Тяжелый железный замок, похожий на гирю, висел на синих дверях мастерской...
Мучительное предчувствие, что сегодня утром должно случиться что-то скверное, превратилось в тяжелое чувство пустоты и конца. Наталья Николаевна заглянула в темное, запыленное окно: мастерская была необычно пуста. Опустели стены, на чистом столе белеет гипсовый бюст, одинокая оплавленная свеча, на стеллажах мрак.
У соседней двери появилась фигура кладовщика Миногина с ломом в руках. Стал тупо долбить наледь крыльца.
--А где Федор Михайлович? - спросила она.
--Уехал. В одночасье собрался, туда-сюда, и уехал.
--Куда - не сказал?
--Не сказал. Загадочный человек.
Наталья Николаевна направилась к себе в медпункт. Опустив голову, она шла отрешенная, сникшая, не замечая весны, веселого солнца, капели, испепеленного снега под ногами, трещания воробьев. "Вот и конец. Даже не попрощались, даже не сказал, куда уехал...".
Она вспомнила, как и когда все началось, листая месяцы назад - май, апрель...декабрь...ноябрь...Ноябрь. Всего семь месяцев с того дня.
Теплый весенний ветер подхватил старую газету, повертел ее в синем воздухе и унес за серую крышу складов цементного завода...
Тогда, всего неделю как приехав в заснеженный сибирский поселок, Наталья Николаевна впервые пришла в магазин. На нее обращали внимание: все в ней было слишком отлично от окружающих, загорелых от солнца, ветра, мороза, одетых в потертые полушубки, - и ослепительно белая шубка с такой же белой шапочкой, и красивое бледное лицо.
Зная, что на нее обращают внимание, она смущалась, становясь еще красивей. Наполнив сетку продуктами, встала в кассу, отвернулась к окну. Далеко в гору уходила заснеженная улица, розовые дымы стояли над крышами. Тарахтевший трактор и черная лошадка, запряженная в сани, ждали кого-то.
Наталья Николаевна удивлялась, как здесь, в глуши, за тысячи километров от столицы живут люди, работают, шутят, ходят в магазин, вовсе не тоскуя по большим городам.
Подошла очередь. Собираясь расплатиться, она сунула руку в сумочку - кошелька не оказалось, по рассеянности забыла дома. Нашла в кармане шубки пятерку с мелочью, а не хватало трех рублей. Она растерялась, посмуглела.
--Простите...забыла кошелек. Поверьте, я сейчас занесу...
--Каждому верить - по миру пойдешь.
Наталья Николаевна хотела сказать, что она "не каждая", а жена начальника здешней стройки Виктора Викторовича Нестерова, который, наверное, известен любому. Но не сказала. И, уже собираясь вернуть лишние продукты, услыхала голос:
--Возьмите, ахти-печаль - трояк.
Она обернулась. Бородатый высокий мужчина в черном полушубке протягивал ей три рубля. Лицо у него было пожилое, а глаза молодые.
--Ну что вы. Не надо...
Зеленая бумажка легла на тарелочку кассы.
--Спасибо.
Наталья Николаевна отошла в сторону, стала ждать мужчину, чтобы узнать способ, как вернуть долг, но он, расплатившись, даже не взглянул в ее сторону, быстро покинул магазин. Она - на улицу - его и след простыл.
Вечером рассказала мужу.
--У нас народ широкий. Найдется, - произнес он, сидя в глубоком кресле и просматривая газету. На подошве тапочки торчала канцелярская кнопка.
"Надо будет потом вынуть", - подумалось ей.
Они повстречались год назад в Москве, куда Нестеров приезжал к матери в отпуск. Наталья Николаевна кончала последний курс мединститута, и к распределению Нестеров прислал вызов в Усть-Илимск и устроил молодую жену к себе на стройку врачом в медпункт.
Как всегда, перед праздниками навалилась работа: заявки на лозунги, транспаранты, призывы, газеты несли с участков, из управления, из общежития, клуба.
