Страшная блокадная зима сорок второго года сковала осаждённый город. Замело снегом трамвайные пути - их некому и незачем было расчищать. Остановились, вмёрзшие в улицы, засугробленные троллейбусы, редкие прохожие двигались по пустым тротуарам, а в доме на Суворовском проспекте старый писатель Павел Ермолаевич Ставров сидел за письменным столом и сочинял сказки.
От расписанного морозными пальмами окна, наполовину завешенного синим байковым одеялом, веяло холодом, холодными были листы бумаги, старинная бронзовая ручка, мраморный чернильный прибор, холодно стучал метроном из чёрной тарелки репродуктора.
Одетый в некогда тёплый лосиный жилет, в пыжиковую лохматую шапку, в валенки старый Сказочник замёрз от долгого сидения. Он отложил ручку, снял изящные, перевязанные ниточкой, очки и зябко потёр озябшие ладони.
- Ну-с, что, Топси, нос повесил? Замёрз, старина?
Услышав своё имя, маленький, словно игрушечный, фокстерьер Топси с лохматой мордочкой поднял голову, шумно вздохнул и снова задремал.
Можно смело утверждать, что в эту первую жестокую зиму блокады, когда в городе исчезли птицы, кошки, собаки, когда смерть от голода и холода ежедневно косила людей, фокстерьер Топси был единственной оставшейся в живых собакой...Он был стар - шёл ему одиннадцатый год, и вся его жизнь прошла в этой квартире, где он знал запах каждого закоулка, где всякая дверь издавала свой скрипящий звук, и медленно, с достоинством стучали старинные настенные часы с таким же неторопливым, хриплым боем.
Теперь часы остановились.
Первое время, когда то днём, то ночью начали раздаваться непонятные, непривычные звуки бомбёжки, сотрясающие полы в квартире, Топси нервничал, скулил, забивался под кровать. Но вскоре привык. Его перестали водить на улицу и свои всё уменьшающиеся естественные надобности он справлял в туалете на подносике с обрывками бумаг. Топси исхудал, облез, мало двигался. Хотелось есть, но он и к этому привык. Целыми днями лежал он на мягком ковре в кабинете старого Сказочника, полудремал и снилось ему, наверно, молоко, мясо, куриные косточки, которые он обожал.
Топси надо было усыплять. Так говорили знакомые и жена старого Сказочника Марья Дмитриевна. И однажды по её настоянию Павел Ермолаевич накормив фокстерьера, завернул его в вязаную шаль и понёс в госпиталь, но по дороге одумался и вернулся домой, соврав, что в госпиталь прибыла партия раненых и там не до него.
- Замёрз, старина? - повторил Павел Ермолаевич. - А вот пока почтенная Марья Дмитриевна не позвала обедать, слушай кусочек сказки.
Он вновь нацепил очки и поднёс к ним страничку рукописи:
"Кноль был слишком добр и слишком доверчив, а это всегда немножко смешно и грустно.
- И ты называешь домом эту старую калошу, - захохотал первый помощник Главного палача. - В этот дом ткни пальцем - он и развалится.
Доверчивый Кноль подошёл к стене и ткнул в неё пальцем. Дом не развалился...
- Зачем вы меня обманываете? - печально спросил мальчик.
Первый заместитель Главного палача захохотал так громко, что с деревьев посыпались листья...".
- Паша, идите обедать, - появляясь в дверях, пригласила Марья Дмитриевна, седая и, несмотря на преклонный возраст, стройная, когда-то красивая женщина.
При слове "обедать" Топси поднял заросшую мордочку, пошевелил сухим чёрным носом и неуверенно, по-стариковски заковылял на кухню.
- Чем нас сегодня будете потчевать, почтенная Марья Дмитриевна?
- Овсяный суп с гренками, - торжественно, в тон мужу, ответила она.
- Превосходно, прелестно, снимая шапку и оглаживая сивый клинышек бородки, восклицал старый Сказочник, присаживаясь к столу.
