Ба! Моя неприкаянность в вечной дали от тебя обучила жить фантазиями. Тебя нет, но ты есть. Я ведь всегда угадывала генеральное направление твоего ворчанья. Нет, Ба, сигареты - это не повод, я и курить-то не умею. Это Наташкины, между прочим. И ты сама виновата, кто заставлял тебя при ней пыхтеть, как паровоз? А водочка? Не смеши, Ба: дезинфекция! А дети? Ты родила четверых детей от нашего незаконного деда - вдруг бы он нас бросил?! Это удача, что гражданка в паспортном столе записала тебя под его фамилией (а потом переутомилась и записала самого деда под чужой): "Проходите, мадам Криман, не держите очередь!" Когда наши уезжали, им не верили, что ты еврейка. Ты, шестьдесят лет прожившая с этой фамилией, забывшая польские молитвы и пичкавшая меня гоголь-моголем! Твое подозрительное имя не внушает доверия. Но знаешь, его теперь носит полсемьи, окрестились перед отъездом и стали Стасями. В костёле, Ба, где ж ещё? Не суетись, мы помним: слева-направо всею пятернёй. Ах, куда? Нет, Ба, не в Москву. В Москву теперь не ездят, даже на экскурсию.
О, ты умела уезжать! По первому зову, молчанию, невнятной паузе на том конце провода уже знала: надо поспешить. А Наташка никогда не умела тебя грамотно провожать. Всё бежала по перрону, размазывая слёзы, и бормотала: "Ненадолго, да?", точно ты нужна только ей. Она и сейчас не умеет прощаться: то за самолётом побежит, то за пароходом.
Ветер, Ба. Я тоже не люблю ветер, но умею противостоять. Мы тебя предупредить забыли, что две беды: молока нет нигде, и ветер. А ты же колобок, вот и покатилась. Самый смирный ветер, когда различима позёмка. Это только в "Зимних грёзах" позёмка - воплощенное зло: та-та-тара-трьям-трьям! Но Чайковский где жил-то? А мы тебя куда? Сибирь, Ба, прости. Но здесь так масштабно! Я уже тонула в Енисее. Не думаю, что глубоко, мы со спасателем не измеряли до упора. Зато разлив широкий: по-русски - Большая Вода. А пароходик крохотный. На нём Ленин в Шушенское плыл, туда другие не ходят. Да ты всегда сочувствовала революционерам! У, сколько в тебе намешано! Пухленькой гимназисточкой встречать с букетом государя, а после горевать, что Ленин мёрз в Сибири. Не больше нашего, заметька-ка, среди стольких-то дров! Ах, кедры... Ты не умеешь грызть орешки, их надо поперёк. А если надолбить побольше, ты испекла бы медовик? Нет, грецких не достать. Зато здесь чудный эвенкийский мёд от диких пчёл. О, Ба, да ты смутила всех соседей нездешним ароматом, и я зову их в гости. Соседи как соседи, не вздумай! - они здороваются так. И это просто ёмкие слова, победный финиш и выхлоп многотрудного дня. Что? Значит, ночи. Твои - другие. Для них мы выстраивались в куриный выводок, и сияющей квочкой ты вела нас показаться: пригнездились все! Птичий двор кудахтал, хлопал крыльями, и ты взлетала над бельевыми веревками, помахивая плетёной корзинкой: "Я на базар... за вишнями... вареники... верну-у-у-усь..."
А скоро ли вернешься? Я с тобой, так легче ждать. Люблю держаться за руку, прикрывая безымянным пальчиком выпуклую бежевую родинку на твоем запястье. Когда ты вертишь лаковую ручку швейной машинки, родинка неуловима. Я наблюдаю за ней, свернувшись клубочком в тесном фанерном футляре стрекочущей "Подоляночки". Из него неудобно выкарабкиваться на примерку, но ты придирчивая портниха, а мы не носим магазинных платьев. Я не ропщу. Жаль, не люблю вертеться как Наташка перед зеркалом, но мне приятно смаковать слова - шифон, кисейка, крепдешин, батист - такие невесомые на ощупь. Ты произносишь их как похвалу июню за улыбчивый черешневый вечер, который зазывает надеть мои простроченные восторги. Чуть позже от подружек я услышала "кримплен", подрубленный, что кора сухой осины. Нет, Ба, не наш фасон.
