Солнце уже уползало в ближний лес, и небо расцветилось розовым цветом - будто столичная барышня примеряет новый наряд. И, как брошь на молодой груди, сияла в синеющем небе Гайхар - вечерняя звезда.
Эйна вышла во двор, чтобы проверить, все ли в порядке. Надо было убедиться, что куры на месте, и Сайтан не забыл запереть овец, да и еще снять с веревки выстиранное белье. День нынче выдался прохладный, несмотря на позднюю весну, и выстиранные с утра вещи никак не хотели высыхать - до сих пор дышали на нее холодом и мокрой свежестью, когда она прикасалась к белью губами. Так, когда-то, учила ее мать. "Если хочешь точно знать, высохло ли белье, - говорила Ива, - прикоснись губами. Руки могут быть влажными. Или чересчур сухими. Губы - не солгут".
Эйна снимала с веревки слегка влажное белье, а он неспешно приближался, не понукая гнедую лошадь, ухоженную и сытую. Она сразу заметила чужака, насторожилась, но не бросилась в дом - сейчас на дорогах стало поспокойнее, и редко кто промышлял нынче таким неверным ремеслом - разбоем. Хотя, тут ведь была глушь, по всем меркам. И что разбойникам искать в глуши?
Короче, Эйна осталась на месте.
Гнедая лошадь поводила блестящими боками и мерно переступала ногами, приближаясь к невысокой изгороди, окружавшей дом - ЕЕ дом. Ее землю, ее огород, загон для скота, двор, и сам старый дом в два этажа - все, что досталось ей от отца. Всадник был ей незнаком, но ехал он явно сюда, глядел ей в лицо, а, подъезжая ближе, отбросил с лица капюшон куртки - будто хотел, чтобы она разглядела его лицо и, может быть, что-то вспомнила. Но она так и не узнавала его до тех самых пор, пока он не сказал знакомым голосом, мягким, слегка бархатистым, низким и звонким одновременно:
- Здравствуй, Эйна.
Голос лег ей на сердце теплой варежкой, знакомый и полузабытый. Она вглядывалась в лицо гостя. Не узнавала? Не решалась узнать. Тогда он добавил, кашлянув:
- Я могу повидаться с твоей матерью?
И тогда она вспомнила. А, вспомнив, ахнула, прикрыв рот ладонью - еще не очень старой ладонью, но уже покрытой сеточкой изящных морщин. Ладонью женщины, красивой и стройной для своих лет, но, конечно же, не такой, как когда-то...
- Айти? - выдохнула она, не веря себе, - это ты? - глядя, как он останавливает лошадь и наклоняется к ней. И ждет ее решения. Ждет, молчит, и смотрит ей в глаза, пытаясь там прочитать ответ.
- Да, - (голос не подвел ее, не задрожал. Слава Хозяину!), - да, долгонько же тебя не было!
Он, меж тем, уже спешился, поводья держал в левой руке, а правую машинально положил на рукоять короткого меча,... или длинного кинжала,... ну, Эйна в оружии не очень-то разбиралась. Он улыбался, глядя ей в глаза, а руку на кинжал положил, скорее всего, именно машинально - не воевать же он с ней собрался? Эйна окинула его быстрым внимательным женским взглядом. Надо бы пригласить его в дом, но... не опасен ли этот человек?
Вроде - нет. Вооружен. Но иначе - как путешествовать? На плечах плащ, вполне добротный, и сапоги - почти новые. В меру чист, и потерт в разумных пределах. Ничего нового,... но и ничего старого, изношенного. Глаза не блестят, как когда-то - прячутся в глазницах. Карие ягоды. Когда-то Ива назвала его глаза ежевичными бусинами.
- Эйна, - повторил он тихо, - я могу повидаться...
- С Ивой?
- Да.
- Пойдем.
И пошла к дому, что был рядом - через двор. Оглянулась назад, не слыша за собой шагов - если не его, так лошади.
Он стоял там же - на месте. Сделал вперед лишь полшага, и застыл.
- Эйна? - глаза, нестареющие глаза, его глаза, смотрят на нее сквозь все эти годы, - Эйна, что?
- Пойдем, - она поманила его рукой, - уж вечереет. Твоя лошадь отдохнет. Да и ты сам, хоть не кажешься усталым. Пойдем, я познакомлю тебя со своей семьей.
