Ветер не спал, и старику не спалось. Тяжко шумели за окнами большие деревья, мелкий дождь порывами заливал стекла, стыло посвистывали провода. Ночь казалась длинной, но он не торопил ее, как раньше, - дни его были сочтены.
Он стал догадываться об этом в больнице, когда, с подозрением на аппендицит, разрезали живот, зашили тут же, потом не смотрели в глаза, а если и смотрели - с таким видом, будто знали, чего он не знал.
Когда при выписке главврач Горюнова сказала: "Все можете есть, что душа просит", - старик понял окончательно: спета его песня. Плотнику Силычу из их села в прошлом году сказали то же самое. Через месяц увезли на погост.
Ну, что ж! Душа старика, равно как и тело, просила немного: чайку крепкого, табачку и чтоб дожить оставшееся не в тягость другим. Он всегда не уважал людей с показными хворями и более всего боялся положения покойной теперь жены, которая угасала так долго и беспокойно, что все только и ждали избавления.
Тогда, при выписке, Горюнова поинтересовалась:
--К вам, извините, почему никто не наведывался? Одинокий, что ли?
--Одинок, - бодро приврал старик.
В белом кабинете было тихо, чисто, шептало перо в руке главврача, старик поглядывал на прибор, похожий на амбарные весы, на диван, крытый чистой простыней, и думал, что плотник Силыч отдал богу душу в семьдесят четыре, а ему, старику, - шестьдесят первый.
--Месяц? Или поболе? - попытался узнать старик.
--О чем вы? - не поднимая глаз, спросила Горюнова, хотя поняла, о чем.
--Осталось-то мне сколько?
--Еще сто лет проживете, - невесело улыбнувшись, утешила она...
Старик поехал домой. Сыну Петру и снохе Елизавете повторил ту же утешку. И тихо стал ждать.
...Теперь в своей избе, лежа на своей кровати и вспоминая больницу, старик дивился, что минуло три недели, а он жив и не чует смертных признаков. Похудал, тошнит иногда, но ведь на ногах, в силе, в ясном разуме. Смерти он не страшился, не представляя, что она такое. Но холодное любопытство вызывал последний, переходный шаг отсюда туда. "Что это? Провал в сон? Скорая потеря сознания или долгая мука?" - гадал старик.
Ночной ветер то плакал в печи, то упруго толкал избу, отчего тонко и сиротливо подрагивали плохо пригнанные стекла окошек.
Чиркнув спичкой, старик поглядел на будильник - четверть шестого. Внук ровно посапывал за темной занавесью, сноха Елизавета уехала в Тверь получать трудовую награду, сын Петр где-то пропадал. "Чумной какой-то нынче ветер", - прошептал старик, прислушиваясь к возмущению деревьев и посвисту проводов. Закашлявшись, он слез с кровати, хотел покурить, но не сыскал оставленные с вечера на столе папиросы. Достал из ухоронки новую пачку "Беломора", озадачился: неужели внук начал дымить? Сын не курил, взять больше некому.
Скрипнула дверь. Старик узнал осторожные шаги Петра. Крадучись, тот пробрался на кухню, попил воды из ковша и так же на цыпочках вышел.
Старик выждал, потом надел ушанку, фуфайку, воткнул босые ноги в валенцы с галошами и выбрался во двор. Дождь кончился, только под яблонями ходили капли. Сырой ветер мчал от озера, со скрипом качалась на дорожном столбе жестяная тарелка фонаря.
Исчиркав впустую несколько спичек и не прикурив на ветру, старик вспомнил - вчера, вытачивая веретена, оставил незапертой свою столярку. Он справил малую нужность, заковылял к флигельку. Щелкнул выключателем, но света не было. Его обычно не было, когда задувал сильный ветер. Провода рвались, или портилось что-то.
Старик постоял в темноте и вскоре различил на куче стружки свое зимнее пальто, постланное для лежки. "Как оно попало сюда с чердака?" - подивился он, наклоняясь. Из рукава торчал носовой платок, пахнущий одеколоном. "Варвара была ночью у Петра...Во баба-шмонка".