А у Наташки новый кавалер! "Тот ещё!" Я недоумеваю: как же "тот", когда другой? Ах, Ба, твои определенья... Мы скорбно рядышком сидим на лавке и, видимо, не станем кушать кашу, нас в очереди в молочном сразили насмерть. Такой погожий летний день, и столько мрачных происшествий: за городом горел автобус, у молодой особы выхватили сумку и не вернули, а в речке плавают загадочные палочки, и люди могут заболеть. А рыбы? Важнее рыбы, Ба, - не могут? А люди чем? Я думаю, что уколоться об острые концы злосчастных палочек. Всё это (надо же!) случилось в воскресенье, когда "тот" кавалер позвал Наташку в лес. Пожалуй, Ба, я б съела кашу... или погрызть твой валидол, тебе, похоже, он по вкусу? Гляди-ка: в нашу подворотню вошла охапка луговых ромашек и движется на нас - твои любимые, высокие, чуть пахнущие тиной. Однажды в Новый год вот так нежданно к нам забрёл худющий, но весёлый Дед Мороз, из влажного заплечного мешка достал "Шампанское". Мы Деда быстренько усыновили, чтоб выстрелить "Шампанским". Он забубнил заученную речь: "Наш дорогой Иван Михалыч! Вас поздравляет..." Ну, неважно, я не помню. Мы не смутились, только уточнили: наш - Николай Иваныч! нет? Раиса - ниже в списке - тоже нет? Мы перебрали всех своих, потом нашли бутылку для Иван Михалыча и проводили Деда за калитку. Наташка ни за что не ошибётся, она несёт лужок для нас с тобой! Ой-й-й, про инфаркт потом, сначала кашу, Ба!
Давай-ка понемножечку с дороги? Мы столько мёрзли в пути. Я быстро захмелею и расскажу тебе такое про себя... Пьянеть - ещё не признак, мы не слабей тебя, но водка стала хуже: нет советской власти, нет правды на свете. Ты назовешь меня, возможно, "тою девочкой", но я не стану запивать. Со справочкой? Ах, "девочка со справочкой", ещё какие будут наблюдения? Я, к слову, Ба, протёрла пальцем лоб, пытаясь разгадать, с какою справочкой: из тюрьмы? из клиники? из реввоенсовета о благонадёжности? Твоя шляхетность облупилась, как эмаль с родового герба. Да не сверкай глазами! Согласна: гораздо благородней перешивать остатки крепдешина, чем продавать доверчивым селянам многотиражные кофтёнки "от кутюр" - так часто промышляют пани. Как хорошо, что ты не пани, а мадам!
Ба, весело, что нас так много у тебя? И ты забавно путаешься в именах, решая, кого отправить в булочную. Я знаю: остановишься на мне, хотя начнёшь с Наташки. Так хочется порою подсказать: меня зовут... Но ты не слушаешь, перечисляешь. Мне это, к слову, в жизни помогло, буквально закалило. Мой неопределенный образ, как видно, навевает людям давние воспоминанья - они зовут меня по-разному, а я запоминаю, чтоб вовремя найтись и не обидеть невниманьем. Сложней всего откликнуться на "Маргариту", мгновенно приподнять свой скромный вид до уровня загадочного звука и донести анфас в хорошем соответствии. Но все решительно наоборот: чуть оттопыренной нижней губой я закусываю приступ смеха и оборачиваю навстречу зову чёртиков в глазах. А это доктор, между прочим: "Так, Маргарита, что у нас болит?" Хоть бы уж психиатр, тогда понятно...
Когда мне в жизни выпал стих строить дома, я часто думала: любое помещенье, будь то жильё или присутственное место, замечательно возможностью выхода. Оттого ли так вольно жилось с тобой, что от двора нас отделяла остеклённая дверь. Мир был доступен и обжит. Он весело вламывался в дом гурьбой детей, заскакивал суетливой соседской продразвёрсткой, входил печалями и радостями наших друзей, жалобно стучался осенью и нагло врывался весной. Всё потому, Ба, что оборотная сторона простого выхода - свободный вход. Не в дом - в тебя. Мне только в дом войти обычно не хватало, хотелось втиснуться в твои колени, засунуть в шею нос, пригреться, разомлеть, и, засыпая, уточнить: "Ведь ты меня сильнее любишь, чем Наташку?"
С тех пор как расстоянье между нами измеряется скорей глубиной пласта, чем длиной дорог, скорее скоростью мысли, чем скоростью звука в проводах, я стала забывать твой запах и твой голос, Ба. Но научилась встречать тебя на той стороне забрызганных непогодой улиц, в дверях выдыхающих на двор дурман подсолнечного масла и развесной вермишели бакалейных лавчонок, в газетных киосках с привкусом табака, где все "известия", как и в недавнем прошлом, про одно. И это одно, сменяясь другим, не интересует меня по-прежнему. Приступы подобной шизофрении бывали со мной и раньше, когда, начитавшись Бальзака, я встречала на вороватых ступеньках полуподвальных ломбардиков Гобсека, а в благообразном сухоньком стекольщике, мелькавшем у нашей двери в застиранной полотняной паре, подозревала папашу Горио. Мне было весело брести за ними, не замечая сутолоки на улицах, но заглядевшись в витрины, я упускала их из виду, не заботясь о бесприютности моих фантомов в чужом квартале. А ты сама растворяешься в воздухе, и беспомощное запоздалое "Ба!" падает камнем в лужу и сыреет до Рождества, до дня твоего рожденья, когда тебе уже не скрыться от моей, Наташкиной, от нашей детской настырности, не позволяющей уединиться. Какое Рождество, когда рожденье? И что рожденье, если Рождество? Для нас одно проистекает из другого: не будь - и не было б.
Не знаю, чем тебя порадовать сегодня. Нет ничего такого, что бы... впрочем, мы все заметно располнели. Ты правда рада, Ба?