Огонь. Теплый огонь в камине, свечи на большом столе. Ужин, сытный и обильный. За столом, спиной к камину - хозяин, рядом - гость, кувшин вина меж ними. Двое подростков, девочка, и мальчик, помладше, здесь же, доедают ужин не спеша - знают, что стоит опустеть тарелкам, их тут же отправят прочь! А ведь так хочется послушать, о чем отец будет говорить с этим чужаком. Гость пока все больше отмалчивается, не говорит, зачем приехал, лишь иногда поглядывает на Сайтана, внимательно и как-то странновато - будто узнавая. Рика надулась. Она-то размечталась - а вдруг это сват? Ей-то уж почти шестнадцать, а замуж еще никто ни разу не звал! Нет, точно не сват. Тот бы ее разглядывал, а не братишку! Рика потеряла интерес к гостю, а Сайтан наоборот - сидел "тише воды - ниже травы", навострив уши, ловя каждое слово из разговора взрослых. Отец негромко переговаривается с гостем - о погоде, о новом налоге, о том, что происходит в северных землях. "Там, говорят, беспокойно. А ведь это совсем рядом. Неужто опять быть войне?"
- Не знаю, - скупо отвечает гость, - я там давно не был.
- А из каких же Вы, извиняюсь, краев?
- Из дальних.
- С юга?
- И с юга тоже.
Хозяин лишь хмыкнул. Что за чудака притащила к ужину жена! Сказала лишь "он был другом моей матери" - и все. Черт его знает, что за человек, на бродягу вроде не похож, на бандита - тоже. Впрочем, как и на приличного человека! Слава богу, хоть пьет, как всякий нормальный мужик.
- Здоровье его величества! - хозяин налил вина гостю, и себя не забыл.
- "И воздастся же таки дающему!" - процитировал гость слова из Книги, чокнувшись с хозяином. Ишь ты. Грамотный. Или вежливый?
В это время вернулась из погреба Эйна, неся еще один кувшин вина. Присела за стол, улыбнулась мужу своими яркими губами, потом глянула на гостя теплым взглядом. Сказала:
- Долгонько же вас не было, сударь! - видимо, не решалась при муже называть его по имени, - где же вы пропадали все это время?
- Везде, - скупо ответил он.
- А чем занимались?
- Всем.
Повисла тишина. Не очень-то он разговорчив, этот странный человек! Хозяин, уж не зная, что сказать дальше, молча плеснул ему в кружку вина, но гость, кивнув благодарно, отодвинул кружку и взглянул на Эйну.
- Спасибо за гостеприимство. Но, сударыня...
- Эйна! - разрешила она кивком головы.
- Эйна! Мне бы...
- Знаю, - перебила она его, - прекрасно знаю, что нужно человеку после долгого пути и обильного ужина. Пойдемте, я покажу Вашу комнату. Там сможете отдохнуть с дороги!
И встала, взяв одну из свечей со стола. Кивнула головой ему и начала подниматься наверх.
Что еще ему оставалось делать, кроме как следовать за хозяйкой?
Лестница. Знакомая, темная. Пятая ступень поскрипывает тонко, как и раньше. Эйна впереди мягко, в шитых кожаных туфлях, скользит по ступеням. Свеча в ее руке бросает блики на старые бревенчатые стены. Сколько же лет этому дому?
Сумрак второго этажа. Дверь налево. Эйна сворачивает именно туда. Почему? Почему туда?
Знакомый скрип дверных петель. Тогда они так же скрипели. Их что, никто не смазывает? Нет? И, слава Хозяину...
Комната. Та же, небольшая, на втором этаже, с одним окном, глядящим в сторону леса. Эйна, легко скользнув по полу, ставит свечу на стол, потом поджигает от свечи лучинку и подносит к сухим дровам в камине - они, наверное, уже давненько поджидают хоть какого-нибудь гостя. Пламя вспыхивает пестрыми языками, лижет поленья, как леденцы, и с ярким наслаждением улетает в каминную трубу. Как когда-то.
- Располагайся, - Эйна сразу перешла на "ты", - Отдыхай. Если что нужно - я внизу.
И повернулась к гостю. И замерла, наткнувшись на его взгляд, чувствуя, как знакомо ожило что-то внутри, ожило,... и затихло. Ведь столько лет прошло! Там, внизу, ждут ее и Сайтан, и Рика - ее уже взрослые дети, а прошлое - это прошлое.
- Спасибо, Эйна. Я действительно устал. От Митсамата путь неблизкий.
- Так ты оттуда?
- И да, и нет. Трудно сказать, откуда я.
- Отовсюду? - угадала она.
Он промолчал, сел к огню, протянув руки. Замерз? Нет. Скорее, просто не знал, куда их деть - руки со слегка дрожащими пальцами, помнившие многое в этом доме. Форму дверной ручки. Черенок ложки там, за столом. И старый подсвечник, так удобно ложившийся в руку. Вот он, рядом - на столе. И Эйна - все та же, в сумерках вечера, прежняя девочка. Сестренка. Стоит у темного окна...
- Эйна?
- Что?
