Кончался март. Стаял черный снег, зима умирала. Еще по ночам повисала на карнизах бахрома сосулек, застывали на асфальте оттиски следов и ходил по земле Большой стекольщик, вставляя в лужи тонкие стекла - слоистые, слюдяные и прозрачные, с пузырьками воздуха.
Утром эти стекла сухо потрескивали, крошились под ногами прохожих, было прохладно, изо рта бежал парок, но вскоре припекало солнце, зеленело высокое небо и последние морозные изделия зимы таяли. Капало с нагретых крыш, ручейки неслись вдоль поребриков, в ярком воздухе пахло весною.
Таня, третий день как вернувшись из родильного дома, встала рано, перепеленала дочку, склонилась над ней.
--Дашенька, скажи маме "агу", ну, скажи маме "агу", - просила молодая мать, испытывая наслаждение от того, что она, совсем недавно девчонка, теперь называет себя непривычным словом "мама".
То, что именовалось Дашенькой, сучило словно игрушечными ногами и руками, бессмысленно смотрело в никуда, разевало беззубый рот, а Тане казалось - Дашенька смотрит осмысленно, видит мир, улыбается, понимает. Она была счастлива счастьем, какого никогда не испытывала.
Запеленав дитя, Таня стала его кормить. Муж Алексей, позавтракав на кухне, вошел в комнату, уже надев кепку и шарф.
--Тань, я забыл тебе вчера сказать...
--Тише, Леша.
--Забыл тебя вчера удивить, - понизив голос, продолжал муж. - Борьку Дубинина двигают в начальники отдела. Ты спишь или слышишь?
--Слышу.
--Ведь нашли кого. А?
--Нашли, нашли, - не вникая в слова Алексея, произнесла Таня, не сводя глаз с маленького, чуть больше груди лица дочки. Лицо сосредоточенно трудилось, кряхтя, чмокая, вытягивая молоко. Матери было больно чуть-чуть, щекотно и приятно.
--Ты хоть помнишь Борьку Дубинина? Ну еще в кафе выступал. Ты еще сказала, что у него глаза свежезамороженной рыбы. Помнишь?
--Помню.
--Так вот, Борька Дубинин - шеф. Это все равно, что сравнить меня...не знаю с кем. - Алексей, когда возмущался, всегда одно хотел сравнить с другим и не находил сравнения. - Любят у нас дураков.
--Любят, очень любят, - пропела, разговаривая с дочкой, мать.
--Сколько дельных, талантливых инженеров. И вдруг - Дубинин. Мы его в институте звали Дубина.
--Я бы знаешь как сделал? Выбирал начальство по очереди. Скажем, на четыре года. Выберут - властвуй, проявляй себя, поглядим, кто есть кто. Дело бы только выиграло. И все по справедливости.
--Выиграло, конечно, выиграло, верно, Дашенька?
Видя, что жена не слушает и ничего не понимает, занятая своим, он замолчал, приблизился и, растопырив пальцы рогаткой, игриво, как-то не к месту, нелепо забубнил:
--Буки-буки-буки...
Таня даже испугалась и защитила лицо Дашеньки ладонью. Алексей, крикнув из прихожей: "Ну, пока!", ушел на работу.
Потом Таня гуляла в Овсянниковском саду. Она сидела на солнечной скамейке подле коляски, смотрела на прохожих, на отдыхающих пенсионеров. Напротив - два мальчика прожигали через лупу спичечный коробок. Девочка прыгала через скакалку. "Неужели и Дашенька когда-нибудь так же будет прыгать через скакалку?" - подумала Таня и улыбнулась своей всегдашней наивной неуверенности,что у нее может быть так,как у всех.
--Фу ты, умаялась. Ишь тепло как. - Бокастая старушка с холщовой продуктовой сумкой села рядом. Расслабила платок на голове, спросила, глядя на коляску:
--Мальчик или девочка?
--Девочка.
--Сколько ж ей?
--Двенадцать дней, - ответила Таня, удивляясь, что человеку может быть двенадцать дней.
--Крикливая или спокойная?
--Спокойная.
--Отец-то есть?
--Да, - улыбнулась Таня.
--Слава богу. Сейчас взяли моду без мужа дите заводить. Не пьет?
--Нет.
--Мой зятек тоже не принимает. А толку-то.
--Почему?
--На автомобиль копит. Ну конечно, пускай копит, у каждого своя пружина. Только уж не во вред животу. Едят бог знает что - всякую дрянь. С пенсии куплю чего съедобного, а так бы отощали, как шкелеты. На шофера выучился, зарабатывает приметно, а мешки полиэтиленовые в ванной стирает и сдает обратно в универсам по пятаку. Чисто срам. Детей из этой економии не заводят. Я говорю, мол, давайте внуков, пока еще в силах. Нет. Сперва-наперво автомобиль купим. Тогда и дитя народим. Чистый срам! Живут бездетные, как шпионы.
Таня засмеялась. Попробовала представить мужчину, стирающего полиэтиленовые мешочки, но тут личико Дашеньки сморщилось, она повертела закутанной головой, и мать, от всего отключившись, начала качать коляску, пока ребенок не впал в сон.
--Моя-то была в нормальности, - донесся ворчливый, низкий голос старушки, - и к столу купит, и платье справит. А послабку дала - с зятем жмотницей сделалась. Который же час?
--Без двенадцати двенадцать.
--Ох, жизнь коротка, а день длинный, - старушка тяжело поднялась, заковыляла враскачку своим путем.
