Чем ближе было до городка, где с поезда дальнего следования Степану предстояло пересесть на другой, местный, тем тревожнее становилось на душе. Он поймал себя на странной мысли, что не рад свободе, о которой мечтал три года. Более того, ему не хотелось выходить.
За окном мелькали домишки придорожных селений, плыли назад поля, осенние перелески с красными рябинами. Так бы ехать и ехать далеко-далеко, без остановок.
Он сошел на перрон, осторожно оглядываясь, боясь пространства, держался толпы, идущей к пригородным кассам. У кассы встретил тетю Паню из родной деревни.
--Здрасьте, - произнес не своим голосом.
Она прошла, то ли не заметив его, то ли нарочно не признав. "Презирает", - подумал, и вмиг представилось, как войдет в деревню и так же без ответа, лишь презрительно глядя, станут проходить мимо односельчане.
Степан зачем-то спустился в холодный, полутемный тоннель, поднялся на другом конце вокзала и сел возле тупика на ящик. Напротив алели рябины, необычайно щедрые на плоды в эту осень. Тяжелые кисти тревожного селенового цвета окидали деревья, клоня ветки книзу.
Как что-то физически осязаемое, холодное, держал тело Степана страх и отпустил только тогда, когда он выпил в привокзальном буфете вина. На душе потеплело, но он понимал, что это ненадолго. "Свое оттрубил. Что ж, мне теперь всю жизнь хмелем ободряться?" - усмехнулся он.
За окном буфета на фоне краснокирпичной стены опять алела рябина.
Три года назад, августовской порой, тоже все было багровым: и выстланная опавшими листьями дорога, ведущая к Волчьему болоту, и вино, и рябина, под которой пили и повздорили.
Повздорили ни с того ни с сего, как чаще и случается. Смирные в трезвости, Степан и Павел делались в перепитии взрывчатыми, безумными. А тут еще темная, бессонная ночь, ходьба по болоту в поисках лося, четыре бутылки вина. Потом, много раз вспоминая эту трагическую туманную ночь, Степан всегда удивлялся нелепой беспричинности ссоры.
Напившись, они возбужденно поносили кого-то, врали, хвастались. Павел неожиданно спросил:
--Дело прошлое, а скажи честно - захаживал к моей, когда я служил?
У Степана и в мыслях не было захаживать, а он со смехом возьми да и выложи:
--Нельзя, что ли? Жена не лужа, хватит и для мужа...
Павел смолчал, только швырнул, пустую банку из-под килек в туман. Но когда допили последнее, повторил вопрос.
--Нужна она. Баб, что грязи, - усмехнулся Степан.
--Был, значит?
--Да иди ты...
Павел резко вскочил, ударил Степана и пошел в туман, забыв ружье и фуфайку. Степан повалился набок, обжег руку угольями костра. Разум его помутился.
Ослепленный хмельной злобой и болью, схватил ружье и выстрелил в еле заметное в тумане темное пятно. Когда целился, молнией сверкнула мысль: промахнуться, не задеть, мимо. Но темное пятно осело...
И только тут сгорел порох винного безумия, и Степан враз отрезвел. Он подбежал к Павлу - тот лежал, мертво уткнувшись носом в мох, а на спине чернела кровь.
Поняв, что выстрелил жаканом и Павел убит наповал, Степан закурил, сел рядом. Потом его поражало спокойствие, с которым он покурил, надел фуфайку, затоптал костерок и ничего не забыл. Даже побросал в кусты пустые бутылки.
Добравшись по туману домой, припрятал ружье и рюкзак в сарае, там же, заперев дверь, залег на сено и крепко уснул. Весь ужас случившегося он ощутил, когда пробудился от сорочьего крика. Все вспомнилось ясно. Ноги ослабли, руки, отпиравшие дверь, подрагивали.
--Ну, как охота? - спросила мать, сухая хлопотливая старушка.
--Ничего, - выдавил Степан.
--Подстрелили чего?
Он вздрогнул, не нашел что ответить и направился на станцию, чтобы откровенно во всем признаться участковому. Но на полпути засомневался: стоит ли признаваться во всей правде? Ночь, сильный туман, принял фигуру Павла за лося. Так могло случиться и случалось, как рассказывали охотники.
Таким же туманным утром, прибывшие из района следователи, водили Степана на место происшествия, просили показать, где он находился в момент выстрела, искали следы, замеряли рулеткой, фотографировали. В общем, не смогли точно установить - умышленное ли убийство или случайное. Свидетелей не было. На суде Степан стоял на своем. Односельчане показывали, что до того ни ссор, ни обид между Павлом и Степаном не замечали. Жена убитого тоже ничего плохого не сказала. Характеристику дали положительную, получил он не много для такого страшного дела - три года общего режима.
Эти три года, когда они остались позади, казалось, пролетели незаметно. Только месяц перед выходом сделался длинным, а последняя неделя тянулась, как месяц. В эту последнюю неделю, представляя свободу, Степан видел лишь веселую дорогу, радостную мать, застолье с соседями.
Правда, иногда приходило ему в голову, как встретят односельчане. Но будущие встречи представлялись какими-то праздничными, сумбурными. А что убил Павла, так всем известно - случайно. Положенное отсидел, и к чему ворошить былое?
Лишь теперь, когда очутился, наконец, в родных местах, его охватил страх. И то, что знал лишь он один, казалось, знают все.
