Когда у старухи Зинаиды Васильевны Горшениной сгорела изба, из города прикатили на собственных "Жигулях" единственный сын с невесткой.
--Ну что, маманя, раз такая канифоль - будешь жить у нас, - сказал сын Михаил. - Верно, Фаина?
--Пусть живет. Не чужая, - согласилась невестка.
Они уладили страховые дела, быстро продали баньку, сад с огородом, кур и увезли старуху.
--Если не приладишься там - возвращайся. У меня живи, - наказала, прощаясь, соседка Александра, приютившая после пожара Зинаиду Васильевну.
--Поглядим, - коротко шепнула старуха.
Она ни о чем так не жалела, как об оставленной кошке, взять которую с собой молодые наотрез отказались.
--У нас, маманя, не те условия быта, чтоб домашних животных содержать. Девятый этаж. Высоковато им до ветру бегать, - пошутил Михаил, поглядывая на Фаину, будто говорил для нее, а не для матери. - А лифтом пользоваться они еще не научились. Вот такая канифоль.
--Держат, поди, другие.
--Дураки. Потому и держат, - заметила Фаина.
В дороге старуху мутило от непривычного противного бензинового духа, несколько раз останавливались, ждали, пока она отходила на воздухе.
--Жить, маманя, будешь в большой комнате. Спать - на диване. Широкий. Ложись хоть поперёк, хоть вдоль.
--Да мне что. Могу и на кухне.
--На кухне едят, и пищу готовят. А спят люди добрые в комнатах, - опять глянул на жену Михаил.
Старуха знала, что купили они в новом районе двухкомнатный кооператив. Детей не имели и не могли иметь по причине невестки. Стеснять особо некого.
--Имеется, маманя, лоджия. Застеклили. Кресло глубокое поставили. Сиди, загорай. Или чайком балуйся на свежем воздухе. Любишь чаёк?
--Люблю.
--Мебель приобрели новую, три косых отдали, - продолжал Михаил, держа в крепких кулаках чешуйчатую, как змея, баранку. - Ванну кафелем обложили. Плавай, купайся, когда душа пожелает.
Душа старухи желала скорей добраться до места.
У нее кружилась голова, подташнивало, и она, прильнув к приоткрытому окошку машины, тяжело дышала. Худенькая, маленькая, некрасивая лицом, она еще была с детства немного горбата.
Дорога, кусты, столбы - все неслось, мелькало, сливаясь перед глазами. А Михаил зачем-то включил приемник, раздался женский голос:
-- "Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех...".
И стала жить старуха в городе. Не нравилось ей здесь. Спала она в большой общей комнате на большом раскладном диване. Рядом цветной телевизор. Его смотрели до отбоя, а она, привыкшая в деревне рано ложиться, тоже смотрела, маялась.
У нее не было своего места, какое необходимо даже малому ребенку. Ей почти ничего не давали делать - не доверяли. Пол помыть - паркет полированный испортит, сготовить обед - не так сготовит, постирать - в прачечной лучше постирают, убрать - лак нарушит, хрусталь разобьет. Даже телевизор самой включить нельзя - не ту кнопку нажмет, перегорит трубка...
Михаил работал шофером на междугородных рейсах, не малую, видать, деньгу получал. Невестка - в торговле, да не просто так, а каким-то ревизором. На службу идет, когда хочет, чаще всего часам к одиннадцати. В три уже дома. Сумку с такими продуктами припрет, каких в обычной продаже увидишь редко.
Старуха не знала, куда себя применить. Щи сварит, так Фаина их втихую в уборную выльет и свое накухарит. Картошки нажарит - выговор: почему на сале, а не на сливочном масле. Что бы она ни сделала - все не так. И даже оставаясь одна, она была будто под чьим-то присмотром. Только и можно унитаз помыть, ванну почистить, ведро помойное вынести в мусоропровод да за хлебом сходить.
Взялась как-то после обеда посуду помыть, но, чуя за спиной взгляд невестки, уронила тарелку. Хорошо хоть не разбила.
--Что у вас все из рук валится? Оставьте, пожалуйста, - с деланным спокойствием выговорила Фаина.