Художник Федор Михайлович Дуров работал быстро, хватко, но и он еле успевал. Ему не раз предлагали помощника, и штатная единица имелась, но он, предпочитая одиночество, отказывался.
Мастерская находилась на территории строительства гидростанции, в самом конце, за цементным заводом. Из окон виднелась Ангара, баржа, вмерзшая в лед, дальний берег с сизой полосой леса. В том же бараке, рядом с мастерской, помещался склад инвентаря и спецодежды. Дуров занимал две комнаты: большую квадратную, где изготовлял нужное для стройки, и маленькую, узкую, где на досуге работал для себя. Тут, в основном, и жил, хотя имел жилье в поселке. В большой рабочей комнате царил художественный беспорядок: щиты всех размеров у стен, в проходе, на полу, на стеллажах трафареты, рулоны, куски пенопласта, подрамники, книги, журналы, на столе большой гипсовый бюст, самовар, медный чайник, везде банки с гуашью, бумага, кисти. В малой комнате было аккуратно прибрано. Диван, стол, два стула, мольберт-треножник. На стенах этюды, рисунки.
К концу рабочего дня телефонным звонком срочно вызвал сам начальник стройки Нестеров. Дуров догрунтовал щит алой краской, вымыл руки и уже, надев полушубок, собрался в управление, как позвонила врач медпункта и тоже срочно попросила зайти. Федор Михайлович объяснил, что уже вызван, договорились на завтра на десять часов.
В кабинете Нестерова, несмотря на поздний час, сидели двое: начальник шлюзового участка Егоров и прораб Бармасов. Нестеров говорил по телефону, движением глаз и руки попросил сесть. Дуров пристроился с края длинного ряда стульев, незаметно открыл альбом, привычными движениями стал набрасывать присутствующих. Начальника стройки раньше он видел мельком, теперь рассматривал его вблизи. Молодой, лысый, ястребиное лицо, острые серые глаза, похож на Шерлока Холмса. Собрав две скобки над тонкой с горбинкой переносицей, он слушал кого-то, потом нетерпеливо, властно заключил:
--А мне плевать на их выкладки. Пусть против. Вводите в шлюз земснаряды и шпаклюйте пазухи. Выгадаем не менее месяца. Все.
О Нестерове говаривали: "Этот далеко пойдет", "Этот будет министром". Шагал он и вправду быстро. После окончания института - мастер на Усть-Илимской ГЭС, затем прораб. Еще год в Богучанах, где у Кодинской заимки на Ангаре строилась четвертая плотина, Нестеров уже руководил крупным участком, а вскоре стал главным инженером. И вот уже более года начальник строительства. Энергичный, умный, он бывал резковат, но резковат со всеми. И с неприметным десятником, и с высоким начальством. Он имел обыкновение лично вникать в малые, казалось, третьестепенные проблемы, иногда сам в фуфайке, в резиновых сапогах, не боясь испачкаться, лез во все дыры участков.
Опустив трубку, быстро переключившись, перевел взгляд на Егорова.
--Знаете, почему треснул бетон седьмого рыма? Раствор наращивали без насечки.
--И откуда вы все знаете, Виктор Викторович? - заискивающе восхитился тот.
--Все. Вы свободны.
Он принялся распекать Бармасова за приписки. Прораб виновато помалкивал, ушел, не надев шапки.
--Во плут. Дельный мужик, а плут, - обратился Нестеров к Дурову, когда они остались вдвоем. Он ловко щелкнул зажигалкой, закурил, что-то записал в календаре. - Дело к вам такое. К праздникам грянет высокая комиссия. Необходимо изготовить макет комплекса. Пенопласт будет. Размер два на четыре. Взгляните на синьки.
Дуров посмотрел. Такое он делывал не раз.
--Сколько даете времени?
--А вы как быстро успеете?
--Как скакать.
--Галопом, аллюром.