Он шел к деревне не дорогой, а лесной тропой, которая вела к заброшенной усадьбе за гумном и за три года затравенела. Лес покустился, зарос хмелем. Усадьба тоже изменилась, скрывшись в разросшихся тополях и рябинах. И при виде рябиновых всполохов опять смутилась душа Степана.
Он, почему-то оглядываясь, крадучись, приблизился к забору с тыла, миновал стога, прислушался. От гумна доносился рокот движка, голоса людей. Идти дальше полем, по ржаной стерне, при ярком свете дня, Степан не решился. Отыскав лаз в заборе, проник в сад усадьбы, лег в густом травостое. Пахло укропными дудками, сухой ромашкой. По-осеннему негромко стригли кузнечики, в желтеющей вершине тополя истомно каркала ворона.
Вдыхая родные запахи, слушая покойные звуки, лежал вернувшийся домой Степан, таясь от людей, объятый страхом встречи с ними. И когда он представил самое страшное - глаза жены Павла или его дочки, впервые шевельнулась мысль: зачем он сюда вернулся?
Теперь, лежа в трехстах метрах от деревни, в которой родился и прожил двадцать восемь лет, он начал осознавать, что наказанием за убийство человека был не срок с его однообразным режимом, к которому скоро прилаживаешься и всякий день приближает тебя к празднику воли. Наказанием оказалась сама эта долгожданная воля, когда он по своему внутреннему закону не может идти куда хочет. "А ведь не смогу я здесь жить, нельзя, - прошептал он. - Бежать надо. Дружок по колонии, Костя, приглашал к себе на Вологодчину. Надо было сразу махнуть с ним. Написать матери письмо и махнуть. А теперь и на билет не хватит...".
Степан вспомнил, что пока еще можно проехать по справке об освобождении без билета. Адресок лежал в кармане. Останавливала лишь мысль о матери, которая ждала его.
Так, взвешивая "за" и "против", пролежал Степан до темноты. Потом поднялся и низиной вдоль ручья направился к деревне. Чтобы добраться до своей избы, надо было или пересечь улицу в каком-нибудь месте, или, двигаясь по низине, дать крюк до берега озера и этим берегом двигаться огородными задами.
Страх заставил идти в дальний обход. Совсем стемнело, когда он приблизился к озеру. Черные огни бежали по волнам.
Летом, особенно в затяжные ведра, вода отходит от поросшего трестой берега. Тогда по нему и без резиновых сапог можно пройти, не замочив ног...Но сейчас, на исходе августа, вода прибыла, и Степан, цепляясь за ольшины и бузняк, то и дело проваливался в тинную закись, ботинки и низы штанин намокли.
За соседской банькой услышал кашель, присел в крапиву, замер и увидел силуэт Василия Даниловича. Пришлось выждать, пока сосед ставил весла в предбанник.
Степан крался по собственному огороду, чуть пригнувшись, волоча рюкзак по траве. Возле яблонь выпрямился, отметил, что картошка еще не копана. На цыпочках взошел на крыльцо со стороны хлева. Постучался. Скрипнула дверь, послышались шаги.
--Кто там? - спросила мать.
--Я...Степан.
Стукнула деревянная запорина.
--Господи, сынок...Чего так поздно?
--Так вышло...
--Радость-то, приехал. А я уж вчера ждала весь день. На станцию бегала два раза.
--Тихо, мама. Пойдем в избу.
--Да ты что таишься? Не убег ведь.
--Нет, все как положено. Не волнуйся.
В тот же вечер он сообщил матери, что приехал лишь повидаться, а завтра уедет.
Весь следующий день просидел Степан дома, в комнате с окном, выходящим в огород. Матери было наказано никому не говорить о его приезде. Уходя в магазин, она повесила на дверь замок, но Степан, услыхав чей-то стук, метнулся на чердак и там отсиделся, прильнув глазом к щели. По дороге шли односельчане, он узнавал каждого, а когда заметил на телеге с навозом жену Павла, Галину, ему вдруг почудилось, что она смотрит в его сторону, даже именно в ту щель, к которой он прильнул. Степан застыл, потом отпрянул, споткнулся о ржавое корыто и упал на солому.
Лишь выпив принесенного матерью вина, почувствовал себя смелее, подумалось, что страх его преувеличен и, может, зря он таится. Но Степан знал - решение, принятое на трезвую голову, вернее, а эта хмельная храбрость пройдет.
--Что ж, сынок, всю жизнь теперь будешь маяться и таиться? Свое отсидел. Повинился, - вздохнула мать.
--Верно, отсидел до звонка.
--И то, какая вина? Оплошка пьяная. Вишь, и суд установил - ненароком вышло.
--Нет, мать, ошибся суд. Я ведь это...видал, что не лось, а Павел. Видал. По злобе пальнул.
--Неправда!
--Правда, - сказал он тихим тоном, что старушка поняла и затихла.
С темнотой он стал собираться. Мать заплакала, когда сын надел плащ, вскинул рюкзак на плечо.
--Ну, пора. Ты, мама, не говори никому, что приезжал. Меня никто не заметил.
--Может, останешься, сынок?...Как-нибудь приспособишься, работать станешь. Люди не звери, позабудут.
Он опять шел к станции не дорогой, а берегом, прячась за кустами. Над холодным озером густился туман. В холодном небе засветились близкие звезды, далеко за черной кромкой леса угасал стальной блик горизонта.