Эти пожилые люди делали вид, будто не замечают войны, страшной голодной зимы, холода, бомбёжек. Они старались соблюдать прежний жизненный ритм, аккуратно одевались, следили за чистотой комнат и никогда не спускались в бомбоубежище...
Павел Ермолаевич топил печь венскими стульями, перилами антресолей, старым, изъеденным червячком, комодом, ходил в кондитерскую, работал по несколько часов в день за своим дубовым письменным столом.
Марья Дмитриевна хлопотала на кухне, читала книги, заполняла по вечерам дневник, который вела всю жизнь, писала письма сыну, работающему на Уральском танковом заводе, и чинно приглашала "завтракать", "обедать", "пить чай".
- Превосходный супец, - восхищался старый Сказочник. - Прав был великий Спиноза, утверждавший, что вкусной делает еду - её отсутствие...
Спиноза, конечно, так не говорил. Павел Ермолаевич любил, сочиняя афоризмы, приписывать их Данте, Спинозе, Льву Толстому.
- Между прочим, все долгожители ели крайне умеренно, почтеннейшая, Марья Дмитриевна. А все человеческие пороки и хвори несомненное следствие обжорства. И вообще, всё великое создано до обеда...
- Между прочим, уважаемый Павел Ермолаевич, овсянки осталось на два-три супа. И сахару, пардон, с гулькин хвост.
- Мне, дорогая, так славно нынче пишется. Просто восхитительная лёгкость, которой я не ведал в сытые и тёплые времена. Несомненно, бытовые лишения - сёстры творчества... Поистине прав великий Аристотель, утверждавший, что писатель должен быть всегда немножко голоден, а Лев Толстой умышленно недоедал...
- Тушёнки осталась одна банка. Потом зубы на полку, - опуская Сказочника с небес на землю, продолжала Марья Дмитриевна.
- Не сгущайте красители. Потом мы сделаем вояж к Арнольду Юрьевичу. И блистательный Бенуа трансформируется в жизненно необходимый провиант. Топси, лови! - Павел Ермолаевич подцепил в тарелке невидимый кусочек мяса и бросил его к блюдечку фокстерьера, который, вылакав свой обед, сидел в задумчивости.
...Их кормила коллекция картин и рисунков, собранная за долгие годы старым сказочником.
В эту жестокую блокадную зиму, когда за несколько банок тушёнки, за буханку хлеба, за пачку табака, килограмм крупы можно было купить "шиллеровский" рояль, золотые часы, кольца с бриллиантом или иную драгоценную вещь, находились люди, которые странным образом, не ведая ни холода, ни голода, скупали эти ценности за бесценок.
Арнольд Юрьевич был из их числа. Он жил в том же доме, даже по той же лестнице, только на два этажа выше. С семьёй Ставровых Арнольд вёл давнее знакомство, конечно, не по причине духовного родства, а ввиду того что тоже собирал старых мастеров. Однако его собрание не могло сравниться с коллекцией старого Сказочника, у которого имелись редчайшие подлинники и в том числе рисунок самого Модильяни, подаренный некогда сестрой - художницей, жившей в молодости во Франции.
И теперь, когда Ставровым становилось совсем худо, Павел Ермолаевич шёл в холодную неотапливаемую гостиную, где хранились его сокровища, открывал старый глубокий шкаф, раскладывал на полу пожелтевшие листы, выбирал что-нибудь и скрепя сердце нёс к Арнольду.
Уже большая часть собрания была проедена. Оставалось несколько особо дорогих ему вещей и в том числе рисунок Модильяни, изображавший двух молоденьких грациозных женщин, сидящих за столиком парижского кафе.
- Ты вот всё шутишь, Паша, - глядя на собаку, сказала Марья Дмитриевна, а я хочу тебе сказать...
- Знаю, что ты хочешь сказать. Только не будет этого. Своими руками да погубить животное - увольте, мне это не свойственно. Я сказки сочиняю, а не циркуляры.
