Сельский кузнец Матвей Вересов, крупный, сутулый, но какой-то по-детски большеголовый, лобастый, тяжело, словно в гору, шел занять до получки пятерку.
Жена его, доярка Люба, лежала в больничке - бык ее пободал. Помял кое-где и два ребра сломал. Этого быка все на селе боялись, кроме пастуха дяди Фахи, да и тот смелым был, если в руке бич с оплеткой держал.
Матвей Вересов взял курс к избе бабки Курьянихи: он ей недавно два ухвата отковал и печную заслонку чинил.
По ходу движения Матвей соображал, какой найти предлог поубедительней.
Самое бы верное - правду сказать. Мол, Люба в больничке, остался один с сыном, словом - надо на дело, на продукт жизненный. Но, странная вещь: легко почему-то просить на бутылку, а на продукты - стыдно. И в первом случае - почти всегда дадут, во втором же - уйдешь с чем пришел. Была суббота, и бабка Курьяниха, собираясь в баньку, примеряла недавно купленное платье, которое надумала впервые надеть после мытья.
Матвей вошел без стука и увидел ее в длинной белой сорочке, квадратную, большую, как холодильник.
--Ой! - взвизгнула Курьяниха, скрываясь в другой комнате. - Что тебе?
Вересов выложил всю правду.
--На продукт, на продукт. Знаем ваш продукт, - проворчал за стенкой голос.
Матвей решил, что сейчас вынесет деньги, и неподвижно стоял, разглядывая фотографии над комодом. Бабка показалась из двери в пальто, с эмалированным тазом и веником в руках.
--В баньку пойду.
--Так одолжишь?
--Нет у меня. Откуда. Касса, что ли...
"Во, тигра старая", - подумал Матвей и, ничего не сказав, направился к доярке Фаине. Он сунул в рот папироску, удало сдвинул набекрень кепчонку, притворился, приврал, мол, голова трещит после вчерашнего. И теперь - осечки не вышло.
Купил в магазине хлеба, сахара, пряников, рыбных консервов и курева. Двенадцатилетний сын Коля учил уроки. Матвей поставил варить картошку, принес капусты и начал рубить крошево для поросенка.
--Матвей! - позвал голос.
Вересов глянул в окно: Миха Любин весело похлопал по карману ватных брюк. Матвей скрестил два пальца: "Не могу, крест, могила...".
Оставшись без Любы, он решил не пить и вот уже шестой день держал слово. Впервые за много лет он начал уважать себя, и при каждом испытании это уважение усиливалось. "Что мне Миха? У него баба в доме. Дурной, драный - все одно, без него все чередом идет. А мне запрещено, нельзя. У меня в чулане шестой день маленькая спрятана за сундуком, а я и помнить о ней не хочу, - подумал Вересов. - Славная это штука - уметь собой управлять. Определил зарок - и тяги нет к этой горькой погани. Великая вещь - сила воли. Давно бы так надо...".
От сознания твердости слова, оттого, что все у него, вопреки ожиданиям соседей, в порядке, что варится обед, сын учит уроки, довольный переменой в отце, на душе Матвея было хорошо, тепло, ясно. Он даже еле заметно улыбался, неожиданно открыв, что это покойное, хорошее настроение вызвано не внешними причинами, не внезапной удачей, вестью, выигрышем, а выросло из самого себя.
"Выходит, можно из собственного нутра извлекать и уныние, и горе, и радость, - удивился Матвей.- Ладно, теперь все пойдет по-другому, все будет хорошо. Люба выпишется, поедем встречать. Куплю ей с получки мохеровый платок, а Кольке черные катанки к зиме и новые лыжи. И заживем без глупых скандалов, без обид. Выходит, совсем не сложно жить согласно и путево".
--Что учишь, сынок? - весело спросил он.
--Историю.
--Важное дело. Историю надо знать.
Матвей достал из корзины кочан, подбросил его, поймал на острие ножа...
--Пап, а почему шли на войну, если не хотели?
--Чего-чего?
--Ну, например, в средние века крестьяне воевать не хотели, хотел феодал, а шли на войну простые крестьяне.
--Удивительно! Этих специальных людей-то - десять, а крестьян - десять тысяч. Как же может десять человек заставить десять тысяч?
--Силой. Силой оружия.
--Так и у крестьян, раз они на войну призваны, тоже оружие имеется. Чего же боятся? У них столько оружия и сил, а идут на войну, которая им не нужна?