--С материалами не будет проволочки - управлюсь в три дня.
--Так быстро! - восхитился Нестеров, что-то опять записал.
День выдался хлопотливый: утром несчастный случай на эстакаде, споры с главным инженером, совещание в СМУ. Увидел на столе письмо - напоминание поставщикам шлюзовых ворот.
--Устали, - сочувственно улыбнулся Дуров.
Сочувствие тронуло Нестерова. Пожалуй, ему никто не сочувствовал. Спорили, упрекали, сердились, боялись. Жена и та не интересовалась его состоянием, когда усталый возвращался домой.
--Верно, устал.
Вошла секретарша, спросила, можно ли уйти, он отпустил ее.
--Что вы там начиркали в альбоме? Карикатуру на меня? - поинтересовался Нестеров. Он мог теперь позволить себе расслабиться с человеком, далеким от его дел и забот.
Дуров вырвал листок, протянул.
--Похож. На Шерлока Холмса. Учились?
--Да.
--А сюда как попали?
--Долго излагать.
--У вас семья?
--Было, разладилось. - Дуров встал, свернул в трубочку синьки.
--Я тоже иду, - поднялся Нестеров. - Хотите подвезу?
--Мне в другую сторону. Вы не читали пушкинское "С утра садимся мы в телегу"?
--В юности, кажется, читал. А что?
--Перечитайте.
--Все некогда. Дела.
Ровно в десять утра, как условились, Наталья Николаевна позвонила художнику, попросила его зайти в медпункт.
--Простите, только не сейчас. У меня кошка рожает.
--Что-что?
--Кошка котится. Не могу отлучиться.
--Вот дурак, - опустив трубку, сказала она.
--О ком это вы? - выпрямилась санитарка Зинаида Семеновна, протиравшая полы влажной тряпкой.
--Художник ваш. Не может зайти - кошка рожает. Ненормальный, что-ли?
--Дуров-то?
--Во, у него и фамилия дурацкая.
--Не скажите. Он мужик неглупый. С чудинкой малость, так ведь все не паркет. Хотите, я отнесу что надо.
--Спасибо, самой придется. Как его найти?
--А к цементному идите, сверните к реке. Барак синий увидите - там его мастерская.
Наталья Николаевна собрала заметки для газеты, тексты санлистков и плакатов. Оделась. Рабочие смотрели ей вслед, отпускали реплики по поводу ее шубки, слепяще-чистой на фоне смешанного с глиной снега, бетонного лома, арматуры, цемента. На берегу реки стоял синий барак в окружении елей. Постучалась. Открыл высокий немолодой бородатый мужчина, подпоясанный холщовым фартуком.
--Здравствуйте, - строго и деловито сказала Наталья Николаевна, хотя не умела быть ни строгой, ни деловитой. - Я врач медпункта.
--Добрый день. Проходите, пожалуйста.
Вошла в светлую теплую мастерскую, огляделась. В углу топилась печка, сложенная из красного кирпича, колено трубы уходило в форточку. На конфорке грелся чайник красной меди. Теперь, при ярком свете, показалось - она где-то видела бородатое лицо, и вспомнила магазин, мужчину в черном полушубке.
--Куда ж вы тогда пропали, я искала вас.
--Никуда не пропал. Вы простите, что заставил вас топать сюда, но моя кошка Авдотья только что родила четырех маленьких авдотят. Идите, покажу...
Он приоткрыл неприметную дверь в другую комнату. Наталья Николаевна увидела на подстилке возле дивана рыжую кошку, к брюху которой прильнули котята.
--Ой, какие милые, - она провела ладонью с золотым колечком по рыжей шерстке. - Какие маленькие, бедненькие. Куда же вы их денете?
--Раздам. Хотите, вам подарю.
--Пусть растут.
Она выпрямилась, посмотрела на стену, увешанную работами, задержала взгляд на гравюрке, изображающей натруженные ладони, сложенные лодочкой, внутри которой светился красный огонек.