- Умрёт ведь от истощения. Ясное дело, гуманней усыпить его. Чтоб не мучился.
- Много ты понимаешь. Выходит, и меня гуманней усыпить, если завтра закашляю...На моих руках умрёт - значит, такая судьба. И всё тут. Кончен разговор.
- Чепуху говоришь, Паша. Причём здесь ты. Я о собаке говорю. Мне думаешь не жалко. Да ведь так-то лучше.
- Лучше, хуже...Это смотря кому лучше, кому хуже. Мне вот и хуже, если я такое сделаю. А человек тут или собака или птица - всё едино. Кенар помрёт - и то горе...
- Раз ты не решаешься, так я сама его снесу.
- Сама, сама, - передразнил старый Сказочник, поднимаясь из-за стола, - тоже мне диктатор, вивисектор....Ещё вопрос - отпущу ли я тебя на такой мороз...
И всё же наступил день, когда старый Сказочник сдался. И, уложив Топси за пазуху, решился его усыпить. Марья Дмитриевна всплакнула, провожая мужа и напутствовала, чтоб там "почеловечней всё сделали".
В стёганном бобриковом пальто, повязанный шерстяным шарфом поверх воротника, в шапке с опущенными ушами, в валенках Павел Ермолаевич медленно шёл по Суворовскому, направляясь в госпиталь.
Редкие прохожие неторопливо, осторожно, словно по льду, двигались ему навстречу. Стоял мороз. Снег пищал под валенками...Быстро покрылся инеем шарф на подбородке. Пёсик за пазухой не шевелился.
Дверь в госпиталь была заперта. Старый Сказочник постучался раз, потом другой....Показалась женщина в ватнике с винтовкой за спиной.
- Тебе чего, дедушка? - спросила она.
Павел Ермолаевич опустил шарф, пожевал губами.
- Животных здесь усыпить можно.
- Чего, чего? - не поняла женщина.
- Мне собачку усыпить.
Женщина недоуменно посмотрела на странного, как показалось ей, выжившего из ума старика и решительно закрыла дверь.
Павел Ермолаевич некоторое время потоптался на месте и, не выходя за ограду, побрёл по двору в надежде встретить того, кто бы понял его. У входа в подвал мужик в засаленной потемневшей шинели колол дрова.
- Позвольте, дружок, спросить вас - не знаете ли, где можно собачку усыпить? - Павел Ермолаевич указал рукой на бугорок за пазухой.
Мужик в потемневшей шинели и с таким же тёмным, неприветливым лицом, испорченным оспой, хмуро посмотрел на старого Сказочника и без всякого удивления, скорее равнодушно, спросил:
- Кошка, что ли?
- Собачка. Породы фокстерьер...
Они спустились в жаркое помещение кочегарки, где пахло шлаком и горелой тряпкой, потом завернули в закуток и вошли в комнатку, в которой, вероятно, и жил кочегар, так как здесь, кроме тумбочки, стола и стула, находился ещё топчан, покрытый овчинным тулупом.
- Тут оставь, сподоблю, - сказал мужик, указав рукой на тулуп.
"Экий бирюк, - бросив опасливый взгляд на хозяина, невозмутимо колупающего чирей на тёмной шее, подумал Павел Ермолаевич. Он заметил, что на руке мужика не хватает большого и указательного пальцев. - Не дай бог с таким встретиться поздним вечером в подворотне, наведёт страху...".
- Квёлый, - заметил мужик, хотя смотрел в сторону...Он, как это свойственно лишь глухонемым, мог не глядя на предмет, видеть его.
- Ослабел совсем, - поглаживая Топси, объяснял старый Сказочник. - Вот, видите, облез как. И аппетит пропал. Вы уж, почтенный, с ним поосторожней, чтоб поменьше мучился. Одиннадцатый год живём вместе. Да вот, сами понимаете, голод.
- Чего ж не понять. Голод и есть голод. У вас табачку не имеется?