Матвей задумался. Действительно - чего боятся, если их больше и оружие имеется? Он сменил тон.
--На войну, сынок, идут не из одной боязни. Родину защищать. Мать, сына, дочь идут защищать.
--А если наоборот? На чужую страну нападают?
--Так надо. Положение такое.
--Ладно, пап, - видя растерянность отца, продолжал Коля, - пусть не война, а вообще. Почему это тысяча боится десяти?
--А сам как думаешь?
--Я тоже не знаю...
Матвею опять сделалось хорошо на душе, оттого что оба хотя и не знали, но впервые за много лет говорили как равные.
--Ты учи, сынок, что задано и голову не ломай над мудреным. Вот мамка вернется - лыжи тебе куплю. С креплениями, с ботинками. Как у спортсменов настоящих...
Меж тем Курьяниха, попарившись в баньке, вернулась домой потная, с лицом свекольного цвета, с полотенцем на шее. Она поставила самовар, оглядела обнову в зеркале, потом, держа шпильки во рту, расчесала волосы, уложила их узлом на затылке и хотела надеть золотое кольцо, что оставила на комоде. Но кольца не было. Курьяниха обшарила все поверху, порылась в шкатулке, затем, нагнувшись, встала на колени, рассматривая пыльный пол под комодом. Новое платье треснуло по шву от натяга. Кольца нигде не было. "Что за напасть? Сквозь землю оно провалилось, что ли?".
Она села на стул, машинально щупая дырку в платье, стала вспоминать, кто приходил. Приходил только Матвей Вересов. Стоял возле комода в ожидании денег. "Он и взял, вражина. Пока переодевалась, взял. Больше некому", - решила она, и эта догадка быстро сделалась уверенностью.
Крутая Курьяниха тут же решительно накинула шаль на голову и воинственно двинулась к Матвею. Нервно пошаркав туфлями о половик в избе, не глядя на Матвея, сразу начала, чтобы не опомнился, не приготовил отговорки:
--Ты, враг, кольцо с комода взял. Больше некому.
--Какое кольцо?
--Золотое - вот какое. Двадцать лет оно у меня. Добром прошу - отдай. Иначе хуже будет. Я к участковому пойду. Так и знай...
--Да о чем ты буравишь, растолкуй?
--О том. На комоде лежало кольцо. Ты пришел и спер, пока я переодевалась. Кто ж еще. Никого не было.
Только теперь до Вересова дошло, в чем его обвиняют. Он пунцово, почти до слез покраснел.
--Не брал я никакого кольца, - сказал он. И оттого, что без вины покраснел и неумело отпирался тоном виноватого мальчишки - бросило его в жар, и мелко забились жилки на висках.
--Мошенник, вот ты кто, - с новой силой наскочила Курьяниха.
--Не брал я, понимаешь. Не брал.
--То-то и вижу. Покраснел, как рак кипяченый. На воре-то шапка горит. Куда притырил кольцо? Говори, вражина!
--Иди ты! - озлился Вересов и еле сдержался, чтобы не выругаться на всю катушку при сыне.
--Пойду, пойду. Не сверкай зенками. Срок получишь за мошенство. Так и знай. Не на ту напал, враг...
Курьяниха хлопнула дверью, продолжая стращать в сенях, во дворе, на улице.
Руки у Матвея подрагивали, мысли мешались в жаркой голове.
--Пап, чего это она? Верно, что ли?
--Что ты, сынок. Разве такое можно...
Он снова покраснел, бросил сечку в корытце.
--Ты не расстраивайся. Раз сам знаешь, что прав, так пусть болтает.
--Ну, ее к дьяволу, - произнес Вересов и подумал: "Теперь раззвонит по всему селу, курица".
Он вынес крошево в сени. Чуть поколебавшись, отворил чулан, сунул руку за сундук, нащупал "маленькую"...
А Курьяниха повечеру пошла в баньку за стиранными штанами и в предбаннике на полке увидала свое кольцо. Она подвигала губами, будто сосала леденец с закрытым ртом. Перекрестилась. Чувство вины перед Матвеем шевельнулось в ней, хотела пойти извиниться за напраслину. Но было стыдно. "Потом, как приутихнет - признаюсь. Мог и спереть, враг", - успокоила она себя и еще раз перекрестилась.