--Ну ладно. Поговорим о деле.
--Давайте, - улыбнулся Дуров. - Вам здесь не жарко? Разденьтесь.
--Я ненадолго.
Она разложила на свободном пространстве огромного стола свои листочки, вырезки, почеркушки, принялась подробно объяснять, что и как делать, а он смотрел не на листки, а на нее, словно не слыша.
--Вы, кажется, не слушаете меня?
--Можно узнать ваше имя?
--Наталья Николаевна.
--А я Федор Михайлович. Вы толкуйте, толкуйте, я давно все понял. Какой срок даете?
--Если можно, побыстрей. К празднику.
--Завтра в три часа будет готово.
--Так скоро!
--Жизнь коротка...
Уронив карандаш, она нагнулась и кончиком ослепительной шубки задела фанеру с еще не высохшей алой краской.
--Ну вот, испачкалась.
--Ахти-печаль. Сейчас отчистим.
Он смочил носовой платок растворителем, присел, принялся оттирать краску - от алого пятна не осталось следа.
--Хотите чаю?
--Спасибо. Надо бежать, - сказала она, но бежать ей почему-то не хотелось. Здесь, среди беспорядка и нагромождения щитов, было как-то уютно. В печи стреляли полешки, вкусно пахло дымком, деревом, красками. На голове гипсового бюста - меховая шапка, над портретом женщины с голубым лицом - крылья.
--Это ястреб?
--Нет, чайка. Нашел убитой.
--Ой, чуть не забыла про долг, - она достала трешку, положила на стол.
Дуров проводил ее. У барака топтался, видимо подслушивая, маленький кладовщик Миногин.
--Ишь красючка. Губа у Нестерова не дура, - сказал он.
--Это его жена? - спросил Дуров.
--Она. С Москвы прибыла.
Наталья Николаевна шла в медпункт, а из головы не выходила теплая уютная мастерская, стреляющие полешки.
Вечером она сказала мужу:
--Виктор, давай поставим печку.
--Какую печку?
--Обыкновенную, из кирпича, чтоб огонек живой.
--У нас паровое отопление. Если холодно, включи рефлектор.
Сидя в кресле, он качал ногой, и Наталья Николаевна опять почему-то обратила внимание на кнопку в подошве.
На другой день в три часа в медпункт явился не Дуров, а кладовщик Миногин. Он принес толстый пакет, обвязанный бечевой.
--Вот от Федора Михайловича принес что надо. Сам-то шибко занят.
Кладовщик некоторое время топтался, оглядывал шкафы с медикаментами и удалился, недовольный тем, что ничего не поднесли за доставку.
В пакете кроме заказанных работ находились три масляных пейзажа в простых некрашеных рамках. Прислонив их к стене, женщины решали, куда их повесить.
--Я ж говорила, он мужик хороший, - сказала санитарка. - Вот летом, знаете, грибов цельный короб набьет, а придет и подарит, кто попросит. А уж денег, сколько у него занимали без отдачи. Уж истинно, простота хуже воровства.
--Он что ж, один?
--Один. Хотя у нас невест рота - была б охота...
Они стали развешивать пейзажи. Наталья Николаевна ощущала в себе странную досаду, что Дуров не пришел сам. Перед обедом, когда ушла санитарка, Наталья Николаевна позвонила художнику. Поблагодарить. Иначе просто невежливо. Сказать "спасибо" и больше ничего.
--Федор Михайлович, спасибо вам. За подарки и заказ.
--Не за что.
--Как ваши котята?
--Набирают вес. Приходите в гости, несите какую-нибудь работу. Я затворил тесто, к чаю могут получиться блинчики.
--Пока нет работы, вы все переделали.
--Приходите просто так.
Просто так она прийти стеснялась, но к вечеру оказалось, что на регистрационных журналах непременно надо сменить старые этикетки на новые. Они пили чай из самовара, ели горячие блинчики с мясом.