- Где Ива?
Она вздохнула. Потом повернулась к окну, кивнула в сторону ночной тьмы:
- Там...
И добавила:
- Мы похоронили ее на опушке леса, недалеко отсюда. Ты отдохни сейчас, выспись. Ночи нынче еще длинные. А завтра, утром, Сайтан проводит тебя к ее могиле.
Улыбнулась глазами: "Извини,... муж там, поди, заждался...", добавила:
- Я буду внизу еще около часа, если тебе что-то понадобиться, - и исчезла.
И дом затих.
Затихли его старые бревенчатые стены, затихли дети, возившиеся в своих кроватях где-то тут неподалеку. Затихла Эйна, гремевшая посудой внизу. Стих кашель ее мужа - как его, кстати? - а, не помню.... Лишь ветер за окном, быстрый и сильный весенний ветер, летел во тьме, огибая высокий старый дом, обвивая угловые балки и высвистывая тонкие заклинания на коньках крыши. Ветер пел над домом, а там, на опушке, лежала та, к кому я ехал все эти годы.
Легко жить, когда тебе еще нет тридцати!
День тогда - длинный, солнце - ясное, дамы - приветливы, а мир живет и дышит лишь для тебя единого. Особенно если ты - Айтилиан Сассит ан Тургат, нерт Файнских земель по праву рождения, как сын своей матери, и кассар Дейского Орбиата - как сын своего отца. С тех пор, как ты впервые взял в руки бритву, ты состоишь на службе не у кого-то - у самого Каррата Великого, Света Земель и Вод, господина не только твоего, но и отца твоего, и матери твоей, почтенной Лиллы Файнской. Ты должен быть вездесущим, неусыпным, всегда веселым, а если надо - почтительным, знать, когда полагается смеяться, когда - делать вид, что ты слеп и глух. Ты - Бог, но ты же - и червь... и кем ты будешь завтра, зависит не от тебя. Двор Каррата обширен, весел, многолик, есть при нем сильные фигуры, есть дамы, что повелевают этими фигурами легким движением тонкой бровки, есть умудренные военными подвигами мужи, боящиеся лишь гнева Величества и своих маленьких и воинственных жен! Есть и Королева, Свет Очей Наших, хотя,...
( хотя, надо сказать, что королева вообще-то сама родом из южных земель. А там народ может и почтенный, но уж больно лицом черен,.... так что "Светом Очей" ее можно назвать с большой натяжкой! Да и господину нашему, Каррату, в первую брачную ночь помогал, наверное, сам бог тьмы Хет - застил ему глаза напрочь,... или сам за короля управился!)
Однако - будет с меня. Пусть многие судачат, что Королева - чужестранка, но наш род всегда хранил верность Южным Землям. И быть по сему. Не о придворных делах сейчас мои мысли. И не о Королеве были мои мысли двадцать лет назад, когда я, молодой и зеленый (как я сейчас понимаю), Айти, летел в ночи, сквозь туман, на дамирском скакуне - таком же резвом, как и я тогда. "Айти" - так обычно ласково меня звала матушка, и так же шептали мне в ушко дамы двора Каррата, прощаясь со мной по утрам, и добавляли при том горячим шепотком - "каре миоло, мау мано!" - и я понимал, что это значит - "до встречи, мой мальчик...". Я понимал, но все же был на них зол, как может быть зол избалованный вниманием мальчишка - мне хотелось не лести, но славы, не внимания, но влияния и весомости...
И потому, когда Его Величество, еще не старый, но уже седой, умудреный жизнью, строгий и аскетичный, так не похожий на своих распустившихся вконец придворных, вдруг сам повелел мне явиться вечером ко двору, в его личный кабинет, я был польщен.... Ай, не то слово! Я был воодушевлен! Я был в предвкушении! Хватит с меня службы при дворцовых фаворитках, пора послужить Отечеству! И впрямь - кусуны совсем обнаглели: сбились в кучу, придумали себе вождя, и гоноряться, что они теперь могут на равных говорить с Его Величеством! Да мы их вождя,...эх,.... и потом ему и воды не будет отмыться!
Его Величество был утомлен. Он сидел в кресле у камина, потирая виски. От государственных дел у него болела голова, и я был готов растерзать такое государство, которое приносит столько неприятностей своему хозяину...
- Мальчик мой,... поди сюда, будь любезен,...
Я замер. Величество снизошло до меня, заметило, нуждалось в моих услугах!
Я был весь внимание.
- Сынок,....- Величество вальяжно потянулось к ближнему столику, на котором вперемешку с чарками, графинчиками и картами театра военных действий располагались соленые огурчики и маринованные лийки - они так славно хрустят, когда их кусаешь терпким зубом, и при том рот полон кисловатым вкусом хивасского вина...