Старик давно приметил - неравнодушен сын к Варваре. Однако такого вероломства, чтоб замужней бабе прийти ночевать к семейному человеку, не ожидал. "Шмонка бесстыдная", - повторил он. Надо было пресечь это срамное дело, пока не дошло до снохи. Как пресечь, старик не знал. Поговорить с Петром, усовестить Варвару? Но что слова? С годами старик все меньше верил словам, которые чаще всего уводили от сути, как утка уводит охотника от гнезда. Да и что говорить - сам смолоду не без греха. И он молча курил папироску, слушая ветер. "Только бы Елизавета не вызнала".
Потом тяжело поднялся, отнес пальто в чулан, платок носовой швырнул в толчок и, вернувшись в избу, стал думать: почему люди, зная, что хорошо, что плохо, поступают плохо? Подобно тому, как ребенок, отдаляясь от небытия, постоянно вопрошает мир людей, старик, к небытию приближаясь, начал часто спрашивать: "Почему, отчего, зачем?"
В темной дали за окном раздался протяжный гудок поезда, ветер тут же разорвал низкую ноту, умчал куда-то в другую сторону сырой мглы. Засветив керосиновую лампу, старик нагрел воды на газовой плите, принялся готовить пойло для поросенка - вылил в чугун чайник, намял вареных картошек, покрошил хлеба, чуть помаслил. Боровичок чавко хлебал, виляя спиралью хвостика, старик следил, чтоб он не свернул рылом посудину, и все раздумывал, каким способом острожить сына. Ничего дельного в голову не приходило. "Кто в силах запретить поступки? Только сам. Нет запрещения, если себе не сторож..."
Старик пришел к выводу, что основная вина здесь Варвары, и прикидывал, не открыть ли глаза ее мужу Степану, работающему проводником. Но это нехорошо. В глубине души ему было жаль Петра, Варвару, Степана, потому что в последнее время он жалел всех людей, даже дурных. Сам он уже отделялся от них, забывших в суете, ссорах, злобе, как краток и их век... "Я тоже был не лучше, так же не считал годы, как деньги во хмелю..."
Ветер причитал, дул в щели хлева, шевелил сенные травки, а старик думал: отчего для правильной жизни сперва надо пожить неправильно?
--Чисто ураган! - услышал он голос и увидел за калиткой соседа.
--Дует.
--У меня с курятника толь сорвал, сукин кот!
--Да что ж, - неопределенно отозвался старик. - И ветром кто-то другой управляет...
--Слыхал, вечор звонили бригадиру, будто твоя Лизавета по местному радио выступает.
--Когда же выступление?
--Кажись, в семь. Не прозевайте.
Старик пошел будить внука, сожалея, что нет Петра. Гриша брыкнул ногой, отвернулся к стене, когда старик попробовал его тормошить. Конечно, утренний сон самый сладкий.
Не раздеваясь, он сел к репродуктору, повернул рычажок на громкость. Голоса снохи поначалу не признал - говорила она как-то в нос, словно простуженная. Рассказала про свою родную ферму, про высокие надои, автоматизацию производства.
--В чем же секрет ваших успехов, Елизавета Артемьевна? - послышался бойкий мужской вопрос.
--А какие там секреты. Просто надо любить свою работу, относиться к ней, как говорится, с душой. Мои коровки даже настроение чувствуют. Придешь на ферму не в духе, слово грубое сорвется - все понимают.
--Трудно, значит?
--Трудно, но интересно. Знаете, как говорится, где трудно, там интересно...
"Интерес не везде, где трудно, - возразил про себя старик. - Опять же любовь любовью, а всему корень - корма".
Далее журналист поздравил передовую доярку с наградой, спросил, счастлива ли она. Елизавета ответила утвердительно. И кончила словами:
--Главное - это сознание, что твой скромный труд нужен людям...
