1.
"...Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
Полумерцанье в имени твоем, --
И странно мне по сумраку Берлина
С полувиденьем странствовать вдвоем..." (Набоков)
Ты мальчик на асфальте -- не по росту
штанишки обнажают синеву.
Равняя свой нарыв с твоей коростой,
боюсь, скорей играю, чем живу.
Ты девочка на шаре -- белокурый
восходит от ладоней фимиам.
Какой Пикассо не набедокурит,
вышагивая мимо по кубам.
В окно, гляди, павлиноглазка бьется --
покуда лампа матово горит,
решится ль на такое сумасбродство:
три комнаты мои -- не полторы.
Лети же. Больно. След на крестовине
не оставляй в ночной недобрый час.
Еще и окон не было в помине,
когда пыльцою сыпало из глаз.
Когда звенела подаяньем скудным
чужая речь на паперти страниц.
Когда крючки ее казались чудом.
Но я хочу ощупать дно глазниц.
Но я хочу и пыль втянуть губами,
чтоб семь веков скрипели на зубах.
Расклинивая десны, прорастая
и беспокоя кромку языка.
Что за нужда ползти крыльцом, до края -
у сосунка, привставшего с горшка,
когда лежать бы, дней не различая,
покуда время льется из рожка,
издалека.
Где стынет каплей млечной
нагорный снег. "Спаси и Сохрани"
на безымянном олове колечка --
не оберег, а заповедь. Одни
псалмы имен сменяю на другие,
и что ни угол, то обменный пункт --
Владивосток... Елабуга... Россия...
как будто больше прежнего вернут --
на черенок иль сеянец. Робея,
вживляю корни в пустошь немоты.
Когда б случилось на Преображенье
узреть плоды...
2.
"...В этом городе с именем лисьим,
заслонившим чужой горизонт..." (И.Кулишова)
Кроме сердца, всего-то что телефон,
зуммер нескольких номеров.
Кто приучен, тот может искать резон
от советских информбюро.
Если линия жизни скользит, смотрю,
по растрескавшейся стене,
веришь только последнему фонарю,
кроме первой звезды в окне.
Ты сама говорила, а я молчу,
что начало -- 4-й век,
как топорик заправскому палачу
и секира для неумех.
Так легко в голове исказить черты
и увериться, что права,
если в рваные строки влагать персты,
потому что ушли слова.
Потому что, прикрой хоть на миг глаза --
не узнаешь ни стен, ни лиц.
Будто за руку кто-то всесильный взял,
чтобы вместе спускаться вниз.
Но оттуда, где нет уже ни черта,
по окраине языка
просочись, чтоб вернее всего привстать
на каких-нибудь полвершка.
3.
Томлюсь. Онегин. Но скорее Ленский,
табачный столбик поднеся ко рту.
От светлых слез твоих в Борисоглебском
к багажной сумке в аэропорту
отмерено две с лишним полуяви
и простыня льняного полусна.
"Что это было -- с нами ли? не с нами?.."
"Стишки горазды так или ина-
че..." сбыться?
От твоих предначертаний,
слетающих салфетками на стол,
забытых и застиранных в кармане,
никто, как ни старался, не ушел.
Крутые спины жарких тротуаров,
чуть отдаются тяжестью в ногах.
И, третье распахнув окно, Варвара
над ними выпускает голубка.
Смеясь над молодыми женихами.
Не ведая ни боли, ни греха.
А все покоя нет. В котором храме,
в который век ей будет твердь легка...
4.
Теперь каштаны дозревают. Два дня -- и по твоим аллеям
посыплет, будто заводная пеструшка клювом по столу
(с блестящим ключиком на спинке и облупившейся на шее
эмалью): густо. Малер Густав замесит вязкую смолу
божественных длиннот прощанья.
Над полированным орешком
нависнет пасмурное небо с вкрапленьем сдержанной слезы --
когда протянутся сквозь купол лучи, прохладны и нездешни,
размыв а секко и а фреско до края взлетной полосы.
В левостороннее движенье подъездов, окон и кварталов
вливаясь желтым или красным, засветофорят наугад
отмашки вязов. Все напрасно, когда за "зеброй" запропала
брусчатка к Плиниеву саду и Понт, и Roma, и Царьград...
5.
А овны твои моим баранам
рождественские костры
разложат. Свивальником Иавнана*,
тягучий приток Куры,
прольется нечаянно -- из расщелин
горячей тугой груди
на наспех подрубленные фланели
пеленок (Пусть!.. Не буди!)
Завьюжило. Выше крыше
заносит, как под крыло
берет. Просыпанная крупа -- отрыжка
молозива -- на стекло
налипла узорами. В кои веки
случится так сладко спать.
Меж взглядом и Взглядом трепещут веки.
Меж вдохом и вдохом -- Мать.
2004...2009
*Иавнана - колыбельная