- Сынок,.... - Величество повторилось, и это значило, что я ему РЕАЛЬНО нужен. КОНКРЕТНО! НУЖЕН! Я? Айти? Болонка у прикроватных тумбочек карратских дам? Вот уж нет, увольте! Настал и мой час!
- В ногах Величества, - заученно произнес я стандартную фразу, склоняясь у башмаков государя. Кстати, не чищеных - надрать бы его камердинеру одно место!
Государь тем временем достал откуда-то из-под карт запечатанный пакет, и протянул мне.
-Вот, возьми,... э-э-э,... Айтилиан, это письмо, и срочно доставь его маршалу Фору. Где он сейчас, ты знаешь, ...
- Да, - подхватил я, - ведет переговоры с кусунами!
- Да, ведет... вернее, - ждет моего решения. Так вот, здесь четкие указания маршалу - никаких переговоров! Никаких уступок! Я прекрасно помню, что еще мой дед заключил договор с Хивасским царством, и я остаюсь верен слову, данному моим предком! После того, что кусуны учинили на землях Хиваса, я не собираюсь вести с ними никаких переговоров! Только беспощадная война, до полного ихнего, кусунского, истребления!!!
Государь стоял передо мной, вытянувшись, (росту он был не очень...), заглядывал мне в глаза снизу вверх и вещал о том, как он верен старинным договорам, настолько проникновенно, что я едва было не засомневался. Но он вдруг выдохнул из себя воздух, заготовленный для очередной мужественной тирады, и сказал уже намного тише:
- Поезжай прямо через северные ворота, не таясь. Всем по дороге объявляй незамедлительно, кто ты и с каким важным поручением едешь. Пусть миссия твоя будет тебе защитой, ибо гнев мой падет на голову тех, кто посмеет тебя задержать!
И добавил, будто раздумывая:
- Справишься, сынок?
Я упал на одно колено, уткнувшись в пол глазами - как и полагалось в такой ситуации, и гаркнул не очень громко, но решительно - "Справлюсь, Свет Земель и Вод!" Потом поглядел еще немного в пол, моргая глазами - чтобы согнать непрошенную влагу, и, только было собрался добавить что-то еще, как услышал смачное похрустывание.
Это Величество, пока я предавался возвышенным чувствам, разглядывая пол, взял со стола огурчик и сейчас ел его, причмокивая и вытирая мокрые пальцы о карту театра военных действий с кусунами...
Я еще раз поклонился, молча вышел, и уже где-то примерно через час, глухой осенней ночью, торопил коня в сторону кусунских земель. Никто мне не чинил никаких препятствий на выезде из города, капитану стражи достаточно было увидеть пропуск с печатью Величества. Он устало кивнул мне полусонной головой, и махнул рукой своим ребятам - мол, "отворяйте ворота!"
И я полетел в ночь, торопясь, сам не знамо - куда, и зачем, подгоняемый письмом, зашитым в подкладку дорожной куртки...
Чужак стоял у окна, вглядываясь в ночь. Ветер пел, там, в темноте ночного леса, и ветки деревьев, едва-едва покрывшиеся листвой, еще не шумели - тоже пели-посвистывали вместе с ветром.
Там так темно сейчас - на опушке. И холодно, наверное - ночи еще холодные. И пусто - никого нет в этом лесу, кроме ветра. Никого, кроме ветра и Ивы.
Зачем он ехал сюда? Чего ждал? Ведь столько лет прошло....
Он вздохнул, отошел от окна. Постоял посреди комнаты, оглядываясь, узнавая многое. Протянул руку, снял со стены хлыстик с богато украшенной рукоятью. На кости был вырезан малый герб дома Тургатов - его герб. Мужчина, которого сегодня хозяйка назвала "Айти", повертел хлыстик в руках, усмехнулся своим мыслям. Потом приоткрыл дверь. Внизу было светло - горел камин, и маленькая женская фигурка сидела у огня, с шитьем на руках - но не шила. Смотрела в огонь, не отрываясь. И обернулась на звук его шагов лишь тогда, когда он подошел совсем близко.
- Не спиться, Айти? - спросила его с полуулыбкой. - Посиди со мной.
Он с опаской поглядел на хрупкий складной стульчик, стоявший у камина, и присел прямо на полу, привалившись спиной к теплым камням очага. Отсюда ему были хорошо видны руки Эйны, с маленькими пальцами, и ее волосы - пушистые, длинные, еще не убранные на ночь, а потому рассыпавшиеся по плечам. Да. Она так и не остригла волосы, хотя имела на это полное право.
- Как она умерла, Эйна?