Старик приподнял осевшую до бровей ушанку, почесал шею, убавил громкость. Потом слушал ветер, размышляя над выступлением снохи.
--Который час, дед? - в дверях показался в трусиках и майке внук.
--Скоро восемь. Мамка-то по радио говорила.
--Чего ж не будил?
--Как не будил? Будил. Ты лягнулся и храпеть.
--Что говорила?
--Всякое разное. О работе, о жизни, о счастье...
Крепкий порыв ветра надавил на стену избы - она хрустнула. В стекло стукнула ветка рябины, тягостный подвыв выскользнул из печи.
--Что это? - замер внук.
--Ветер.
--За молоком не ходил?
--Сейчас схожу. Может, ты?
--Голый еще...
Когда старик принес бидончик молока, Петр и внук хлебали из одной кастрюли вчерашний борщ.
--Садись с нами, батя, - предложил Петр.
Старик кротко посмотрел ему в лицо, надеясь отыскать там хотя бы малый след вины. Но не отыскал. Налил в алюминиевую миску молока котенку. Хотел спросить, - где пропадал Петр. Но не спросил, постеснялся внука. Только ворчнул:
--Ты коли по делам, так предупредил бы, Петя...
Тот не ответил. Собрался на работу. Внук укладывал школьный портфель.
--Гриша, часом, не взялся ли курить? - осторожно поинтересовался старик.
--И не думал.
--Ну-ну. Куришь, так не таись...
Все ушли. Снимая брошенные внуком на кровать брюки, старик ощутил в них странную тяжесть. Сунул руку в карман - пальцы прикоснулись к камню. "Зачем малому эдакая булыга?" - изумился он, вытаскивая довольно крупный голыш. В другом кармане наткнулся на пустую пачку "Беломора". Камень выбросил во двор. Мягко ругнулся: "И этот с привиром, лямблия болотная". И стало ему тоскливо, одиноко. Увязав веревкой поленницу дров, старик спустился по огородной тропинке вниз к баньке. Котенок, поставив хвост, трусил по пятам. Дрова оставил в предбаннике, сел на комель толстого опилка под старым кленом.
На озере садился лед серыми, как промасленная бумага, подталами. Вороны клочьями ночи летели на другой берег, и ветер сносил их с курса. Рассветало. Свет шел то ли от серого неба, то ли от серого снега. Старик думал о разном: о смерти, жизни, людях. Беседовать было не с кем - все жили наспех, куда-то бежали, и он разговаривал сам с собой, со старым кленом, шумевшим над головой, с вороной, севшей на киль опрокинутой лодки.
Котенок играл с трубкой бересты, словно с мышонком, понимая, что оно не умеет ответить.
--О чем толкуешь? - услыхал голос. Перед ним стоял Яшка Сычев, прозванный Вернословом. Так прозвали его за постоянную присказку " слово верное", и поскольку Яшка был болтун и ничего ему не стоило дать слово и не исполнить дело - прозвище звучало иронически.
--О разном, - ответил старик.
Вернослов присел на корточки, оглаживая котенка, сверкая улыбчатым стальным зубом.
--Магазин открылся. Ссуди пятеричком. До получки, слово верное...В башке собака кости гложет. Сделай радость...
--Веселия ищешь?
--Как же, сладкий мой. Для чего живем? Для веселья, слово верное. Что воробей, что мы, людишки-муравьишки, - для веселости жизни.
--А не для труда?
--Труд не волк, сладкий...Лучше отслюни пятеричок. До получки, слово верное.
Старик знал, что Вернослов не отдаст, но вытащил кошелек. Оставшись один, стал думать: для чего жизнь? Для веселия? Кому как. Одному - веселье, другому - ученые мудрости, третьему - верховодить, а тому - звезды считать на небе или еще что...
Так он думал долго. Котенок задремал, прислонив рыжее ухо к валенку, Вернослов, уже похмелившись, искал, наверное, еще денег. Откуда-то с края села зазвучала гармонь. Кто-то наигрывал удалой мотив "Семеновны".