--Ужасно вкусно, - похвалила Наталья Николаевна, - неужели сами напекли?
--Только сам.
--Все-то вы умеете.
--Все - это единственное, что умею.
--Вы давно здесь живете?
--Почти три года.
--Ужасно. Не могу представить, как можно здесь прожить три года.
--Я не могу представить, что гиря и пушинка в безвоздушном пространстве падают с одной скоростью.
"Какой он странный", - подумала Наталья Николаевна, рассматривая гравюры на стене. На одной воздушный шарик плавал рядом с колючим кактусом.
--Это что?
--Это я и моя жена.
--Вы кактус?
--Наоборот.
--А это? - она указала на две старые, натруженные ладони, в которых светился огонек.
--Это огонек в ладонях. Нравится?
--Очень.
--Дарю, - он снял гравюру со стены.
--Вам не жалко?
--Я бы вам не подарил, что не жалко.
Уходя, она забыла мохеровый шарфик. Она и в Москве вечно забывала в гостях или такси книги, зонтик, перчатки. Теперь обрадовалась забывчивости: повод прийти. Она стала думать о Дурове.
Наталья Николаевна была так привлекательна, что, прослышав о новом докторе, пациенты мужского пола зачастили в медпункт. Они приходили смерить температуру, попросить таблетку от головной боли. Простодушная Наталья Николаевна всем верила, выслушивала, давала лекарства.
--У вас всегда так много больных? - спросила она Зинаиду Семеновну.
--Да нет. Бывало, за день ни души. Они на вас поглазеть являются. Ходют-то, заметили, одни мужики молодые.
Наталья Николаевна смутилась от такого открытия. Когда в обед явился монтажник с карабином на широком поясе и попросил смерить температуру, она пощупала ему лоб и сказала:
--Нет у вас никакой температуры.
--Как нет? Чувствую жар. Может, он внутри.
Пришлось дать градусник. Монтажник поглядывал на пейзажи, а больше на красивую докторшу.
--Не наш ли художник малевал?
--Да, - коротко ответила Наталья Николаевна, делая записи в журнале.
--Этот может. Вот до него мазила был, только закладывать умел. А этот хотя малость чудотворец, но мастак. И с потаем дядька, не прост. Как-то к нам в общагу зашел лозунги вешать. Мы дурачились. Тягались, кто кого. Вот так - локти на стол и...
--Осторожней, градусник раздавите.
--Нет, я держу осторожно. Так вот, для понта подзадорили его потягаться. "Зачем, я все равно подавлю", - говорит. Ну, все смеются. Я тоже думаю-гусарит. Присели мы к столу, взялись правыми. Я правой пятнадцать раз двухпудовку выжимаю. Ну, напряглись. Ладонь у него небольшая, но жесткая, едрена корень...Ой, извините...
--Ничего. Это еще ничего.
--Так, ладно, жму - не поддается. Я на пределе, вдруг чую - дрогнула моя богатырская ладонь, пошла вниз, прижалась к столешне. А он извинился. "Я, извиняюсь, говорит, левша, левая у меня несколько посильней правой...". Да, не прост мужик. Хорошо еще, что пари не заключили, едрена ко...Ой, извиняюсь.
--Давайте градусник, - сказала она, посмотрела - тридцать шесть и шесть. - Идите работайте, вы совершенно здоровы.
--У нас обед.
--Тогда идите обедайте.
Монтажник подтянул пояс.
В этот день Виктора срочно вызвали в Москву, и она ушла пораньше домой. Собирая его в дорогу, напевала на кухне "Не слышны в саду даже шорохи...".
--Ты будто рада моему отъезду, - заметил он, бреясь в комнате.
Она перестала напевать.
Проводив мужа, Наталья Николаевна вернулась домой с тем чувством свободы, какую испытывала девочкой, когда родители уезжали на весь вечер в гости. Тогда можно было делать что хочешь: записывать в дневник тайны, не прикрываясь школьной тетрадкой, не таясь, снять с полки в комнате отца запретную книгу или сесть самостоятельно за большой обеденный стол пить чай с вареньем.