- Легко, - сказала женщина. Вздохнула, поправила шаль на плечах и добавила: - Быстро. Простудилась зимой,.. кашляла,... и просто не проснулась однажды. Мне тогда показалось - она просто устала жить. Или устала ждать....
" Чего?" - хотел переспросить он, и не решился. Понял, что Эйна сейчас поправит его - "кого?"
Осень - гиблая пора. Темнеет рано. Промозглая сырость забирается под куртку, зябкие пальцы, намертво вцепившиеся в уздечку, мечтают о кружке горячего грога, и лишь теплая и большая лошадь под тобой напоминает, что ты еще не окончательно вымерз. Ночь хватает тебя за руки, лошадь, тварь вроде неразумная, а туда же - сама сворачивает к тусклому огоньку впереди, тело после двух дней непрерывной скачки объявляет себя "независимой автономной республикой", и даже письмо Величества в потайном кармане не греет как прежде.
И захудалая забегаловка при дороге кажется дворцом - потому что там есть огонь, и кружка пойла, прогоняющего усталость. И даже, может быть, копченый свиной бок. А что? А случаются же чудеса!
И вот ты, размягченный и вусмерть уставший гонец Величества, уже любишь весь белый свет - пусть даже он, этот свет, твоих чувств порой не разделяет; а плоскогрудая хозяйская дочка, несущая тебе очередную кружку - вроде и ничего;... да и приятель ее, тот, что дуется в углу - ну, славный малый! Не дуйся, дурачок. Не нужна мне твоя милка! Я .... Я ... мне не до того! Если б вы все знали....
Да погоди ты, дурочка, не спеши.... Ты послушай только! Сядь, сядь сюда! Сам Величество, ... на днях,... да я,....
Ой, парень, да уйди! Тебя кто звал?
Что? Что-что?
Да ты знаешь, кто я??? Куда еду? Да мне надо оказывать,... оказывать,...тьфу ты,... что же мне надо оказывать?
Ой, какие они смешные, эти провинциалы.... Ишь, набежали, вояки, против моей шпаги и десяти лет ежедневной муштры в фехтовальной школе Величества,..... ой, не могу!.... Что, шпага больно колется? Она, ребята, и убить может - не знали?
А вот табуреткой в меня не надо. Я этого не люблю. Я злюсь. Я могу и проколоть!
Что? Я же сказал - без тяжелых предметов!!! Ребята, бочки - для вина! Ну, или для огурцов. Матушка моя такие огурцы квасит.....
Ох.
Ладно. Будь по-вашему. Скучно в глуши? Будет вам спектакля...
Наверное, я кого-то там убил. Не удивлюсь тому. И не удивлюсь тому, что не знаю наверняка. Я вырос при дворе, и главное мастерство, приобретенное там - не этикет и не знание дамских капризов. В нас, мальчишек, носящих знатные фамилии, намертво вколотили умение дорого продать свою жизнь, используя при этом всяческие окружающие нас предметы. Ну, уж, а традиционную шпагу - знак нашей чести, - мы вообще считали естественным продолжением своей правой руки. Или левой - кому как. И потому в "пикантной ситуации" (как ее называл наш учитель), когда даже спину прикрыть было некому, мы умели не собраться - расслабиться. Отключить голову. И включить спинной мозг.
И уже он, не отягощенный моралью, этикетом, правилами и сердечными привязанностями, спасал наши жизни.
И это умение было сладко и пьяняще - настолько, что я прибег к нему даже в этой заштатной харчевне, где хватило бы всего пару ударов шпаги плашмя - так, для острастки местного населения...
Пять минут. И все.
Спустя пять минут табуретки смирно лежали по углам вместе с воинственными завсегдатаями, девка - причина всего - любопытно выглядывала из-за стойки, а хозяин, мужичок непонятно какого вида, угодливо пытался поднести мне кружку с пойлом, бормоча: "От заведения, господин..."
И три тела на полу.
Девкин хахаль, еще кто-то - его дружок, наверное.
И третий - вообще кто-то левый. Его-то я за что?
Не повезло бедняге.
Я включил голову, бросил хозяину в лапы мешочек с мелочью, и повернулся к выходу.
- Господин не будет ночевать? - пискнул хозяин
- Господин сыт вашим гостеприимством, - буркнул я, и вышел. Помню, что конь мой был весьма недоволен, когда я отвлек его от торбы с овсом.
- Пора, Гном.
Протестующий фырк, и тонкое ржание: "ну куда ты, на ночь глядя, сам не спишь и другим не даешь..."
Обычно я обнимал коня за теплую шею и просто говорил ему "надо, скотинка...". И все. Сегодня, после драки, еще чувствуя, как сжимаются непроизвольно кулаки, я молча перехватил покрепче уздечку, и одним махом взлетел в седло. И уже там, чувствуя недовольство животного, сердито всадил ему шпоры в бока - знай, кто тут хозяин!