- Нет, почтенный. Не курю.... А вам, наверно, уплатить за это надо кому-нибудь, так вот, возьмите деньги. Может, надо будет.
- Нынче деньги, что пшик кобылий...
- Уж вы собачку как положено - снесите доктору или там санитару какому, чтоб усыпили по-человечески, без лишних мучений, - опять попросил старый Сказочник.
- Сподобим по форме, - угрюмо пробасил мужик.
- Вас как звать, почтенный?
- Фёдор. Фёдор Карпыч.
- Так уж будьте добры, Фёдор Карпыч. По-человечески...
- Ладно, дед, иди и глаза не слюнявь. Мороз на дворе...
"Погубит, архаровец, собаку. Шкуру сдерёт или того хуже. Этот бешмет всё может", - сокрушался старый Сказочник, медленно поднимаясь из подвала по ступеням.
На другой день рано утром, затопив печь досками от комода, Павел Ермолаевич уселся по обыкновению за письменный стол, раскрыл рукопись начатой сказки и принялся писать....Но писал не долго. В голове не было обычной утренней ясности, вспоминался вчерашний поход в госпиталь, угрюмый Фёдор Карпыч, запах горелой тряпки, Топси на грязном тулупе.
Старый Сказочник тоскливо посмотрел на ковёр, где обычно дремал Топси, присутствие которого словно помогало работать. Теперь там было пусто. Шевеля губами, Павел Ермолаевич с трудом перечитал написанное, потом решительно зачеркнул, поскрёб бородку, заточил карандаш, поднялся из-за стола, подкинул в печь дощечку, потёр озябшие колени. Он подошёл к старинным часам, открыл дверцу, качнул маятник и некоторое время наблюдал, как он останавливается.
"А ведь я предал друга-то. Предал друга, - повторил старый Сказочник. Вот я буду жить еще сколько Бог даст. А как писать? О чём писать, если предал друга, снёс его в трудную минуту скотобою.... Говорите, забыть, - уже вслух произнёс Павел Ермолаевич, словно в комнате находилась его жена или кто-то другой, кто с ним спорил. - А как забыть. Если б я сапоги тачал или улицу подметал. А я ведь всю жизнь, собственно, о том и писал, что подло и собаку предать...".
- Ты с кем, Паша, разговоры разговариваешь? - входя в комнату и недоумевающе глядя на мужа, спросила Марья Дмитриевна.
- С вами разговариваю, - буркнул старый сказочник. - С вами. Курить табак и читать лекцию о вреде никотина - это безобразие, почтенная, Марья Дмитриевна.
- О чём это ты, Паша, не пойму.
- О том, что сей бешмет на антрекоты пустит нашего Топси. Вот-с. Не зря он с такой лёгкостью взял собаку. Сей грабарь на всё горазд.
- Типун тебе на язык, Паша. Что-то ты мелешь ужасное. Может, чайку?
- Можно и чайку, - согласился он.
Прихлёбывая подслащённый кипяток, Павел Ермолаевич подумал, что может ещё и не порешил кочегар собаку, что не поздно ещё вернуться и попросить её обратно. Не даром, ясное дело. Даром этот грабарь не вернёт. А за табак вернёт. Или за продукты...
- Зря я вас послушался, Марья Дмитриевна. Поддался минутной слабости, раскис как сентиментальная институтка.
- Чего ж терзаться, Паша. Дело сделано, слава богу. И отвлечься надобно, а не травить себя.
- Вздор. Ничего ещё не сделано.
Павел Ермолаевич вернулся в комнату, но за стол не сел. Работать не хотелось. Он принялся сшивать из листов бумаги новую тетрадь, но уколол палец, бросил шитьё и, сосредоточенно сопя, начал одеваться.
- Ты куда, Паша? - спросила жена.
- К Арнольду.
Арнольд Юрьевич встретил старого Сказочника, как всегда, преувеличенно радушно, зная, что явился не просто так.
- Слыхали, говорят фрицы уже в Автово? - воскликнул Арнольд, принимая пальто от гостя.