Именно так и поступила Наталья Николаевна, оставшись одна. Она включила приемник, накрыла стол и, вольная, никем не наблюдаемая, пила чай с клубничным маминым вареньем, поглядывая на себя в зеркало шкафа. "Как хорошо, как славно быть одной!" - радовалась она. Впереди были суббота, воскресенье, и бесконечная жизнь.
Так беспечно, бездумно радовалась и наслаждалась свободой, пока не глянула на стену, где две ладони обнимали огонек. Мысли ее занял Дуров. Как-то он? Сидит в мастерской один. Тоже думает о ней? Можно позвонить, никто не мешает. Нет, нельзя, это некрасиво, скверно. Но почему скверно, если ужасно хочется...
Она взяла книгу, села с ногами на диван, стала читать - не читалось. Решила отвлечься стиркой, напустила в ванну воды - стирать не хотелось. Покрутившись возле телефона, взяла трубку. Только услышать его голос. Скажет "алло" или "я вас слушаю" - и сразу повесить трубку.
--Слушаю, - прозвучало басовито.
--Здравствуйте, - сказала она.
--А-а-а, это вы, Наталья Николаевна? Добрый вечер.
--Вот решила позвонить.
--Чудное решение. Я как раз думал о вас. И знаете, танцевало предчувствие, что вы позвоните.
--Вы, наверное, заняты, я помешала.
--Что вы. Я украшал елку. Приходите в гости, если можете.
--Ой, да я стирку затеяла.
--Бросьте, приходите. Мне тоскливо без вас.
--Не знаю.
--Приходите.
--Я подумаю...
Думала она до тех пор, пока не вспомнила, что забыла спрятать ключ от медпункта в условленном месте. В понедельник Зинаида Семеновна придет пораньше и не сможет попасть.
На улице метались крупные хлопья снега. Два снежных косяка сошлись на продувном перекрестке, смешались и покатились вдаль. "Что я делаю, - вдруг опомнилась она, идя по дороге, - надо немедленно вернуться. Вот дойду до того столба и поверну назад",- решила Наталья Николаевна и, дойдя до столба, не остановилась даже. Ноги не слушались. Ее обогнала машина. Если сейчас повернет влево, немедленно домой. Машина повернула влево. Ладно, спрятать ключ и вернуться. Спрятав ключ в щели за притолокой, направилась к синему бараку. Постучала в окно. Боже, как он обрадовался!
--Я ненадолго...Между прочим, пошла по делу. Ключ положить на место.
В комнате пахло свежей хвоей. Густая елка ничем не украшена, только горят свечки. Тихо. Тепло.
--А мы с вами, Наталья Николаевна, сегодня встретим Новый год!
--До него еще четыре дня.
--Условность. Время придумано, оно не существует.
Несуществующее время в этот вечер летело невероятно быстро. Часы показывали половину второго ночи, когда она стала неуверенно собираться.
--Я провожу вас.
Потом, восстанавливая подробности этого вечера, она всегда поражалась тем, что, если бы Дуров не отнесся с такой легкостью к ее уходу, а попросил бы остаться, - ни за что на свете не осталась. Но он с такой готовностью смирился, так легко сказал "я провожу вас", что это ее задело.
--Вам хочется, чтобы я ушла? - спросила она, зная, что, конечно, ему не хочется.
--Что вы! - воскликнул он обиженно. - Я подумал, оберегая вас, как же он...
--Он уехал в Москву.
--Я же не знал. - Дуров повесил ее шубку на тот же гвоздь...
Поздним солнечным утром Дуров провожал Наталью Николаевну. Чтобы их не увидели, они шли окольной дорогой через лес. Было ярко, морозно. В верхах сосен вызванивали синицы. С отяжелевшей хвойной лапы съехал снег, угодивший на плечо Наталье Николаевне. Дуров осторожно стряхнул его. У нее озябли руки, и он поднес их к губам. Слева, вдали, несмотря на день, мерцали огни электростанции, призванной давать людям энергию, свет и тепло, а человек согревал ладони другого человека своим горячим дыханием.