Старуха ничего не сказала и села к телевизору.
--Эх, маманя, другая бы радовалась такому житью,- указал Михаил. - А ты будто травку-дурь покурила. Погода - мед. Сиди себе в лоджии, загорай, грейся. Или на лавочке. Заодно присмотришь, чтоб пацанье машину не царапало...
Старуха стала сидеть на лавочке. Смотрит, как чужие дети играют, на качелях качаются.
--Имею, маманя, вопрос. Жара на дворе, а ты почему-то в черном вся, как таракан, - спросил через несколько дней сын.
--Нельзя разве?
--Почему нельзя. Только дом у нас кооперативный. Образцовый дом. Все друг дружку знают. У меня интересуются: кто, мол, такая сидит в похоронном виде.
--Что ж здесь худого?
--Худого, может, и нет. Но если нужно - скажи, купим платье. Да их у Фаины навалом всяких фасонов, бери на выбор, - рассуждал Михаил громко, чтоб слышала жена в другой комнате.
Старуха платья на людях носить стеснялась, а плюшевая темная коротайка и уголок платка малость скрадывали ее горбатость.
Однажды, идя в магазин за булками, приметила на двери объявление, где в числе прочих требовались уборщицы. Нашла кабинет заведующего, попросилась на работу.
--Вам сколько лет, уважаемая? - оглядывая старуху, поинтересовался заведующий с усатым, кавказского типа лицом.
--Семьдесят три.
--У нас тяжелый труд, отдыхайте, бабуля, согласно статьям Конституции.
--Я привычная к труду.
--Пенсию имеете?
--Имею. - Пенсия отдавалась невестке. - Да я не из-за денег. Могу и даром.
--Зачем даром? У нас еще не полный коммунизм - даром работать...
Она ушла домой.
Лишь однажды вольно вздохнула старуха: Фаина чем-то сильно отравилась - после установили, что попила застоявшегося кваса, - ее увезли в больничку. Михаил в то время отдыхал, часто к жене не ездил, а старухе наконец-то довелось вести хозяйство.
Грех, конечно - болеет человек, а с одним сыном жить можно. Старуха стала собой. Убирала, варила, стирала, истосковавшиеся по работе руки опять с утра до вечера в деле. А Миша нахваливал ее борщи, не боялся, что лак паркетный испортит или фужер кокнет. "Это он при жене такой рачительный", - радовалась старуха.
А через пять дней, как увезли Фаину, возвращаясь из универсама, случайно увидела Михаила в его машине. Да не одного. С какой-то молоденькой длинноволосой блондиночкой. И сын заметил мать, но не остановился...
Вернулся поздно. Надел тапочки из лосиного меха, молча сел ужинать.
Он достал из холодильника бутылку минеральной. Похвалил свекольник, а потом сказал:
--Ты, маманя, не ругай меня шибко-то.
--За что?
--Сама знаешь. Парашютистка одна знакомая...
--Прыгает?
--Прыгает.
"Дурачок, - подумала старуха, - кто тебя за язык тянет. Приврал бы - мол, пассажирка случайная, подхалтурить захотел...".
--Ты Фаине не болтни.
--Противно это, Миша.
--Противно не противно - пятки не жжёт.
--Так жить нехорошо.
--Не всё ли равно, маманя, как жить. И святому, и греходею - всем, в конце концов, один рейс: туда, - он указал пальцем на пол. - Если бы туда, - теперь ткнул вверх, - если бы туда всякому праведнику хотя бы отсрочка полагалась. А нет, - живи в охотку.
--В пословице не так: не живи, как хочется, а как бог велит.
--Чихал я на твоего бога.
--Тогда чего ж таишься, раз чихал?
--Женат ведь.
--То-то и правило.
--Не читал. Правила дорожного движения знаю назубок. И соблюдаю.
--Зачем их читать, Миша. Они у всех в совести записаны.
--В совести, в совести. А что такое, совесть твоя?
--Не знаю, - старуха задумалась, посмотрела на дверь. - Вот дверь - что за штука?