- Не слыхал. По мне, пусть и ближе подойдут, да города им не видать как своих ушей...
- Ваши бы речи да Богу в уши. Я, знаете, всё могу представить. Представляю даже фрицев в Москве. Бывало уже в двенадцатом году такое с французами. Но представить их в Санкт-Петербурге, представить гитлеровских молодчиков на Невском проспекте - это, дорогой Павел Ермолаевич, выше моего воображения...
- Трудненько вообразить, - согласился старый Сказочник, потирая ладонями виски.
- Прошу в кабинет, дорогой, - жестом руки пригласил Арнольд. - Ниночка, приготовь нам кофейку, пожалуйста...
Человек живой, даже балагуристый, Павел Ермолаевич становился всякий раз каким-то подавленным, тихим, потерявшим себя в этой тёплой, уютной, пахнущей табаком и кофе, квартире; среди стен, увешанных золотобагетными картинами, среди старинной мебели, зеркал, фарфоровых статуэток, бронзовых канделябров.
- Спешу похвастать, дорогой Павел Ермолаевич. Приобрёл по случаю превосходную работку, - Арнольд вынул из ящика стола большой конверт. Извлёк из него вложенный в кальку лист.
- Кустодиев, - определил Павел Ермолаевич.
- Какова купчиха. А? Как говорится - нельзя объять необъятное. Легче, знаете, найти немузыкального цыгана, чем талию у кустодиевских купчих, - Арнольд засмеялся, довольный своим сравнением. Засмеялся неприятно, беззвучно...
- Обширна, - поддержал Павел Ермолаевич.
Он поднёс к глазу, наподобие лупы, очки, перевязанные ниточкой и профессиональным оком рассматривал акварель.
- А как превосходно сохранена. Будто вчера писалась, - восхищался Арнольд.
...Они пили кофе, хотя и с цикорием, но очень вкусный. Сдобная жена Арнольда принесла на подносике чёрного дерева: сахар, белые сухарики, галеты. И мягко, улыбчиво исчезла...
Сыто потрескивали в камине осиновые дрова, безмятежно и самоуверенно шли часы "Париж", и если бы не стёкла высокого окна, заклеенные крест-накрест полосками бумаги, не ощущалось бы в комнате никаких признаков войны и блокады.
- Ну-с, а вы чем порадуете? - поинтересовался Арнольд, поглядывая на папку у ног гостя.
- Несколько эскизов Бенуа, - сказал Павел Ермолаевич. Он еще когда пил кофе, решил о рисунке Модильяни молчать. Стало жалко.
- Так-так, ничего, - рассматривая эскизы в вытянутой руке, отмечал Арнольд... - Весьма милая работа, весьма. А ещё что?
- Всё, - соврал Павел Ермолаевич. - Опустели мои закрома.
- А Модильяни?
- Только что и остался один Модильяни.
- Прибедняетесь, дорогой. А зря. Ей-богу, зря. Ну, представьте: случиться что с вами или дражайшей Марьей Дмитриевной. Война, сами понимаете. Все не знаем, что будет через час...Коту под хвост тогда ваш Модильяни. Ей-богу. Какой-нибудь сермяжный дворник или управхоз в печь выкинет вашего Модильяни и не чихнёт. Честное слово...
- Бомба и на ваш сад может свалиться.
- Конечно, конечно, дорогой.
- И даже скорей именно ваши апартаменты разворотит, ибо вы живёте выше нас.
- Ах, вы шутник, Павел Ермолаевич. Не о себе пекусь, не о себе, ей-богу.
- Бенуа-то берёте?
- Надо брать, надо брать, - Арнольд покачал головой, пошевелил пальцем у ноздри, словно принюхиваясь к ногтю. - Много не обещаю, дорогой Павел Ермолаевич. Трудно, сами понимаете. Но кое-чем помогу. Помогу, ей-богу...
Арнольд запер эскизы в стол и мягко вышел из кабинета.