Ветер глушил звуки гармони. Оседал береговой лед. Пунктир темных следов, петляя, уходил в мрачную даль. Старик перевел взгляд на гранитные каменья фундамента баньки и там, в расщелине, заметил иссохшее прошлогоднее семечко клена с двумя желтыми кры-льцами. Такое семечко он видел много раз. В детстве его называли "носиком" за то, что раздвинутые липкие створки можно было приклеить к носу. Но теперь он глядел на простое семечко словно впервые. "А не ради ли него живет клен? И всякое дерево?" - мозговал старик и неожиданно ясно установил, что у всего живого на земле - и в том числе человека - главная цель и главное назначение - семечко. Для него - цветы, труд, хлопоты, и выходит, любая жизнь - знает она или не знает - для других жизней. Только дерево, породив другое, на том кончает дело. Воробью или кошке надо еще выкормить свое семя. А человек сверх того должен его натаскивать на добро, делать так, чтобы, сменяя друг дружку, люди становились лучше.
Это простое, ясное открытие, извлеченное не из чужой головы, а из своей, высветлило старика, озарило его глаза. Он достал кошелек, аккуратно, будто что-то очень дорогое, положил туда иссохшее семечко, приговаривая: "Зачем на каменьях вянуть, сойдет снег, потеплеет земля, в ней твое место".
И когда он спохватился, что может не дожить до того, как сойдет снег и потеплеет земля, огорчила его не мысль о собственной смерти, а то, что не успеет посадить дерево. "Да я уж успел - о чем кручина...Шумят мои сыны, и хороши они иль плохи - назначение главное исполнил", - утешился старик.
Дома он принял стопочку, потом другую, и после третьей ветер голосил не так нудно, большие тополя шумели не так возмущенно, малые кланялись не так покаянно, а изба напротив, казалось, несется на фоне быстробегущего неба в обратную сторону, накренясь, как машина на крутом повороте.
Прошло две недели. Старик сильно исхудал, пожелтел, тошнило его все чаще. Однажды Петр подсмотрел, как его выворачивало за курятником.
--Ты чего, батя? Перебрал, или плохо?
Утирая рот рукавом рубахи, тяжело дыша, старик выпрямился, жалко улыбнулся:
--Ничего, Петя...перебрал малость...
В другой раз внук засек. Старик соврал, что попил закисшего молока.
Кончался апрель, грело весеннее солнце. Сноха Елизавета в цветном переднике, склонясь над голубым пластмассовым тазом, мыла посуду...Старик присаживается рядом на ступеньку, снимает тапочки, подставляя теплым лучам голые ноги. Утренний чистый воздух холодит рот, будто только что почистил зубы мятным порошком.
Старик слышит, как Елизавета плещет водой в тазу, как фарфоровые чашки в женских руках по - щенячьи скулят от чистоты. Из влажной, холодной еще тени сырого забора выступает котенок, выросший и потемневший. Отряхивая мокрую лапу, он замирает, с любопытным испугом смотрит совиными зрачками на старика. Потом, признав, подходит, мягко урча, трется о голую ступню и шершавым язычком лижет между пальцев. Старику щекотно, приятно. "А жить-то как хорошо", - улыбается он и опять чувствует тошноту и жжение в животе. "Надо к Ефимихе. Может, даст какую снадобь", - решает старик и, вдев худые ноги в тапочки, поднимается, опираясь на палку.
--Схожу к Ефимехе. Не даст ли чего для живота, - обращается он к снохе.
--Сходите, - вяло разрешает та.
Сперва он ковыляет в огород, в укрытие, чтоб потошнить, и за флигельком столярки лоб в лоб сталкивается с Гришей, курящим папироску.
--А говорил, не куришь... - Старик вынимает из пальцев внука папироску, топчет ее тапкой.
Застигнутый врасплох, Гриша злится, вспыхивает:
--Твое какое дело!