--Дверь и есть дверь.
--То-то, зачем знать, что она такое. В любом доме имеется. Без неё нельзя.
--Ладно, маманя, лекции мочалить. Тебе не личит. Сама не святая и меня не с законным фистоном пригуляла. - Михаил тут же спохватился, что зря так сказал. И примирительно добавил: - Такая канифоль...
"Эх, Миша, Миша, - задубел. Я ведь тебе жизнь дала. Мог бы и не жить никогда на этом свете", - обиделась старуха и пошла, достирывать замоченные в ванне простыни.
"Пригуляла" она его так. Было ей уже тогда тридцать пять лет, жила в Оредеже, где работала уборщицей в районной газете. Утром и вечером чистоту наведёт - день её, да и недалеко, своя изба рядом. Удобно.
И вот поступил в тот год на временную работу в отдел писем молодой ещё, хотя и с бородкой, сотрудник, приехавший из Питера. Его звали просто Миша. Одинокий, молчаливый, снимающий комнатку где-то у вокзала, он частенько занимал у Зинаиды Васильевны, стесняясь просить у других. Не много просил - троячок, пятёрочку, до получки.
Как-то морозным зимним вечером он задержался в редакции, писал что-то, правил, курил. Зинаида Васильевна убрала что надо, и так получилось - вышли из редакции вместе. Она набралась духа и пригласила его поужинать. Он согласился.
У неё было тепло натоплено, уютно, чистенько. Радуясь гостю, Зинаида Васильевна оживлённо хлопотала, потчевала, чем могла, а он, питаясь в столовых и чайных, с аппетитом ел домашнее. Вечер пробежал быстро. И, когда собирался Миша уходить и уже пальто с шапкой надел, она спросила, а вернее, попросила:
--Может, останетесь?
--Как-то неудобно, - смутился он, и она стояла у стены покрасневшая, жалкая.
--Вы не бойтесь, я никому не скажу...
Уходить из тепла и уюта ему самому, видимо, не хотелось. И он остался.
Он оставался ещё не раз, и, правда, никто об этом не знал. А после Нового года уехал в Питер, где нашёл место в большой газете. И пропал. Даже письмишка ни однажды не написал.
Зинаида Васильевна готовилась стать матерью. Врачи ее отговаривали, но она, хотя и трудно, родила мальчика, которого назвала Михаилом.
Прошло два месяца, как старуха жила в городе. Лето стояло душное. Михаил находился в рейсе - уехал в Саратов.
В воскресенье к вечеру Фаина зачем-то прихорошилась, новое платье надела, нацепила к ушам золотяшки и спросила:
--Зинаида Васильевна, вы погулять не хотите? Или в кино сходили бы. Я денег дам.
--Зачем мне в кино? - старуха почувствовала, что ее хотят выпроводить, только не понимала зачем.
--Ну, погуляйте. В парк сходите. У нас красивый парк...
Старуха молча собралась, и все гадала - чему она мешает. Парк ей понравился. Его не разбивали специально, а при строительстве оставили массив нетронутой природы. С высокими деревьями, с прудами, холмами, поросшими травостоем. Ни газонов, ни ровных дорожек. Но был выходной вечер. Гуляли влюбленные парочки, миловались бесцеремонно, где можно и где нельзя.
Старуха села прямо на траву возле спуска к ручью и именно рядом с ней пристроилась совсем молоденькая парочка в джинсах. Она не стала им мешать, только остро ощутила здесь и свою никчемность, и старость, которой уже вовсе не стесняются, как не стесняются голубя или дерева.
Побродив, пряча глаза, никого не укоряя, она пошла к выходу, слыша за собой уже слышанную музыку "Всё могут короли, всё могут короли...".
Запрохладило и засмеркалось, когда она вернулась к дому. В квартире пахло чужим табачным дымом. Михаил курил "Беломор", и старуха хорошо почуяла не тот запах.
--Ну, как погуляли? - спросила Фаина.
--Ничего.
--Парк понравился?
--Парк не лес.
--Туда лучше всего ходить в будни. И утром. В выходной народу, наверное, много.