"Откуда что берётся", - подумал Павел Ермолаевич, оставшись один. Он знал лишь, что до войны Арнольд одно время работал адвокатом, потом вроде был директором цирка, а что теперь делает - не знал и не спрашивал. Догадывался лишь, что такой достаток в блокадное время не от старых запасов.
- Вот, дорогой Павел Ермолаевич, всё что могу. Тут, как в прошлый раз, - подавая свёрток, произнёс Арнольд. - Ах ты, какие тяжёлые времена наступили. Неужели всё же сдадут город?
- У меня, сударь, просьба к вам. Табачку не дадите ли?
- Вот тебе и на! Да вы никак курить вздумали на старости лет?
- Нет. Я курить не вздумал. Не для себя. Человеку одному надо.
- Ай-ай, что ещё за человек. Обо всех вы печётесь, беспокоитесь, прямо - альтруист.
- Так не дадите ли. Очень необходимо.
- Кому ж, если не секрет?
- Не секрет. Собаку я свою снёс в госпиталь. Усыпить хотели мы её с Марьей Дмитриевной. Да вот, знаете, места себе не нахожу, всё из рук валится, и тоска. На душе тяжесть, вроде предательство содеял. Вот и решил - пока не поздно - идти просить назад, может, ещё жива собака. А без табака не вернут. Очень, кажется, угрюмый и злой человек попался. Без табака не отдаст...
- Ай-ай, люди умирают, дорогой Павел Ермолаевич, город на последнем пределе. Того и гляди - всё погибнет. А вы о собачке, о птичке, о мухе. Прямо смешно, ей-богу. Цирк...
- Так не дадите табачку?
- Откуда же ему взяться, дорогой мой. Я сам курю всякую смесь. И то скребу по сусекам последнее, ей-богу.
- А, чёрт с вами, - крякнул старый сказочник и полез в папку. - Берите Модильяни. Мне табак нужен...
Арнольд держал рисунок как тонкую льдинку, словно боясь, что от неосторожного движения она может распасться; он, по-собачьи наклонив голову, смотрел то на Павла Ермолаевича, то на двух молоденьких женщин с небесными глазами...
Старый Сказочник продукты отдал жене, а пачку табака припрятал в карман брюк и направился в госпиталь.
Кочегар, орудуя совковой лопатой, наполнял углём тачку. Он хотя и заметил Павла Ермолаевича и узнал его, но виду не подал и даже не бросил работу.
- Я, простите, к вам, - потоптавшись на месте, наконец начал старый сказочник. - Не узнаёте меня?
- Узнал, - не сразу ответил кочегар.
- Я вчера собачку приносил. Фокстерьера. Помните?
- Помню.
- Жива ли она, любезный?
- Собака-то?
- Да, да, собачка жива или уже что-нибудь сделали, Фёдор Карпыч?
Фёдор Карпыч снял чёрную от угля рукавицу, приложил мизинец к ноздре, звучно сморкнулся на снег, приставил лопату к стене.
- Что ты, дед, с собакой своей, едрёна корень!
- Жива ли она?
- Сдохла.
- Это как же так?
- А так вот. Отдала концы и баста...
Старый Сказочник часто заморгал глазами, снег и уголь подёрнулись туманом, отпотели, поплыли куда-то мутные, далёкие...Он пошёл по двору медленно мелким шажком, опустив руки в больших варежках.
- Постой, дед, - услыхал он голос. - Иди сюда.
Павел Ермолаевич покорно последовал за Фёдором, спустился вниз, и когда очутился в тёплой вонючей комнатушке, увидел вдруг на овчинном тулупе своего Топси. Тот, узнав хозяина, слабо вскочил, завилял телом, тонко скульнул, хотел прыгнуть на пол, но неловко свалился и, как показалось Павлу Ермолаевичу, больно ушибся. Очутившись на руках хозяина, Топси всё норовил лизнуть то в холодную бороду, то в щёку, то в ухо и радостно бился как окунь.