--Я те дам, какое дело! - тоже загорается старик и скользяще плюхает ладонью по затылку.
--Сдохнешь скоро, дурак...
Старик враз остывает, внук, опомнившись, сообразив, как в пылу больно ранил деда, бледнеет. "Знают....Как же так?" - мелькает в голове старика. Забыв, что хотел, он идет со двора. На пути ему встречаются кареглазая гладкая Варвара с мужем Степой. Они согласно идут из магазина, и старику жалко смотреть на Степу, стыдно - на Варвару. Он здоровается, не поднимая глаз, тыча палочкой в просохшую глину придорожья. "Скоро сдохнешь, дурак", - слышится в ушах. Он бранит себя, что зря обидел мальца, и стало жалко его. "И впрямь дурак. Запретом разве возьмешь. Запрет всегда обогнуть можно...".
Несмотря на ранний час, у Ефимихи уже сидит Вернослов, веселый, с нечесаной сальной гривой, с забинтованным пальцем. На столе возле латунного самовара - наполовину порожняя трехлитровая банка бражки, хлеб, луковица, две кружки.
--А-а-а-а, сладкий, входи, не жди, - нараспев приглашает Вернослов. - Садись, не ленись, прими бардушки полкружки.
Старик поздоровался, приставил палочку к стене, снял кепку. На стене, рядом с обрамленными и не обрамленными фотографиями, приклеены к обоям вырезки из журналов. Среди них портрет Гагарина.
--Для живота не дашь ли чего, Ефимовна? Горенье внутри.
--На горенье есть коренья, - замечает Вернослов, а бабка, выспросив, когда и как горит, выходит и скоро возвращается с пыльным пузырьком, наказывая принимать капли по большой ложке натощак. Старик кладет на край стола деньги.
--Я те еще должен. Но не боись, верну, - глядя на рубль, вспоминает Вернослов. - А то хошь, сапоги яловые продам. Недорого. Сколько дашь, слово верное.
--Зачем они мне.
--Не хочешь? Как хочешь. Давай по кружке.
--Нельзя. Белой стопочку могу. А этой нельзя.
Вернослов и Ефимиха выпивают бражки. Вернослов достает из кармана горсть липких карамелей, ссыпает их на стол.
--Блюдце возьми. По-людски надо, - указывает Ефимиха.
--Мы людишки-муравьишки, а не люди. Вот он - человек! - Вернослов тычет забинтованным пальцем в портрет Гагарина. - Его весь мир знает. Хоть в Африке, хоть на острове Врангеля. Хотела бы такого сына?
--Больно мало пожил.
--Зато слава. Вечная.
--Мой бы выбор - жил тихо, коров пас или еще что. Без славы, да жить - полезней.
--Не права, Ефимовна. Не права.
--Как не права. Его мать, поди, тишком так же думает.
--Сейчас бы тебе почет, жила, как принцесса египетская, - не унимается Вернослов, впрочем, уже шутейно, так как и сам думает, что лучше без славы жить, чем прославленному лежать в сырой земле. - А ты чего притих? Все думу думаешь?
--Да что ж...
--Он, слышь, Ефимовна, пытал меня - зачем живу? А кто знает? Родила матка - живи, пока живилка работает. И все так, хоть в Африке, хоть на острове Врангеля...
Вернослов раскидывает руки, поводит головой и поет:
Бабкины капли не помогли, и с каждым днем одолевала слабость. Старик почти ничего не ел, кроме киселя, когда внутри сильно жгло, выпивал спасительную стопку - боль притуплялась.
Однажды ему подумалось: не послать ли телеграмму старшему сыну? Он даже составил текст на тетрадном листке. Но не отправил. Ехать из такой дали, тратить время и деньги. Ради чего хлопоты? Повидать сына хотелось, а тому, может быть, в тягость такое путешествие. "Ладно, - решил старик. - У всех своя жизнь, зачем ее нарушать. Надо уйти тихо, без показа...". И порвал листок.
