"...провести нашу жизнь друг подле друга, завороженными нашими мечтами: Вашей патриотической мечтой, нашей всечеловеческой мечтой и нашей научной мечтой. Из всех них, по моему мнению, только последняя законна..." (письмо к Марии, 1894)
Кружу над твоим запястьем, считаю язвы,
их будет больше, их с каждым днем все больше.
Как школьник над картой висну
над лоскутом Польши
и ниточкой Вислы,
не видишь разве.
Впитал как губка удушье "Пани Валевской",
чтоб ты догадалась: мы рядом,
как прежде рядом.
О сроке распада, тем более полураспада
нам все еще мало известно.
Не вышло окутать духом,
пришел свеченьем,
собак распугал и мышь не догрызла сыра.
И блеск мой казался сверху страшней чем Пирров,
и прах, отравивший глину,
еще плачевней.
Ты пишешь в тетради "мы", но не веришь слову,
ревнитель единой веры в закон и опыт.
Я задним числом бросаюсь под конский топот,
чтоб трижды упасть
и трижды подняться снова.
Весь мир побежден, если новый листок исписан.
А я себя мнил обезумевшим корсиканцем,
пока на три доли азбучных истин танца,
почти не картавя,
вслух разбивал "Ма-ры-ся!"
Но стигмы уже обживали шелка ладоней,
когда ты сияла, ероша меня и гладя:
"как сей Новый Свет обозначит мсье в тетради?"
По складкам прочел с твоих губ и сказал: "полоний".