Дашенька спала, а Таня в другой комнате гладила и поглядывала на экран включенного телевизора. Там показывали фильм о войне. Немецкий офицер истязал ребенка при матери, пытаясь добиться от нее сведений о партизанах. А мать молчала...
Таня уставилась в одну точку на обоях, задумалась, не понимая: неужели так может быть в жизни? Неужели это правда? "Нет, я бы не смогла, - решила она, подставляя себя и Дашеньку на страшное место той матери, - нет, я бы так не смогла...".
Она тихо прошла в другую комнату, словно проверить - здесь ли Дашенька, спит ли. Дочка спала. Таня стояла и улыбалась. Она вспомнила самое счастливое в своей короткой жизни: поездку в Крым, поступление в институт, записку Алексея в почтовом ящике "я тебя люблю", свадьбу, - но все было меньше ее теперешней спокойной радости. Тане было так хорошо, что не хотелось ни думать, ни смотреть на страшное: она выключила телевизор и принялась снова гладить.
Кап-кап-кап - поколачивала весенняя капель в мокрую жесть карниза. Раздались два звонка колокольцев входной двери. Выдернув вилку из штепселя, она открыла. Перед ней стоял высокий пожилой мужчина в серой шляпе. Под мышкой портфель.
--Госстрах, - назвался он и без приглашения вошел, будто его вызывали. Деловито огляделся. - Застраховать себя или имущество не желаете?
--Нет.
--Напрасно. Вот две недели назад по вашей улице в доме сорок один был пожар. Не слышали?
--Нет. Да вы проходите, пожалуйста.
Страховой агент прошел на кухню, снял шляпу, сел к столу.
--Беда, конечно, - продолжал он, - а все-таки получат кругленькую сумму. Мои клиенты, кстати. Так что напрасно, напрасно, девушка. Мало ли какой случай: не дай бог влезет кто или увечье. Всякое бывает. Наконец, просто способ накопления деньжат.
Он достал бланки, начал рассказывать о видах страхования, суммах, выгодах, а Таня, глядя на желтую тень от заварочного фарфорового чайника, на золотистый лимон, не понимала, при чем тут пожар, воры, увечья, зачем именно ей рассказывают об этом. Подняв на мужчину глаза, не увидев подробностей лица, она отметила помятый ворот рубахи, криво повязанный узелок галстука. Стало жалко пожилого страхового агента, который ходит весь день по квартирам, уговаривая страховать жизни и вещи.
--Ладно, я согласна...
Когда агент ушел, Таня кончила гладить, приоткрыла форточку. В доме напротив женщина мыла стекла. На балконе сохло белое и розовое белье. Какой-то чудак прибил вместо скворечника к фасаду гитару без грифа - в прошлом году там жили воробьи...
Солнце заливало широкое окно. Чистое пространство комнаты линовали пыльные лучи, радужно сверкало ребро зеркала, пахло свежей стираной тканью, утюжным теплом. Таня сунула страховые документы в ящик серванта. "Пожар, увечье, влезут воры...". Усмехнулась. Посмотрела на себя в зеркало. И как человеку, изнывающему от жары, не представить, что где-то трещат лютые морозы, так ей сейчас было не представить, что где-то есть зло, горе, трагедии, и казалось, все на земле счастливы, как она.
Таня отжала в ванной выстиранный плащ мужа, повесила на балкон. Отжала слабо - вода часто закапала на цементный пол.
--Что такое! - раздался возмущенный голос.
Таня посмотрела вниз - увидела лысину в веснушках.
Мужчина в домашней вельветовой куртке смотрел вверх. Это был Нератов, пожилой писатель. Вода с плаща просочилась в щель и, видимо, капала на нижний балкон.
--Извините, пожалуйста, я сейчас, - сказала Таня и, сбегав в ванную, принесла голубой эмалированный таз, подставила под плащ.
Нератов только что выбрался на балкон покурить. Ему не работалось, глава, которую собирался сегодня закончить, не двигалась. Он проклинал весну с ее грязью, слякотью, гомоном, блеском солнца. "Нет уж, художникам куда благотворней дожди, туманы, непогодь, а не этот весенний шабаш, - думал Нератов. - И Пушкин не любил весну, - "Весной я болен". Именно болен, ни вдохновенья, ни мыслей. Точно подметил поэт. Сонливость, раздражение и ничего больше...".
Он покуривал на балконе, и его действительно все раздражало: яркое солнце, сырое бряканье капели, голоса детей во дворе, какой-то беспокойный неопределенный гул весны. А главное - назойливое, нервное чириканье где-то совсем рядом.
Нератов перегнулся через перила, повертел головой - на ржавом карнизе увидел серого с коричневым верхом воробьишку. Тот, никого не замечая, распушив бока, подрагивал щепочкой хвоста и во все горло кричал.
--Кыш! - шикнул Нератов и хлопнул в ладони.
Серая птаха замерла, закрыла черный, как семечко подсолнуха, клюв, вспорхнула на крышу и там в безопасности залилась еще звонче. Нератов, плотно закрыв дверь на балкон, снова сел к столу бороться с весной...
А Таня улыбаясь стояла у окна. Тук-тук-тук - ритмично работали капли. Свежий воздух входил в приоткрытую форточку, неистово и настойчиво чивкал воробей. "Я жив-жив-жив! Наступила весна, я пережил зиму, зову подругу, чтобы исполнить то, для чего родился на свет. Жив-жив-жив!" - громко заявлял он. И Таня понимала его, хотя в ней не звучали никакие слова.
Она мягко на цыпочках прошла к Дашеньке. Та спала, и в тишине слышалось ее ровное, спокойное дыхание.