Гном дернулся, попытался обернуться, но получил плетью по боку.
Вытянул обиженно морду и прянул в ночь.
Осенью в лесу темь, и даже луна не спасает. Потому что ее просто нет. Только звезды дырявят черноту неба, и копыта глухо выстукивают по подмерзшей земле, И деревья вдоль дороги - как страшные массаки из маминых сказок. Эти массаки живут в лесу, по ночам бродят у дорог, хватают ночных путников и пьют их кровь. Против них даже шпага бессильна!
Айти, ты что, до сих пор боишься массак? Как в детстве?
Я улыбнулся. Ну да, вот сейчас слезу с лошади и спрячусь под кровать...
Лучше бы я слез.
Тогда мой Гном рухнул бы на дорогу один, без седока.
А так мы повалились вместе, и почему - я до сих пор не знаю. Что-то, живое или нет, бросилось под ноги лошади - тоже, я вам скажу, не слабый поступок! - и Гном вначале сбился с хода, а потом вообще взвился на дыбы. Куда он делся потом - не знаю, потому что я был совершенно не готов к таким кульбитам и полетел с коня кубарем. Я еще не успел понять, целы ли мои кости, как что-то врезало мне сзади по затылку, что-то тяжелое, и мир стал полон звезд, и алмазные россыпи в моих глазах напомнили мне колье на незабвенной груди баронессы ..... баронессы.... Как ее, бишь????
Все. Дальше не помню.
Нет, правда, не помню. Ночь и дорогу - помню. Падение - тоже. А потом - провал. Я пришел в себя от дикого холода. Зверски болела голова, тошнило, будто я обпился хивасского вина, и холодно было - ужас как!
Я пошевелился, открыл глаза. Темь.
Ночь, и даже звезд не видно. И холодно! Ужас! Как!
Я попытался встать, и не смог. Мир вокруг закружился черным хороводом, и меня вырвало прямо на мерзлую дорогу. Я кое-как утер рот, ощупал голову. Волосы были липкие - наверное, в крови, а на затылке чувствительность вообще отсутствовала.
Потом я понял, что лежу на дороге совершенно голый.
Совсем!
Ну, то-то мне холодно, как колоднику в подвале...
Но что? Что случилось?
Я помнил лишь ночь и дорогу. И то, как мой Гном не хотел ехать в темь из теплой конюшни...
Гном. Да! Он споткнулся. Возможно, упал.
Почему?
Гном - молодой и сильный конь. Почему?
Ах.... Да.... Что-то бросилось ему под ноги, тут, совсем неподалеку...
Что-то - или кто-то?
Горячо, Айти, горячо...
Конь падает, седок летит к чертовой матери и ломает себе шею (а если не ломает, то и помочь по затылку ему можно), и все, что на этом седоке находилось - и деньги, и оружие, и одежда, (новая, кстати, одежда, баронесса такой плащ подарила!), - все переходит неизвестно в чьи руки.
Даже сапоги.
Даже портки - сволочи, хоть бы оставили, чем срам прикрыть!
Даже письмо Величества, которое надо срочно доставить маршалу Фору.....
И вот тут я похолодел.
И дернулся еще раз, попытавшись встать на ноги.
И опять потерял сознание.
И сквозь дурман и холод все мерещилась мне массака - как она вышла из лесу, наклонилась надо мной, но кровь пить не стала - наверное, сыта была. У массаки был конь, а может - чудо какое лесное, и вот на него-то и уложила она меня осторожно, поперек седла, и тихим шагом повезла куда-то в лес.
Наверное - себе на завтрак!
Сон - не сон,... явь - не явь. Мне было холодно когда-то - теперь тепло. Голова болела. Да. Она все еще болит. Хорошо, что темно. Свет разрывает голову мне на части. Но тепло. И рядом - не лес. Люди. И массаки нет.
Если приоткрыть глаза совсем немного - можно смотреть. Можно разглядывать сквозь ресницы толстые потолочные балки, и висящую прямо надо мной на потолке шкурку летучего кота - она отводит от спящего дурные сны. Дома у меня тоже висела такая, только поменьше.
А если закрыть глаза, и слегка застонать, то мягкая маленькая ручка прикоснется ко лбу, проведет по волосам, а потом начнет приговаривать нежным голоском:
- Ах, бедолага,... ну, потерпи,....
Поправит одеяло, погладит по щеке. И вроде голова уже не так болит....
А потом из темного угла выходит мягким шагом массака, смеется, скаля мелкие острые зубки, и следом за ней - чудо лесное о четырех лапах, и хочет она меня опять забрать - увезти прочь от этой мягкой руки...