Он уже покидал избу только по нужному делу. Почти все время лежал, думал, вспоминал. Перестал курить, ничего не хотелось, спал без порядка.
--Может, фершала позвать? - спрашивал сын.
--Не надо.
Он ничего не просил, зная, что ничто ему не поможет.
Перед первомайскими праздниками орденоносную Елизавету пригласили в Тверь на телевизионный "огонек". Собирались всей семьей. Старик слышал, как читали письмо из студии, как толковали - ехать или не ехать. Сомневались они из-за него, старика, боялись оставить одного. Он успокоил:
--Поезжайте. Мне вроде получше. Поезжайте...
--Может, кого позвать присмотреть за вами? - спросила сноха.
--Ничего. Я сам...
Ему наварили клюквенного киселя, придвинули к кровати телевизор, чтоб смотрел их на "огоньке". И в пятницу собрались. Старик незаметно позвал внука:
--Ты, Гриша, как вернешься - вот это семечко посади. Возле баньки. Возьми кошелек, там тебе на гостинцы осталось.
--Спасибо, - сказал внук.
Изба опустела. Остался старик с котенком, который уже так подрос, что имел вид небольшой кошки. В ту одинокую ночь опять поднялся ветер, опять подрагивали стекла, голосило в трубе. Где-то снова порвало провода, и не было света. Ночью старику сделалось страшно, он собрался зажечь керосиновую лампу, но так ослаб, что простое это дело делал долго. Все отяжелело: ноги, руки, голова. Словно увеличилось притяжение земли, и она звала, клонила к себе. С трудом засветив лампу, старик устал, лег в постель. Жжение распирало живот, казалось, туда каким-то образом попал горячий утюг, который нагревался все сильней, и вынуть его было невозможно. Иногда в эту жгучую, но все же ровную боль врывался резкий, кусающий укол, будто нутро прихватывало щипцами. Прихваты повторялись все чаще, все дольше не отпускали, и старик понял, как наступит смерть: уйдет от боли сознание и он провалится в черную вечную яму. Издавая на выдохе слабый стон, он сумеречно вспоминал, как собирался умереть весело, браво, легко.
Черное пламя с черными ореолами дрожало в глазах, и там увиделась покойная жена старика Матрена. Сперва он видел ее кверху ногами, потом фигура перевернулась. "Прости, - хотел сказать старик. - Помнишь, обманул тебя. Помнишь, обманул...". Но не сказал, не стал огорчать ее в смертный час. "Бог простит", - послышался голос, и старик удивился - как она услыхала то, чего он не сказал...
В ту ночь, мучаясь в тихом бреду, он еще не угас, а утром полегчало. Он оглядывал комнату, которая сделалась шире, просторнее. Странно и жутковато при свете дня тлела керосиновая лампа, ветер с дождем шумел за стенами избы. Язык и весь рот были сухими, как газета, хотелось пить, и старик поглотал киселя.
Весь день метался и свистел ветер, а к вечеру погасла лампа. Старику показалось, что загасил ее ветер. Он хотел посмотреть, - не открылось ли окно, приподнял голову, и тут внутри словно пролилось что-то раскаленное, как свинец, и стало растекаться по всему телу. Теряя сознание от боли, он еще ощутил запах не то серы, не то пороха, какой ощущаешь от сильного удара затылком. Потом боль скончалась, а в последнем гаснущем сознании проплыли облака, синее небо, слепяще-зеленый лес, и все виделось далеко-далеко и вверх ногами, как в перевернутом бинокле.
Когда на другой день сын, сноха и внук вошли в избу, разом остановившись, старик неподвижно лежал на спине. Рука его была опущена к полу, где, опрокинувшись, суча задними лапами, играл котенок. По-праздничному нарядные, яркие, трое молча стояли у порога, боясь шевельнуться, поняв, что старик не спит, а если и спит, то никогда не проснется. Только внук неуверенно произнес:
--Спит...
Порывы ветра толкали избу, выло в печи, постукивали стекла.