свисток.
--Почему нарушаете? - козырнув, строго спросил ефрейтор милиции.
Говядов полез в дальний карман, но свояченица его опередила, сунув ефрейтору трешку.
--Получите квитанцию и сдачу.
--Ни к чему. Я вот церковь эту погляжу, а на сдачу еще разок-другой нарушу, - усмехнулась Капитолина, уводя Говядова, как ребенка, от милиционера.
--Как вы разговаривали с блюстителем правопорядка? - возмутился розовый Говядов. - Это ужасно!
--У тебя все ужасно!
--Сорите деньгами...Церковь. Это не церковь вовсе, а Казанский собор, построенный архитектором Воронихиным, - он осторожно высвободил рукав плаща из ее руки.
--Здесь потише, не говорите громко. Без эмоций, как в церкви.
Он предупредил напрасно. Войдя в Эрмитаж, Капитолина сама затихла, будто даже оробела. Перед каждой картиной долго стояла, чуть улыбаясь, совершенно забыв о Говядове, который на картины не смотрел, а косил по сторонам, наблюдая - не вызывает ли его спутница насмешки. Его вскоре стало раздражать долгое стояние. Он устал, разболелась голова.
--Что вы, Капитолина Васильевна, так долго любуетесь, нельзя же так, - шепнул он, но она словно не слышала.
Особенно неловко чувствовал себя Говядов возле обнаженных изображений, прятал глаза, краснел, слегка потягивал Капитолину за рукав.
--Здорово-то как! - тихо произнесла она.
"Здорово то здорово, только уже три часа здесь торчим", - сокрушался титестер.
И потом, когда они оба, усталые, шли по набережной Невы, и он поинтересовался ее впечатлением от увиденного, Капитолина повторила певуче:
--Здорово...Я бы каждый выходной сюда ходила...
Говядов посмотрел на канализационный сток, мутивший воду у парапета, на кричащих по-кошачьи чаек и поморщился. Толпы праздного народа, говор туристов, шум весенней набережной утомили его, хотелось поскорей опуститься на диван.
--Есть хочется, - улыбнулась Капитолина.
--Потерпите, - зевнул Говядов. - У вас дома сварена кастрюля борща.
--А пойдем в ресторан, Гава. Я ни разу в жизни не бывала в ресторане.
--Что вы! Какие у вас дурные замашки. Это ужасно. Неприлично и дорого.
--Пойдем. Раз живем, мил-сударь. Такой денек чудный. Я плачу, так и быть.
"Стихийное бедствие, наводнение, горный сель", - твердил про себя Говядов, подчиняясь ее желанию.
Домой они вернулись поздно вечером на такси. В ресторане, к удивлению Говядова, Капитолину приглашали молодые люди, и он густо краснел, когда она импровизировала и выделывала ногами что-то, по его мнению, ужасное. Однако, несмотря на это, ее приглашали и приглашали. Он ковырял спичкой в зубах, морщил лоб, дивясь неожиданному успеху деревенской женщины.
--Может, достаточно, Капитолина Васильевна? - выговорил он, когда она вернулась на место. Но тут же у столика возник молодой человек с бакенбардами.
--Разрешите?
--Не разрешаю, - пресек Говядов и от волнения выпил полбокала шампанского. Но через несколько минут ее опять пригласили. Говядов разрешил, и так получилось, что он почти весь вечер сидел один и ковырял в зубах. "Пожалуй, она вовсе не дурна собой. Иначе, с какой стати ее приглашают", - размышлял он и механически выпил еще полбокала. Съел бутерброд с икрой.
Музыка, гул огромного зала, Капитолина и шампанское охмелили его настолько, что, уходя, он даже дал официанту на чай. "Пожалуй, ничего особо страшного не случилось",- утешал он себя, садясь в такси.
Раскаяние и отрезвление пришли дома. Капитолина, напевая, поставила чайник, достала из холодильника котлеты и масло.
--Извините, мне время отходить ко сну, - заявил Говядов, морщась.
--Давай валяй. А я после этих ресторанов поесть захотела.
Он скрылся в кабинет, быстро постелил, спрятался под одеяло. Мысли его не имели порядка, в голове словно шипела пена и что-то крутилось. По безотказной методе он принялся считать верблюдов, плывущих по желтой знойной пустыне. На восьмом десятке услыхал стук в дверь.
--У нас завтра воскресенье или понедельник?
Говядов хотел притвориться спящим, но зачем-то ответил:
--Суббота.
И опять переместился в пустыню. Там уже двигался караван груженных баулами слонов. Легкий ветер шевелил сухой ковыль, свистели сурки. Пробежал по монотонным желтым барханам суслик...Приоткрылась дверь.
--Ты спишь? - шепотом спросила Капитолина.
--Сплю.
--Холодновато что-то...
Говядов замер, застыл, как мертвый, с открытыми глазами. В голове стремительно понеслось спасительное "У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил...".
Пробудившись утром и вспомнив все случившееся, он долго лежал, охваченный тревогой и стыдом, не представляя, как жить дальше, как смотреть в глаза Капитолине. Порядочный человек, казалось ему, в подобных случаях должен сделать что-то вроде предложения. Но от такой мысли стало еще страшней. "Конечно, она женщина ничего, но это ужасно",- пронеслось в больной голове.