Я дергаюсь, пытаюсь убежать, и опять захлебываюсь дурнотой, и понимаю, что беспомощен, как младенец, и нет на самом деле никакой массаки.... И тогда появляются другие руки - сильные и нежные, они удерживают меня в кровати, прижимая к подушке, не давая мне навредить самому себе. Иногда, когда я чересчур разбушуюсь, эта женщина удерживает меня всем телом, навалившись на меня, и приговаривает мне в ухо: "Тихо, тихо, родной.... Да успокойся же!"
Да, это женщина. Я, конечно, болен, и голова у меня пробита, но женское тело я узнаю всегда.
Вот только - кто это?
А вдруг, все же, - массака?
Я не знаю, сколько я провалялся так - без сознания, в бреду. Наверное, долго. Помню, когда я улетел в ночь с письмом Величества, была осень, дожди сменялись ветром, а иногда они вместе принимались молотить по крышам, навевая уютные мысли тем, у кого эти крыши над головой были. А сейчас - тихо. Так тихо, что я даже пришел в себя от этого.
Ти ... ши ... на ....
Я приоткрыл глаза.
Мягкий белый свет сочился из окна, и, - странно! - голова моя не взорвалась от него. Да? Ладно. Хорошо. Попробуем жить....
Я открыл глаза пошире.
Свет, белый рассеянный свет, он льется молоком, заполняя пространство между моими глазами и стенами небольшой комнатушки. Вверху, надо мной, знакомо - шкурка кота с распростертыми крыльями. Темный потолок с вековыми балками. Направо стена бревенчатая, а на ней пучки трав, разные, один пучок явно травы "зверомор".
Так. Я болен. Ха! Какая проницательность! Стоило ли открывать глаза, чтобы обнаружить на стене пучок зверомора, травы, излечивающей любые хвори?
А где я, вообще-то?
И кто это там, у окна, в кресле, с шитьем на руках, спит вовсю, делая вид, что присматривает за больным - ах, притворщица! Да, именно притворщица - силуэт женский, с небольшой аккуратной темноволосой головкой, и силуэт этот спал так сладко, что мне даже стало неудобно ее будить.
Да пусть спит, в самом деле. Мне ничего не нужно. Вот разве что узнать - где я и почему здесь? И, главное - какой сегодня день?
Я вздохнул, пошевельнулся, матрас, набитый сухой травой, зашуршал. И женщина у окна тут же проснулась, вскинула голову, глянула на меня, и вся даже засветилась лицом, настолько ей шла улыбка.
- Ах, сударь! Вы пришли в себя! Как Вам? Лучше?
Я скривил гримасу, означавшую - "более - менее". А она продолжала:
- Вы только лежите.... Не поднимайтесь! Нельзя Вам! Никак! Надо лежать! Лекарь сказал, что Вам или лежать спокойно, или - все!
- Все...? - вяло переспросил я
- Да! Все! Ну, то есть - совсем! Вас так по затылку шандарахнули, что спаси Хозяин!!!
- Сегодня - что? - сумел спросить я
- Сегодня? В смысле? А, день,... сегодня пятница.
Пятница. Очень содержательно.
- Пятница что?
- Пятница, тринадцатый день подхозяйника, - женщина у окна подошла ближе, и я разглядел в молочном свете, что это совсем молоденькая девушка, круглолицая, темноволосая, с нежным маленьким ротиком. Она подошла ближе и присела на край большой кровати.
- Тринадцатый подхозяйник? - я был неприятно удивлен. Подхозяйник был последним месяцем года, и заканчивался большим праздником - Днем Хозяина. Оказывается, я провалялся без сознания достаточно долго. - Но как же...
- Нет, нет! - девушка протестующе замахала руками. - Нет, не говорите, сударь! Вы лучше еще поспите! Вам нельзя сейчас много думать!
Ой, как мило! Думать нельзя. Славно. Мне нравиться!!! Не буду думать. Буду задавать бездумные вопросы.
- Ты кто?
- Я Эйна.
- Это твое имя?
- Ну да. Что же еще?
- А где я?
- У нас, - и, видя, что я, недовольный малым объемом информации, хмурю бровь, поспешно добавила:
- У нас, в доме гурта Санниса, лежите в комнате для гостей, и голова у Вас уже заживает.
- Да?
- Да.
- А давно?
- Что?
- Заживает?
- А,... вторая неделя пошла!
- Эйна, ... (я впервые выговорил ее имя и оно оказалось довольно вкуснопроизносимым), - Эйна, расскажи мне побольше. Я помню лишь лес и то, что мой конь упал. Бедолага Гном. Поди, сломал себе ноги. А потом помню ночь, и боль в затылке. И все. Где я? Кто меня приютил и лечил все это время? Поверь, мой отец достаточно богат, чтобы, ... чтобы,....