Нестеров, погруженный в свои дела, не замечал в жене перемен. Однажды поздно вечером, когда, отпустив машину, он устало поднимался домой, встретил кладовщика Миногина, жившего по той же лестнице. Нестеров кивнул, не подняв головы.
--Виктор Викторович, можно вас на секунду?
--Да, слушаю.
--Извиняюсь, конечно, но хочу доложить кое о чем. - Миногин всю жизнь прослужил пожарным, рано вышел на пенсию и теперь работал кладовщиком. - Не подумайте, от чистого сердца.
--Ну что у вас?
--Супруга ваша Наталья Николаевна...похаживает к художнику Дурову.
--Ну и что?
--В ваше отсутствие ушла от него утром. Извиняюсь, конечно...
Приняв за вздор услышанное, в тот вечер он ничего жене не сказал. Однако на следующий день, когда она задержалась на работе, в душе зашевелились сомнения. Почитывая свежую газету, нервно покачивая тапкой на ноге, он припоминал Дурова. "Какой вздор, дядька, кажется, вдвое старше Наташи". Виктор Викторович сам согрел борщ, съел котлету с вермишелью, попил компота. Налил молока котенку, откуда-то принесенному женой. Потом позвонил в медпункт - никто не отвечал. Опять заскреблись сомнения. Где же она?
Наталья Николаевна пришла через минут пятнадцать.
--Ну, завал. Уже домой собралась - привезли слесаря с компрессорной. Инфаркт. Два часа, представляешь, ждали машину. Завтра буду жаловаться.
"Какой я болван", - устыдился Нестеров и вдруг увидел на стене гравюрку с двумя ладонями. Откуда она? Почему не видел раньше?
--Ты ужинал, Виктор?
--Да. - Нестеров приблизился к стене, в нижнем углу справа заметил две буквы - "Ф.Д.". "Нет дыма без огня, - мелькнуло в голове. - Неужели кладовщик сказал правду? Но что здесь предосудительного? Наверное, подарил, имеет право, да мало ли...".
Он впервые подумал, что, в сущности, мало знает Наташу. Скрытная, мягкая, добрая. Что еще? Очень красивая. Впервые заревновал, долго не ложился. Нестеров резонно считал, что ревность естественное, нормальное чувство. Важно лишь, как оно проявляется. Впрочем, утром все показалось глупым, несерьезным, и дела, действительно серьезные, важные, заполнили день.
Наступила весна. Рядом с новыми грандиозными сооружениями гидростанции, созданными разумом и искусными руками, творилось древнее, естественное дело природы. Ангара растопила и унесла последние льдины, солнечное тепло вызволяло зелень из земли, листва распирала почки деревьев. Над кабель-краном проплывали, возвращаясь домой, крикливые цепи гусей.
Нестеров, вернувшись из Иркутска, находился в отличном настроении: ротор первой турбины был установлен и опробован, силовую станцию смонтировали раньше срока, начали заделку стен машинного зала. Дела шли хорошо, и, осматривая в первый же день после приезда свое хозяйство вместе с главным инженером, начальник стройки не скрыл удовлетворения.
Навел тень на ясный день все тот же Миногин, откуда-то возникший, будто подкарауливал Нестерова возле столовой.
--Здрасьте, - по привычке козырнув, произнес кладовщик. - С приездом вас.
Нестеров небрежно глянул на него, хотел пройти мимо, но Миногин не отпустил.
--На секунду можно вас, Виктор Викторович?
--Слушаю.
--Извиняюсь, конечно, но доложу по-отцовски. Это самое все так же...
![Огонек в ладонях [Валентин Катарсин]](/img/k/katarsin/25/ogonek.jpg)