--Вставай, Гава. Завтрак поспел! - как ни в чем не бывало, пригласила Капитолина.
"Не встану, пусть убьют - не встану. Болен. Разбит. Буду лежать, пока не уедет", - приговаривал он под одеялом. Но через некоторое время она повторила приглашение, и Говядов встал. Прильнув к дверной скважине, учуял запах яичницы с луком и блинов на постном масле.
Аккуратно прибранная, свежая, Капитолина, склоняясь над столом, стелила чистую белую скатерть, которую он не вынимал из комода после кончины жены. "Катаклизм", - прошептал Говядов и встал на голову возле торшера.
Через три дня он проводил свояченицу. На перроне она расписывала красоты лесов и озер, наказывала, чтобы Говядов непременно в это же лето приехал в деревню, и, не понимая - в отпуск приглашают его или на всю жизнь, он часто мигал глазами, держа в руке бумажку с адресом, а когда поезд дрогнул и Капитолина на прощание поцеловала его в лоб, как маленького,не выдержал и прослезился.
--Приеду, приеду, - приговаривал он, идя вслед за вагоном.
Но едва поезд скрылся из вида, чувства титестера начали твердеть и тело все более и более наполнялось ощущением свободы и былого равновесия. Походка с каждым метром делалась уверенней, лицо принимало обычное невозмутимое выражение. "Свобода, свобода, - твердил он весело. - Теки, река, в прежнем русле...".
Однако как только он вернулся в свою крепость и повесил касторовую шляпу, в душе возникла какая-то пустота подземельная. Тишина и одиночество, которые так любил, показались жутковатыми. Не хватало тяжелых бухающих шагов, громкого певучего голоса.
Он сел в кресло, включил подсветку аквариума, и холодное тусклое свечение призрачно окрасило стены, стол, потолок. Вопросительно, жалобно присвистнул скворец, и Говядов вспомнил слова: "Так и завянешь, мил-сударь".
"Странное дело, - выводил он в тот вечер в дневнике. - Лелея покой, ждал, и вот он настал, долгожданный. Свояченица укатила восвояси. А на душе - пустота и ничего больше. Тоска собачья. Отчего - не пойму...".
Эта странная тоска и пустота не отпускали его несколько дней. Он ходил на работу, отмечал в дневнике, что, кажется, все же его назначат старшим экспертом, жизнь потекла в неукоснительном пространственном и временнОм ритме, а он как бы чего-то ждал.
Наступило жаркое лето. Говядова наконец утвердили в желанной должности, и именно после этого радостного события, впрочем обрадовавшего совсем не так, как предполагал, приснился ему сон, чуть не изменивший всю судьбу.
Ему приснилось, будто знойным августовским полднем он косит высокую голубую траву. Взмахи его легки, широки, коса, тонко вызванивая, убористо валит волну за волной, все тело взмокло от славной работы. Он отирает пот со лба усталой ладонью, потом, припав к банке, пьет с перехватом дыхания квасок. Помывшись у озера, идет босиком в свежей рубахе в сад, где под голубой яблоней сидят за столом Капитолина и дочки. Дымится розовым паром борщ, голубеет горлышко бутылки, крупно нарезаны помидоры, огурцы, лук, пахнет сельдереем, солнцем. Широкая и щедрая, как август, Капитолина, стройные дочки и он, Говядов, - все сидят торжественно, будто во сне, боясь разрушить словом музыку тишины и простой праздник жизни. "Любота!" - хочет все же сказать Говядов, но язык его не слушается, и он с достоинством заявляет: "Я еще и по столярному делу способен...Вот скворца выпущу и сколочу новые табуреты...".
Слова разрушают сон. Голубая яблоня, сад, помидоры и Капитолина с дочками растворяются в воздухе, и, открыв глаза, Говядов видит трещину на белом потолке. Он долго наблюдает ее и при этом думает: "А как же аквариум? А что аквариум - отдам его в детский сад или в нижнюю квартиру".
За окном щебечут воробьи, заливается скворец, дворницкая метла шаркает по асфальту. И Говядов встает, словно во сне, смотрит на голубое небо за окном. Потом, вспоминая это странное белое утро, он всегда изумлялся, какая непонятная сила толкала его подойти к клетке, взять в ладонь теплое тельце птички и бросить его в открытое окно.
Он так и сделал. Скворец взмыл высоко, потом, дав круг, опустился за соседней крышей. И как только он опустился, Говядов, будто проснувшись, ощутил ужас. Словно перед смертью, он в одно мгновение увидел всю свою жизнь с мельчайшими, совершенно незначительными подробностями. "Что я наделал", - прошептал он и вдруг услыхал, как стучат заступы землекопов на стене.
Он пошел в ванную, встал под холодный душ и проснулся окончательно. А когда, проснувшись окончательно, растеревшись полотенцем, вернулся в кабинет, увидел своего скворца сидящим на карнизе окна. Скворец, клоня голову, как это умеют только птицы и собаки, пытливо глядел на хозяина.
--Чудожно! - произнес Говядов, с изумлением наблюдая, как птичка вспорхнула в клетку, села на шесток и присвистнула.