И тут моя голова властно сказала мне, что я уж чересчур разошелся! В глазах у меня потемнело, из углов вышли массаки - целых две, - и я успел только прошептать: "Эйна, не отдавай меня им..." - и все.
Мрак - великое благо, все страхи уходят в тень. Сон, или забытье, приносит спасение, и мниться, что матушка моя, почтенная Лилла Файнская, кладет мне на лоб свою прохладную ладонь. Матушка! Сделай что-то! Нет, не уходи, будь со мной, здесь, сейчас, и тогда никто не выпьет мою кровь,.... и голова моя не будет так болеть....
Окончательно я пришел в себя лишь несколько дней спустя.
Тогда, в тот день, завьюжило, ветер трепал крыши домов, гудел в трубах, посвистывал в окнах, и мелкая снежная крупа стучала в рамы, россыпью барабанила по стеклам, и сквозь все это зимнее великолепие тоненько доносился вой дворового пса. Бобик скорбно вещал всем, что его жизнь далека от совершенства. А моя жизнь как раз была неплоха, потому что я открыл глаза, и мозг не взорвался от лучей света - может, потому, что за окном царил снежный полумрак. Я вздохнул, взглянул на шкурку кота еще раз. И сел в постели.
Одеяло прыгнуло мне в глаза и легло на место. Стены встали почти смирно и не трясли своими бревнышками. Я сидел, и организм мой не противился этому действию. Наоборот - ему даже нравилось сидеть, потому что спина тут же сказала: "О! Супер! Как давно я не находилась в положении перпендикулярно!" Надо же. Я сумел вспомнить умное слово - то самое, над которым мы, кадеты школы его Величества, хохотали до изнеможения, в то время как наш учитель сурово обещался настучать нам линейкой по тому месту, "где сидим", если мы немедленно не вернемся к математике.
Ну, коли так - я почти в норме.
Надо жить.
Я отбросил одеяло, опустил ноги на пол. Посидел, вспоминая, как это - сидеть. Потом осторожно встал.
Стою.
Стою, и не падаю, и голова не объявляет аврал!
Вперед. Надо узнать, где я, что я, и кто вокруг.
Я шагнул пару шагов, смог открыть дверь, ступил на лестницу, и уже там, в теплоте дома, понял, что сейчас опять потеряю сознание. И, падая на лестницу, машинально, сквозь накатывающую темь, все оправлял на себе длинную рубашку, потому что понимал уже, что, кроме рубашки, на мне нет ничего.
И сквозь очередной приступ дурноты слышал и чувствовал, как другая женщина, с другими руками и нежным запахом, поднимает меня с кем-то вверх, по лестнице, в мою комнату, и кладет на постель, а потом опять началось страшное - массака, и сразу же тьма....
Ну, что?
Надоело слушать про мой бред?
Ну, так больше бреда не будет.
Больше я не терял сознания - или сознаний? - не знаю. Просто на следующее утро я проснулся, как всякий обычный человек. Проснулся, открыл глаза, поглядел по сторонам. Увидел стены бревенчатые, явно стены деревенского дома с достатком. Встал - уверенно, без головокружений. Оглядел себя - слаб еще, но вполне соображаю, что к чему, и падать не собираюсь. Рубашка на мне, слава Хозяину, длинная. Можно выходить в люди.
Я открыл дверь и шагнул на лестницу.
В ночной кухне все так же трещал огонь в камине - дрова были сыроваты. Эйна шила почти наощупь, склонив голову близко к разноцветному полотну. По пестрой канве ложились нити бисера, стежки стягивали ткань затейливыми складками, и жилет получался похожим на весеннее небо. "Наверное, это для дочери, - подумал чужак, - вон, краски какие - бирюза с чернью, и слегка зелени. Цвет весны и надежды, цвет молоденьких девушек".
- Эйна, а когда ты вышла замуж? - спросил он. Может, потому спросил, что надо же было о чем-то спросить
Эйна улыбнулась, засветившись лицом.
- Весной! Помнишь, в День Хозяина, мы собирались уехать вечером? Ты тогда остался здесь, а, вернувшись, я тебя уже не застала. Там, у соседей, мы с Хейпом и встретились - он гостил у них. Зимой мы встретились, а к весне поняли, что должны быть вместе. И пусть многие говорили, что весна - не время для свадеб. Мы с Хейпом не хотели ждать. Весной я вышла замуж, летом Ива узнала, что станет бабушкой, но внуков так и не увидела - умерла наступившей зимой. Рика и Сайтан так и не узнали, какой она была, их бабушка.