- Топси, Топсик, Топа, - приговаривал старый Сказочник, - я старый дурак, дурак я старый, всё уж думал, конец. А ты живой, живой...не порешили тебя, вот ведь как...
- Что ж я зверь, собаку кончать, - пробасил Фёдор. Она тварь довольно умная и душевная. - Смотрел он куда-то в сторону, теребя кончик замёрзшего уха.
- Вот уж спасибо вам, любезный. Огромное спасибо. Я вот табачку вам припас. - Павел Ермолаевич одной рукой залез под пальто, вынул тёплую пачку.
- К чему ж нам такой подарок. Это ни к чему.
- Нет, нет, это именно вам, берите, пожалуйста.
- Нынче этому и цены не имеется. Уж нет - взять не могу такое.
- Не обижайте, Фёдор Карпыч. Вы человек курящий. А курящему без табака хуже, чем без хлеба. Я уж знаю.
- Благодарствуем. Только так не возьму...Фёдор достал из тумбочки помятый солдатский котелок. - Каши хотя бы примите. Да вот сальца кусочек. На кухне достал. Собачка сальце-то ест.
- Ах ты, господи, - растрогался старый сказочник. - Будем живы, так я ещё отблагодарю вас, Фёдор Карпыч. Мы с вами непременно ещё встретимся и в лучшие времена.
- Ясное дело...Придёт сабантуй и на нашу улицу...Вы, если туго станет, заходите. Я всё ж на кухне, что-нибудь да и придостану...
Сунув Топси за пазуху, держа драгоценный котелок в руке, Павел Ермолаевич шёл по Суворовскому проспекту, улыбаясь в белые усы, и то и дело заглядывал под ворот, где, присмирев в тепле, лежал старый Топси....Теперь город казался не таким пустынным, не таким морозным, как вчера, и Павел Ермолаевич заметил, как припекает солнышко, заметил лужицу под водосточной трубой и подумал: "А ведь скоро весна!".
- Чуяло моё сердце, что ты, старый, в госпиталь смотался! - воскликнула Марья Дмитриевна, принимая Топси на руки и не скрывая радости.
- Что за жаргон. Я не клубок ниток, почтенная. Накормите собаку. Вот здесь презент Фёдора Карпыча - солдатская каша.
- Замёрзли-то мы как, холодные-то мы какие, - приговаривала она, неся Топси на кухню.
- Не сгущайте красителей. На дворе пахнет весной.
- Минус семнадцать на дворе. Поглядите на термометр.
- Врёт ваш термометр. Машенька, ей-богу, на улице пахнет весной. И вообще, как заметил великий Спиноза - будет сабантуй и на нашем проспекте! И совершенно прав не менее великий Эммануил Кант, утверждавший, что токарь или пекарь может быть негодяем и выпекать при этом великолепнейшие гайки-булки. И учёный может быть нечестным человеком, но, увы, открывать при этом некие закономерности и прочие постулаты. Но только писатель не может жить двоякой жизнью и будучи подлецом ничего стоящего не напишет. Его профессия - чистая совесть. И не вздумайте возражать мне, препочтенная Марья Дмитриевна. Что у нас на обед?
- Суп овсяный и чай с галетами...
На другое утро старый Сказочник сидел по обыкновению за письменным столом и сочинял сказку. Писалось ему легко, весело и он, то хмуро улыбаясь, то удивлённо вопрошая, разговаривал сам с собой, а вернее - со своими героями.
- Слушай, старина, прочту тебе, кажется, не очень скверный кусочек, - обратился он к Топси, дремавшему на ковре:
"...- Что будем делать с Главным палачом? - спросили резчики по белому камню.
- Приговорим его к смертной казни, - крикнул мастер хрустальных скрипок.
- Смертная - это не казнь, - заметил мудрый Кноль. - Оставим его жить. Может, он ещё станет человеком...
Кноль был слишком добр и слишком доверчив, а это всегда немножко смешно и грустно...".