--Много.
Старуха села к телевизору, а сама всё думала - кто-то был, всё как-то у них не чисто, путано. Ни детей, ни любви. Зачем живут, показники...
Спалось ей плохо. Ночью в образцовом кооперативном доме послышался звон выбитого стекла. Старуха выглянула в окно на двор - тишина. Послушала, подышала и легла.
Поднялась рано - около пяти. Тихо оделась и направилась в парк. Сейчас в нем было пусто, свежо. Солнце только взошло, в мокрых травах сверкали росы. Наверное, это был "час пик" покоя и тишины.
Листва деревьев не колыхнется, на прозрачных прудах ни морщинки, и везде - ни души, и не слышно города.
Старуха села на брёвнышко у воды, а над ней в гуще старой липы вдарил соловей. Он коротко, с упругой оттяжкой щелкнул раз, другой, и понеслись, заструились звуковые фигуры - трели, дроби, посвисты, словно замыслил певец с утра пораньше удивить природу. Но он пел без умысла, освобождаясь от избытка сил или, радуясь, что не пасмурно, не задувает холодный ветер, не грохочет гроза. "И зачем он здесь устроился? Сколько простору в мире, тишины, лесов, воли, - думала она. - Может, зверей и птиц, как людей, тянет к людям? И постепенно все живое повсюду станет ручным, домашним, вроде кошек, гусей, коров...".
Старуха слушала, глядя из-за куста ивняка на противоположный берег, увидела, как спускается к пруду женщина в алом спортивном костюме. Соловей умолк.
Женщина повесила полотенце на ветку, разделась, поплыла. Вода заволновалась, медленные валы расходились кругами.
Поплавав, она вышла на берег, ослепительная на фоне зелени, хорошо сложенная, стала растираться полотенцем. А маленькая, горбатая старуха в плюшевой коротайке, в темном платке, сидя за кустом ивняка, смотрела на женщину щурясь, как от солнца.
Она не мудрствовала, за какие добродетели или прегрешения судьба слепо дарит красоту или уродство однажды живущим людям. И не ощущала в это время ни обиды, ни зависти, как часто случалось в молодости. Дивясь нагой чистоте, она просто смотрела, забыв себя, как смотрела вода в небо.
Женщина оделась, повязала длинные волосы лентой и пошла вверх. Посидев, и старуха направилась вдоль пруда по тропке. Перед ней из зарослей ольшаника выбрался пожилой дядя в соломенной шляпе.
--Во срамота, - произнес он, ища союза со старухой. - Прямо на людях голяком.
"Еще спят люди-то, пять утра, дурачок", - подумала она.
--Ни стыда, ни совести у бабы, - дядя даже сплюнул. - Прямо форменное безобразие.
"Что ж ты, в засаде таясь, на это безобразие глазел?" - улыбнулась старуха и ничего не сказала.
В то утро она обошла весь парк, притомилась. На участке заброшенного, поросшего высокой травой, кипреем, крапивой сада она села в теньке на жердинку, положенную на кирпичи. Остатки костерка влажно чернели под ногами.
И старуха долго, неподвижно сидела, словно греясь у не потухшего огня. Город, окружавший парк, просыпался, его гул нарастал, слышались звуки трамваев, шуршание шин, рокот моторов. И какой-то необъяснимый, легкий, ровный шум издавал заброшенный яблоневый сад, словно в безветрии шептались о чем-то листья, и старуха ощущала этот шум, не понимая -исходит ли он извне или у нее шумит в ушах...
Черная овчарка выбежала из малинника, высунув длинный язык, обнюхала неподвижно сидящую старуху и убежала на свист хозяина.
День обещал быть погожий, синий. В матовом, безоблачном небе купался ликующий жаворонок, в холодке крапивы басила пчелка. Спустив платок на плечи, седенькая, с гребнем на затылке старуха все сидела и сидела, порой чему-то слабо улыбаясь. Она думала купить по дороге конверт и написать письмо деревенской соседке Александре. Мол, скоро вернусь обратно. "Только надо найти верную причину, чтоб не обидеть сына с невесткой...".